Конспект диалога Платона «Горгий» (беседы о красноречии, власти, справедливости) – 4

Продолжение и окончание полемики Сократа с Калликлом. Помимо предыдущих тем, обсуждаются такие вопросы, как должная порядочность оратора, преимущество воздержности души, сила философа в ситуации лжесвидетельства против него и реальная бесполезность ораторов. Завершает беседу Сократ преданием, объясняющим, почему боги стали устраивать посмертный суд над душами и отправлять хорошие души на Острова блаженных, а плохие – заточать в темницу под названием Тартар и подвергать их там заслуженным мукам. Нетрудно увидеть здесь одну из основ православия, однако Платон здесь просто пересказал то, что ранее распространялось от разных жрецов и просвещённых поэтов.

Сократ предлагает хорошенько разобрать, что такое хороший оратор. Прежде всего, речи достойного человека направлены к высшему благу; он никогда не говорит наобум, но держит в уме некий образец, как и остальные мастера. Слаженность и порядок делают пригодным не только дом и тело, но и душу. Телесные свойства, которые возникают из порядка и слаженности – это здоровье и сила. Порядок же и слаженность в душе называются словом «законность», ибо через них люди становятся порядочными и почтительны к законам, что есть справедливость и воздержность. Значит порядочный оратор всегда будет озабочен тем, как поселить в душах сограждан справедливость и прогнать несправедливость, поселить воздержность и изгнать распущенность, поселить все достоинства и удалить все пороки. Ведь больному телу не приносят благо обильная и вкусная пища и питьё, скорее наоборот; значит и испорченную (т.е. неразумную, необузданную, несправедливую, нечестивую) душу нужно удерживать от желаний и не разрешать ничего, кроме того, что сделает её лучше, потому что так будет лучше для неё самой. Стало быть, обуздание для души лучше необузданности, подводит Калликла к согласию Сократ. Калликл отпирается и в угоду остальным собеседникам даёт Сократу самому закончить своё рассуждение.

Сократ даёт краткий пересказ предыдущего рассуждения и продолжает. Если воздержная душа – хорошая, тогда неразумная и невоздержная душа – дурная. Воздержный человек будет обходиться, как должно, и с людьми, и с богами; с людьми он соблюдает справедливость, а с богами – благочестие. Более того, тот, кто соблюдает справедливость и благочестие, не только справедлив и благочестив, но и мужественен. Во всех делах он будет не отвлекаться на посторонние вещи, а следовать долгу, как бы трудно ему ни было. Тем самым он составляет противоположность разнузданному человеку, которого восхвалял Калликл. Ему надо стараться избегать необходимости терпеть наказание, а если последнее необходимо, то принимать его, ибо виновный человек не может быть счастливым. Давать волю необузданным желаниям и торопиться их утолять – это нескончаемое зло, жизнь разбойника. Мудрецы говорят, что небо и землю, богов и людей объединяют общение, дружба, порядочность, воздержность, справедливость – по этой причине они и зовут наш мир «порядком» («космосом»), а не «беспорядком».

Теперь Сократ переходит к рассмотрению утверждения Калликла, что философ не может вызволить себя, близких или друзей из опасности, и это позорно. Позорно, говорит Сократ, не оказаться заложником тех, кто творит несправедливость, а именно творить несправедливость. Любой, кто пытается этому возражать, рано или поздно попадает впросак. Далее, чтобы защитить себя от того, чтобы творить и терпеть несправедливость, нужна или сила или добрая воля. Сила нужна, чтобы избегнуть несправедливости; но чтобы не причинять несправедливость, нужно особое искусство. Чтобы лучше раскрыть эту мысль, Сократ приводит следующий пример. Тиран никогда не сможет искренне подружиться с более лучшим человеком в том же городе (того он будет бояться), равно как и с более худшим (того он будет презирать); он будет дорожить только одним другом – тем, кто одинакового с ним нрава и одинаковых вкусов, а потому и с полной охотою подчиняющийся своему властителю. Он будет большой силою в том городе, и его никто не обидит безнаказанно; то есть он будет недосягаем для несправедливости и не будет свободен от совершения несправедливых поступков, ибо он сам уподоблен тирану. Значит, его постигнет величайшее зло – он развратится душою, подражая своему господину и войдя в силу.

