Бастард из дома Маркса

Одним из поводов к публикации данных размышлений стала статья известного публициста Сергея Кара-Мурзы «Немецкий фашизм и русский коммунизм — два тоталитаризма», вышедшая в сборнике «Коммунизм и фашизм: братья или враги?» (М.: Яуза-Пресс, 2008). Необходимо сказать, что данная статья и весь упомянутый сборник — одна из первых попыток начать серьёзный разговор на эту неприятную для россиян тему.

Статью Сергея Кара-Мурзы вполне можно рассматривать как философское обоснование довольно распространённой позиции, высказанной в комментарии сенатора Бориса Шлегеля на заявление Парламентской ассамблеи ОБСЕ, оценивающее сталинский и гитлеровский режимы как тоталитарные и античеловечные. Однако Шлегель настаивал на том, что нельзя «поставить знак равенства между преступлениями нацизма и коммунистических режимов, в первую очередь сталинскими репрессиями… Есть зло тут, есть зло там, но нельзя сравнивать Гитлера со Сталиным. Нельзя сравнивать ГУЛАГ с Освенцимом. Это разные идеологии и разные причины, почему люди туда попали» (см. «Время новостей», 18.12.2009, с. 3).

Позволю себе высказаться на эту тему.

1.

Честно говоря, не пойму, почему российская патриотическая общественность была шокирована признанием нынешнего руководства нашей страны, что большевистский режим, в частности сталинский режим, был тоталитарным. Скорее всего, слово «тоталитаризм» воспринимается сегодня в России с излишней эмоциональной нагрузкой, без проникновения в содержание этого понятия. Но на самом деле мы, бывшие советские люди, ещё со школьной скамьи знали, что тоталитаризм, как стремление государства к полному, целостному контролю над всеми сторонами жизни общества, был основной особенностью советского строя. Другое дело, что всё, что сегодня осуждается с помощью понятия «тоталитаризм», и, прежде всего, отсутствие политического выбора, диктат государства, советские люди в массе своей воспринимали как благо. Более того, в массе даже советская интеллигенция полагала, что преимущество марксистского учения о коммунизме как раз и состоит в том, что оно предлагает вместо атомизированного буржуазного общества, где каждый предоставлен сам себе, превращение нации в одну большую семью, которая живёт в соответствии с общими для всех правилами, исповедует одну и ту же обязательную для всех идеологию, так называемый научный атеизм, и подчиняет свою жизнь общим для всех целям. Такая система существует в равновесии (и для большинства людей совершенно не важно, естественное это равновесие или искусственное), а равновесие и стабильность неизменно воспринимаются человеком как благо. Называть же благо грубым словом «тоталитаризм» неприятно, и за этим ощущением пропадает смысл понятия. Но именно в смысле и хочется разобраться.

Посмотрим, что пишет Сергей Кара-Мурза.

На первый взгляд автор проявляет несвойственную коммунисту, левому интеллектуалу смелость в оценке красного коммунизма, созданной большевиками политической системы. И в нацистской Германии, и в социалистической России, соглашается он, мы имеем дело с тоталитарными системами. И большевистский, и национал-социалистический проекты были мессианскими, они требовали от своих народов «крайнего напряжения физических и духовных ресурсов». Более того, Сергей Кара-Мурза признаёт, что на самом деле эти мессианские проекты были травматическими, нанесли «травмы своим обществам» (см. сб. «Коммунизм и фашизм: братья или враги?». — М.: Яуза-Пресс, 2008, с. 71). Но, сколько бы ни было общего между политической практикой большевиков и политической практикой фашистов, считает Кара-Мурза, не стоит придавать этому определяющее значение. Всё дело в том, полагает он, что тоталитарный пресс красного коммунизма и нанесённые им раны обществу — это всего лишь «внешние», «несущественные» черты созданной русскими коммунистами системы. Моральность или аморальность тоталитарной системы, рассуждает автор статьи, определяется не мерой жестокости, не самим фактом убийства людей, а лежащими в основе идеалами, которые как раз и являются «коренными чертами» рассматриваемых систем. «Подчеркну, — настаивает Кара-Мурза, — что сущность фашизма — не выверты и зверства нацизма, не геноцид евреев и цыган, а сама уверенность, что человечество не едино, а подразделяется на сорта, на высшие и низшие расы» (там же, с. 31). А так как идеал коммунистического равенства не имеет ничего общего с гитлеровским идеалом превосходства арийской расы, то при всей внешней схожести большевистского тоталитаризма с фашистским говорить об их родстве нельзя, заключает свои рассуждения Сергей Кара-Мурза.

