Чечен

Дело было в далёком 1979 году. Я тогда был студентом Саратовского авиатехникума, закончил второй курс, и летом вступил в ряды студенческого отряда, который должен был уехать на «целину» (на самом деле в самый близкий район Саратовской же области, прямо на границе с Казахстаном, там точно такие же степи, млин) на уборку урожаев тех культур, что были там посажены без нас.

Основной заманиловкой вступить в студенческие отряды была возможность получить дешёвую х/б-курточку цвета хаки, на которой молодёжь рисовала всяку хрень: типа названия студотряда, какой-нибудь лозунг, симпатишные или ужасные мордашки, в общем, все изгалялись, как могли. Пройтись затем по улицам в такой куртяхе, прошедшей «огонь и воду» студотряда – было прикольно, «почётно», и все делали это с особой гордостью. Кстати, в студотряды брали не всех, а был какой-то отбор, что-то там с комсомолом связанный, не помню уж точно.

Но не все туда и стремились, надо сказать, в эти студотряды, а, в основном, парни и девчонки двух типов: вечные мечтатели и романтики обоих полов (этим подавай костры на закате хоть где, да дай песни погорланить, ну и ещё работа там какая-то, но это неважно) и молодой народ из простых семей – в студотрядах, при удачном стечении обстоятельств, можно было неплохо за лето заработать. Иногда настолько неплохо, что просто слюнки текли!

В общем, мне и другим ребятам из моей группы и потока для поступления в этот студотряд пришлось окончить курсы механизаторов: несколько месяцев дружной толпой мы ходили на какие-то курсы после занятий в техникуме, где разбирали работу и механизмы комбайнов, тракторов и прочего сельхозинструментария. Сдали даже какие-то экзамены. С тех пор у меня хранится и книжица-удостоверение, что, мол, я есть закончивший эти курсы, могу работать в поле на разных машинках. Без такой книженции в студотряд не брали у нас.

А уже в начале июня, во время экзаменов после второго курса, студотряд у нас начался формироваться. Эпогеем-апофеозом-высшей точкой становилась, разумеется, выдача этой самой студенческой формы, вожделенной куртки (и вроде и порток, но точно не помню уже). Оную получали и тут же бросались рисовать трафареты, чтобы её красить.

Наш студотряд получил название (что-то вроде «Факела»), нам объявили, что 1-го июля нас уже ждёт совхоз такой-то, находящийся там-то. Добираться туда нам придётся на поезде порядка 6 часов, затем весь студотряд будет поделен на четыре части и грузовиками от совхоза будет развезён по отделениям. Что такое «отделения» нам не пояснили, типа и так все должны знать.

Командиром нам назначили одного парня, после армии, стройного черноусого «красавца», так нравящегося бабам, впоследствии он показал себя малодушным таким… в общем, ну его нахрен. Комиссаром – ещё одного парня, тоже после, но уже не армии, а флота, бывшего подводника (как они в техникум попали – я без понятия, могли бы сразу в институт пойти, там были для них льготы, для отслуживших). Этот напоминал молодого бычка, крепкого, но совсем не страшного. Он ещё и шепелявил. Комиссар, ёптыть.

Ехали в поезде мы весело, нажрались-укушались какого-то плодововыгодного, заранее закупленного, в общем, всё как обычно в то время. На командира и комиссара все положили огромный болт сразу же, но те, не будь дураками, не портить же отношения с коллективом по такой глупой житейской причине, спрятались у себя где-то в крайнем купе (мы ехали в плацкарте, там купе нет, но они отгородились простынкой ото всех, типа мы вас не видим, и вы нас не трогайте), и тоже втихаря глушили что-то своё. В студотряде нашем были одни мужики. В смысле, парни.

В районном центре, куда мы добрались, нас ждали четыре грузовика от совхоза, какой-то партийный деятель местного пошиба, который умудрился даже организовать что-то вроде митинга – даёшь стране хлеба, ржи и прочей горчицы – и, что удивительно, ещё стройотряды.