Калликл возмущается, что Сократ говорил правильные вещи, но вывернул рассуждение наизнанку. Тогда Сократ предлагает рассмотреть искусства, которые вызволяют людей из опасности. Умение плавать помогает человеку, оказавшемуся в реке, а мастерство кормчего иной раз оказывается важнее мастерства полководца, ибо спасает целое войско. При этом ни они, ни другие такие мастера не бахвалятся своим искусством, как ораторы. Благородство и добро даже не в том состоят, что надо спасать и спасаться – ведь человеку истинно мужественному такие заботы не к лицу; ему надо не думать, как бы прожить подольше, и не цепляться за жизнь, а, положившись на судьбу, искать способ провести дни и годы, которые ему предстоят, самым достойным образом. Ему стоит решить, приноровляться ли ему к государственному строю своего города, и если да, то ему нужно постараться, чтобы приобрести в обществе благосклонность и тем самым большую силу. И заблуждением является то, будто кто-либо может научиться искусству, которое даст большую силу в городе, отличаясь от всего общества, его правил и порядков. Каждый радуется, когда слышит речи себе по нраву, а когда не по нраву – сердится, значит они и выведут близкого им оратора в государственные мужи. Ведь если мы проявляем заботу о своём городе и согражданах, то мы должны стремиться к тому, чтобы делать их жизнь как можно лучше. Однако для этого нам необходимо иметь успехи в частной жизни и хорошо разбираться в государственном деле, говорит Сократ и спрашивает Калликла – ты, до того, как заняться государственными делами, сделал хоть одного плохого человека достойным? Тот обвинил Сократа в задиристости. В ответ на это Сократ поочерёдно доказал, что ни один из ранее названных Калликлом достойных ораторов не сделал ничью жизнь достойнее, а значит оказался плох в государственном управлении.

Сократ продолжает – правитель должен не потакать желаниям граждан, а давать им иное направление – когда убеждением, а когда и силой – таким образом, чтобы граждане становились лучше. Когда кто-либо из государственных мужей заявляет, что с ним обходятся как с преступником, между тем, как он причинил людям много добра, он говорит ложь, ибо ни один глава государства не может погибнуть незаслуженно от руки того города, который он возглавляет. Они ведут себя как софисты, которые называют себя наставниками добродетели, а потом обижаются на тех, кто им не заплатил или не оказал иного уважения. Но это смешно – ведь те люди должны были сделаться под их наставничеством добрыми и справедливыми, а значит не совершать несправедливых поступков; следовательно, софистам не удалось привить им добродетель. Глупо утверждать, что ты сделал другого человека хорошим и вместе с тем называть его негодяем. А ведь главы государств, заверяющие, что делают людям как можно лучше, обвиняют их потом во всех пороках, когда обстоятельства переменятся. Поэтому между оратором и софистом практически нет разницы, говорит Сократ. Хотя сама по себе софистика прекраснее красноречия в той же мере, в какой искусство законодателя прекраснее правосудия и в какой гимнастика прекраснее искусства врачевания. Однако только ораторы и софисты не могут бранить своих воспитанников, обвиняя их в неблагодарности, ибо тем самым они обвиняют и самих себя – в том, что не принесли пользы, которую обещали принести. Более того, только они могли бы оказывать услуги безвозмездно, если бы их обещания не были ложью. Раз учитель устраняет эту причину – несправедливость, то ему уже нечего опасаться несправедливого обращения со стороны ученика; наоборот, лишь такие услуги и можно оказывать, не уславливаясь о вознаграждении, если только ты действительно способен делать людей лучше. Среди всех услуг одна лишь эта внушает желание ответить добром на добро, поэтому получивших её людей не нужно принуждать к ответному воздаянию.

Теперь, спрашивает Сократ, в управлении государством нужно бороться с афинянами, стараясь сделать их как можно лучше и здоровее, или же уступать им во всём, словно прислужник? Калликл отвечает: надо прислуживать, иначе правителя погубит любой, кому вздумается. На что Сократ повторяет «это негодяй губит достойного человека» и говорит – если я окажусь в суде по несправедливому обвинению негодяя, то не удивлюсь, услышав себе смертный приговор; ведь я только и занимаюсь подлинным искусством государственного управления, а также применяю его в жизни, но не ради угождения собеседнику, а ради высшего блага. И было бы неимоверно трудно отвечать со всей честностью на поток грязных обвинений, не прибегая в ответ к изощрённым уловкам и не доставляя им удовольствия своими высказываниями. И что, разве это прекрасно, спрашивает Калликл. Сократ отвечает – да, если обвиняемый единственно защищён тем, что он никогда и ни в чём не был несправедлив; хуже было бы, если бы его обвинили в том, что не смог оказать кому-либо действительную помощь. А если причиной гибели оказывается неискушённость в льстивом красноречии, то такой человек встретит смерть легко и спокойно. Ведь сама по себе смерть никого не страшит, разве что человека совсем безрассудного и трусливого; страшит несправедливость, потому что величайшее из всех зол – это когда душа приходит в Аид обременённой множеством несправедливых поступков.