Философия, которую создаёт Кара-Мурза для того, чтобы доказать, что преступления большевиков, Сталина имеют более высокий моральный смысл, чем преступления Гитлера, строится на трёх основаниях. Первое основание: принцип — цель оправдывает средства. Второе: идеал как идея обладает внутренней, самостоятельной ценностью независимо от того, каковы механизмы и последствия его реализации в жизнь. Более того, идеал сам по себе обладает большей ценностью для человечества, чем люди, которых пришлось погубить в ходе его достижения. И третье основание: всё, чем себя проявляет идеал в жизни, что мы можем наблюдать своими глазами и ощущать своей кожей, на самом деле ничего не говорит о главном, о сущности его «коренных черт».

Мне могут сказать, что все эти изыски Кара-Мурзы, а наряду с ним и некоторых политиков по поводу того, что смерть от рук следователя НКВД более достойна, чем смерть от рук следователя СС, не имеют ничего общего с ценностями гуманизма, ценностями христианской морали, признающими равноценность каждой человеческой жизни, что все эти теории и рассуждения аморальны по своей природе. Конечно! Но Сергей Кара-Мурза, как убеждённый коммунист, мыслит строго в соответствии с установкой: цель оправдывает средства. Владимир Ильич Ленин тоже учил своих последователей, вождей III Интернационала, не бояться, не скупиться на жертвы, лишения и страдания людей, если по-другому невозможна победа пролетариата. Ленин признался на III съезде Коминтерна, что «таких гигантских жертв» и лишений, которые обеспечили победу большевиков, «не знала история Европы» (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 44, с. 46).

На мой взгляд, слабость аргументации Кара-Мурзы не только в её исходном антигуманизме, но и в дефиците философской культуры.

Уже студент философского факультета знает, что — как говорил Аристотель — «форма существенна», что на самом деле ничто так не характеризует моральную сущность идеала, как способы его воплощения в жизнь и как содержание, сопереживание этой новой жизни. Сам факт, что идеал приходится воплощать в жизнь при помощи насилия, означает: идеал изначально ложен, он направлен против человека и человечества. В том-то и дело, что фашистский тоталитаризм родственен коммунистическому тоталитаризму не только в том, что Сергей Кара-Мурза считает «внешним» — в практике геноцида, но и в том, что он называет «внутренним». Разве не марксизм задолго до Гитлера, вопреки христианству, начал доказывать, что общество не едино, что оно «подразделяется на сорта» — на рабочий класс как «высший сорт», гегемон, и на буржуазию, мелкую буржуазию, крестьянство как «низший сорт»? В том-то и дело, это азбучная истина, что «внешние» проявления коммунизма и фашизма именно потому и родственны, что «внутренние», «коренные» черты этих идеологий близки своим расизмом.

Игорь Голомшток в книге «Тоталитарное искусство» (М.: Галарт, 1994), написанной, кстати, ещё в конце 1980-х годов, говорит, что общим и для марксизма и для фашизма была не только гегелевская тотальность, не только концепция коллективной воли Жан-Жака Руссо, учение о народной массе как субъекте истории, но и социальный дарвинизм (с. 152). Утверждение Карла Маркса о том, что только рабочий класс является «сердцем», «смыслом» общества, «действительным родовым существом», как раз и было первой попыткой применить дарвинизм в анализе социальных процессов.

