Вывозная русская торговля 1674 год.

     

ИОГАНН ФИЛИПП КИЛЬБУРГЕР

КРАТКОЕ ИЗВЕСТИЕ О РУССКОЙ ТОРГОВЛЕ,

КАК ОНА ПРОИЗВОДИЛАСЬ В 1674 Г. ВЫВОЗНЫМИ И ПРИВОЗНЫМИ ТОВАРАМИ ПО ВСЕЙ РОССИИ

      К главе I

Вывозная русская торговля производилась главным образом по речным системам, благодаря дешевизне и удобству водных сообщений. Значение Волги, Северной и Западной Двины для внешней торговли России было хорошо замечено и очерчено Мейербергом ⁴¹. Кильбургер же дает нам длинный перечень русских товаров, которые вывозились за границу, вследствие их изобилия в Московском государстве. Этот перечень распределен не по важности вывоза каждого вида товаров, а по роду производства. Так ценность вывоза икры была меньше ценности вывоза юфти и мехов, но тем не менее автор начинает свой обзор именно с икры.

Кавиар русские называли икрой и различали икру щучью, паюсную, осетрью свежую, осеннюю, линевую, севрюжью, стерляжью, сиговую, луконную, ряпушью, красную ряпушью, зернистую черную и др. ⁴². Коллинс полагал, что икра, добываемая из волжских осетров, «называется армянской, может быть, потому что армяне ее первые приготовляли» ⁴³. Икра добывалась в большом количестве на Волге из рыб: белуги, осетра, севрюги и стерляди, и французские, нидерландские и отчасти английские купцы отправляли много икры в Италию и Испанию ⁴⁴. Особенно много икры шло в Италию ⁴⁵, и ее итальянцы очень любили ⁴⁶.

Олеарий, который послужил Кильбургеру одним из источником об икре ⁴⁷, сообщает нам о ней интересные данные: «Есть у них весьма обыкновенная еда, которую они называют «икрой»; она приготовляется из икры больших рыб... Этой икры солится больше всего на Волге у Астрахани; частью ее сушат на солнце. Ею наполняют до 100 бочек и рассылают ее затем в другие земли, преимущественно в Италию, где она считается деликатесом и называется Caviaro. Имеются люди, которые должны арендовать этот промысел у великого князя за известную сумму денег» ⁴⁸. Но еще больше Кильбургер воспользовался известиями Родеса по этому вопросу, при чем Родес пишет, что бочка весит 40-60 пудов ⁴⁹, а по Кильбургеру (по изданию Бишинга) — 40-50 пудов. Что астраханская торговля икрой исключительно принадлежала царю, подтверждает Коллинс ⁵⁰. «Отжатая тисками и сгущенная», она нередко вывозилась за границу и продавалась царем во все страны с громадным барышом ⁵¹. В 131 и 132 г.г. гость Надей Светечников покупал в Астрахани на 24.000 рублей икры и продавал ее в Архангельске иноземцам, выручив за эти два года 28.000 р. «Да он же Надея впредь со 133 году сторговал у Архангельскаго города с иноземцы той же икры на 6 лет, по 139 г., и у того икряного промыслу великому государю ево Надеиным промыслом и радением в те 6 лет прибыли будет (зачеркнуто: «семдесят восемь тысяч») многая» ⁵². В 166 г. следовало взять за проданную казенную икру 25.707 ефимков ⁵³. По словам Родеса, из Архангельска ежегодно вывозилось 20.000 пудов икры (по 1 ½ рубля бочка) на сумму в 30.000 рублей ⁵⁴. При Петре I икра была отдана на откуп одному голландцу за 80.000 рейхсталеров ⁵⁵. 

Особенно много икры шло в Италию. Как сильно интересовались итальянцы русской икрой, видно из обзора тех переговоров, какие они вели по этому вопросу с русским правительством. В 1654 г. флорентийский герцог предлагал России вступить с ним в торговлю с целью получить икру. Спустя 2 года герцог даже просил отдать икряной промысел его подданным на 5 лет. Такая же просьба была повторена в 1658 г., и, наконец, в 1659 г. русские послы объявили герцогу, что царь дозволяет его подданным торговать не только в Архангельске, как просил герцог, но и приезжать в Москву со всякими товарами; что икряной промысел позволено отдать флорентийским промышленникам, но с тем, чтобы один из них явился в Москву. В 1667 году герцог просил дозволить ливорнским купцам взять в России икряной промысел на откуп на 12 лет ⁵⁶. В этом же 1667 году посол Потемкин объяснял в Испании, что «тот корабль, на котором мы ехали, по вся годы ходит с арменской икрой от Архангельскаго города в Италию, для того мы на нем и шли в Кадикс... тоя арменская икры многия тысячи приходит великого государя нашего... из Астраханскаго великого царства, в великих насадех Волгой рекой... по тысяче человек и больше на тех судах людей бывает» ⁵⁷.

Кильбургер сообщает, что от Ярославля до Вологды икру везли сухопутьем 46 миль; в главе же II, ч. IV (с. 164) он пишет, что от Москвы до Вологды сушей 40 миль. Сам автор по этой дороге не ехал, а потому это определение расстояния должен был взять из второстепенного источника. По данным же «Большого Чертежа», «от Ярославля до Вологды 200 верст» ⁵⁸, т. е. менее указанного Кильбургером, считая в миле — 5 верст.

Ярославль и Вологда были тогда двумя очень важными городами по торговле. Кильбургер дает Ярославлю эпитет «знаменитого» (beruehmte), и Родес говорит, что «это есть один из наиважнейших торговых городов, который имеет после Москвы, по сравнению со всеми другими городами, большой привоз как сушей, так и водой вверх по Волге» ⁵⁹. Но еще в половине XVI в. Ярославль казался Ченслеру «очень большим городом» ⁶⁰; в нем, по словам уже позднейшего путешественника в Смуту, «ведется значительная торговля разными товарами», так как он лежал по пути в Архангельск ⁶¹. Вологда тоже славилась в XVI в. В середине этого столетия здесь торговали салом, воском, льном, но все-таки не в таком большом количестве, как в Новгороде ⁶². Вологда была в то время большим, длинным и обширным городом, в котором жило много богатых купцов, перевозивших сюда соль от моря; здесь тогда производилась «большая торговля» ⁶³, а по отзыву нидерландских послов 1630-1631 г.г., этот город был «один из самых замечательных торговых центров России» ⁶⁴.

Семга, по известиям Кильбургера, ловилась на р.р. Коле, С. Двине и Мезени, причем тони, бывшие «выше» Архангельска и Холмогор» ⁶⁵, а также на Мезени, не находились в аренде. Кольские же тони были издавна на откупу, и еще в 1618 г., когда шведы просили, чтобы им «волно было торговати в Усть-Коле и в Сиверских странах и подле Усть-Колы рыба ловить в Северском море», им в этом отказали, заявив: «А рыбныя ловли в Сиверском море в откупу и на оброке у торговых людей и у рыбных ловцов» ⁶⁶. Соловецкий монастырь,  владевший, по Кильбургеру, этими тонями, был при нем еще осажден, потому что этот монастырь, подняв в 1668 г. восстание, был «взят взятием» только в 1676 г. ⁶⁷.

Семга, ловимая на этих тонях, продавалась бочками, причем «семги кольския, по-немецки соленою, входит в бочку по 20 семог». Ее отправляли в Брабант, Голландию, Францию, а в Испанию «не возили за тем, что тепло, разве на гостинцы от немного» ⁶⁸.

Сам Архангельск славился богатством рыбы, на что обращали внимание иностранцы. Койэт, описавший посольство Кленка, писал, что в этот город «на ряду с большой массой говядины привозятся окуни в 1 ½ фунта величиной, прекрасная лососина, которая, соленая или копченая, в большом изобилии вывозится в Голландию и другие места». Некоторые из свиты Кленка на обратном пути в Голландию купили в Архангельске семгу по 10 стейферов (1 стейф. = 1 коп.) ⁶⁹. Наличность в Архангельске большого количества рыбы подтверждает и путешественник начала XVIII в. Корнилий де Бруин, по словам которого, «вся эта рыба ловится в 4 часах от города, в заливе, образуемом рекой, где вода спокойная, стоячая»; в его время архангельские лососи, соленые и копченые, шли за границу ⁷⁰.

Треска различалась: сушеная на вешалах и камнях, а также соленая (без головы) в стопах и бочках ⁷¹.

Жемчуг в России употреблялся более, нежели во всей Европе ⁷². Им украшались весьма богато и густо платья, кафтаны  по краям, сапоги мужские и женские, шапки, головные женские летние покрывала, ожерелья на шее и запястья на руках ⁷³. Для этого употреблялся жемчуг привозной, восточный (крупный) и русский. Русские его собирали на Варзуге, и такой жемчуг сборов 163-165 г.г. был и у Никона ⁷⁴. Бруину «сказывали также, что в реках — Коле, Варзуге (Warsigha), Ваймуге (Wusma) и Солзе (Solia) находятся раковины, в которых есть достаточно и жемчуга. Есть такие, которые стоят по 25 гульденов жемчужина и вдвое более этого, особенно в окрестностях Омфала (de plaets Ombacy)» ⁷⁵.

Меха в изобилии добывались в России. В лесах Европейской России водилось много диких зверей, а еще более их было в Сибири. Шкурками их русские вели «обширную торговлю» ⁷⁶, и в них не было недостатка для предохранения от холода ⁷⁷. Но меха, добываемые в Европейской России (причем в половине XVII в. их больше всего добывалось в казанской области), были плохими, так что далее не могли идти в сравнение с сибирскими; соболь же даже и не ловился тут, а в Сибири, откуда и шла лучшая и большая часть мехов ⁷⁸. Одним из меховых центров этой пушной торговли был  «знаменитый и торговый город» Устюг, в котором в сентябре и октябре бойко торговали мехами, так как тогда приезжали туда из Сибири и Перми русские купцы со своими пушными товарами ⁷⁹. Русская меховая торговля особенно развилась в XVI и XVII в.в. Первоначально меха, продаваемые как украшения европейцам и другим народам, были дешевы, но уже при Иовие (1525 г.), вследствие усиленного спроса на них в Европе, они весьма вздорожали ⁸⁰. Флетчер передает, как слух, что несколько лет до него восточные и западные купцы вывезли из России мехов на 400 или 500 тысяч рублей ⁸¹. В половине же XVII в. ежегодный вывоз мехов из Архангельска определялся Родесом почти в 100.000 рублей ⁸².

Соболи ценились высоко европейцами, так что русские могли им продавать их с прибылью в 150% ⁸³. «Служа для женской роскоши, писал путешественник 1698 г., эти меха иногда имеют огромную ценность в Европе» ⁸⁴. Особенно ценились дельные соболиные шкурки, которые за границей дамы носили на шее ⁸⁵. Цена соболей зависела от качества меха ⁸⁶. 

Лучшие соболи находились, по словам еще Герберштейна, около Печоры, но к западу от Устюга и Двинской области их было весьма мало. Торговая книга тоже говорит о «соболях, кои в Перми сорок по 10 рублей, на Мурманском продати сорок в 25 рублей» ⁸⁷, но неизвестно, упоминается ли тут Пермь, как место только скупки товаров или же как местопребывания соболей. Во всяком случае, если в XVI в. Северное Приуралье было важнейшим местом добычи лучшего соболя, в XVII в. Сибирь была главной поставщицей наилучших соболей. Поэтому слова путешественника конца XVII века Корба, что лучшие соболи идут из Печорской области, следует считать лишь непроверенным повторением сообщения Герберштейна, потерявшего уже свою достоверность для этой эпохи ⁸⁸.

Меха, в частности соболь, требовали за собой большого ухода. Павел Алеппский рассказывает, что, когда он отдавал русским мастерам соболей, «на каждую лапку соболя накладывали печать и делали надпись по краям на задней стороне, чтобы нельзя было украсть его и убавить что-нибудь от его ширины, а печать, чтобы не подменили, т. е., взяв хорошую пару соболей, не положили бы на место ее плохую. Эту хитрость придумали греческие купцы, ибо большинство здешних мастеров — люди лукавые. Чтобы сделать надписи и приложить печати на шкурках, мы развязывали каждый сорок, который был связан и отдавали шкурки по счету мастерам, чтобы они... вырвали щипцами белые волоски», смочили, разгладили, растянули и  подобрали, «отсчитывая по сороку. За каждый сорок мастера получают по динару. Каждые десять сороков соединяют вместе и называют «коробьею». Оценивают в ней каждый сорок отдельно и ставят на них нумера от одного до десяти: первый «баш», т. е. голова, второй ниже и т. д. до конца. После этого мы складывали каждые два сорока в мешки очень плотно, с большим трудом и старанием, как это принято» для предохранения от пыли и жары. В этом же году (1656 г.) царь позволил продать им самый лучший сорок, какой только нашли, по сибирской цене за 480 динаров, а динар, по словам П. Алеппского, то же, что и рубль ⁸⁹. Каждый сорок соболей помещался в «мешечке выбойчатом» ⁹⁰. Когда И. Грозный посылал своих послов к герм. имп. Максимилиану, то немцы сохранили нам раскрашенные изображения этого посольства, откуда видим, как послы подносят в мешках по сороку и паре соболей ⁹¹.

Соболей русские считали сороками, парами и штуками. Герберштейн писал о русских, что «способом счета они пользуются таким, что считают и делят все предметы по сорока или девяноста (Sorogk aut Devuenosto), т. е. или по сороковому или девяностому числу, так же, как мы по сотням... сорок на их языке соответствует латинскому quadraginta... девяносто на их языке — nonaginta» ⁹². Но счет для мехов по девяноста нам неизвестен. «Сорок» же соболей означало, что вместе положено 40 соболиных шкурок ⁹³. Пара соболиных  хребтов составляла «четь», а 2 ½ сорока — полный мех ⁹⁴. Редкие экземпляры соболей продавались поштучно по весьма высоким ценам.

