Из мемуаров Шварца. Военное

Из воспоминаний Владимира Давыдовича Шварца, инвалида Великой Отечественной войны, после окончания войны инженера-механика.
Читать их довольно тяжело (неправленная стенограмма). Много повторов и оговорок; порой явно видно, что мемуарист что-то забывает, путает (однако, смелость редактировать на себя не беру, цитирую «как есть»).

1. Патриотический порыв и «лишенцы». Которые, разумеется, никакими врагами России не были. 
«На другой день, 24-го, по-моему, мы всей командой своей - ну, ребята-то были в большинстве комсомольцы, а меня в комсомол не принимали, мне просто отказывали, хотя это было очень обидно тогда: все мои друзья комсомольцы, а я - нет. Меня не принимают, я - лишенец. Мы все пошли в горком комсомола, написали заявления с просьбой отправить нас на войну.

Через какое-то время ребятам начали поступать повестки явиться в военкомат. Пришла повестка и мне. Пошли мы в военкомат, там прошли медицинскую комиссию, мне лично написали: "Годен в любой род войск", а потом была мандатная комиссия, во главе которой стоял начальник ГБ местного, тогда - НКВД, народного комиссариата внутренних дел. И мне, значит, отказали, сказали: вас - оставить до особого распоряжения».

2. Попасть на фронт помогла маленькая хитрость.
«Ну вот, в какой-то момент, значит, пришла повестка, вот эта, последняя - я уже рассказывал, что меня не брали, а тут пришла повестка, и Саше Черненко. Я о нём рассказывал, по-моему, уже. Он мне сказал: "Ты только приди не к тому времени, когда там назначено, а вот к такому-то там, чуть позже - но приходи уже с вещами, со всем". Ну, так я и сделал, и сразу меня в колонну поставили, и мы пошли грузиться на пароход. Маме я сказал: "Мама, ты меня провожать не приходи". Потому что там всегда стояла толпа мам, которые плакали, рыдали, некоторые... как это называется - просто выли, отправляя своих ребят на заклание... Но маме я сказал: "Не приходи, не надо меня провожать!". Но потом выяснилось, что мама пришла, но стояла где-то в стороне, чтобы я её не увидел». 