И вот в них было много девушек. Мы несказанно тому обрадовались, потому что полагали, что может нам повезёт и часть их окажется с нами в одном совхозе. Да, так и случилось. Девчачьи стройотряды планировались для работы на элеваторах.

Наш совхоз оказался монстром, раскинувшимся по степи на территории сравнимой с какой-нибудь Бельгией, поскольку обслуживать такое громадьё было не очень сподручно с одного центра, то совхоз разделили на четыре части, что понятно и логично. Первая была центровой, и три – отделения. В натуре это оказалось четырьмя сёлами или деревнями в степи, друг от друга на расстояниях километров 20-30. Всё остальное было занято полями. Пшеничными, ржаными, кукурузными, подсолнечными, ещё какими-то.

Я попал в самые далёкие края, поля нашего отделения, границы, примыкали уже к Казахстану. Соответственно, в селе или деревне, в этом отделении большинство местных жителей были казахи. Были также татары, немного украинцев, русских. И был у нас ЧЕЧЕН.

Звали его Ваха. Фамилия неизвестна. Чечену было лет под 40, у него было 17 детей. СЕМНАДЦАТЬ!!! Мал-мала меньше, но самой старшей было уже под 20 лет. В общем, это была огромная семья в дружной семье народов СССР.

В самой деревне расселили девчонок, численность их была примерно сопоставима с численностью нас, парней, что внушало. Их поселили в какую-то халупу, по виду не пойми чего, что-то вроде общежития, с умывальниками, туалетами и душами снаружи, а внутри коридорная система с комнатками на пять-шесть человек. Такое белое, выкрашенное извёсткой здание с черепичной крышей, на краю села.

Вокруг здания высились тополя, стояло и несколько скамеек у входа, справа было отдельное заведение для совместного приёма пищи: четыре столба под крышей, кухня на дровах, и огромные столы со скамьями с двух сторон.

Когда два грузовика приехали в эту деревню, первый, с девчонками, выгрузился и куда-то свалил. А нас, мужиков, собрались повезти куда-то в другое место. Мы подняли было ропот, шум, начали протестовать, но пришёл бригадир, сказал, что мы – механизаторы, а посему будем жить в полевом стане. Он находится в пяти километрах отсюда.

Чечена мы все увидели именно тогда. Он стоял неподалёку, окружённый своими отпрысками, рядом стояла его жена, вся в чёрном, классическая чеченка средних лет с ГОРЯЩИМИ глазами и иссиня-чёрными волосами. Она стояла позади всей группы. Чечен производил впечатление ТАНКА. Представьте невысокого крепыша, с размахом плеч около метра, приземистого, с руками, как стволы пушки, с шеей дуба и головой буйвола. Чечен не курил, но во рту его была соломинка. И он был серьёзен.

Ну глянули мы него – фактура, редко такое увидишь! – да и уехали на полевой стан. Мало ли каких разных людей на свете. Да, то, что он чечен, а не кто-то ещё, все сразу поняли. Сейчас вот вспоминаю по каким-таким признакам, но даже не могу вспомнить.

Полевой стан у нас оказался свеженькой, только что выстроенной конструкцией, напоминающей домики американцев, ярко-голубого цвета стены и красная шиферная крыша, состоящей из одной комнаты на всех нас, там уже были кровати, застеленные чистым бельём, напротив комнаты были «ленинская комната» и магазинчик.

За пределами конструкции находились кухня, тоже на дровах, и едальня, такая же как мы видели только что у девчонок. На далёком расстоянии, примерно метров 100 находились туалет и душ. Там же были и умывальники.

А перед полевым станом мы увидели с пару дюжин… комбайнов. Прямо в чистом поле. Вот на них нам и предстояло работать, давать стране зерна. Где-то среди техники, а там оказались и трактора, затесалась маленькая кузня и инструментальная с запчастями в деревянном, каком-то насквозь прогнившем сарае. Оттуда, из разломанной стены торчали то ли сеялки, то ли ещё что-то. Откуда нам было, городским, это знать.

