Я вступил в ряды Ленинского комсомола на втором курсе техникума. Дело в том, что я окончил в школе 8 классов, а там комсомолия началась лишь в 9-м, а меня уже не было. Поступать же в техникум можно было, не озадачиваясь «молодой партийностью». Ну я и поступил.

Первый курс прошёл без комсомолии. В своей группе нас было несколько таких. Мы не ходили на собрания, собирая завидущие взгляды УЖЕ комсомольцев, не воспринимали никакие задания комсомольцам, лафа, в общем. Но идиллия должна была закончиться, и она, конечно, закончилась.

Уже на втором курсе меня вызвал в кабинет наш техникумовский парторг и грозно вопросил, без предисловий: «Когда в комсомол собираешься вступать?» А я не хотел вступать, о чём прямо и сказал: «А я не хочу!». Парторг посуровел и началась меня обработка. Со всех сторон. Мол, и в жизни мне ничего толкового светить не будет, и совести у меня нет, когда молодые строители коммунизма вокруг вовсю всё строят и строят, строят и строят… Я стоял, слушал всё это, вспомнил батю, партийного своего, который, приходя с очередного партсобрания у себя на заводе, ругался матом и говорил, ну, когда же, когда же до всех дойдёт, что страна РАЗВАЛИВАЕТСЯ, а мы воду в ступе толчём. Скрипел зубами.

Слушал я сурового парторга, который приступил уже ко второй фазе своего «кордебалета» в виде завуалированных угроз отчислить меня из техникума (а повод найдётся!), или ты думаешь, меня по головке гладят в райкоме, когда видят цифры неохваченных комсомолией молодых ребят в нашем техникуме, да и думал: «Ну вот же, блин, придётся сдаваться, а то ведь всю макушку проест!» Парторг замолчал, передыхая, а я сказал тихо: «Ладно.» Он обрадовался, говорит, ну вот и ладушки, к следующему собранию готовься, подавай заявление, вот тебе Устав, зубри, будем вопросы тебе по нему задавать.

Вышел я от парторга, балбес пока свободный, могущий многое пока, и подумал, что скоро стану однородным, вливаясь в сыновья полка. Рассказал родителям про парторга, как меня плющили: батя посмеялся, мать похмурилась, младшей сестре было пофигу. Ребята во дворе стукали меня по плечам, говорили, а неча быть изгоем, будешь, КАК ВСЕ.

Но бывать на комсомольских собраниях мне неожиданно понравилось. Обсуждали ведь там вовсе не херню какую-то, а нормальные вещи: учёбу, организацию практики на заводах, летний отдых и т. д. И даже первое задание я воспринял с превеликим удовольствием (это была часть по организации субботника во дворе техникума, связанная с освещением этого события – писульские замашки мои взыграли, я строчил какие-то строки для нашей техникумовской газеты, да, да, она была, раз в месяц выходила, была и своя минитипография даже). На субботнике мы откровенно парились, попивая пивко, купленное за углом, фоткались друг с дружкой и лопатами с мётлами, ну обычный такой советский молодёжный междусобойчик. Хи-хи да ха-ха со всех сторон.

Вот, собственно, и вся недолга. 100% охвата курса комсомолией парторг наш достиг примерно за месяц, «обработав» примерно 20 человек, которые ещё не были охвачены. А я пошёл постепенно по пишущей линии: меня постоянно торкали все, кому ни лень, даже с других курсов, по поводу всяких заметок для их стенгазет и прочего. Дело было, в общем-то, весёлое, никто никаких панегириков мудрости партии и т. д. не заставлял делать, а всё как-то по-обычному: освещению техникумовской жизни.

Единственный раз, когда произошёл сбой, это на изучении бессмертных творений Леонида Ильича Брежнева «Малая земля» и «Целина». Я не мог это ни обсуждать, ни строчки из себя выдавить по этому поводу. Очень всё это было далеко от меня. И фронт, и целина, да и что мы могли сказать по этому поводу. Ну, молодец Лёня – творил историю, на переднем крае. А что ещё?