3. Но не всё так просто. «Покупателя» лишенцам долго не находилось.
«Подходил офицер и расспрашивал, задавал вопросы: какое образование, как здоровье, откуда ты, сколько лет тебе? Ну, по-моему, все сто процентов, по моему, были 1924 года, ну, может быть, кто-то 1923-го задержался по каким-то причинам, но в основном 1924 год был. И обязательно задавался вопрос: есть ли в семье репрессированные? Вот, в результате такого отбора к вечеру нас осталось человек сто, и никто нас не берёт. Это были те, кто сказал, что да, в его семье были репрессированные, в том числе и я. Потому что я сказал: "Да, отец репрессирован, мать в ссылке" - и никто нас не берёт.
Уже темнеть начало. Мы стоим, холодно. А ни обедов в этот день не было, ничего - голодные, холодные, замёрзшие, ну, прыгаем там на одном месте, толкаем друг друга, чтобы согреться, ворчим, ругаемся... Вдруг подходит какой-то невзрачный лейтенант - ещё без погон, с кубиками, с двумя кубиками лейтенант со скрюченной рукой и смотрит на нас и говорит: "А это что за гвардейцы такие тут остались?" Ну, мы мнёмся, туда-сюда... Потом как-то ему высказали: кто-то начал, кто-то продолжил, в том числе и я, конечно - я же не могу умолчать. "Да мы все тут" - говорю, - "дефективные". - "Это как, что значит "дефективные"? - "Ну, вот у нас или родители репрессированы, или сами сидели в тюрьме". А там были ребята, которые сидели в тюрьме. "А какое образование?" - ну, вот он поспрашивал, а у всех - девять-десять, девять-десять, девять-десять классов. Он говорит: "Я вас всех забираю, я - командир артиллерийской батареи 45-миллиметровых противотанковых истребительных пушек". И всех нас забрал к себе, вот такой лейтенант. Фамилия его была Сиуда, как японская фамилия, он был изумительный совершенно человек. Я не знаю, кто он был по национальности, но, наверное, откуда-то из Восточной Сибири, судя по фамилии. Что-нибудь... ну - не знаю. Но это был изумительный совершенно человек. Он уже прошел войну, был тяжело ранен в руку, рука у него не работала, и вот он был комбатом в лейтенантском звании. И привел нас в свое расположение. Расположение это выглядело следующим образом. Когда-то это было овощехранилище, огромное, картошку там хранили, а может и другие овощи. Вырыто глубоко в земле - крыша начинается от земли. Вот, если идешь по земле - и вдруг начинается небольшой подъём, прямо от земли. Подъём - ну, конёк там, наверное, два метра, не выше чем два метра конёк, и дальше - спуск. Это вот - крыша, она покрыта дёрном. Входишь вот туда внутрь, в это овощехранилище - там ещё сохранился запах плесени овощной. И там - трёхъярусные нары. Трехъярусные... Первая, самая нижняя - где-то в полуметре от земли, от пола... пол - земляной. Вторая - где-то на метр выше и третья - ещё на метр выше. Вот, три трёхэтажные нары. Поскольку мы уже были по взводам как-то разделены, то заняли какое-то своё место. Я залез, успел залезть на самый верх: во-первых, там теплее, во-вторых, у нас были люди, у которых было недержание мочи, и на тебя могли сверху и написать ночью те, кто не просыпался, когда ему хотелось. Были больные ребята, были - немного, один, два, три человека. А здесь у нас уже были, наконец-то, матрасы. Что из себя представлял матрас? Огромный мешок, набитый соломой. Подушка, наволочка, набитая соломой. Простыня и такое солдатское, байковое... не ватное - байковое одеяло. Вот насчет пододеяльника не помню, по-моему, пододеяльника не было - но это уже, уже человеческие условия! Кроме того, в этой казарме, в этом помещении был умывальник, который представлял из себя такое длинное, метра четыре, корыто. И над ним - маленькое корытце с сосками. Вот как на даче, только длинное. И туда заливали, вёдрами приносили, воду. Водопровода там не было внутри. Ну, кто дневальный, кого назначали дневальным, приносил воду - в вёдрах таскали, заливали туда, поэтому утром было где помыться».

4. Небольшой штрих к тому, как же было тяжело стране воевать. Нам, современным людям, это сложно представить и сложно понять.
«И нас строили, и мы шли на эту товарную станцию и занимались следующим: туда поступали с фронтов эшелоны с одеждой, снятой с убитых. Там эта одежда была навалом, нам нужно было эту одежду загружать в мешки и куда-то там перегружать. Куда дальше шла эта одежда, я не знаю. Это была окровавленная одежда. Всякая там была - и нижнее бельё, и шинели - в общем, всё. Мы там работали, наверное, неделю, наверное, месяц или около месяца - долго. Ну, чем можно было там поживиться? Ну я, например, поживился тёплыми кальсонами. То есть вот разбирая всю эту одежду, мне попались очень хорошие тёплые кальсоны. А холодно уже было, октябрь - зима, уже снег выпал. Тёплые кальсоны, довольно чистые... Ну было не до брезгливости, не до чистоты».

5. Мнение Шварца насчёт солдатской обуви.
«Но потом уже, будучи на фронте, я понял, насколько обмотки лучше сапог. И когда многие ребята стремились добыть себе сапоги - ну, скажем, с убитого немца снять или ещё там каким-то способом, я уже понял: нет, не нужны мне сапоги. И почему не нужны - первое: предположим, ты форсируешь реку. Перебегаешь реку, где глубина по колено. Если ты в сапогах - значит, ты выбегаешь на другой берег - полные сапоги воды. В обмотках же ты перебегаешь, у тебя даже нога может остаться сухая, не успеет проникнуть вода туда. Это - первое. Второе: ты ползёшь по песчаной почве, по любой почве ползёшь по-пластунски. А что значит по-пластунски? Это когда ноги у тебя, как у лягушки, раскорячены, а задница, то есть попа, прижата к земле. Но не попа, а наоборот: ты лежишь плашмя на земле и плашмя ползешь. Не то, что на четвереньках, а именно плашмя. То есть животом ты всё время касаешься земли, и ноги поэтому не под тобой, а сбоку от тебя, сгибаешь колени и отталкиваешься вот так от земли. Так вот в сапог обязательно набиваются камушки, песок, и если тебе после такого ползания приходится вдруг вскакивать и бежать, то представляете, если там камушек попал под ногу, туда, в сапог, что с ногой творится? Обмотки же - такая вещь, что никакой камушек, никакой песок, если ты хорошо забинтовал, никуда не попадёт, вот башмак никак не попадет. Поэтому я это понял, и я не стремился добыть себе сапоги». 