Бригадир нас обустроил, рассказал, что где и как, представил нам повариху, девчонку-казашку, очкастую, крепкую, но страшненькую, всю в угрях. Подъём в 05.00 утра, затем завтрак, затем работа в поле, ремонт комбайнов, каждый будет дан двум человекам, вот как отремонтируете, так и будете работать (с подсмыслом, столько и заработаете), где-то в 13.00 обед, затем снова ремонт, затем – отдых.

Мы его сразу вопросили: а для отдыха что у нас полагается? Он ощерился, говорит, по воскресеньям в кино в центровое отделение будем возить, кто захочет туда 30 км на грузовике и обратно. Мы спросили, а ещё? Он говорит, а больше ничего. И да, добавил, он – всю уборочную действует сухой закон, поэтому кого засекут (и где он спиртное достанет ещё!), того сразу домой отправят.

Мы откровенно приуныли. Сплошное хрен знает что на краю земли, где куда ни глянь – степь да степь кругом. Даже бабы на расстоянии пяти километров. Блин, даже выпить нельзя! Но, дело-то молодое, наш командир тут же подкатил к девахе-поварихе, которая хоть и казашка, но по-русски чирикала преотлично, мол, как тут и на чём можно доехать. Деваха сказала, что проблем не будет, сядьте, мол, на комбайн, да чальте к своим девкам в отделение хоть на всю ночь. Главное к пяти утра будьте на месте, потому что бригадир будет являться вас будить.

Командир нам всё это поведал бодрым тоном (а бригадир уже свалил, повариха начала готовить нам пищу, вкусные запахи начали разноситься), сказал, что задача номер раз к завтра-послезавтра сделать хотя бы один комбайн на ходу, чтобы можно было добраться до отделения. Все выдохнули, сделаем, блин! Как без этого!

Повариха оказалась толковой девахой, готовила какую-то вкуснотищу. В общем, мы наелись от пуза, и завалились спать ещё засветло, потому что устали с дороги. Да и головы от плодововыгодного гудели, как барабаны.

Утром, лишь только солнце начало появляться над горизонтом, нас разбудил РЫК. Это был чечен собственной персоной, сзади него стоял и посмеивался наш бригадир. Мы всё повскакали, конечно, бросились умываться-оправляться, а с кухни веяло чем-то запредельным, очень жирным, мясным. Когда мы все наумывались, явились на кухню, там уже сидел бригадир с чеченом, перед каждым из них стояло по огромной тарелке из алюминия, они вовсю хлебали какое-то варево, закусывая огромными кусищами белого хлеба.

Ну не знаю, конечно, но пожирать тарелку супа, из жирной-прежирной баранины, куски её плавали по поверхности, да, всё вкусно необычайно – но к этому нужна привычка. Особенно для пяти утра. Чечен поел раньше нас, вытер губы платком из кармана, скрестил руки на груди и стал на нас смотреть. На каждого, минут по три. Бригадир всё посмеивался.

Затем чечен сказал:

– Меня зовут дядя Ваха. А доесть нужно всё.

Мы поперхнулись, потому что варево было кипятком, жирное, дымилось. Это надо видеть. Но чечен, он же дядя Ваха, ни на чём не настаивал, а просто смотрел на всех нас по очереди. Уже по второму или третьему кругу. Глаза у него были зелёные, очень буйные, если можно так сказать. Т. е. не буйные, но способные стать буйными за мгновение. Голос его, вернее львиный РЫК, мы уже слышали. Поэтому и в буйности его не сомневались.

После того, как он убедился, что КАЖДЫЙ из нас всё доел (никто не ослушался, не осмелился), он сказал, теперь уже, поскольку фразы были чуть длиннее, мы явственно слышали его акцент:

– Я буду помогать вам ремонтировать комбайны-шамайны и трактора-вактора. Гы-гы-гы!