Кроме соболей, сороками автор Торговой книги считает куниц, норок земных, отчасти кошек; десятками — песцов белых, выдр и зайцев белых; сотнями — горностаев и лисиц; тысячами — белок и шевеней, а остальные меха — штуками ⁹⁵.

Горностаи имели «какие-то знаки вокруг головы и хвоста», по которым можно было узнать, своевременно ли они пойманы, а поэтому русские, желая обмануть, вырывали волосинки; самые же шкурки выворачивались мехом внутрь, чтобы волос не вытерся ⁹⁶.

Белка при Герберштейне привозилась связками по 10 штук, куда входила часть хороших, а часть плохих, из Перми, Вятки, Устюга и Вологды, но наибольшие — из Сибири, а наилучшие — «недалеко от Казани» ⁹⁷. В 1623 г. велено Казанскому дворцу ежегодно покупать в городах, принадлежащих его ведению, на посольские отпуски и расходы 160.000 «белки чистыя», но Казанский дворец в следующем году прислал всего 95.863 белки; ему тогда было приказано добрать недохват и на другие годы присылать в Казенный приказ сполна 160 т. белок ⁹⁸.

При Павле Алеппском мех сибирских белок стоил динаров 20 и более, а мастера брали за дубление каждой тысячи по 4 динара ⁹⁹. В беличьем меху могло быть разное количество шкурок, например, «в меху 1.060 белок» ¹⁰⁰.

Лисицы, главным образом черные, шли для изготовления шапок. Как и самый лучший соболь, так и «черная лисица, пишет П. Алеппский, никогда не вывозятся в другие страны, и никто не смеет торговать ими... говорят, что цена каждой лисицы высокого сорта полтораста динаров (рублей) в своей стране (в Сибири), а здесь (в Москве) она стоит вдвое дороже. Для цельного меха требуется 30 шкурок лисицы, чтобы вышла полная шуба, так как шкурки ее велики» ¹⁰¹. Лисьи хвосты во множестве украшали зимой лошадиную упряжь, и это было самым роскошным украшением бояр и царя ¹⁰².

Росомаха употреблялась русскими для производства шапок и рукавиц, и ее шкурка сохранялась долго ¹⁰³.

Волки уже при Герберштейне продавались дорого. Из России их вывозили за границу, и во времена Торговой книги считалось выгодным «волка продати на Мурманском по 3 ефимка, а в Брабанех их купят по 8 ефимков» ¹⁰⁴.

Кошки, согласно той же Торговой книге, отвозились в Брабант, Францию и Италию ¹⁰⁵.

Перевозчики известны были и Коллинсу, долго прожившему в России. В степях «Полуденной Сибири, писал он, есть зверь, называемый Перевозчик (Perivoshick); мех его желто-бурый с белыми и черными оттенками, очень красив в шубах, но мало здесь употребляется, потому что волос его короток, и он  мало согревает; эти звери, как говорят, перевозят белок и горностаев через реки и потому называются перевозчиками... Русские говорят, что перевозчики имеют страсть перевозить других животных. Этого я никогда не слыхал от очевидца» ¹⁰⁶. Олеарий упоминает о странных полевых мышах на Кавказе, особенно вокруг г. Терок, похожих на хомяков в Саксонии, ок. Магдебурга ¹⁰⁷. Это, очевидно, сурки, которых при Батые татары ловили в большом количестве, так как их много водилось в стране ¹⁰⁸.

Выхухоли имеют хвост, издающий сильный мускусный запах, что происходит от мешочков с пахучей жидкостью, которые находятся у выхухоля под хвостом. Моль не выносит этого запаха, и оттого русские, оберегая меха от порчи, клали среди них выхухоль.

Количество мехов, характеризующее вывоз из Архангельска, заимствовано Кильбургером у Родеса. Таблица Кильбургера (по изданию Бишинга) отличается от Родеса ошибками в цифрах (в количестве куниц, норок, собольих хвостов, пупков и кончиков, а особенно кошек). Кроме того, Кильбургер дает только количество мехов, опуская их цены и общую отоимость ¹⁰⁹.

Юфти, по данным Родеса, через Архангельск в один год прошло: «75.000 свертков юфти, составляющих 225.000 пар, а сверток, весом I ½ пуда, по 3 ½ руб. — 335.125» ¹¹⁰. Между тем у Кильбургера вес свертка ошибочно обозначен в 1 ½ пуда (1 und einen halben) ¹¹¹. Все остальное, что говорит Кильбургер об этом товаре, также целиком взято у Родеса, и при том почти без всякого изменения текста ¹¹². Новостью для нас является у Кильбургера лишь слова: «но теперь вывозится (юфти) еще более».

Россия славилась выделкой кож, и, по словам автора «Описания Московии», «это есть вещь, столь известная повсюду, что я не считаю нужным о ней говорить» ¹¹³. Из свидетельства Родеса видим, что многие области России занимались этим производством. При Хуане Персидском (1599-1600 г.) в «многолюдном» Муроме главным промыслом было дубление кож ¹¹⁴. В Суздале тоже были кожевники, которые в 1620 г. даже жаловались на грабеж кож со стороны своего архиепископа ¹¹⁵. В 1653 г. купцы Фохелаар (Фоглер) и Кленк имели монополию на юфть ¹¹⁶. Но Крижанич не довольствовался тем, что в России «делают юхти» («что уже есть заведено»), и советовал научиться от иностранцев также выделывать лосиные и оленьи кожи, красить белые овечьи кожи в красный, зеленый и синий цвета, и тогда кожи приобрели бы большую ценность, «да дворяном несть стыдно из них носить шуб»; также их тогда можно было бы продавать иностранцам, калмыкам, литовцам, и др.; следовало бы и уметь красить белых сибирских песцов в желтый, зеленый и синий цвета, а от персов научиться делать сафьяны и пр. ¹¹⁷.

Пенька, как термин, неизвестен Торговой книге, но она употребляет слово «конопля трепаная, головы чесаны»; эта же книга также знает «пряжи канатныя и готовые канаты, сквозь смолу волоченые» ¹¹⁸.

Согласно Ченслеру, около Новгорода и Пскова было большое изобилие конопли и льна ¹¹⁹. Ульфельд (1575 г.) также говорит о великом множестве в Пскове воска, полотна и пеньки ¹²⁰. Имея в большом количестве эти предметы, русские в этом столетии «во всякую страну Европы» посылали «превосходный лен и коноплю для веревок» ¹²¹. Кажется, можно поверить словам Флетчера, что до него (1588-1589 г.г.) «льном и пенькой (по уверению купцов) ежегодно нагружались в Нарвской пристани до 100 больших и малых судов, теперь не более 5», вследствие завоевания шведами Нарвы ¹²². Что конопли и льна Россия производила в большом количестве и в XVII в., подтверждают Олеарий, П. Алеппский и спутник Карлейля ¹²³. Особенно коноплей и льном изобиловала ярославская область ¹²⁴, а лучший сорт пеньки, по Корбу, доставляли Смоленск, Дорогобуж и Вязьма ¹²⁵.

При обилии пеньки и дешевизне рабочих рук, естественно было завести в России ее обработку, и, действительно, при И. Грозном английской компании было дозволено устроить в Вологде канатную фабрику ¹²⁶. Англичане в том же столетии также и в Холмогорах построили дом для канатного производства, и 8 мастеров ежегодно переделывали в канаты более 90.000 фунтов пеньки, потому что везти в Англию сырую пеньку обходилось дорого ¹²⁷. В XVII в. в Холмогорах занимался  канатным производством Карл де Молин, ежегодно изготовляя до 1.000 и более пудов; в 1623 г. ему было позволено покупать смолу для канатного дела, но только не вывозить за границу ни ее ни канатов, а употреблять их лишь на починку прибывавших в Архангельск кораблей ¹²⁸. В 1653 г. конопля, как и юфть, была монополией купцов Фогелаара и Кленка ¹²⁹. Сам царь производил ею значительную торговлю, и, например, иноземец Мартын Бихлинг в 1660 г. был должен царю 8.800 рублей за пеньку. В этом году царский комиссар Гебдон продал в Амстердаме 100.000 пудов литовской доброй, чистой трепанной пеньки по 9 рублен берковец, всего на 180.000 ефимков, т. е. 90.000 рублей, с условием отпустить ее в Архангельске без пошлины. По отписке видно, что цена эта не высокая, но ему никто больше не давал. Такая низкая цена на пеньку, как и на другие русские товары, по Гебдону, была оттого, что голландцы боялись со стороны русских обмана; они жаловались, что русские дают пеньку, которая в середине бунта гнилая, и пока на рынке была лифляндская пенька, не было обманов, а потом появилась русская, которая сначала была хорошей, но потом становилась все хуже и хуже, так что нужно было ее осматривать ¹³⁰. В самой России иностранцы в большом количестве скупали этот товар для вывоза ¹³¹. 

Однако русские не только вывозили пеньку и лен, но сами их обрабатывали. По совету Торговой книги, следовало заранее сговориться с иностранцем, «сколько ему в какую толщину и в длину делати» канаты ¹³². Русские также платили иностранцам всякого рода сделанными ими веревками и пенькой ¹³³. Благодаря наличности большого количества конопли и льна, русские также добывали из них масло, приготовляли «пряжу для сорочек и для веревок», ткали холст и полотно ¹³⁴. Крижанич выражал пожелание совсем не вывозить из России сырья конопли и льна, а обрабатывать для вывоза у нас же: «Да из лна и конопели наши люди масло выжимают, верви всякия, тонкия и дебелыя корабельныя да плетут, конопли или запалы пищальные да сучат, платна всякакова да ткут, тонкая на платье, писана и  узоровата на обрусы, густая на блажины, грубая на парусы, бумагу писатную и всякую да делают» ¹³⁵. Это пожелание Крижанича уже тогда отчасти исполнялось. Сам Алексей Михайлович завел около Москвы обработку пеньки и льна ¹³⁶.

Лен, как уже было упомянуто, рос в России в большом количестве. Павел Алеппский писал, что его в России «очень много», и «из льна делают рубашки: его белят и изготовляют одежду, чем занимаются женщины. В этой стране московитов он прекрасного качества, чрезвычайно дешев и долго носится» ¹³⁷. По словам Корба, лен в большом количестве и особой доброты рос в волжской области ¹³⁸.

Полотно, по отзыву Олеария, было «очень дешево» в России, благодаря обилию льна и конопли, что подтверждает и Павел Алеппский ¹³⁹. Но, имея эти растения, большинство русских, тем не менее, не знали ни перин, ни тюфяков, а спали на войлоке, шубах, земле, скамьях, печах; «только немногие спят на постелях, набитых сеном» ¹⁴⁰. И хотя русские при Кильбургере «не особенно много» употребляли постелей ¹⁴¹, но все-таки все более и более обзаводились по примеру Запада кроватями, выписывая все необходимое к ним из-за границы, так что в Россию ежегодно ввозились иностранные наволоки и тики, хотя, как верно заметил Кильбургер, сама Россия успешно могла бы вырабатывать свою парусину, наволоки и тик. Впрочем уже Алексей Михайлович выстроил в 7 верстах от Москвы «для обработки льна и пеньки красивые дома», находившиеся в большом порядке и очень обширные, причем царица должна была «заведывать женщинами в этом заведении для своих польз и выгод» ¹⁴². По Котошихину, сочинением которого пользовался Кильбургер, узнаем подробности об этой русской  мануфактуре: в Царицыной Мастерской «Палате ведомо на Москве слобода Кадашево, болши 2.000 дворов, да слобода ж Бреитово от Москвы с пол-300 верст, болши 1.000 дворов. И с тех слобод в тот Приказ денежных доходов нет никаких, а идут доходы, полотна, и скатерти, и убрусы, и иное, по указу, на царской обиход, и на царицын и царевичам и царевнам; а платят те люди в царскую казну деньги с торговли своей и с лавок; а для приему полотен зделан в слободе на Москве двор, и принимает те полотна и расправу меж теми людями чинит бояриня, вдова. А делают про царской обиход полотна мастеровые люди немногие, русские и поляки, а иные люди в свое место наймуют делать их же мастеров» ¹⁴³. Кроме кадашевского полотна, пользовалось известностью тверское ¹⁴⁴.

Льняное семя именно при Родесе вывозилось из Архангельска в количестве 600 ластов. Кильбургер об этом продукте только повторяет целиком слова Родеса ¹⁴⁵.

Поташ русский был «необходим в Англии и Голландии для мочки черного сукна, для масловаренного и стекольного производства» ¹⁴⁶. В одной из архангельских книг находим объяснение этого слова: «зола, по немецки — поташ» ¹⁴⁷. Она шла не только для приготовления сукна, мыла и стекла, но и для выделки кож. Во время Торговой книги смоляне калили золу в печах и продавали ее в Риге и Архангельске. Ею тогда торговали брабанцы и голландцы, но «московская неперекаливанная зола на немецкую руку» не годилась ¹⁴⁸. В 1630 г. Карл де Молин получил монополию на 10 лет для выделки в тотьемском лесу золы и вывоза ее из России, с платой по 1 рублю оброка за бочку золы в 3 четверти московской меры и с уплатой проезжей пошлины; но тотьемский лес оказался плохим для золяного производства, и поэтому Молин выпросил в 1633 г. десятилетнюю монополию на выработку золы около р. Суры (в Василегородском уезде), где он нашел подходящий лес ¹⁴⁹. Морозов в своих нижегородских вотчинах завел в нескольких местах производство поташа ¹⁵⁰; особенно много поташа производилось в Сергаче, и сергачский поташ часто упоминается в архангельских документах. Большое развитие в XVII в. золяного дела в Московском государстве позволили Крижаничу сказать, что Россия изобилует «от некоего времени пепелом» ¹⁵¹. В 1669 г. (177 г.), по показанию таможенного головы, через Архангельск было вывезено 776 бочек поташа, весом 26.047 пудов 32 ½ фунта, а зато в 1670 г. (178 г.) иноземцы совсем не покупали поташа ¹⁵².