6. О комиссаре. Простой житейский рассказ.
«У нас был комиссар - очень хороший человек, очень добрый человек. Вот я очень много знаю о комиссарах, много нехорошего, плохого - и из литературы, и из рассказов людей, и из рассказов друзей своих. Но у нас был замечательный комиссар, тоже прошедший войну. И когда он нам читал, на политинформациях рассказывал о международном положении, о положении на фронтах, там ещё чего-то, все засыпали. Он знал, что мы спим. И он делал так: он довольно монотонным голосом рассказывал нам о событиях, потом, не повышая голоса, говорил: "Ребята, я сейчас громко скомандую "встать!". Пожалуйста, прошу вас: не вставайте, не выполняйте мой приказ встать...". После чего во всю глотку орал: "Вста-а-а-ать!" И вы знаете, почти все вставали. Не вставал только тот, кто не спал. И тут же раздавался, конечно, хохот. Он сам первый хохотал, то есть вот он остроумный человек был, он разрешал и себе, и на политзанятиях что-то сострить и какую-то байку рассказать».

7. Небольшой денежный вопрос.
«Я не помню, говорил или нет, но нам, истребителям танков... мы даже зарплату получали двойную. Зарплата рядового солдата была одиннадцать рублей пятьдесят копеек, а я лично, вот я, получал двадцать три рубля, двести процентов - вот так, как истребитель танков».
«Ну, вот, когда военторг приезжал, и нас по одному туда пускали, если всё было спокойно, можно было купить пачку папирос, "Казбек", например, он стоил три рубля пятнадцать копеек, "Беломорканал" стоил два рубля двадцать копеек. Можно было купить там одеколон даже. Вот, флакон одеколона покупали для того, чтобы лицо хотя бы утром протереть. Мыло можно было купить, но не всегда, не всегда было мыло, вот... Но мы настолько уже привыкли жить без мыла, что жалко было тратить деньги на мыло. Ну, глупые, конечно, были». 

8. 
«На лошадях мы довезли пушки до опушки леса, дальше лошадей распрягли, в укрытие увели. Дело в том, что за убитую лошадь комбат - командир батареи - деньги какие-то платил. То есть, за убитую лошадь штрафовали комбата». 

9. Газетный взгляд и окопный взгляд.
«Однажды принесли нам дивизионную газету, или армейскую - неважно, в общем, местную газету, нашу военную газету, то ли армейскую, то ли дивизионную... Нет, наверное, скорее всего, дивизионную принесли, и там заметочка, что "артиллеристы противотанковой истребительной батареи 612-го стрелкового полка прицельным огнём подожгли, взорвали склад артиллерийских снарядов у немцев". Это мы, значит, взорвали. Может и взорвали - хрен его знает. Мы стреляли, я стрелял - я ж стрелок, наводчик, я же стрелял, снаряды мои - где-то, наверное, за три-четыре километра падали, даже разрывов нам не слышно было и, может быть, там, куда-нибудь и попали. Но, тем не менее, вот такие заметки появлялись, вот». 