Предание о том, как Зевс постановил проводить посмертный суд над каждой душой

В подтверждение этому Сократ рассказывает одно предание. Зевс, Посейдон и Плутон поделили власть, которую приняли в наследство от отца. А при Кроне был закон – тот, кто проживает жизнь в справедливости и благочестии, после смерти удаляется на Острова блаженных и там обитает, неизменно счастливый, вдали от всех зол; а кто жил несправедливо и безбожно, уходит в место кары и возмездия, в темницу, которую называют Тартаром. Раньше живые вершили суд над живыми, разбирая дело в тот самый день, когда подсудимому предстояло скончаться. Эти приговоры выносились плохо, и Зевс постановил, чтобы подсудимых судили не одетыми и не живыми; ибо многие скверны душой, но одеты в красивое тело, в благородство происхождения, в богатство, и, когда открывается суд, вокруг них толпятся многочисленные свидетели, заверяя, что те жили в согласии со справедливостью. Судей это приводит в смущение, да вдобавок и они одеты – душа их заслонена глазами, ушами и вообще телом от головы до пят. Поэтому люди не должны больше знать дня своей смерти наперёд, то есть нужно лишить их дара предвидения. Затем надо, чтобы их судили совершенно нагими, а для этого пусть их судят после смерти; и чтобы судья тоже был нагой и мёртвый и взирал одною лишь душою на душу, и только на душу умершего – лишь тогда суд будет справедлив.

Вывод из этого предания Сократ делает следующий: смерть есть не что иное, как разделение двух вещей – души и тела – и когда они таким образом разделяются, каждая сохраняет почти то же состояние, какое было при жизни человека. Умершее тело сохраняет некоторое время все свои внешние признаки, какие были у него при жизни, и то же самое должно происходить с душою. Когда душа освобождается от тела и обнажается, делаются заметными все её природные свойства и все следы, которые человек положил на душу каждым из своих занятий. И если на посмертном суде обнаруживается, что своеволие, роскошь, высокомерие и невоздержность в поступках наполнили душу беспорядком и безобразием, то она отсылается прямо в темницу, где её ожидают муки, которых она заслуживает. В Аиде, как и на земле, все (кроме тех, кто совершил самые тяжкие и потому неисправимые злодейства) очищаются от несправедливости путём наказания и служат назиданием для остальных. Главным образом это бывшие тираны, цари, властители, правители городов: власть толкает их на самые тяжкие и самые нечестивые проступки. Худшие преступники выходят из числа сильных и могущественных, но, разумеется, и среди них могут появиться достойные люди, и тогда они заслуживают особого восхищения; ибо это трудно, и потому особенно похвально – прожить всю жизнь справедливо, обладая полной свободой творить несправедливость. Но когда судья видит иную душу, которая жила благочестиво и в согласии с правдой – и чаще всего это оказывается душа философа, который всю свою жизнь занимался собственными делами, не мешаясь попусту в чужие – то он отдаёт ей дань восхищения и посылает на Острова блаженных.

К этому преданию можно относиться с презрением, завершает свою речь Сократ, если только мы пришли бы к иным, лучшим и более истинным выводам. Но никто из вас не в состоянии доказать, что надо жить какой-то иной жизнью, чем та, с которой мы согласились и которая, надо надеяться, будет полезна для нас и в Аиде. Было опрокинуто много доводов, кроме одного – чинить несправедливость опаснее, чем терпеть, и что человеку дóлжно не казаться хорошим, но быть хорошим и в частных делах, и в общественных; это и есть главная в жизни забота. Если первое благо – быть справедливым, то второе – становиться им, искупая вину наказанием. Всякого же угодничества нужно избегать, а красноречием заниматься только на службу справедливости, впрочем, как и любым другим делом. Достигнув добродетели, человек будет счастлив и при жизни, и после смерти, и ему не будут страшны позор и побои. Только тогда можно будет приниматься за государственные дела или другое интересное нам дело, ибо нам уже не надо будет важничать, без конца меняя свои суждения о самых важных вещах. А мнение, к которому склоняется Калликл и склоняет к нему других, ничего не стоит.