Ворвань наиболее всего добывалась около С. Двины ¹⁵³. Как поморяне охотились на тюленей, подробно рассказывает Флетчер. Убив зверя, промышленники с собою брали только содранную кожу с приставшим к ней жиром, а остальное оставляли на месте; потом они растапливали на берегу в ямах жир; лучшая и очищенная ворвань шла на смазывание шерсти для сукон, а из худшего сорта, который был красного цвета, делали мыло ¹⁵⁴; им также смягчали кожу ¹⁵⁵. Гамбургские купцы ценили лапландскую ворвань дороже гренландской, и при Петре I торговля ею на лапландских берегах стала мононолией барона Шафирова, принося ежегодно 12-15 т. р. ¹⁵⁶. Но эта откупная торговля ворвани была и в XVII в. В 1646 году торговые люди просили, чтобы ворвань и сало не было на откупу у Петра Марселиса и Еремея Фельца, потому что они давали ½, ⅓ и ½ цены, а от этого торговля и пошлинный сбор пал до 200 р., между тем как раньше с сальной торговли собирали  таможенных пошлин по 4 и 5 тыс. р. и больше ¹⁵⁷. Относительно вывоза 1669 г. нам известно, что иноземцы купили много ворванного сала и ворванных кож, по 2 ½ р. за бочку сала и дороже (за что было взято в Архангельске пошлин 2.340 р. 23 к.), а в 1670 г. они купили мало ворванного сала и то дешево, по 2 р. с небольшим за бочку (за что было взято всего 491 р. 61 ½ к. пошлин) ¹⁵⁸. Сведения Кильбургера о ворвани полностью заимствованы им у Родеса ¹⁵⁹.

Смола и деготь еще в XVI в. в большом количестве вывозились из России. Вся смола, получаемая в Европе, шла «через Ливонию из московских владений» ¹⁶⁰. При Флетчере много дегтя гналось в двинской и смоленской областях, и его в большом количестве отправляли за границу ¹⁶¹. Данные Кильбургера о смоле и дегте взяты им у Родеса ¹⁶², и только цены несколько другие; по Родесу, в Архангельске ласт этих товаров стоил 20 р., а по Кильбургеру, 18-20 р., но тонна смолы в г. Москве — 1 р. В виду того, что Кильбургер, вслед за Родесом, не делает различия между понятиями «бочка», «четверть» и «тонна», а ласт считали равным 20 четвертям ¹⁶³, следует, что ласт в Москве стоил тоже 20 руб. Что касается русского производства самих бочек, то они славились в Англии. Русские при Дженкинсоне (1557 г.) делали их по берегу С. Двины, к югу от Холмогор из осины и тут же их засмаливали ¹⁶⁴. Продажу смолы в Архангельске ведали таможенные головы, но в 1649 г. (157 г.) смоляной промысел был отдан беспошлинно иноземцу гостю Андрею Денисовичу Виниусу на 6 лет, и все англичане должны были смолу «покупать для их шеемнаго дела у него Ондрея, явя в таможне» ¹⁶⁵. В 1660 г. смоляной подряд, бывший за Ив. Гебдоном, был продлен ему еще на 3 года с платой оброка за все это время 900 р. ¹⁶⁶. Когда смола не была на откупу, то, по указу ц. Алексея, двинские таможенные головы сами должны были покупать смолу у русских и продавать ее иноземцам. В дек. 1664 г. (173 г.) велено было «смоляной промысл отдать со 173-го году сентября с 1-го числа на откуп, охочим людям, хто похочет, а откупу положить на них сверх прежнего с наддачею, а будет откупщиков не будет и тот смоляной промысл велено держать таможенным головам на в-ого г-ря на вере». Действительно, каждый год объявляли об откупе, но откупщиков не находилось, и с 1664 по 1674 г. (182 г.) включительно смоляной промысел ведали двинские таможенные головы. В 1674 г. бочка со всеми расходами обходилась казне менее 33 к., а она продавала ее за 90 к., и на всей этой монополии получила 175% прибыли ¹⁶⁷. Таким образом из архивных данных видим, что ласт в 1674 г. продавался в Архангельске за 18 р., что замечательно подтверждает указанную Кильбургером цену в Архангельске ласта в 18-20 р., между тем как у Родеса видим цену только в 20 р. Это еще раз свидетельствует, что наш автор сознательно заимствовал материал у своего предшественника.

Ватман шел на одежду простого народа. Как русские научились искусству делать сукно, нельзя сказать, и Ю. Гагеймейстер относительно «вадмаля» считал возможным заметить: «переняли ли русские от норманов делание вадмаля, некоторого рода толстаго сукна, — неизвестно» ¹⁶⁸. Русское самодельное сермяжное сукно было белое, серое и вообще «крашеное». В 1469 г. Иоанн III послал в Устюг 300 сермяг. По правой грамоте 1547 г., на одном холопе было «платье сермяга бела ржевская». В этом столетии сермяга употреблялась и для дворцовых нужд ¹⁶⁹. Сами крестьяне, которые жили бедно, были одеты, по словам Д. Принца (1577 г.), «в толстейшее сукно» и обуты в самодельные лапти ¹⁷⁰, Флетчер тоже писал, что мужики носят платье «из грубого белого или синего сукна» ¹⁷¹. «Знатные, писал спутник Карлейля о русских, обыкновенно носят платье из атласа, шарлаха или парчи, мещане — из темно-красного, фиолетово-красного или темно-зеленого, лица же низшего сословия — из грубого темно-красного сукна, приготовляемого в их же стране. Зимой... крестьяне по большей части довольствуются одеждой из кожи баранов, которая имеет ту невыгоду, что испускает весьма неприятный запах» ¹⁷². С этим согласуется показание Рейтенфельса (1671-1673 г.г.), что крестьяне употребляют для одежды «грубыя шерстяныя ткани, а зимой овечьи шкуры» — зипуны; «летом они носят легкие рубахи,  холищевыя или шерстяныя, большею частью белаго цвета». Тот же иностранец даже говорит, что «в тканье сукна они уже стали весьма опытны» и «искусно ткут сукно, идущее на исподнее платье» ¹⁷³. По Родесу, ватман делался в вологодской и ярославской областях, и в количестве 168 ½ тыс. аршин вывозился через Архангельск по 4 коп. за аршин, но в Москве он стоил в 1652 г. 5-7 коп. ¹⁷⁴.

Войлок при Петрее, современнике Смуты, вырабатывался в Торжке; именно там «делались хорошия войлочныя накидки, также как и в других местах этого края»; также и в Козельске выделывали «прекраснейшия войлочныя накидки из шерсти разных цветов» ¹⁷⁵. Что «в гор. Козельске... валятся плащи или шинели, непромокаемые и теплые», подтверждает и Рейтенфельс ¹⁷⁶.

Сало как следовало приготовить «на немецкий обычай», толково объясняет Торговая книга ¹⁷⁷. До времени Флетчера его вывозилось до 100.000 пудов, а при нем всего около 30.000 п. Тогда лучшее сало добывалось в смоленской, ярославской, углицкой, новгородской, тверской и городецкой областях ¹⁷⁸. Спустя почти столетие, Корб писал, что «сало поставляется из Ярославля и Вологды» ¹⁷⁹. Часть своих известий о сале Кильбургер позаимствовал у Родеса, который определял вывоз сала через Архангельск в 115.080 пудов ¹⁸⁰. У Кильбургера, по тексту Бишинга, упоминается валдайская область добычи сала, а должна  быть — вологодская, согласно тексту Родеса по стокгольмской и рижской рукописям ¹⁸¹.

Что русские не ели телятины, об этом нам сообщают многие иностранцы. Русские употребляли «весьма много» говядины, свинины и баранины, от телятины постоянно воздерживались, но бедные «очень редко питались мясом», а только черным хлебом и квасом ¹⁸². Вследствие того, что русские считали телятину запрещенной ¹⁸³ и грешным кушанием, рогатый скот у них чрезвычайно размножался ¹⁸⁴. Но Лжедмитрий «велел поварам своим готовить телятину и другие кушания, которых русские не едят, считая их мерзостью» ¹⁸⁵. Однако, хотя русские, по словам долго жившего в России доктора Коллинса, считали за поганое (pogano) есть телятину, но ели ягнят ¹⁸⁶. Иностранцы рассказывают, что И. Грозный даже сжег в Вологде рабочих, строивших там крепость, за то, что они во время голода съели теленка ¹⁸⁷. Невилль (1689 г.) тоже говорит, что русские не едят телятины ¹⁸⁸. Наиболее верное объяснение, почему русские не ели телятины, дал нам Родес ¹⁸⁹.

Мыло было вологодское, борисоглебское ¹⁹⁰, костромское, нижегородское и др., а также употреблялось привозное: шпанское, индейское, халяпское, грецкое ¹⁹¹. Из русских мыл наилучшим и дешевым было костромское, которое, вследствие большого спроса, развозилось по всей России ¹⁹². 

Свиная щетина еще не упоминалась в Торговой книге, как предмет вывоза, но зато эта книга говорит о продаже волоса лошадиного, гривного, хвостового и вареного воловьего ¹⁹³. Кильбургер, по сравнению с Родесом, ничего нового не сообщает нам о щетине ¹⁹⁴.

Лосиные кожи продавали русские иностранцам невыделанными за 3-4 р., а при обратной покупке от иностранцев этой же кожи, но уже выделанной, русские должны были давать 30-40 р. Поэтому Крижанич убедительно советовал русским самим заняться выделкой оленьих, а особенно лосиных кож ¹⁹⁵. Лосей в России было «множество» ¹⁹⁶, шкуры которых были «очень хороши и велики» ¹⁹⁷, но оленей было очень мало ¹⁹⁸. При Варкоче (1593 г.) возле Москвы на царской охоте было убито в два дня 121 лось, причем один лось был с рогами о 22 отростках ¹⁹⁹. По вопросу о лосиных кожах Кильбургер использовал Родеса ²⁰⁰.

Соленые кожи делались, вследствие солки, толще и крепче сырых кож. Крижанич предлагал скупать у калмыков ежегодно по 30-40 тыс. воловьих и овечьих кож, свозить к Ямышевскому соляному озеру и там же их солить в бочках, чтобы потом продать в Архангельске иностранцам ²⁰¹. Россия вообще славилась вывозом кож, и еще в первой половине XVI в. из нее вывозилось «много бычачьих кож» ²⁰².  Подробнее об этом для следующей половины столетия узнаем от Флетчера, по словам которого, до его пребывании в России купцы вывезли за границу до 100.000 лосиных, воловьих и коровьих кож, а при нем всего около 30.000, а также «значительное количество козьих кож»; делая сравнение кож, Флетчер указывает, что самые большие кожи — лосиные, а «воловьи и коровьи меньше (ибо бычачьи кожи у них не выделываются)» ²⁰³. Согласно Корбу, воловьи и буйволовые кожи доставлялись со всей страны ²⁰⁴. Что же касается известий Кильбургера об этих товарах, ими нельзя пользоваться, не сличив с Родесом. Последний говорит о «бараньих, или соленых кожах» (т. е. Кильбургер опустил слово — «бараньи»), вывоз которых определяет в 4.500 штук, а по Кильбургеру следует, что столько вывозится вообще всяких кож ²⁰⁵. Но зато Родес совсем не упоминает об испанских кожах ²⁰⁶. Цены 1652 г. всяких «сушеных и соленых кож» записаны Родесом ²⁰⁷.

Тюленьи кожи, по таблице Родеса, вывозились в количестве 31.060 штук ²⁰⁸.

Кожаные рукавицы стоили в Москве в 1652 г. 4 р. сотня («русские рукавицы») ²⁰⁹. Павел Алеппский рассказывает о русских, что «они не снимают с рук больших вязанных из шерсти перчаток с мехом, обтянутых кожей, согревающих, как огонь, зимой... Это делают бедные. Богатые же носят перчатки из дорогого сукна с собольим и иным мехом» ²¹⁰. 

Рогожи делались не в «валдайской» области, а в «вологодской», как следует по Родесу ²¹¹. Стены знатных русских завешивались цыновками ²¹². В 159 г. иноземцы уверяли, что они покупают в Вологде рогожи за 8-10 руб. тысячу, но вологодские таможенные головы ценят их по 30 руб. ²¹³.

Слюда, по Родесу, добывалась «между Новой Землей и Архангельском за Сибирью» и вывозилась из Архангельска в количестве 250 пудов ²¹⁴. О добывании слюды на севере России говорят и другие иностранцы ²¹⁵. Барберини (1565 г.; передает, что русские употребляют в избах на окнах стекло и слюду, «которая находится только в Московии» ²¹⁶, но, согласно Д. Принцу, у русских совсем не было стекла, и они затягивали окна холстом, пропитанным маслом, или бычачьим пузырем ²¹⁷. Слюда среди русских ископаемым занимала самое важное место, и ею пользовались для окон по всей России ²¹⁸. По Павлу Алеппскому, именно в Соловецком монастыре добывали в горе пласты слюды («хрусталя»), и «персидские купцы вывозят их во множестве, равно купцы франкские и греческие и всякий, кто приезжает сюда, потому что этот камень имеется только здесь». Монах из этого монастыря рассказывал Павлу, что летом рудник наполняется водой, а зимой ее оттуда вычерпывают, разводят внутри огонь, а потом, по охлаждении рудника, добывают из него плиты слюды ²¹⁹. До Петра Великого даже в царском дворце стекла не были в большом употреблении, и их вполне заменяла русская слюда ²²⁰. Она не только славилась в XVII в., но и в XVIII в. писали, что «самая лучшая в свете находится в России, на Соловках и в Сибири, около реки Витимы, впадающей в Лену» ²²¹.