10. Про ранение.
«Нужно, конечно, было по-умному нырять в эту воду, в траншею, но настолько не хотелось мочиться, что я спрятался под пушку. Я лёг под пушку. И вот я вижу, как один самолет входит в пике, видно голову летчика. Входит в пике. Бомба... Видно, как бомба от него отрывается. Потом она набирает скорость, она уходит из вида. Слышен только свист, и где-то бомба упала. Как потом выяснилось, она упала там, где тоже наши были и там поранила нескольких человек. А второй самолёт бросил бомбу, она тоже где-то упала, по-моему, в болото и никого не задела. А третья упала рядом с нами. И вот от неё... У нас недалеко мы сложили свои рюкзаки, где у нас там портянки запасные были, патроны запасные, гранаты. Вот мы там их сложили, замаскировали, ну там в нескольких метрах от нашей огневой позиции в десяти-пятнадцати метрах, и, видно, бомба туда и попала. Но, поскольку, там болотистое место было, она довольно глубоко ушла и там рванула, поэтому осколков таких... осколки были, но их было, наверное, не так уж много, но во всяком случае, меня ударило по ногам лежачего. Удар был такой как будто молотком, очень сильный удар - по ногам, по руке. Я выполз, и самолёт вышел из пике и улетел. Я чувствую, что у меня по руке по правой и по ногам течет кровь.
Я вылез из под пушки, подскочил ко мне Вовка Тимофеев - наводчик соседней пушки. Да, и у меня... я лежал на правом боку, и у меня лицо и голова были залиты кровью, хотя я никакого удара по голове не ощущал. Он перевязал мне голову, потом я ему показал, что рука. Он перевязал мне руку - это правая рука, выше кисти, там было просто несколько очень мелких осколков попало, они потом сами выскочили. Дальше - в правое бедро и оба колена. Он меня перевязал и... А командир взвода нашего остался один, вот у Вовки Тимофеева там еще пара человек была, а у моей пушки, я уже был последний в этот день. И я пополз, чтобы из-под огня выйти. Там такая была... вот нужно было проползти метров тридцать, наверное, сорок, и дальше шла ложбинка такая - понижение почвы, и немецкие пули уже поверху летели. А вот эти тридцать метров надо было проползти, потому что если встать, то попадаешь под пули. Отполз я метров десять, меня ползкомдогнал командир взвода, вот этот Иван Головкин и говорит: "Залезай на меня". Я, значит, на него залез, он был, в общем, меньше меня размерами, тем не менее я на него залез, взял его за плечи. Он вскочил - бегом. Кругом только "т-т-т-т", пули вот эти вот разрывные по кустикам - и ни одна в нас не попала. И он мгновенно вот эти оставшиеся метров двадцать пробежал, и прямо в эту лощину кувырнулся. Я через голову, через него - и все пули уже идут вверх и там уже можно идти. Он меня спрашивает: "Ты идти-то можешь?" А он, значит, пошел к комбату - там надо подкрепление какое-то, людей. Чего пушка стоит - пушка целая, не пострадала, снаряды нужны и нужен пушкарь, кто умеет стрелять. Он говорит: "Ты идти сможешь?" Я говорю: "Да вроде смогу". Он говорит: "Палку бы надо". Он срубил там осинку, быстренько её очистил и дал мне в руки. Такая здоровая палка, вроде оглобли, только покороче. И я с ней, опираясь двумя руками на неё, потихонечку пошёл. Нужно было мне пройти, как я думаю, два-три километра, там был расположен полковой медпункт. А по дороге я увидел - стоит батарея 76-миллиметровых пушек и стреляют по немцам. Это уже тыл.