Они с бригадиром рассмеялись. В дальнейшем он продолжал всегда говорить в таком же тоне и духе, коверкая существительные, добавляя к ним причудливые окончания (которые, впрочем, повторялись довольно часто) и оглядывал всех, ища тех, кому НЕ СМЕШНО. Таковых не находилось. Все выжимали из себя улыбки, хотя было совершенно непонятно, что тут такого смешного. Особенно, если вся эта хрень – каждый день.

В общем, я толком до сих пор не знаю, что за должность была у Чечена (кличка приклеилась к нему намертво сразу же), но он реально нам помогал советами и особенно, когда что-то не получалось по механике. Правда, русских слов ему не хватало, чтобы пояснить что-то, он злился из-за этого, переходил на какую-то дикую помесь русского мата, чеченского не пойми что, иногда в ругани слышались и казахские мотивы (жил-то он здесь уже долго, набрался и казахского). Но, сцуко, ослушаться его было невозможно. Когда он что-то приказывал. Допустим, иди и принеси кружку воды ему.

Скажет и смотрит на тебя, а твоё сердце начинает стучать, как у малолетки, пойманного в женской бане.

Бригадир к нам приезжал реже, чем Чечен, но спустя неделю и Чечен перестал появляться. Затем появился бригадир и, показав на меня, сказал, что поедешь со мной. У бригадира был газик, мы чудненько, все в пыли, дочапали до отделения, приехали в совхозную кузню.

Бригадир сказал, что я буду ему помогать. Затем он дал мне в руки молот, тяжеленный как чугунный мост, велел ровнять полукруглые прутья металла, которые он особым образом выкладывал на кузнечную плиту: изгибом. Вот по этому изгибу мне и приходилось шарахать. Называлось это выпрямлением прутьев. Для чего это было надо я так и не понял.

Короче, часа два мы возились, вернее, это уже я начал чувствовать себя гиппопотамом, потому что руки болели, а удары молотом получались всё слабее и слабее. Пока, наконец, я совсем не смог поднять его, заразу. Бригадир, а это был жилистый казах лет 50, засмеялся, похлопал меня по плечу, сказал, что – я, молодец, не нудел, не жаловался, вопросы не задавал, а работал. Такое среди городских неженок редко встретишь. Мы сели на скамейку около кузни перекурить.

Бригадир был немногословный, поэтому я начал его спрашивать, сам он предпочитал помалкивать. Говорю, а что это за фигня белая на крышах домов у вас в деревне лежит? Как нетающие градинки. Он ухмыльнулся, говорит, это овечий сыр сушится, пробовал хоть раз? Я говорю, нет.

Он залез в карман, достал кусок величиной с полспичечного коробка, только такой, в виде шарика – на, говорит, попробуй. Ну я вонзил зубы в этот сыр, и чуть их не обломал, такой он был твёрдый. А когда умудрился откусить кусочек, то сыр оказался солёным до жути.

Бригадир улыбнулся. Мы, казахи, говорит, этот сыр очень уважаем, с давних пор. Он нас спасал от голода. На нём одном можно жить неделями. Я говорю, так от жажды сдохнуть можно же! Он снова ухмыльнулся недотёпе – мне, говорит, а кобылье молоко на что?

Меня так и подмывало порасспрашивать его про Чечена, откуда этот зверь здесь в степи взялся, да ещё и с гор, но повода не было. Бригадир сам пояснил, не знаю, почему. Но уже ещё часа через два, когда я в очередной раз намахался молотом до одури. Даже сигарету не мог толком в рот положить, руки дрожали конкретно.

Мы снова сидели, курили, покусывали этот сыр, и он сказал:

– Чечена, Ваху, остерегайтесь. Так невзначай передай там своим. Он – мужик неплохой, но русских не любит. Поэтому отыгрывается на молодняке, типа как вы, на студентах. Хорошо хоть девок не трогает ваших, у него по мусульманству строго с этим очень. А вот с вами он любит иногда поиграть.