Рыбий клей, или «клей карлук» ²²², при Коллинсе исключительно принадлежал царю ²²³. Этот клей добывался на Волге, а Сибирь производила «известный клей, которым склеивают бумагу; смочив его, проводят по краям двух листов, и они так крепко прилипают друг к другу, что с трудом поверишь, что они склеены»; им русские и склеивали свои столбцы ²²⁴.

Бобровая шерсть, согласно таблице Родеса, вывозилась в количестве 3.000 фунтов по 3 ½ рубля ²²⁵. Кильбургер же говорит, что с 1672 г. шерсть стала дешевой и определяет ее цену в 3 – 3 ½ рейхсталера (т. е. 1 ½ – 1¾ рубля) и 1¹/₁₀ – 3³/₁₀ рубля (прейскурант, с. 109). В эпоху Петра В. русские также вычесывали шерсть из шкур канадских бобров, привозимых французами, а потом продавали ее англичанам, голландцам и французам, которые делали из нее касторовые шляпы ²²⁶. Впрочем еще в 1701 г. было строго приказано не отпускать из Сибири «за море бобрового пуха», потому что было велено в самой  России «делать из бобрового пуху да из овечьей шерсти шляпы против немецкого образца двум человеком иноземцом» ²²⁷.

Бобровая струя, по Родесу, шла только из Сибири, а Кильбургер упоминает еще украинскую струю ²²⁸. По объяснению Торговой книги, бобровая струя «пригожается немцам на краски к сукнам», и, кроме того, немцы ее «кладут в мускус, а пытают в коем бы ядро было в середке внутри» ²²⁹.

Мускус есть вещество, получаемое из зверя, называемого кабарга, или мускусный зверь, о котором выше (с. 99) говорил Кильбургер под словом «Кабардин» ²³⁰. В половине XVII в. сам царь продавал мускус иностранным купцам ²³¹.

Лиственничная губка упоминается Родесом под словом «агарик»; он приравнивает ее свойства ревеню и оценивает пуд ее в 5 рублей. Определение места произрастания губки и размера ее вывоза из Архангельска взято Кильбургером у Родеса ²³². Большой Чертеж точнее указывает на местонахождение этой губки: «А промеж Пушенги Двинской и речки Ваенги (т. е. Ваги) и реки Двины ростет древо листвица» ²³³. При Коллинсе трут, так назывался в России агарик, принадлежал исключительно к царской торговле ²³⁴. 

Ревень, по Родесу, вывозился из Архангельска иногда в количестве 150 пудов (на 7.500 рублей) ²³⁵. Ревень, считаясь, «как и Agaricus, за Purgantia primaria», т. е. слабительное, шел также на настой водки ²³⁶. По свидетельству Марпергера, ревень при Петре В. был отдан на откуп почти за столько, как и икра, т. е. 80.000 рейхсталеров ²³⁷.

Мачты, при обилии лесов в России, были еще в XVI в. одним из предметов выгодного вывоза ²³⁸. Многие путешественники говорят, что Россия «изобиловала лесами» в частях даже хорошо населенных, и вообще «почти вся страна была покрыта» ими ²³⁹. Автор описания путешествия Томаса Смита (1604 г.) любовался на С. Двине «видом поразительных по своей прямоте елей, сосен, величественных кедров и целых сосновых лесов ²⁴⁰». Масса в 1624 г. просил позволения завести ему по Двине водяные лесопильные мельницы, чтобы вывозить доски за границу, но, очевидно, его проект не осуществился. В 1631 г. русское правительство позволило голландцам рубить по берегам С. Двины и у Архангельска лес, нужный в Голландии для кораблей и домов, «а именно: дубовый и сосновый в 2 дюйма толщины и тоньше, длиной же в 40 или 30 футов, но не короче 20»; однако это разрешение не имело никаких последствий. Поэтому в 1633 г. Карл де Молин получил десятилетнюю монополию на рубку в галицком уезде и на Ветлуге дубового леса для вывоза его за море ²⁴¹. Голландец Вахромей (Вернер) Петрович Меллер (Миллер) ²⁴² получил 10 июня 1670 г. грамоту «на отпуск на 10 лет корабельных деревьев с дозволением вывозить оные в Голландию» ²⁴³. Он имел право покупать без перекупки корабельный лес в двинских и в иных уездах, где «большой лес» найдется, а платить откупу со всякого дерева по 10 ефимков. Он посылал его из Архангельска в Голландию, но в 1674 г. другие лица стали покупать тоже большой корабельный лес в смоленском и в иных уездах и возить Зап. Двиной через Ригу в Голландию же, а так как они его покупали беспошлинно и без откупа, то он им обходилось дешево, и они за морем продавали его дешево, отчего чинился Меллеру убыток. Поэтому в декабре 1674 г. грамотой без царского указа «такого большого лесу Двиною рекою через Ригу возить никому не велели» ²⁴⁴. Для эксплуатации двинского леса были построены на р. Вавчуге пильные мельницы, которые в 1694 г. осматривал Петр В. ²⁴⁵. В самом Архангельске строевой лес был вообще дешев, и поэтому дощаники и барки, разгруживаясь там, шли на слом; сажень дров стоила  всего 10-12 копеек (стейферов) ²⁴⁶. При Алексее Михайловиче иностранцы предлагали дешево строить в России корабли (проект француза Грона 1651 г.) ²⁴⁷, хотя впоследствии капитан Дж. Перри, состоявший (1698-1715 г.г.) на службе у Петра В. по кораблестроению, уверял, что «царские корабли, несмотря на то, что рабочий труд ценится дешево, что канаты, веревки и весь железный материал получается в России, корабли эти все-таки обходятся так дорого, что дешевле было бы выписывать их готовыми из Англии» ²⁴⁸.

К главе II

Соль, по Герберштейну, добывалась в Старой Русе, на Соловках и вообще по Двине, у Переяславля, Ростова и в Нижнем Новгороде ²⁴⁹. Флетчеру же были известны, как места добычи соли, — Старая Руса, Астрахань, Пермь, Вычегда, Тотьма, Кинешма, Соловки, Окона (Ocona), «Bobasey» и Ненокса ²⁵⁰. Рейтенфельс в II половине XVII века еще упоминает Галич и также Нижний Новгород ²⁵¹.

Астрахань издавна славилась своею солью. Батый получал большой доход с соляных озер (очевидно, у Астрахани), из которых русские и другие вывозили соль ²⁵². В XV в. русские ежегодно отправляли свои суда в Астрахань за солью ²⁵³, и Астрахань снабжала тогда «превосходной солью почти все российские владения» ²⁵⁴. С завоеванием русскими Астрахани, значение этой соли, конечно, увеличилось, и неудивительно, что в начале XVII в. «вся Московия снабжалась отсюда солью» ²⁵⁵. Олеарий называет  эту соль «великолепнейшей» и указывает на 3 самых замечательных озера, в которых она добывалась: в 10 верстах от Астрахани — Мочаковское, в 15 — Каинково и в 30 — Гвоздовское ²⁵⁶. Рейтенфельс же говорит о 6 озерах и тоже сообщает, что в Астрахани получается лучшая самосадочная соль ²⁵⁷. Ее мог собирать всякий желающий, но с уплатой царю пошлины за 2 пуда — 1 копейки ²⁵⁸, а спустя около 20 лет уже по 2 ½ коп. ²⁵⁹. «Русские, пишет Олеарий, ведут обширную торговлю солью, свозят ее на берег Волги, насыпают большими кучами и развозят по всей России, но не всей Мидии, Персии и Армении, как говорит Петрей в своей «Московской хронике». Дело в том, что в этих странах имеются собственные великолепные соляные россыпи» ²⁶⁰. В 1670 г. астраханскую соль возили на лодках в Тарки, пограничный город с Персией, в 2 милях от Каспийского моря ²⁶¹. В июне 1672 г. Алексей Михайлович велел астраханскому воеводе «прочно и постоянно и ценою невысокою высылать по вся годы на насадах или на ладьях и в стругах и в поусках до Синбирска или до Нижнего по двесте тысяч пуд соли» ²⁶².

Кроме астраханской соли, русские пользовались солью с Соляной горы, лежавшей на правом берегу Волги, недалеко от устья притока р. Усы (между Казанью и Самарой). Эта соль, «добываемая из соседних копей», вываривалась в котлах и «в большом количестве» отвозилась по Волге в Москву ²⁶³.

Старая Руса также была известна своей солью. В XVI в. тут вываривалось «довольно большое количество соли» ²⁶⁴. Но тогда не только здесь, а вообще около Новгорода были соляные варницы ²⁶⁵. Пернштейн (1575 г.) писал, что в «настоящее  время моск. в. князь строит соляные магазины на ливонской границе, в виду получения до одного миллиона золотой монетой в год, и этим он значительно подорвет французскую промышленность, сильно торговавшую по сю пору солью в тех местах» ²⁶⁶. Старая Руса приносила князю большие доходы, и здесь, по сообщению Гейденштейна (1583 г.), было большое население и обширная торговля ²⁶⁷. Об устройстве самих солеварен мы получаем понятие из альбома инженера Пальмквиста, бывшего вместе с Кильбургером в шведском посольстве. Пальмквист обратил внимание на 2 солеварни на р. Мшаге и снял их общий вид, с виднеющимся на заднем плане сплошным лесом; при этом Пальмквист еще дал поперечный разрез одной варницы и подробный чертеж ее устройства, откуда можно видеть размеры и формы всех частей соляного завода, а также представить себе самый ход выварки соли. В своих пояснениях к рисунку Пальмквист передает, что в один город Нарву отправляли ежегодно более 1.000 ластов соли. «Самая лучшая соль добывается близ Старой Русы и по берегам Ильменя; что же касается соли с р. Мшаги, то она хотя и мелка, но менее солона». В другом месте своего альбома Пальмквист говорит, что из 8 варниц, бывших раньше на р. Мшаге, в его время существовали только три ²⁶⁸. По данным Моск. Архива Мин. Юстиции, известный Ордын-Нащокин, бывший псковским воеводой всего за 8 лет до Пальмквиста, желая поднять псковскую торговлю и промышленность, обратил внимание на старые соляные варницы на р. Губе, в 12 верстах от Пскова, на дворцовой пустоши Селине Соленике и приказал осмотреть их вызванному из Старой Русы мастеру соляного дела и, если возможно, привести их снова в ход. Из отписки Ордына-Нащокина в Москву видно, что, «по сказке государевых дворцовых крестьян окольных людей, слышали они от старых людей, что те соловары больше 100 лет, как покинуты по челобитью городовых и  уездных для оскудения дров» ²⁶⁹. В самом деле, недостаток и дороговизна дров (для выварки 10 ½ пудов соли требовалась 1 сажень дров) не раз служил к прекращению деятельности варниц ²⁷⁰.

Соловецкий монастырь еще в I половине XVI в. в изобилии вываривал соль ²⁷¹. Соль с севера возилась в Вологду и требовала для этого большого числа барок; большинство барок, находившихся на С. Двине, принадлежало Вологде, потому что именно тут жило много купцов, занимавшихся этой перевозкой ²⁷². В 1630-1631 г.г. в Тотьме «промышленность главным образом состояла в винокурении и солеварении» ²⁷³. В половине XVII в. Соловецкий монастырь мог продавать до 130.000 пудов соли, платя оброку 659 р. (без полуденьги). Кириллов же монастырь получил право на беспошлинный провоз обиходной соли 7.560 пудов ²⁷⁴. В 1684 г. Антониев Сийский монастырь просил дозволить ему продавать в Холмогорах и Вологде до 30.000 пудов своей соли без платежа пошлины или же по полуденьге с пуда, по примеру Соловецкого монастыря ²⁷⁵. Суда, нагруженные этой солью, в большом количестве ходили по С. Двине. Койэт, автор описания посольства Кленка, в июле 1676 г. видал на этой реке разного рода соляные суда,  шедшие из Соловок, Соль-Вычегодска, а иногда с Кильдина и Вардегуза (Вардегуз — остров на Ледовитом океане на высоте 70 ½ ⁰/₀, к востоку от Нордкапа, а к востоку от Вардегуза лежит остр. Кильдин). Койэт сообщает при этом интересные подробности: он встретил эти суда к северу от Тотьмы, и «те лодки, которые мы встретили, находились уже в пути целых 15 недель. Каждый человек за каждую поездку получает не более 8 гривен, или 4 гульдена, помимо пищи, которая очень скудна и состоит в хлебе, чесноке, соли и воде». В Вологде же Койэт упоминает «великолепнейший монастырь, великолепно построенный; в нем распределяется соль от богатого Соловецкого монастыря, и тут живет и архиепископ». Этот монастырь был, очевидно, Духов монастырь (Галактионова пустынь Знаменской Богородицы). В Тотьме Койэт видал русского купца Иосифа Андреевича, очень богатого, имевшего 8 солеварен, дававших ежегодно 8.000 рублей дохода ²⁷⁶.