Вот так закончилась моя боевая деятельность. В этот день я добрался до полкового медпункта. Полковой медпункт был расположен в блиндаже, который утром этого дня мы отбили у немцев. Он был довольно глубокий, этот, блиндаж, с большим накатом. Во всяком случае, туда нужно было спускаться по лестнице, на которой было не меньше десяти ступенек. Вот в таких блиндажах немцы сидели, не то, что мы - на полметра углубились... И у них там было сухо, кстати. Не знаю уж, какие они там делали мелиоративные дела, но у них там было довольно сухо, не так, как у нас.
В общем, спустился я туда, и там мне уже начали делать... смотреть мои ранения первым делом, там врач был и медсестра. Врач первым делом голову мою разбинтовал. Разбинтовал голову и говорит: "А что, у тебя ничего нет. Ни царапины - ничего на голове нет". Я говорю: "Я не знаю!" - "Рядом кого-нибудь ранило?" - "Да нет". Потом он обратил внимание на моё левое ухо, говорит: "Слушай, у тебя кровь из уха. Это у тебя кровь лила из уха, у тебя там какие-то сосуды полопались".
Но я очень плохо слышал. Я плохо слышал, но всё-таки слышал и, по-моему, даже немножко заикался. То есть, очевидно, была контузия, а потом мне в госпитале уже сказали: "Хорошо что у тебя пошла кровь", - я не понимаю, конечно в медицине, но "благодаря этому у тебя сохранился и восстановился полностью слух". А временно какая-то потеря слуха была.
И вот врач говорит: "Это всё, что ли?" Я говорю: "Да нет, вот ещё рука, ноги". Ну, он начал сестре говорить, что-то сказал... Она взяла шприц, набрала в шприц какой-то жидкости и идёт ко мне укол делать. Что за укол, я тогда ничего этого не знал, и в это время туда вносят парня, у которого оторваны обе кисти рук, то есть обе руки по кисти рук оторваны. Он, значит, где-то полз и наскочил руками на противопехотный стаканчик, у него под руками рванула эта мина немецкая и оторвала обе руки, обе кисти. Он был в шоке, в тяжёлом состоянии по сравнению со мной, только я там по сравнению с ним был здоровым, можно сказать. И они оба бросились к нему, врач и сестра, бросились к нему. Она этот шприц не знаю, куда дела, а я подумал: "Ну, слава Богу, хоть укол не будет делать".
В общем, они с ним там провозились, приводили его в чувство, что там делали - не знаю. Потом они вернулись ко мне, закончили мои перевязки и выдали мне листок. Это, значит, первичная обработка ран, там всё было написано. С этим листком я должен был добираться до медсанбата. Это санитарный медсанбат - это медицинско-санитарный батальон, это уже в тылу. И они мне говорят: "Давай поднимайся, там машина-грузовик, уже погружены раненые, тебя ждут, везти в медсанбат". А я уже не могу по лестнице подняться, уже наступила боль. Вот это вот я дошёл после ранения, больно было, но терпимо, а тут уже не могу. Ну, мне помогли подняться по этой лестнице, залез я в кузов кое-как, тоже с какой-то помощью. Там были лежачие, там были раненые в руки, в грудь, ну, вот и я. И этот грузовик поехал, повёз нас в тыл, в медсанбат. Ехали мы ехали, вдруг он останавливается и говорит: "Всё, дальше не повезу" - "Как не повезёшь?!" - "Не повезу!" И я в свой медсанбат или куда-то там ещё - не знаю, не помню... В общем, короче говоря, он всех нас, кроме тех, кто были лежачие, высадил».