Любопытно, что документы после призыва в армию по комсомольской линии приходили отдельно от нашего ведома. Где-то крутнулся бюрократическо-комсомольский механизм: бац, и наши комсомольские документы очутились у нашего политрука. Там и хранились все два года.

При дембеле я спросил, а с ними как будет, мне ответили, езжай домой, не волнуйся, всё, что надо, будет там, где надо.

В институт, в который я собрался поступать после армии, требовалось, помимо прочих документов об образовании, целая рекомендация от райкома комсомола. С большущей печатью.

Ну я пошёл туда, записался на приём, куда надо, в нужный день отсидел там полчаса в коридоре, был принят молодым да ранним не помню кем, излучавшим комсомольский оптимизм, мне была сделана рекомендация в лучшем виде. Но я помнил, что ещё в армии получил строгача за пьянку, и это где-то должно было быть зафиксировано, поэтому волновался по этому поводу: ну а вдруг доТБМбутся, а вдруг откажут, причина-то есть – и «уважительная»?!

Но, на удивление, всё прошло гладко. Комсомольский оптимист был искренне рад, что я собираюсь поступать в отличный московский ВУЗ, ну как в этом деле не помочь хорошему человеку?

К сожалению, в тот год, сразу после армии, я не поступил в институт. Меня даже не допустили до экзаменов, а причиной тому была пресловутая московская прописка. Все иногородние (не москвичи) должны были представлять справки от близких родственников из Москвы или Подмосковья, о том, что в случае поступления, они будут жить у них и у них же будут и прописаны во время учёбы. Вся моя родня жила в Можайске, поэтому я спокойно поехал к своей бабушке, попросил у неё эту справку, она сходила куда надо, выбила эту справку (тамошний деятель почему-то ни в какую не хотел её давать, а моя бабушка устроила там фирменную истерику, объявила, что никуда не уйдёт, пока справку не дадут, ну и те сдались ветерану труда, жене орденоносного ветерана войны, бабушка захватила все регалии моего деда-фронтовика, как знала, и трясла у бюрократов ими перед носом).

Тут следует уточнить, что Можайск находится в двух часах электрички до/от Белорусского вокзала. Сей момент, два часа дороги, и сыграл важную роль на комиссии, которая определяла, кого допустить, а кого не допускать к вступительным экзаменам. Как потом выяснилось. Я сдал все документы, их у меня приняли. В нужный день я пришёл в институт, чтобы узнать расписание экзаменов и допущенных к ним – себя в списках не обнаружил.

Пошёл куда следует, спрашиваю, в чём дело. Мне какой-то мужик (на следующий год, когда я поступил, я узнал, что он был деканом моего переводческого факультета) сказал, что два часа дороги в Москву и два часа дороги обратно в Можайск представляют собой немалую трудность для учёбы, ясен перец, что ты будешь постоянно опаздывать, спать, понимаешь, на занятиях.

Я ему говорю, а что, при приёме документов, месяц назад, мне НЕЛЬЗЯ было об этом сказать? Он нахмурился, не ответил. Я говорю, отвечай, когда спрашивают – какого хрена мне не сказали об этом раньше, идиот ты поганый, почему я узнаю об этом сейчас, когда точно такую же справку, но от моей московской родни, я просто уже не успею сделать? Мужик вскинул голову, начал на меня орать, да, как ты смеешь? А я уже просто вошёл в чистое негодование по поводу несправедливости и матом его, матом… В общем, мужик получил свою порцию правды в лицо, а я ушёл несолоно хлебавши. Было очень обидно и горько. Вот до слёз.

Но делать было нечего, пришлось возвращаться домой, ждать следующего года, и получать уже «правильную» справку. Слава Богу, мой дядя был уже давно москвич, и он мне сказал, ну что ж ты сразу-то ко мне не обратился? Я что-то помекал, мол, неудобно было… Но на следующий год мы с ним договорились.