Спустя несколько десятилетий, Бруин осматривал «в 30 верстах материком» от мон. Николая (очевидно, это Прилуцкий Николаевский мон. в 43 верстах от Устюга, в заливе Двины) солеварни, находящиеся недалеко от реки, гостя Василия Грутина (Groetin) и описывает их устройство: «Над ней (печью) стоит большой четырехугольный чан в 15 футов, коего каждый угол в окружности имеет 60 футов и глубиной в 1 ½ фута... Каждый такой чан доставляет за один раз 60 путов, что составит 1.333 фунта». Чанов было 20, хотя водой при Бруине было наполнено всего 6, а из них в ходу был лишь один. Воду получали из 4 колодцев, глубиной «на 27 сажен» ²⁷⁷.

Кроме вышеперечисленных соляных промыслов, были еще и другие. Герберштейн говорит, что «в 2 милях от Нижнего Новгорода было очень много домов, наподобие города или поселка, где вываривалась соль. Несколько лет тому назад они были выжжены татарами и восстановлены по приказу государя» ²⁷⁸. Петрей воспользовался этими сведениями для своего  сочинения о России ²⁷⁹. О нижегородской соли, как уже выше отмечено, также писал Рейтенфельс.

О соли в Переяславле и Ростове после Герберштейна сообщал Барберини (1565 г.) ²⁸⁰, и Стрюйс (1668-1670 г.г.) относительно ростовской области подтверждает, что там было много соли ²⁸¹. У нас даже есть чертеж Даниловского соляного завода, находившегося недалеко от московской дороги, между рекой Иши и рекой Устье, недалеко от г. Ростова; на этом заводе было 4 варницы, 2 амбара и 1 колодец ²⁸². Также около Москвы были соляные заводы, а именно в 1669 г. видим их на Девичьем Поле и под Хамовниками, а в 1675 г., сверх этих заводов, упоминается соляной завод в Коломенском селе ²⁸³.

Из сибирской соли славилась добываемая в богатом соляном Ямышевском озере, около Иртыша, причем при Крижаниче приходилось русским «с пол дня хода соль на своем хребту носить или на тачках возить от озера к реке» ²⁸⁴. Сюда из Тобольска ходили партии служилых людей запасаться солью.

Невзирая однако на большое количество соли в России, иностранцы ввозили в нее свою соль, о чем говорит сам Кильбургер ²⁸⁵. Шведы тоже ввозили ее и в I половине XVII в. они жаловались, что русские неверно весят их привозные товары, особенно соль ²⁸⁶.

Хлеб, благодаря плодородию почвы, о чем в общем свидетельствуют иностранные путешественники, хорошо родился в России. Герберштейн верно заметил, что московская область не слишком плодородна, вследствие песчаной почвы, засухи,  излишней влажности и холодов ²⁸⁷. Даниил Принц считал, что, вследствие плодородия, земля, возделываемая посредственно, тем не менее приносит обильные плоды ²⁸⁸. Маржерет даже говорит, что русская почва так тучна и плодородна, что ее удабривают только в некоторых местах ²⁸⁹. Еще ярче выражается Олеарий: «В виду доброго свойства почвы, страна, где она хоть немного обработана, чрезвычайно плодородна (исключая лишь немногие мили вокруг города Москвы, где почва песчаная), так что получается громадное изобилие хлеба и пастбищ», и от этого провиант в России был вообще дешев ²⁹⁰. Отзыв же Мейерберга, что московская область не плодородна, вследствие холодов и засух песчаной почвы, как будто заимствован у Герберштейна ²⁹¹. Большой верностью отличается определение спутника Карлейля, что страна не везде одинаково плодородна, и более северные и северо-западные, а также восточные провинции почти не производят ржи, однако остальные производят ее не только для своего государства, но и для других ²⁹². Некоторые иностранцы определяют плодородие разных областей Московского государства урожайностью ²⁹³. Стрюйс уверяет, что во владимирской области пшеница производит 20 и часто 25, а в рязанской «на каждое зерно по два колоса, когда три и более» ²⁹⁴. Можно подумать, что цифры, приводимые предшественниками Стрюйса, показались ему малыми, и он их увеличил. Действительно, от Петрея (его сочинение издано в Лейпциге в 1620 г.) узнаем, что владимирская область приносит сам 12, 16, 18 и даже 20 урожая, а в рязанской области «каждое высеиваемое зерно дает иногда три колоса» ²⁹⁵. Рейтенфельс о рязанской области повторяет то же самое: «часто  вырастает на одном зерне два-три колоса» ²⁹⁶. Павел Алеппский рассказывает, что «московиты» сеют рожь, которая, как и пшеница, вырастает «около трех аршин, так что в ней может скрыться всадник. В земле казаков посев этот (ржи) — очень изобилен». При пахании русские запрягали одну лошадь в плуг на 2 колесах с железным острым резаком; для бороньбы они употребляли плетеный четырехугольник с длинными деревянными гвоздями, при жатве же пользовались серпами и граблями ²⁹⁷. Рейтенфельс говорит, что именно местами, вследствие мягкой почвы, русские работали плугом в одну лошадь, большею же частью производили работы — быками ²⁹⁸. Сжав хлеб, русские сушили его воздухом или ветром, а также подвергали просушке огнем и дымом, отчего он твердел и сохранялся многие годы. Молотьба производилась на обледеневшей зимой земле, на которой и выбивались зерна ²⁹⁹. Конечно, это не был единственный способ молотьбы у русских хлеба. П. Алеппский указывает, что сложенные в скирды снопы и прикрытые досками лежали зиму и лето, а потом молотились посредством длинного бревна, приводимого в движение лошадью ³⁰⁰. Зерна, по словам Д. Принца, каждый перемалывал себе домашними своими ручными мельницами, так как «мучных мельниц у рек у них (было) очень мало» ³⁰¹. Но в Москве на р. Яузе еще до Д. Принца было, как пишет Герберштейн, «очень много мельниц для обшего пользования граждан», а также на рвах Кремля и Неглинной стояли мельницы ³⁰². Хотя Герберштейн не говорит, были ли это ветряные или водяные мельницы, но на приложенном им виде г. Москвы нарисованы против Троицких ворот, по обеим сторонам Неглинной (на ее месте теперь находится Александровский сад, а сама она течет под ним в трубах),  две мельницы, и на одной ясно видны два водяных колеса. Кроме того, Иовий прямо говорит, что Неглинная приводит в действие зерновые мельницы ³⁰³. В виду этого неточное известие Петрея, современника Смуты, что на р. Яузе было много водяных мельниц, введенных и построенных иностранцами ³⁰⁴, нельзя понимать в том смысле, что их вообще не было в XVI в. При Рейтенфельсе р.р. Москва, Яуза и Неглинная — все имели мельницы, обслуживающие москвичей, хотя те еще имели и ручные мельницы ³⁰⁵. Кроме того, весь холм на берегу Москвы был усеян ветряными мельницами ³⁰⁶.

Ржаной и пшеничный хлеб были главною пищей крестьян ³⁰⁷, но русские, по сообщению доктора Коллинса, считали ржаной хлеб «гораздо питательнее» пшеничного ³⁰⁸, и его любили и почитали больше белого ³⁰⁹. Современник Карлейля признавал, что русские «едят хороший хлеб» ³¹⁰.

Так как Россия производила «много ржи» ³¹¹, ею производилась оживленная внутренняя и отчасти внешняя торговля. Согласно Ченслеру, из области между Москвой и Ярославлем, изобилующей хлебом, русские возили хлеб «в громадном количестве в Москву», и можно было утром встретить 700-800 саней, везущих хлеб, а отчасти рыбу. Также я из Москвы в свою очередь везли хлеб в отдаленные места государства, нуждающиеся в хлебе ³¹². Но русские, по словам Маржерета, «не взирая на чрезвычайное изобилие» хлеба, которого «собирали много», и на то, что он «не был дорог», не вывозили его за границу и особенно не смели вывозить его со стороны Ливонии ³¹³. В России вообще редко можно было слышать, по уверению Олеария, о дороговизне хлеба ³¹⁴. В Казани хлеб был дешев, как нигде ³¹⁵. Но уже совсем иное слышим от Коллинса: «Лучшие земли в России почти ничего не приносят, так как им не дают отдыхать, а недостаток людей является причиной, что прочие земли не возделываются. Путешественники, поднимающиеся вверх по Волге, на протяжении целых 500 в., находят одного мужчину на десяток женщин. Цены на все предметы поднялись в шесть раз выше, чем были до всех этих несчастий (войн ц. Алексея и чумы), а медная монета не имеет уже почти никакой цены в России» ³¹⁶. Рейтенфельс, спустя несколько лет прямо признавал существующую дороговизну хлеба, вследствие чего «иногда» целые толпы нищенствовали по городам, что, неожиданно добавляет он, «случается чуть не из года в год» ³¹⁷.

Что касается вывоза хлеба из России, то в XVII в. видим усиленный хлебный отпуск в иностранные государства ³¹⁸. По определению Родеса, которым по этому вопросу пользуется Кильбургер, вывоз хлеба, случавшийся «не всякий год, но только при высокой цене», равнялся 200.000 четвертям. Хотя представители западных держав, часто одновременно, хлопотали о большом отпуске хлеба, но русское правительство лишь частично удовлетворяло их просьбы, ссылаясь на скудость. Голландское правительство в 1630-1631 г.г. даже стремилось, но тщетно, добиться у царя разрешения завести в России обширные голландские земледельческие колонии, чтобы поставлять хлеб во все части света ³¹⁹. Нидерланды, действительно, сильно нуждались в русском хлебе и открыто признавали, что Россия во время большой дороговизны помогала им хлебом ³²⁰. В 1661 г., когда голландцы  узнали, что «быдто ржи продажного есть из Московекаго государства», никто не хотел покупать у царского комиссара поташа и смольчуги, но «всяк просил ржи» ³²¹. В 1675 г. (183 г.) было вывезено в Голландию 30.000 четвертей, да «голанские земли торговому иноземцу московскому жителю Вагромею Меллеру, чтоб амстердамских жителей не допустить до конечной в хлебе скудости», царь Алексей дал 15.000 рублей взаймы, чтобы «в поморских городех купить хлеба и за море весть»; однако Меллер возвратил этот заем «ефимками самыми худыми», почему правительство приказало больше не отпускать хлеба за море ³²². С этим следует сопоставить свидетельство Кильбургера о вывозе хлеба, что «теперь такая торговля прекратилась, и весь хлеб потребляется в стране и много винокурнями». Также в связи с этим стоит вышеприведенное известие Рейтенфельса (1671-1673 г.г.) и отчасти Коллинса (1667 г.) о дороговизне хлеба. Что само население смотрело с большим неудовольствием на отпуск за границу хлеба, находим яркое доказательство в народном объяснении новгородско-псковского бунта ³²³.

Шпик и мясо, по донесению Родеса, доставлялись со всей страны в Вологду, где их солили и отправляли в Архангельск (вывоз = 5.500 шиф.); при этом копченая свинина (шпик) заготовлялась осенью и на местах же заколки свиней коптилась и солилась; больше всего ее доставляли из казанской и нижегородской областей ³²⁴. Почти одновременное свидетельство дает и Павел Алеппский: «Московиты обыкновенно режут свиней осенью, разрубают пополам, т. е. из одной свиньи получается 2 половинки ³²⁵, и вешают в высоких помещениях, чтобы они сделались, как бастырма (вяленое мясо). Находясь в походе, отрезают от нее куски и варят». В Коломну привозили из окрестностей 2 раза в неделю на базар «свиней больших и  малых, зарезанных и очищенных, уже замерзших», и они были «весьма дешевы» ³²⁶.

Свинину, которую русские приготовляли «по-русски», наши предки солили, не прокоптивши, но такая свинина иностранцам не годилась, потому что на море портилась, почему автор Торговой книги советовал «полти дымом закоптить и вывешати над дымом» ³²⁷. Сам Кильбургер говорит, что русские не коптили шпика (т. е. свинины), а вялили. Русские вялили и сушили даже кур ³²⁸. Сушка играла большую роль в старом русском хозяйстве. Посреди двора на Кормовом дворце в Москве было построено высокое сушило для проветривания рыбы, языков, ветчины ³²⁹. Ветчина приготовлялась для дворца в громадном количестве, и раз в одном царском магазине пропало 60.000 окоровов ³³⁰.

Что касается величины русского туземного скота, он был, несомненно, небольшим. Уже из Кильбургера ясно видно, что русский скот был посредственной величины, и иноземцы и русские богатые люди выписывали в Холмогоры крупный иноземный скот, способствуя тем разведению знаменитого потом холмогорского скота. Как уже нами было раньше замечено ³³¹, в конце XIX в. по опытам нашли, что порода скота «холмогорка» имела живого веса — 36 п. 10 ф., что вполне согласуется с Кильбургером, по которому вес туши (но не живой вес) = 36 пудам. Таким образом, мнение, что холмогорский скот заведен Петром Великим ³³², неверно. Кроме того, у нас еще есть русский документ от 1664 г., из которого видно, что в Холмогорах тогда уже был породистый заграничный скот; именно в этом году царь приказал прислать живых «немецких коров» и быков в Москву, и при переписи все архангельские коровы были оценены в 3 р. 30 к., 3 ½ р., 4 р., 5 р., 7 р., 9 р., 15 р.  и 18 р.; в их числе были коровы «малы и худы», но зато коровы, оцененные дорого — в 15 и 18 р., принадлежали иноземцам ³³³. Вообще птица и русский скот в Архангельске был мелок, как передает известный естественник и очевидец Традескант (1618 г.); по его показанию, говядина и баранина здесь были тощими, куры и петухи мелкими, каплунов совсем не было, поросят русские ели слишком молодыми, а свиней кормили очень много рыбой, отчего ветчина отзывалась ворванью ³³⁴. Такой же мелкий скот был и в других областях России, и Олеарий верно заметил, что «вообще во всей России скот мелок» ³³⁵; в частности — «коровы были очень малы, с теленка, по причине сильного холода» ³³⁶. Впрочем еще Герберштейн писал о русских домашних животных, что они «гораздо мельче наших» ³³⁷.