11. Про операцию.
«Итак, подняли меня в операционную. Делал операцию сам Сергей Андреевич Донской. Сам. Он ещё раз всё это посмотрел и говорит: "Знаешь что, я попробую сделать тебе резекцию коленного сустава. Не ампутацию, а резекцию коленного сустава". Я говорю: "А что это такое?" - "Я тебе вырежу коленный сустав, вместе вот с тем, что там наболело - этот твой злополучный осколок, голень сращу с бедром. У тебя нога будет укорочена на несколько сантиметров, но будет своя нога, если всё пройдёт благополучно. Это - лучше, чем протез". Я говорю: "Ну, я в этом ничего не понимаю. Что считаете нужным, то и делайте. Конечно, это лучше, чем протез". Он мне говорит: "Операция, сложная, длительная, не менее полутора часов. Буду делать тебе под спинномозговой анестезией или, если хочешь, под общим". А тогда общий наркоз был только один - эфир, и ребят, которых привозили, не очень тяжёлых, в нашу эту большую палату после операций, часто тошнило после этого... в общем, чувствовали они себя после наркоза ужасно. Я у него спрашиваю: "А что это такое?" - "Я", - говорит, - "тебе сделаю укол между последним и предпоследним позвонком, и ты вот от пояса и ниже ничего чувствовать не будешь, будет абсолютно операция безболезненна". Я говорю: "Ну, Сергей Андреевич, делайте, как считаете нужным - что я понимаю в этом деле?" - "Ну всё, садись на операционный стол". Я сел на операционный стол. "Давай, ноги вытягивай, наклонись вперёд... ещё, ещё, ещё". Я наклонился, он там у меня на спине что-то щупает пальцами, щупает. Там какой-то, вот я чувствую, крест провёл рукой и потом довольно болезненно воткнул в меня иголку. Иголка довольно толстая, со спичку. Иголка... И я так дёрнулся, он меня рукой по затылку: "Стой, иголку сломаешь! Нельзя выпрямляться, сиди, согнувшись!" Ну, я сижу. Прошло несколько минут, он говорит: "Всё, можешь ложиться". Я лёг. Он, пока я ещё сидел, взял иголочку там какую-то специальную, и мне, значит, тыкать по ногам: "Чувствуешь что-то?" Ничего не чувствую. В общем, у меня от пояса и вниз всё оказалось мёртвым. Ну, вот абсолютное отсутствие чувствительности. Ни шевельнуться не могу - полный паралич. Причём обезболенный.
Ну, лёг я на спину, руки мои привязали с боков. Я говорю: "А зачем руки привязываете?" - "А, с вами всякое бывает". Руки привязали от греха подальше, привязали сбоку к столу, накрыли меня стерильной салфеткой, лицо закрыли... Ну, и он говорит: "Ну всё, начинаю". Ну, вот я чувствую... он у меня спрашивает: "Что-нибудь чувствуешь?" Я говорю: "Вы знаете, чувствую, будто муха ползает по ноге - такое ощущение". - "Ну вот, правильно". Ну, вот он там что-то возится, туда-сюда. Сестра, которая... Ну, операционная сестра, уже немолодая женщина, всё время со мной разговаривала. Она меня обняла... она справа от меня стояла, она меня обняла вот так за грудь и, значит, прижалась как-то ко мне и всё время мне говорит: "Вовочка, всё будет в порядке, не волнуйся, Сергей Андреевич тебе ногу сохранит, это лучше, чем протез". А говорю: "А я и не волнуюсь".
Вдруг слышу, он говорит: "Ножовку!" Вот прямо как в слесарной мастерской. Ему, значит, подают там ножовку, очевидно, и потом пошёл звук, как будто лобзиком по фанере. Он начал отпиливать у меня, значит, кость. Отпилил там слой... Это уже потом мне всё рассказывали. Отпилил - нет осколка. Ещё слой отпилил - от бедра отпилил - тоже нет осколка. Он тогда третий слой отпилил - ну, по скольку он там сантиметров-миллиметров он отпилил, я не знаю... Он тогда сестре говорит, одной из сестёр, значит: "Ну-ка забирай вот эти все отпиленные, беги на рентген, посмотри - может осколок мы вместе с костью отпилили, и он меньше этого среза и там сидит?" Но уже наболевшее уже, она мне говорит: "Вот, уже до наболевшего дошли. Тебе", - спрашивает - "не больно?". Я говорю: "Да нет, ничего я не чувствую". Она, значит, побежала, через несколько минут... Вот тут всё прекратилось, значит, все стояли, ждали, когда она вернётся. Я чего-то разговаривал, задавал какие-то вопросы, что-то говорил... Она прибежала, говорит: "Нету". Он ещё отпил сделал, она опять побежала. И вот я слышу, как она бегом бежит по коридору и кричит: "Есть Сергей Андреевич, есть, Сергей Андреевич!". Прибежала, значит, и вот этот самый спил с осколком... Ну, потом он отпилил, очевидно, сколько нужно, от голени, от мыщелка голени. Короче говоря, в результате всего у меня нога стала короче на шесть сантиметров, то есть мне выпилили шесть сантиметров, но он выпилил вот всё, что там наболело, всё, что там успело загнить за это время и чтобы удалить осколок».

P.S. Про мирную жизнь.