Целый год я отработал на заводе, а по утрам подметал огромный перрон на саратовском вокзале. Зимой его чистил ещё лопатой (техника там не проходила). И всё это ранним утречком, утречком, когда ещё все дрыхнут, как сурки. Иногда ещё и вечером, когда все после работы расслабляются. Всю зарплату дворницкую я откладывал на первоначальное благоустройство в Москве, после поступления в институт (стипендии бы не хватило на жизнь).

На заводе меня, молодого комсомольца, пришедшего с армии, мигом кооптировали в комитет комсомола. Я даже мяукнуть не успел. Когда перезнакомился там с ребятами, то выяснил, что попал в большую гильдию разгильдяев, прохвостов и пофигистов, которые, однако, могли заниматься тем, что им было интересно. Допустим, организацией демонстраций, праздников, выезда комсомолии на природу (у завода было немеряное количество каких-то захолустных туристических «баз» на Волге, представлявших собой деревянные домики без удобств внутри). Собрания же вовсе не проводились. По крайней мере, я о них даже не помню.

А вот на природе мы чалились постоянно: ранней осенью ещё умудрились выехать и искупаться в уже начинающейся леденеть волжской воде, затем завод организовал целый грибной поезд (эх и напились мы там всем составом комсомолии да под костерок с шашлычками), зимой мы постоянно выезжали на турбазы и катались там на лыжах по замерзшей речке (у нас там шириной три километра). На турбазах было очень весело. Здесь надо сказать, что комитет комсомола всё это организовывал на заводские и комсомольские денежки: все эти поезда и автобусы, оборудование, лодки, те же лыжи и прочее, включая даже иногда и еду какую-то, даже музыка была не наша, а какая-то общественная.

Ответственным за организацию Нового Года назначили меня, потому что выяснилось, что у меня есть организационные способности. Ну и его организовал, а хрен ли?

Поздней весной я снова пошёл в райком комсомола за справкой, вооружившись на этот раз уже рекомендацией нашего комитета, её я написал сам, расписав про себя радужно, но голимую правду, конечно. В райкоме сидел всё тот же парень, уже менее оптимистичный, он меня узнал, посетовал на судьбу, когда я ему рассказал про свою неудачу с пропиской. В общем, справку я снова получил. С огромной печатью. Я таких больше нигде и никогда не видел.

Декан, слава Богу, в институте был уже другой (а то бы не знаю, что было бы, того я отматерил совершенно конкретно в присутствии многих), это была женщина-бурятка, с лицом-блином, но очень миловидная, плотненькая такая. К ней я и направился ещё до сдачи документов со справкой от своего дяди-москвича, хотел удостовериться от греха подальше, что на этот раз меня всё же допустят до экзаменов. Женщина-бурятка (как потом выяснилось знаток ПЯТИ европейских языков, из которых она преподавала только два), она же – деканша, успокоила меня, мол, всё нормально. Затем прищурилась (если можно так сказать), спросила, это не ты ли в том году тут устроил..?

Я кивнул головой. Она улыбнулась, погрозила мне пальцем, смотри у меня, сказала. Очень хорошая женщина. Очень. Я с ней потом немного даже сдружился. И очень её уважаю до сих пор. Жаль, что она мне не преподавала, говаривали, что и преподаватель она отменный. От Бога.

В общем, на этот раз в институт я спокойно поступил, ибо и после армии, и вообще не на тройки сдал, начал учиться. Меня тут же кооптировали было в бюро комсомола курса нашего первого… но! В комитете комсомола уже институтском, куда меня вызвали, стоял его главный, держал в руках мой учётный комсомольский листок, в котором чёрным по горькому был записан «строгач» (я и забыл про него, честно говоря, а ведь его можно было «снять», когда я ещё был на заводе). Он чуть не плакал от огорчения. Мне даже пришлось его утешать немного.

Товарищ начал ругаться. Сначала на меня, мол, ну как можно быть таким раздолбаем, чтобы забыть то, что записано в Уставе, «строгач» снимается собранием комсомольцев, да за хорошее поведение, он, «строгач», сам по себе не испаряется ни фига. Затем начал ругать райком, который выдал мне рекомендательное письмо: они что, дебилы, что ли? Они что – справки такие, не глядя в личные дела выдают? Прошёлся он и по заводу, где я работал: ну этих мудаков ещё можно понять, учётная карточка ведь в райкоме хранится, а сам ты про «строгач» им ведь не сказал? Я стою понуро, ну да, не сказал, ну да, мудаки, ну да, ну да, но я-то тут при чём?