Однако, если русский скот был мелок, зато его было, по отзывам иностранцев, много. Если верить Иовию, у русских в первой половине XVI в. было «крупного и мелкого скота везде неимоверное количество», и жизненные припасы «весьма дешевы» ³³⁸. Но Ченслер, говоря о северных странах, куда возили из Москвы хлеб, указывает, что «в этих странах и скота немного» ³³⁹. В первой половине XVII в. Олеарий, посетивший среднюю и южную Россию, вынес убеждение, что в России «много имеется ручного скота: коров, быков, овец, которые продаются весьма задешево» ³⁴⁰. Спутник Карлейля (он пользовался Олеарием) также признает, что в России встречалось «очень много скота» ³⁴¹. Рейтенфельс только подтверждает, что в России «повсюду виднеются стада домашних животных: овец, свиней, быков, коров, лошадей и большие стаи голубей, куриц, уток,  павлинов и гусей» ³⁴². О том же еще раньше (1657 г.) писал Вимена да Ченеда ³⁴³.

Соленые и другие рыбы в пропитании русского народа имели очень большое значение. На торжественных обедах, по уверению Мейерберга, русские считали, что пир не пышен, «если вместе с мясами и птицами не подано будет множества блюд с разной рыбой, за которую москвитяне... платят дорого», хотя при этом не гнушались и испорченной ³⁴⁴. Торговцы приходили с астраханской рыбой на судах в Нижний Новгород, где становились на зимовье, и уже сюда приезжали оптовщики закупать рыбу. С ноября 1625 г. по февраль 1626 г., например, здесь было куплено для царского обихода осетров и белуг на 883 р. 50 ½ к., а вязиги на 91 р. 8 к.; впрочем до этого года рыбу для дворца покупали на такую же сумму в Казани ³⁴⁵. При Котошихине же, если верить его цифрам, сметные издержки на приобретение для царского обихода рыбных запасов, достигали ежегодно более 100.000 рублей. Тогда доставляли для дворца рыбу из Колы, Архангельска, Вологды, Ладоги, Великого и Нижнего Новгорода, Казани, Астрахани и Терка; оставшаяся за царским расходом рыба и икра продавалась купцам ³⁴⁶. В Москву также много привозили рыбы  частные лица, и зимой на московском рынке виднелись целые горы рыб, лежавших на снегу, и особенно были поразительны длинные ряды астраханских осетров ³⁴⁷.

В России вообще было «большое изобилие рыб всяческих пород, за исключением карпов», которых Олеарий, однако, много видал в Астрахани, и притом «необыкновенной величины», хотя «вкус их, в виду грубого и жесткого мяса, не очень был приятен» ³⁴⁸. Кильбургер тоже указывает, что карпов мало ловили ³⁴⁹. «О множестве рыб, которые весьма хороши на вкус и бывают различного вида», упоминает и спутник Карлейля ³⁵⁰. Главной поставщицей рыбы была Волга. Стрюйс на Волге около Камы встретил «рыболовов, наловивших множество форели»; они сказали, что «это — единственная рыба, которая ловится в этом месте, но зато в большом изобилии»; ее ловили переметом ³⁵¹. Между Казанью и Астраханью были «многие рыбные промыслы» ³⁵². «Чрезвычайно богатая ловля рыбы всевозможных сортов» в особенности совершалась между Астраханью и Каспийским морем, почему рыба тут была «весьма дешева»; здесь ловились судаки с локоть длиной ³⁵³. Эта рыба, как и соль, в половине XVII в. находилась в руках царских гостей. Пойманные у Астрахани осетры, белуги и стерляди там же солились, а потом развозились гостями по всей Волге и Оке во все большие и малые города, где только могли пристать суда, и продавались мелким местным купцам небольшими партиями, а те продавали уже по мелочам разносчикам ³⁵⁴.

На севере — на Коле, С. Двине и Мезени тоже были большие тони ³⁵⁵. Ченслер и заметил, что «между жителями очень  много рыбаков, ловящих семгу и треску» ³⁵⁶. Около острова Кильдина, а также губы реки Териберка (оба эти места лежат несколько к в. от р. Колы), много русских судов занималось ловлей рыбы, и в Архангельск «привозились окуни в 1 ½ фунта величиной, прекрасная лососина, которая соленая или копченая в большом изобилии вывозилась в Голландию и другие места» ³⁵⁷. Именно преимущественно из Архангельска доставлялась в Москву семга ³⁵⁸. В Оби же, по данным Коллинса, водилось «огромное количество осетров и белуги» ³⁵⁹.

Мед и воск «от Рязани до Нижнего Новгорода, по обеим берегам р. Оки добывался больше, чем где-либо в России» ³⁶⁰. Рязанский мед Рейтенфельс считал «превосходнейшим» ³⁶¹. По Флетчеру, мед главным образом получался из Мордвы и Кадома, близ земли Черемисских татар, а также из областей — северской, рязанской, муромской, казанской, дорогобужской и вяземской; хотя его много употреблялось жителями, но еще в конце XVI в. «вывозился в довольно большом количестве за границу» ³⁶². Большой вывоз меда, несмотря на его усиленное внутреннее потребление, подтверждает и Олеарий, указывая, что мед и воск вывозились большею частью через Псков ³⁶³.  Следует заметить, что хотя Родес и Олеарий иногда писали об одновременных событиях ³⁶⁴, тем не менее Родес не упоминает в числе архангельского вывоза меда, а только воск, очевидно, потому что, если при нем мед и вывозился, то через запад России, в виду дороговизны его провоза через Архангельск ³⁶⁵. Но Кильбургер, как мы видим, уже ясно говорит, что меда и воска из России не вывозят. Известия же Корба (1698-1699 г.г.) о меде лишь являются пересказом слов Флетчера ³⁶⁶.

Порох русские часто покупали за границей, и цены на него быстро менялись, что, конечно, более зависело от международного политического положения, чем от экономических причин. В 1653 г. А. Виниус покупал «в немецких землях порох больши и четырех рублев пуд и бесь проторей». В 1659 г. Гебдон купил за границей порох по 2 р. 90 к. пуд, и в следующие два года в Архангельск прибыло этого пороха 761 бочка весом по 6 пудов каждая, не считая дерева, и провоз пуда из Голландии в Архангельск обошелся в 40 к. Когда же в 1661 г. (169 г.) пришлось произвести новую закупку иностранного пороха, оказалось, что селитра вздорожала, и поэтому нельзя было произвести покупки пороха по прежней цене в 2 р. 90 в. или же по тогдашней цене московских зелейных мельниц, пуд которых обходился с расходами по 2 р. 10 к. и 2 р. 70 к. ³⁶⁷. В Москве продавался порох в лавках, и в 1660 г. от его воспламенения произошел пожар, при чем погибло 300 человек ³⁶⁸.

Кильбургер пишет, что русские никогда не устраивали торжественной пальбы, но это неверно. Правда, что, как  рассказывает Котошихин, которого читал Кильбургер, при царской свадьбе, рождении царевичей и вообще в царские дни русские только звонили в колокола и «играют в трубы и в суренки и бьют в литавры... жгут дрова..., а иных игр и музык и танцов на царском веселии не бывает никогда» ³⁶⁹. Тем не менее русские в действительности производили салюты. Так Кобенцель отбыл с пира, данного И. Грозным, «при ужасном громе орудий» ³⁷⁰; когда Горсей приехал из Москвы в Архангельск, воевода приказал приветствовать его торжественной пальбой из орудий и пищалей ³⁷¹; голштинское посольство было встречено в 1634 г. на русской границе салютами стрельцов ³⁷²; в 1655 г. в честь русских побед над поляками в Москве был произведен ряд пушечных салютов, а накануне приезда в Москву царя пушечная пальба известила москвичей об этом событии ³⁷³; во время праздника Пасхи русские рано утром в знак радости стреляли из пушек, что в обыкновенное время было запрещено ³⁷⁴; при Петре В., «когда. вздумали позабавиться пальбой» из пушек, ставили их на базаре перед Кремлем и стреляли ³⁷⁵.

Моржовая кость, т. е. клыки моржей, называлась рыбьим зубом. Она продавалась на вес, и из нее русские, татары и главным образом турки искусно приготовляли рукоятки мечей и кинжалов ³⁷⁶. Поэтому «множество» этой кости шло в Турцию ³⁷⁷. Также персы и бухарцы вывозили эти рыбьи зубы за границу «для деланья четок, ножей, сабельных рукояток... и др. вещей. Некоторые употребляли тертый из них порошок, как  противоядие»; зубы бывали длиной в 2 фута, а весом в 11-12 фунтов ³⁷⁸. В начале II половины XVII в. «пуд высшего сорта стоил в Москве 50 динаров (рублей) и менее, до десяти» ³⁷⁹. При этом моржовая кость ценилась дороже слоновой ³⁸⁰. Спутник Карлейля определяет место добычи моржа около Печоры ³⁸¹.

Гусиный пух, по объяснению «Словаря коммерческого», с битых гусей не так хорош, как с живых, потому что от него бывает неприятный запах; вследствие этого пух с живых гусей ценится выше, чем с битых; тот же «Словарь» (XVIII в.), указывает, что в России гусями изобилует Архангельск ³⁸².

Русские первоначально не знали кроватей. Когда приехал в Москву Герберштейн, он хотел на свой счет приобрести на рынке кровати для своей свиты ³⁹³. «У очень немногих, рассказывает Олеарий, имеются перины; лежат они поэтому на мягких подстилках, на соломе, на цыновках или на собственной одежде. Спят на лавках, а зимой на печи»; в посольских дворах «нет кроватей, и кто не желает спать на соломе и жестких скамьях, должен везти с собой свои собственные кровати» ³⁹⁴. Мейерберг (1661 г.) в Москве «с любопытством заметил, что там люди знатные и дворяне позажиточнее пользуются мягкими постелями, потому что подушки, сголовья и перины набиваются самым нежным лебяжьим пухом, так как лебедей там изобилие. Однако же все эти вещи не льняные, но у одних из шерстяной, у некоторых из шелковой ткани, смотря по состоянию, и кладутся на приделанной в стене лавке, к которой плотно придвигают подвижную и изнутри задергивают растянутым над постелью завесом из трех полос... А простой народ, не только бедняки, но и купцы..., растянувшись на тюфяках, набитых шерстью или соломой, многие даже на голой лавке, или кровати, или на полатях храпят во всю ивановскую» ³⁹⁵. Что русские в то время начали обзаводиться, по примеру Запада, кроватями, упоминает также и Кильбургер ³⁹⁶. Спутник Карлейля ³⁹⁷, Рейтенфельс ³⁹⁸ и Койэт ничего нового не сообщают: «Простой народ, грубый и закаленный, редко спит на кроватях, но обыкновенно на скамье, иногда даже на жестких скамьях и может вынести большие невзгоды» ³⁹⁹.

Из чего состояла постель наших предков, видно из описания 1634 г. постели Михаила Федоровича: «Бумажник (тюфяк из хлопчатой бумаги, который всегда лежал под постелью), наволока тафта червчата, верхняя наволока полотняная ж полосата. Взголовье (длинная подушка во всю ширину постели), пуховое... две подушки пуховые». Взголовье также бывало бумажным ⁴⁰⁰.

Liguiritia — солодковый корень, лакрица, лакричник. Его собирали в разных местах, в частности у Воронежа, для лекарственных целей и присылали в Москву пудами, например, 20-25 пудов ⁴⁰¹. О воронежском корне сообщал уже Петрей: «На берегу Дона растут знаменитые травы и превосходная лакрица (Lacrizia), за которую дают большие деньги в аптеках»; он, подобно ревеню, рос также «на островах» Волги  и Ногайской страны ⁴⁰². Лакрицу видали у Астрахани Олеарий и Стрюйс ⁴⁰³.

Чай стал распространяться в России только с половины XVII в. Русские послы, бывшие в 1616 г. у Алтына-царя, показали в Москве, что во время обеда, данного послам Алтыном, «пить в стол носили молоко коровье топлено, с маслом, а в нем листье, неведомо какие» ⁴⁰⁴; это был чай, неизвестный еще тогда нашим предкам. Но Коллинс (1659-1667 г.г.) в своих достоверных известиях о России рассказывает, что он беседовал с русским, торговавшим с китайцами: «Он привез из Сибири «чай» и бадьян. «Чай» это то, что мы называем the, а бадьян есть индийский звездчатый анис. Местные купцы пьют чай с сахаром, как и мы, и употребляют его, как прекрасное лекарство против болезни легких, против скопления ветров в животе и расстройства желудка. Его привозят в бумажных пакетах с китайскими надписями, и в каждом заключается 1 фунт» ⁴⁰⁵. В 1658 г. (166 г.) Ф. Банков привез в Москву из Китая «травы чаю». В предшествующем же году Ярышкин купил в Китае среди других китайских товаров также «травы чаю». В 1663 г. (171 г.) Перфильев привез из Китая 10 пудов «травы чаю» ⁴⁰⁶. И чем ближе к концу XVII в., тем чаще встречаются в сибирских таможенных книгах заметки о провозе торговцами китайского чая. В XVIII в. цены на чай, бывшие весьма переменчивыми, увеличивались, вследствие его «непомернаго расходу» в северных и других странах ⁴⁰⁷.

О способе приготовления чая подробно писал Нейхоф ⁴⁰⁸. Кильбургер советовал взять для заварки чая половину квентика; квент же = ½ лота ⁴⁰⁹. 