Я сижу, молчу, жду продолжения.

– Он же из сосланных. Один раз на родине своей был, когда за женой туда поехал. А так, всю жизнь здесь живёт. Ты знаешь, что чеченов всех в Казахстан сослали, когда война была?

Я кивнул, мол, слышал что-то. Бригадир продолжил:

– Хрущёв их обратно отпустил. Но не все поехали обратно. Многие умерли, некоторые корни здесь пустили. Все чечены ненавидят русских. Ты, наверно, этого не знаешь, вот знай. И они никогда не простят, что им сделал Сталин. Прикинь, грузин! А ненавидят русских. Дикий народ.

Я его спросил, а за что их сослали. Он ответил:

– Да толком никто этого не знает. Но сильно они советскую власть не любили. Да и до сих пор не любят. Я ж говорю, дикий народ. Из них много народа здесь полегло. Ну не здесь, конечно, конкретно, а во всём Казахстане. Их же ещё и раскидали по степи всей. Унизили очень. Они всегда родами жили, кланами своими, а тут… В общем, что говорить.

Он посидел, подумал.

– За унижение, сынок, платят унижением. Поэтому Ваха-чечен иногда очень унижает русских.

Я усмехнулся, ну, мол, нас унизишь. Набросимся кодлой в 15 человек, любого чечена отметелим, как сидорову козу, делов-то. Бригадир покосился на меня.

– Вы его слушайтесь вообще-то. Он – мужик неплохой, механик отличный, на комбайне ещё увидишь, пашет как чёрт целыми днями. Плохо будет, если хоть раз не послушаетесь, что он говорит.

– А что будет? – говорю я.

– Плохо будет. Сначала тому, кто ослушался, затем – всем вам.

Я встал, потянулся, говорю, ну, не знаю, чечен там или ещё кто, но, если вот меня кто обидит, мой батя приедет и всем рога поотвинчивает нахер. Он хоть и не Ваха, а Валентин, но тоже из горячих кровей, не любит, в общем унижений. Бригадир посерьёзнел, побледнел.

– Ладно, сядь, успокойся. Но помни, что я тебе сказал. На рожон не лезь. У тебя вся жизнь впереди, а у него… а он мстит. Понимаешь? Ладно бы таким, как я. Но такие как я и не лезут в бутылку, всё понимают. А он… то ли срывается, то ли душа у него болит, непонятно.

В общем, после работы отвёз он меня обратно на полевой стан, где наши бойцы уже умудрились поставить один комбайн на ход, и все в предвкушении, как вечером они отправятся на нём по бабам, ходили вокруг него, цокали языками. Народ начал принаряжаться.

Вечером самая отпетая гвардия рванула на комбайне в отделение. К нашим милым девушкам. Меня там не было, потому что я устал от молота так, что чуть копыта не отбросил, едва добравшись до койки.

На следующее утро нас всех разбудил РЫК Чечена. За его спиной маячил бригадир, подмигнувший мне: всё, как обычно, мы уже привыкли. Кроме бойцов, которые оказывается вернулись с отделения лишь в четыре утра. Некоторых даже РЫК не разбудил.

Чечен ухмыльнулся, подошёл к первой койке, взял её за край ОДНОЙ РУКОЙ и вытряхнул спящего на пол. Затем – второго, затем – третьего. Когда он дошёл до командира, тот уже проснулся, увидел, что происходит – и вскочил сам, благо, у него хоть армейская выучка была.

Один из вытряхнутых так и не проснулся. Тут даже Чечен не выдержал, заржал, присев над ним на корточках. Затем взял его за ногу и подняв над собой, весело закричал: «Подъём!» Ну, тут уже любой проснётся, конечно.