Главкомсомолец насупился, сказал, я вынужден доложить руководству о таком вопиющем случае – в супер-пупер институт, котирующийся даже за рубежом (палец вверх!) проник, да, проник, не побоюсь этого слова, гражданин, который в армии употреблял спиртное – это ж как там надо было напиться-то, чтобы такое заслужить? Я ему говорю, сам-то хоть отслужил, чтобы ртом движения совершать? Он замолчал, посмотрел на меня внимательно, нет, не служил.

На следующий день меня вызвали к ректору института. По виду она напоминала Розалию Самойловну Землячку, в бытность её комиссарствования во время террора в Крыму, в 1920 году. Ну, вылитая, блин. Даже курила наш ректор папиросы до кучи. Я зашёл, ну, думаю, капец пришёл, сейчас ведь попрут из института. За что? А вот за то самое, чиорт побьери.

Ректорша облокотилась о свой стол, присела на его край, в руке папироса, спросила меня, понимаю ли я всю серьёзность ситуации. Я ответил, что понимаю, но очень бы хотелось продолжить учёбу. Она втянула в себя дым, прищурилась, сказала, да-а-а, раньше бы тебя турнули мигом, а сейчас уже другие времена. Ну, ладно, учись пока, но помни, что теперь мы за тобой СЛЕДИМ. Внимательно! Ну и при малейшем т. с., ты уж не обижайся.

Я вышел вспотевший. Но окрылённый. Какая-то мерзопакостная запись в какой-то дебильной карточке по какому-то дебильному случаю, который сам по себе дебилизм в абсолюте, но который ещё понять можно – и мне чуть не обломали мою мечту, мою учёбу.

Но достаточно логично это же сыграло мне на руку. Во-первых, меня ни в какое бюро курса не выбрали, никто и не заикался об этом. И весь первый курс я был в этом плане свободен. Во-вторых, на втором курсе я вовремя подал заявление о снятии «строгача», когда отработал командиром «стройотряда» (там тоже была глупая история: изначально в этом стройотряде, работавшем в Москве на заводе безалкогольных напитков, что между Сокольниками и Красносельской, я был мастером, а командиром был какой-то пассажир со второго курса, отъехавший в июле на практику на Кубу, он был испанистом, ну и меня, поскольку я всё равно там всем командовал и назначили новым командиром, наш главный комсомолец институтский мне подмигивал всё, когда комиссия приезжала из райкома), ко мне вопросов больше не было. Одни похвальбы.

На втором курсе, а я работал дворником, жил в конуре, выделенной мне ЖЭКом, телевизора у меня не было, радио тоже, газеты и журналы я не покупал, да и не до всего этого мне было: всё время занимала работа и учёба, ничего, кроме неё, затеяли у нас в институте обсуждение проблем только что озвученной перестройки.

Всех вызывали в комитет комсомола и спрашивали по этому поводу. Вызвали и меня, спросили, слышал ли я про перестройку. Я говорю, нет, не слышал. Они говорят, ну по телеку же показывают. Я говорю, у меня его нет. Они говорят, а радио есть. Я говорю, и его нет. Они говорят, ну газеты-то хоть читаешь? Я говорю, нет, у меня времени нет. Я же ещё работаю по утрам и вечерам. Дворничаю напропалую. Народ в комитете переглянулся, говорят, ну ладно, иди, вот тебе газета с Горбачёвым… Я спросил, с кем, с кем? Они уже просто заржали, говорят, да-а-а, блин, и такое можно встретить в институте, кому рассказать – не поверят.

Газет я потом прикупил, почитал. Офигел слегка: получалось, что я примерно на ГОД вообще «выпал» из любой новостной катавасии. Выпал напрочь. И стыдно мне вовсе не было.

Я ведь учился, пахал, зубрил. И мне это очень нравилось.