Бадьян, по-латыни Anisum stellatum, т. е. звездчатый анис, по объяснению Койэта, находили в Сибири ⁴¹⁰. Привозимые большие сероватые отрубки дерева бадьяна употреблялись в наклейную и токарную работу, бадьяновые же семена давали масло, укрепляли и слабили желудок ⁴¹¹.

Кап, т. е. каповое дерево, служил московским товарам материалом для выработки ложек (которые, если ими ели горячее, делались мягкими) и оригинальных кубков ⁴¹². Кап собственно есть березовый выплавок, нарост на березе ⁴¹³. Он был красноватого цвета, и, кроме него, еще славилось дерево, росшее около Калуги, как бы источенное от природы червями; из него русские делали очень красивые сосуды для домашнего обихода ⁴¹⁴.

Палатки были хорошей работы. Койэт купил в Москве одну из них (1676 г.), и она оказалась очень плотной, и он укрывался ею в дороге от дождя ⁴¹⁵.

Сетки от комаров, на множество которых жаловался еще Барбаро (XV в.) ⁴¹⁶, служили большой защитой от комаров, мух и ос. «Гнуса этого, пишет Олеарий, в летнее время во всей Лифляндии и России так много, что путешественники принуждены раскрывать в защиту от комаров свои сетки или палатки, приготовленные из тонкого или особым способом сотканного, с мелкими дырочками, холста; там, где желают отдохнуть, разбивают эти палатки и скрываются под ними». Крестьяне же спасались от комаров дымом костров ⁴¹⁷. Эти же насекомые («мухи») днем и ночью беспокоили Вимена да Ченеда, особенно поблизости лесов и стоячих вод ⁴¹⁸. Русские для защиты от них также прибегали к медицинским средствам:  «Аще хошь, чтобы тя комары не кусали, сотри полыни с маслом деревянным и тем мажи. Аще хошь да мшица не яла, то возьми плат и омочи в дегать и держи на главе на шапке» ⁴¹⁹.

Сундуки и другие изделия русского производства пользовались заслуженной славой. Русские ремесленники ⁴²⁰ поражали иностранцев своими способностями. Михаил Литвин (1550 г.) писал о русских, что «города их славятся ремесленниками», которые снабжали Литву чашками, посохами, седлами, конской сбруей, оружием ⁴²¹. Седла у русских делались из дерева и жил, а сидение покрывалось узорчатым сукном, иногда сафьяном, вышитым золотом ⁴²². Русские архангельские плотники, несмотря на свои плохие инструменты, очень ловко ими владели ⁴²³. Маскевич (1610 г.) также лестно отзывается о русских: «Все русские ремесленники превосходны, очень искусны в так смышлены, что все, чего с рода не видывали, не только не делывали, с первого взгляда поймут и сработают столь искусно, как будто с малолетства привыкли, особенно турецкие вещи: чапраки, сбрую, седла, сабли с золотой насечкой» ⁴²⁴. То же самое слышим и от Олеария: русские «очень восприимчивы, умеют подражать тому, что они видят у немцев, и, действительно, в несколько лет высмотрели и переняли у них многое, чего они раньше не знавали. Выработанные подобным (усовершенствованным) путем товары они продают по более дорогой цене, чем раньше. В особенности изумлялся я золотых дел мастерам, которые теперь умеют чеканить серебряную посуду такую же глубокую и высокую и почти столь же хорошо сформированную, как у любого немца» ⁴²⁵. Впрочем, по замечанию Ченеды (1657 г.), русские ремесла были в довольно плохом состоянии ⁴²⁶. Согласно Крижаничу, иностранные ремесленники и мастера, хотя и заводили в России свои предприятия, однако нарочно не посвящали русских в свое ремесло или же учили их несущественному, скрывая суть ⁴²⁷. Но Рейтенфельс совершенно верно счел возможным указать, что в его время число искусных мастеров, прежде небольшое, «сильно увеличилось, и самые мастерства в высокой степени усовершенствовались, вследствие все более и более свободных сношений с иностранцами и принятия и приглашения всяких европейских и азиатских мастеров за большое вознаграждение. Русские отличаются природной понятливостью и способностью и так успешно подражают им (иностранцам), что нередко превосходят их новыми изобретениями. В кузнечном мастерстве, в искусстве приготовлять порох и тканье сукна они уже стали весьма опытны», а также умели строить «чрезвычайно изящные дома, вытачивать из дерева разного рода утварь» и пр. ⁴²⁸; кроме того, в Москве были «золотых дел мастера и разные ремесленники по разным отраслям, как-то: попонщики, сапожники и особенно токари», которые искусно делали, как уже выше упоминалось, из капа кубки и ложки ⁴²⁹.

Сундуки холмогорской работы, как и разного рода шкатулки, погребцы, раскрашенные, обтянутые кожей и обитые жестью или окованные железными полосами расходились по главным торговым городам России. Сам Кильбургер уже выше писал, что в Холмогорах много сундуков и погребцов обтягивалось тюленьей кожей ⁴³⁰. Кроме того, по его словам, в Холмогорах делали Pulpete,  т. е. подголовки. В расходной книге митр. Никона как раз есть любопытная заметка: «На Комогорах починиван митрополичь келейный подголовок, от починки дано мастеру 5 алтын» ⁴³¹. Подголовки клали, как сообщает Кильбургер, в сани под голову ⁴³², а также они ставились в хоромах на лавках под головы, под подушку, когда ложились спать, отдыхать, отчего и назывались «подголовками». О подголовках Меховский пишет, что они были в большом употреблении у новгородских богатых купцов, которые прятали в них серебро, золото и другие драгоценности и ставили эти сундуки, черепаховидной формы, вблизи стола, вероятно, в переднем углу под иконами ⁴³³. Форма подголовков не позволяла на них писать, в чем, впрочем, русские и не нуждались, и Коллинс подтверждает Кильбургера, что русские всегда писали на коленях, хотя бы и стоял перед ними стол ⁴³⁴; то же утверждает Рейтенфельс: дьяки «обыкновенно пишут, положив бумагу на колени» ⁴³⁵.

Русские изделия, продаваемые в Москве, по мнению Кильбургера, были недороги. Того же мнения был Мейерберг, отметивший их изобилие в Москве ⁴³⁶. Русские искусно выделывали кожаные вещи, тулупы ⁴³⁷. Среди московских сапожников при Таннере наибольшее число было плетущих лапти для людей низшего состояния ⁴³⁸, но высший класс населения обувался в сапоги, которые были «зелеными, голубыми и черными до самых колен, на высоких каблуках с железными подковами» ⁴³⁹; обыкновенно же цвет сапог был красный; впрочем знатные носили «по большей части башмаки, сделанные по их собственной моде, с шелковыми или льняными чулками»; шапки же делались из дорогих материй, из простого сукна, из войлока и даже разноцветных лоскутьев, смотря по средствам покупателя. Мужики одевались в зипуны, а богатые в суконные платья, подбитые мехами ⁴⁴⁰. Как украшение для одежды, служили большие золотые, серебряные и медные пуговки. Домашняя утварь у русских была крайне скудна: глиняные горшки, деревянные, реже оловянные, блюда, чарки для водки и меда, несколько ложек, роговых, деревянных или оловянных, нож, солонка, при отсутствии тарелок и вилок составляли весь столовый прибор русских; только при торжественных пирах знатным подавали тарелки, ножи, вилки и салфетки, и столы богатых вельмож уставлялись всякого размера сосудами для питья ⁴⁴¹. И для такой невзыскательной жизни русские в преизбытке находили на своих рынках все предметы домашнего обихода туземного  производства, включая «гробы, выдолбленные из одного дерева; такие гробы, писал Койэт, как бы в подтверждение Кильбургера, в разных местах города открыто продаются, большие и малые» ⁴⁴².

К главе III

Бумага в XVII в. шла к нам через Архангельск при посредничестве англичан и голландцев. В этом столетии голландская бумага вытеснила французскую и преобладала во II половине этого века, особенно при Петре Великом. Она имела разные водяные знаки — филиграны. В I половине XVII в. появилась бумага голландского происхождения — «la folie» (колпак шута), весьма частая и разнообразная, и держалась в употреблении до конца этого века. Но в последней четверти XVII в. в приказном делопроизводстве была в большом употреблении бумага с филиграном в виде герба города Амстердама, которая постепенно сменила знаменитую филигрань «la folie». Амстердамский герб изображает щит, увенчанный сверху короной и поддерживаемый с обеих сторон львами ⁴⁴³. Кроме того, часто встречается в документах название «александрийская бумага», как называли в России бумагу больших против обыкновения размеров. На ней писались грамоты, чертежи, и она ценилась  дороже других. В XVII в. в Москве «александрийской» называли лучшие сорта западноевропейской бумаги ⁴⁴⁴.

В России же попытки завести бумагу туземного производства известны нам со времен Грозного. Именно Барберини (1565 г.) рассказывает о русских, что «затеяли они также ввести делание бумаги, но все еще не могут ее употреблять, потому что не довели этого искусства до совершенства» ⁴⁴⁵. Как видно из купчей 1576 г., один помещик держал на реке Учи бумажную мельницу. В I половине XVII в. Бурцев завел бумажную мельницу и пригласил из-за границы пруссака Фрума, «который в бумажных снастях учеников русских людей научил», но в 1641 г. Фрум получил отпуск на родину ⁴⁴⁶. В 1655 г. Никон завел для московского печатного двора свою бумажную мельницу на р. Пахре в государевой Зеленой слободе (теперь село того же имени в Бронницком у., моск. губ.), но в 1657 г. наводнение ее разрушило. Очевидно, по этому поводу было написано Крижаничем (1661-1676 г.г.): «Невем, коею хитростию немцы ослепиша наших людей, да завержен (т. е. заброшен) бысть завод бумажного делания на Руси» ⁴⁴⁷. Но, вероятно, эта мельница была потом восстановлена, и также построена Шведеном другая ⁴⁴⁸. Этот «Иван фан Сведен» пригласил из Вестфалии двух иноземцев для бумажного дела, и они прибыли  в начале 1673 г. в Москву; в мае этого года царь приказал построить на р. Яузе мельницу на том месте, где была раньше «для зелейной и пороховой казны» мельница. Ив. Шведен скоро умер, делами стала руководить его жена, которая и должна была уплатить вышеупомянутым двум иноземцам удержанные уговоренные деньги. В 1675 г. (183 г.) мельница на Яузе сделала клееной бумаги и отослала в приказ Новой Аптеки — белой писчей 87 стоп, а серой — 69 стоп, всего — 156 стоп, да на мельнице осталось еще неклееной всякой бумаги 230 стоп. Эта мельница была отдана, очевидно, вследствие смерти Шведена, Еремею Левкину (Hermann Leefken). Бумага делалась из тряпок, а скреплялась клеем из бараньих ног ⁴⁴⁹. Таннер (1678 г.) упоминает о ней: среди заведений немцев находилась «близ реки Яузы, впадающей за городом в Москву, бумажная мельница» ⁴⁵⁰.

Для поощрения бумажного производства неутомимый Юрий Крижанич, настаивая на заведении в России бумажной фабрики, советовал, запретить ввоз иностранной бумаги, убеждая, что домашняя бумага, «из домашнего холстенаго лоскутья зделаная», будет впоследствии даже дешевле иностранной. «Не одну сотню, писал он, аще и не тысяче рублев на всякий год изнесут немцы из Руси за писатную бумагу» ⁴⁵¹. Но фабрикация бумаги плохо прививалась в России, и от Посошкова слышим ту же жалобу, что деньги идут иностранцам за их бумагу.

В самом деле расход бумаги, при увеличивающейся системе канцелярской отчетности, был в России велик и усиливался с половины XVII в. При этом дьяки, как заметил Коллинс, «оставляли большие промежутки между строчками письма, а это является причиной того, что они изводят невероятное количество бумаги» ⁴⁵². Несомненно, что результатом большого потребления приказами бумаги является громадное обилие архивных дел XVII в. В 1651 г. было указано казенным купчинам  покупать в Архангельске «не менее по 300 стоп на год» ⁴⁵³. В то время для Сибирского приказа шло в год по 50 стоп, в Казанский приказ по столько же, в Разряд по 200 стоп или на 200 рублей ⁴⁵⁴. В 1673 г. (181 г.) в двинской таможне вышло бумаги на 28 р. 95 к. ⁴⁵⁵.

Воск, который в XVI в. потреблялся в Зап. Европе, весь привозился туда через Ливонию из России ⁴⁵⁶. Как говорили, тогда ежегодно от нас вывозили за границу до 50.000 пудов воска, но к концу этого столетия вывоз простирался «только до 10.000 пудов» ⁴⁵⁷. Однако еще при Олеарии, несмотря на большое употребление воска самими русскими для освещения и богослужения, его отпуск за границу, как и меда, производился большими партиями, причем он большею частью шел через Псков ⁴⁵⁸. В половине XVII в., по определению Родеса, ежегодно вывозили через Архангельск 3.500 пудов воска ⁴⁵⁹, а по словам Кильбургера, который по этому вопросу отчасти воспользовался данными Родеса, в его время морской отпуск совсем прекратился. Корб же, который пользовался Флетчером и другими писателями и которому не всегда можно верить, передает, что в России добывался «воск в таком изобилии, что в некоторые годы, как говорят, его вывозили по 20.000 фунтов. Огромное количество его доставляется обыкновенно из Пскова, но и другие области изобилуют большим количеством воска» ⁴⁶⁰.