За завтраком, снова дымящийся суп, Чечен объяснял нам, почему с утра надо это пойло из жирных кусков баранины жрать, да ещё и нахваливать. Нам предстоит пахать в уборочную от зари до зари, прихватывая также и ночь, а на что ещё фары на комбайне. Если с утра не поесть, как следует, то можно вырубиться на жаре, не дождавшись обеда. Поэтому – чтобы все всё съели. И снова начал всех оглядывать.

Никто не мяукнул даже, молча хлебали эту жирноту, давились, но ели. Затем Чечен начал «травить» анекдоты, чтобы развеять уныние, но все анекдоты были сальные, старые, к тому же он половину слов произносил чёрт знает как, с вечными своими окончаниями, да ещё и с акцентом – смеяться над этой галиматьёй было очень трудно.

Больше всего хотелось запустить тарелкой в эту морду буйвола, чтобы он заткнулся, наконец. Подозреваю, что подобное чувство обуревало всех нас. Но все помалкивали, и я в том числе.

Чечен, заметив, что мы не смеёмся, а кисло так выдавливаем из себя улыбки, спросил, а чего, мол, вам всем не смешно, что ли? Мы закивали бодро, мол, смешно, очень смешно, но вот суп горячий, падла, в рот не лезет. Чечен ухмыльнулся, посмотрел на бригадира, тот рядом сидел, оба заулыбались. Чему, блин? Хрен их поймёшь.

В воздухе носилось напряжение, потому что Чечен начал народ уже конкретно доставать. Ну да, сначала – экзотика, сначала – удивление, а сейчас уже начались повторы, причём одни и те же, и это напрягало. А Чечену хоть бы хны, он продолжал давить так же, как и раньше, и, когда один из наших ребят всё же НЕ ДОЕЛ суп, а встал и хотел уже его выбрасывать, Чечен рявкнул: «Жри!» Парень остановился, оглядел всех нас, Чечен ожидающе так скрестил руки на груди, ну, мы ждём, что скажешь? Но парень пересилил себя, сел, начал есть этот суп.

В общем, с того дня народ начал немного думать, как бы от этого Чечена всем нам избавиться. Вреда вроде от него никакого, но вот какое-то унижение проскальзывало, будто бы он НАПРАШИВАЕТСЯ на что-то, на такое, что нам совсем не надо, поскольку мы никак не предугадываем последствия. Поскольку ребята были все молодые, то взгляды обратились на командира и комиссара, которые хотя бы в армии уже отслужили. Но те вели себя, как варёные раки. Командир так вообще в рот глядел Чечену, первый был на ответ смехом и улыбкой, подобострастненько так. Комиссар, хоть и бычился поначалу, но тоже стал вести себя в унисон. А больше лидеров, вожаков и не нашлось среди нас. Не было их. Так бывает.

Тем временем подходила уборочная, приехало аж областное начальство по партийной линии, нас выстроили, как на пионерской линейке, каждая пара у своего комбайна, а партийцы, блин, по жаре, да в чёрных костюмах, при галстуках, прохаживалось да поглядывало на нас. Вдруг около одного комбайна возникло шебуршание, клёкот какой-то, партийцы зашушукались возмущённо, один служка начал звать бригадира, мол, иди сюда. Ну мы все закучковались, интересно же.

Бригадир подскочил к партийцам, те начали возмущённо показывать на бок комбайна, начали того отчитывать. Бригадир стоял пень пнём, только голову чесал. Оказалось, наш командир, знаток латыни, блин, белой краской вывел на боку комбайна надпись: FORTUNA NON PENIS, UN MANAS NON RECERE! (счастье не ТБМ, в руках не удержишь!), а среди партийцев тоже оказался один… ведающий т. с.

В общем, велели закрасить возмутительную антисоветчину, много возмущались, да и уехали, в конце концов. Бригадир же отозвал меня в сторонку, сказал, передай своему командиру, что он – мудак. Я говорю, хорошо, можно только я по-другому это слово скажу. Он сказал, не, лучше, чем этим словом, всю ситуацию и не выразить.

По ночам мы продолжали ездить к девчонкам на комбайне, но новизна уже приелась, к тому же на комбайне нам и так предстояло ездить круглыми сутками, ну а девчонки… ну что девчонки? Ну да весело было, танцы-шманцы-обжиманцы, но они тоже готовились к уборочной, их тренировали там на элеваторе где-то.

В общем, в августе оно грянуло. С утра пришёл приказ – жатва стартует, или как она там точно называется, привезли нам карты полей, показали, где кто должен работать. Процессы все очень усложнились: с утра мы жрали этот суп, затем весь день пахали на комбайнах, посменно, умудряясь ещё и выспаться днём в скирде какой-нибудь, к вечеру нас привозили с полей полумёртвых, уже за полночь. Все бултыхались в койки и спали мертвецким сном. Какие тут девчонки. Да и у них самих тоже было невесело. Попробуй помаши на элеваторе деревянной лопатой целый день!

Чечен больше у нас не появлялся, по слухам, он был брошен в соседнее отделение, там пару комбайнёров случайно косилкой зацепило, оба – в больнице, вот его послали на замену. Мы все вздохнули с облегчением, рык его по утрам надоел хуже горькой редьки. Бригадир же по утрам с нами мучился, мы хронически не высыпались, встать в пять утра не могли ну никак. Он нас и водой поливал, и кричал, всё без толку. Но кое-как разбуживал, конечно!

Когда мы закончили с пшеницей, нас перекинули на рожь, затем – на горчицу (или наоборот, не помню уже), поля вокруг нашего полевого стана оригинально пустели, над ними носились птицы, в основном, хищного плана, охотились на выползающих из всех щелей сусликов и мышей. Вплоть до горизонта стояла пыль. А сами мы пропитались запахом ЗЕРНА. Оно очень духовитым оказалось.

Тем летом 1979 года я отпробовал многие вкусности казахской и, как нам рассказали, татарской кухни – комбайнёров кормили прямо в поле, приезжали полевые кухни – это были всевозможные каши, супы, какие-то, к примеру, бешбармак (сопли мяса с соплями ошмётков варёного теста – пальчики оближешь!), названия были сплошь неведомые, из привычных нам продуктов был только хлеб, всё остальное – местное, восточное. Кормили на убой, т. е. каждый ел столько, сколько мог, отказа ни в чём не было.

По полям неспешно целыми днями рассекала от комбайна к комбайну какая-то телега с бочкой, возчиком был старик ни бельмеса не знающий по-русски. Нам сказали, что в бочке то ли кумыс, то ли ещё какой-то восточный напиток из молока то ли коровы, то лошади, то ли козы, то ли овцы. Мол, пейте, от жажды хорошо. Ну, как дедок, звали его Хасан, появлялся, мы к нему подходили, брали кружку, черпали из бочки этого самого. Нечто жгучее, как добрый квас, кислое, как капуста, и холодное, как из проруби. В нём какие-то ошмётки чего-то плавали, как в йогурте ягоды. Больше одной кружки никто не мог выпить, скулы сводило запросто. Деду мы говорили «рахмат», что значит «спасибо», не знаю точно на каком языке, дед Хасан кивал и отчаливал. Преколоритнейшая личность. В чёрном халате и то ли чалме или шапке. И это при страшной жаре.

Затем уборочная закончилась, нас всех привезли в центральное отделение, выдали расчёт. Ну я заработал 300 рублей, что по тем временам было просто супер за месяц. Были фанфары, был концерт, все ещё и перепились как черти, потому что был отменён «сухой закон».

На концерте был и Чечен, он отплясал. Наверно, это называется лезгинка, или что там у них. Плясал он лихо, надо признать.

Но мы с ним не попрощались, он никому не нравился, никакой дружбы с ним не возникло.