Олеарий и Родес указывают на громадное потребление воска самими русскими. Его много шло при религиозных обрядах. Один англичанин видел в Троицком монастыре, в церкви «до 13 восковых свечей, в 2 аршина длины и около сажени в толщину; тут же стоит котел с воском, около 100 (ф.) воску,  в котором постоянно горит светильня, как бы лампада, непогасимая ни днем ни ночью» ⁴⁶¹. Русские в своих домах перед своими иконами также зажигали свечи, а знатные даже имели еще подсвечники с большими медными сосудами наверху, которые наполнялись воском, и в него вставлялись фитили, которые горели очень долго ⁴⁶². Во время религиозных ходов молящиеся несли по горящей свече ⁴⁶³; при похоронах д. Алексея Михайловича «пучки восковых свеч... в огромном количестве были брошены в народ для раздачи» ⁴⁶⁴. Но не только для религиозных целей употреблялись восковые свечи, они также служили освещением для помещений. Дворец освещался восковыми свечами ⁴⁶⁵; эти свечи вставлялись в паникадила, висевшие с потолка, или же в подсвечники (яшмовые, хрустальные, оправленные в серебро), подававшиеся на стол; также специальные лица держали в руках большие свечи ⁴⁶⁶. По одним царским церквам и палатам ежегодно выходило более 100 берковцев воска, который привозился вместе с медом из понизовых городов и волостей ⁴⁶⁷. Но только знатные употребляли при освещении дорогие восковые свечи, средний же класс пользовался сальными свечами, а крестьяне простой лучиной ⁴⁶⁸.

Водка, как название, употреблялось в XVII в. в русских рецептах ⁴⁶⁹, а в обыденной жизни она называлась «вином», «горячим вином», что вполне соответствует немецкому слову «Brandwein», которым пользуется Кильбургер в этом отделе для определения того понятия, которое у нас обозначено в переводе специальным и общепринятым термином в наше время — «водкой». 

Котошихин указывает, какое большое количество вина расходовалось при дворце; казна приобретала от подрядчиков ведро по 24-30 к., а продавала, конечно, за гораздо большую цену ⁴⁷⁰. Павел Алеппский прямо говорит, что правительству ведро водки обходилось в 30 к., а продавалось им по 100-120 к., т. е. с прибылью в 233-300% ⁴⁷¹. Естественно, что водочная монополия приносила казне громадный доход, раз водка занимала «у русских среди напитков первое место»; для лучшего вкуса в нее клали разные пряности и травы ⁴⁷². При Бруине (нач. XVIII в.)  русская водка была «очень хороша и цены умерены; иностранцы не пили, кроме этой последней, никакой другой водки» ⁴⁷³.

О табаке Кильбургер не упоминает, потому что он в то время был запрещен ⁴⁷⁴. 

Бобры, как еще заметил Герберштейн, дорого ценились русскими, так как «все одинаково имели опушку платья из этого меха, потому что у него черный цвет и при том естественный» ⁴⁷⁵. Сообщение Кильбургера о вычесывании русскими из бобровых мехов шерсти взято у Родеса ⁴⁷⁶.

Стекло до Петра В. не было в большом употреблении для окон, и его вполне заменяла слюда, даже в царских покоях, но развитие русской стеклянной промышленности постепенно вытеснило ее. Однако стекло главным образом было необходимо для выделки посуды. Правительство постоянно заботилось о приготовлении стекла русскими руками, под руководством опытных иноземцев; так в конце 1660 г. Гебдону было поручено привезти из немецких стран «земли, в чем делается веницейское стекло, мастеров стклянишных самых добрых» ⁴⁷⁷. Знаменитая гжельская глина обратила на себя внимание царя Алексея в 1663 г., когда он указал «во Гжелской волости для апекарских и алхимиских глиняных сосудов приискать глины», «а в иные дела тое глины никуда не давать». Эту глину крестьяне данной волости возили в Москву, по мере ее надобности в Аптекарском приказе. Эта же глина, о которой Кильбургер говорит, что она крепостью превосходит иностранную, привозилась и на стеклянные заводы, расположенные около Москвы. Эти заводы поставляли в Москву стеклянную посуду; в 1666 г. указано: «дать... под скляничные сосуды 35 подвод с телеги и проводники» ⁴⁷⁸. Духаниновский завод, по словам Кильбургера, был основан Юлием Койэтом. В 1650 г. возникло дело по челобитью датчанина стеклянного заводчика Антона Коета (Елисеева Койэта) о пропуске  стеклянного мастера Юрья Кункеля в свое отечество за своим семейством; этот Кункель явился в Россию из Дании в 157 г.; проезжая ему была выдана ⁴⁷⁹. В 1667 г. упоминается вдова Антона Койэта, которая писала, что ее муж был пожалован государем «скляничным заводом, а делал с того завода в Аптекарскую палату реторти и колвы» и всевозможные скляничные сосуды, продавая их беспошлинно, потому что раньше «в Аптекарскую палату те скляничные суды покупали за морем дорогою ценою». В июле 1670 г. упоминается Петр Койэт, которому было заказано сделать для Аптекарского приказа 2.720 разных скляниц по присланным ему образцам, а в августе того же года было приказано Аптекарские палаты скляничному мастеру Петру Койэту от Москвы до скляничных заводов дать три подводы добрых с телеги и проводники, а на тех подводах привезть ему к Москве про аптекарский обиход всякие скляничные сосуды; а до тех скляничных заводов от Москвы сорок верст». Отсюда ясно видно, что речь идет именно о Духанинском заводе, потому что, по указанию Кильбургера, он отстоял от Москвы на 40 верст. Когда Балтазар Койэт был с нидерландским посольством Кленка в Москве, он посетил (1676 г.) на стеклянном заводе своего двоюродного брата (Neef), а отсюда поехал с ним «в монастырь Иерусалим, более, чем в 5 верстах оттуда и в верстах 60 от Москвы, построенный патриархом Никоном» ⁴⁸⁰.

Другой завод, упоминаемый Кильбургером, был Измайловский. Именно о нем говорил Таннер (1678 г.), когда писал, что «в числе... заведений немцев есть в одной миле отсюда (т. е. от Немецкой слободки) большой стеклянный завод» ⁴⁸¹. В 178 г. из деревни Духанчиково, моск. у., по Волоцкой дороге, возили золу (по 20 коп. четь золы и по 12 к. за провоз каждой чети) на Измайловские стеклянные заводы ⁴⁸². Из описи 195 г. видим, какого размера был Измайловский завод. Он состоял из амбара с тремя дверьми; в нем была «печь кирпичная, в  которой стоят горшки, из них делают стеклянные суды; у ней труба для каленья стеклянных судов... печь кирпичная, с трубою, в которой стекло обжигают; 4 очага кирпичных с трубою, в них 4 котла литых железных, в которых золу варят, 2 котла малых литых худы; 3 тчана больших, в которых бывает щелок; очаг кирпичной, в которой из печи кладут уголье... подле анбара изба... на дворе же 2 анбара...». В этих амбарах были разные принадлежности к стеклянному производству. По-видимому, этот Измайловский завод устроился в начале 1668 г. из домашних мастеров, но в 1670 г. появляются специально вызванные стеклянного дела 4 мастера, среди которых был Ловис Мает (иначе Миот). Несомненно, что этот мастер «Миот» есть тот же Mignot, о котором упоминает Кильбургер. Он получал кормового содержания больше всех (15 р. 15 алт. 5 ден. в месяц).

По описи 195 же года (она приведена Забелиным) узнаем о существовании третьего завода — Черноголовскаго, однако подведомственного Измайловскому. Он находился в селе Воскресенском, Черноголовской волости, а Черноголовская волость, по писцовым и переписным книгам XVII века, была по р. Черноголовке, в пределах нынешнего Богороцкого уезда; название сохранилось в названии деревни «Черноголовка» ⁴⁸³. В «росписном списке» вышеназванного 195 г. (1687 г.) дается описание черноголовского завода; он был меньше Измайловского; песок был воробьевский, глина белая гжельская.

Измайловский и Черноголовский заводы выделывали всевозможное зеленое и белое стекло; так в описи белого измайловского стекла перечисляется до 40 разных форм и названий сосудов: стаканы, рюмки, сулеи, фляги, чарки, склянки, кувшинцы и т. п. Стеклянная посуда шла в аптеки, во дворец для хозяйства, для подарков боярам и пр. («росход стеклянным судам 185 г.»); измайловская посуда даже продавалась желающим в Москве на Гостином Большом Дворе ⁴⁸⁴. Но еще в половине XVII в. даже в далекий Томск привозили «зеркала в книжках»,  очевидно, заграничного производства и «зеркала ярославския», вероятно, русского изготовления ⁴⁸⁵.

Хинный корень употреблялся против болезни, занесенной в Россию, по словам доктора Коллинса, долго прожившего в Москве, после взятия русскими Вильны (1655 г.); «завоевав, пишет он, ...польские города и области, русские взяли в плен госпожу Lues Venerea... Прежде этой войны она здесь в течение тысячи лет не была известна» ⁴⁸⁶. Другой же иностранец — Данкаарт, два раза посетивший Россию еще в начале XVII в., написал подробную книгу о России (первое издание 1615 г.), где он говорит «о большой опытности русских в излечении французской болезни» ⁴⁸⁷.

Лошади издавна поставлялись в Россию татарами. В половине XVI в. русские получали от них каждую весну «много тысяч лошадей» ⁴⁸⁸. Эти татары были ногаи, жившие по правому берегу Волги и разводившие, кроме лошадей, верблюдов и мелкий скот ⁴⁸⁹. Ногайские татары, по словам Маржерета, по два или три раза в год пригоняли лошадей в большем или меньшем числе; русские изредка покупали и красивых черкасских лошадей, но те не были так выносливы, как ногайские; кроме того, у русских были еще турецкие и польские лошади; туземные же русские лошади, особенно у Вологды, были крепки и понятливее ногайских ⁴⁹⁰. Вообще у русских было «лошадей такое множество, что трудно найти их в подобном количестве в другом государстве» ⁴⁹¹. В августе 1661 г. расположился на лугах около  Москвы огромный табун лошадей, которых, как говорили, было 36.000, и татары распродали их в течение недели, «исключая лишь немногих лошадей» ⁴⁹². Мейерберг же говорит, что ногайцы ежегодно пригоняли в Москву до 40 тысяч лошадей, где продавали их по сходной цене; он прибавляет, что было просто заглядение смотреть на персидских лошадей знатных русских, когда на них надета нарядная сбруя ⁴⁹³. Недаром же Кленк хотел купить в Москве 1-2 красивых персидских лошадей ⁴⁹⁴. Котошихин, с сочинением которого Кильбургер был знаком, дает нам более подробные сведения о торговле лошадьми: «...присылаются ис Казани и из Астрахани конские табуны, нагайские и татарские, к Москве, ежегодь, лошадей тысечь по 30 и по 40 и по 50 и больши на год, на продажу, и будучи в Астрахани и в Казани, у тех нагайских людей и татар ис табунных лошадей выбирают воеводы про царской обиход лошадей тысечь по 5 и по 6 и по 8, и записав и запятнав присылают к Москве с ними ж табунными людми, а на Москве взяв у них тех лошадей, на царском дворе ценят против их тамошней цене, и дают денги из царские казны, а досталные лошади велят им продать всякому чину служилым людем и иным чином...; а покупают и продают те табунные лошади рублев по 5 и по 7 и по 10 и по 15 лошадь, и покормя месяц времяни или другой, продают те лошади русские люди своей братье, дорогою ценою»; татар и ногайцев, пригонявших табуны в Москву, бывало «на год человек по 200 и больше» ⁴⁹⁵. 

Что же касается карет, упоминаемых Кильбургером, то для царских выездов, по описанию Олеария, употребляли «деревянную, раскрашенную резьбой, сверху обтянутую красным сукном, а с боков желтой тафтой, большую повозку, которую везли 16 белых лошадей»; придворные дамы следовали в таких же деревянных повозках (каретах), выкрашенных в зеленый цвет и также обтянутых красным сукном; жены знатных лиц даже летом ездили в таких «закрытых каретах, обтянутых красной тафтой» ⁴⁹⁶. Таннер подтверждает, что знатные женщины «обыкновенно ездят в небольшой колымаге, в роде маленькой кареты, в одну лошадь в хомуте...» ⁴⁹⁷. Спутник же Карлейля осторожно замечает: «Если не ошибаюсь, никто, за исключением царя, не имеет кареты»; бояре ездили верхом, а «женщины, и преимущественно знатныя, зимой ездят в крытых санях, ...летом в колясках, похожих на французския и фландрския» ⁴⁹⁸. Но Яков Рейтенфельс уже ясно говорит, что лишь немногие ездят «в красивых чужеземного изделия крытых каретах на 4-х колесах», а вообще повозки русских были весьма простые ⁴⁹⁹. Согласно запискам Невилля, при нем уже было «в Москве также несколько колясок в роде французских, которые более богатые люди выписали из Голландии и Данцига»; тогда же все царские кареты были уже очень старые, потому что русские их не покупали, надеясь получить их в подарок от послов иностранных держав; женщины ездили «в колясках в роде паланкина», обыкновенно в одну лошадь; сюда садилось 5-6 женщин, «как будто в ящик, потому что скамеек внутри нет». «Хотя в Москве, продолжает тот же иностранец, находится до 500 даже, может быть, до 600.000 жителей, но в ней нет и 300 таких колясок, но зато имеется с 1.000 маленьких тележек, запряженных в одну лошадь, для перевозки публики за небольшую плату с одного места на другое» ⁵⁰⁰. Эти «извощики в бесчисленном множестве, говорит Мейерберг, стояли на каждой почти улице в Москве со своими наемными повозками» ⁵⁰¹. Рейтенфельс и Таннер тоже считали взимаемую извозчиками плату малой ⁵⁰². При Маскевиче (1611 г.) таких извозчиков на рынке в Москве всегда стояло, по его подсчету, до 200 ⁵⁰³.