Даже практика конфискации имущества, к которой прибегали и русские коммунисты, и фашисты, обусловлена расизмом этих идеологий. Большевики конфисковывали частную собственность у «исторически неполноценных» классов, сначала у буржуазии, а потом даже у крестьян и ремесленников. Национал-социалисты отбирали собственность у евреев. По сути, учение Карла Маркса об экспроприации не только содержало в себе моральное оправдание будущих погромов на классовой почве, но и призывало к ним. Большевики совершили больше преступлений против человечности, чем национал-социалисты, не только потому, что они больше времени, чем фашисты, были у власти, но и потому, что их коммунистическое учение о переделке мира и переделке человека было более радикальным, более революционным, чем национал-социализм.

В том-то и дело, что бесчисленные «травмы», которые нанёс русский коммунизм населению России, как раз и были вызваны такой «коренной» чертой коммунистической идеологии, как призыв к радикальному очищению общества от всего, что связывало и охраняло частную собственность. Слава богу, что у большевиков, и прежде всего у Сталина, хватило ума окончательно отказаться от марксистской идеи уничтожения семьи как обособленного индивидуального быта и от перехода к коллективному воспитанию детей. За беспрецедентным насилием большевиков стояла чудовищная, непомерная гордыня марксистов, пожелавших изменить мир, который складывался тысячелетиями, стояло убеждение, что только они, большевики, знают, как надо жить человеку. Внешнее насилие над всем человеческим потому и было тесно связано с «коренными чертами» коммунистической идеологии, что на самом деле она целиком строится на отрицательных определениях, отрицании того, что существовало в современной Марксу и Энгельсу человеческой цивилизации.

И марксизм и национал-социализм были учениями не столько о счастливом будущем, сколько о том, как расправиться с врагом. И самое главное. В учении Карла Маркса о победе пролетариата в мировом масштабе было не меньше расизма, чем в учении Гитлера о победе арийской расы над всеми другими народами. Просто учение Маркса строилось на классовом расизме, а учение Гитлера — на биологическом расизме. Но и в первом и во втором случае речь шла об отличии якобы полноценных людей и полноценных классов от якобы неполноценных людей и слоёв общества, у которых якобы нет будущего. И марксисты и национал-социалисты были расистами, ибо они одних людей наделяли всеми возможными достоинствами, а других лишали всех человеческих достоинств. Разве учение Карла Маркса о том, что только пролетариат является «социальным разумом и социальным сердцем общества» (см. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 1, с. 425), не есть одновременно и учение о «неполноценных массах», к которым классики марксизма относили все классы, связанные с частной собственностью? К отжившим классам, не имеющим будущего, марксизм относил крестьянина-частника, буржуазию, ремесленников, все слои населения, связанные с торговлей. Не потому ли сегодня в России практически нет людей, которые бы умели что-то делать руками, что большевики уничтожали на корню так называемые отжившие классы, крестьян-единоличников, ремесленников. Точно так, как у национал-социалистов идея высшей расы связана с идеей войны, разрушения всего, что противоречит декларируемому господству фашистской расы, так и у марксистов идея коммунизма предполагает призыв к «разрушению всего, что до сих пор охраняло и обеспечивало частную собственность» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 4, с. 434). На самом деле так называемыми коренными чертами коммунистического идеала (по терминологии Сергея Кара-Мурзы) как раз и была идеология насилия, разрушения. Ведь чтобы добиться того, к чему призывал «Манифест Коммунистической партии», надо было разрушить все фундаментальные основания человеческой цивилизации — не только частную собственность, но и право, религию, индивидуальную семью и индивидуальный семейный быт…

Социальный, классовый расизм учения о коммунизме, как и расовый расизм национал-социализма, не только оправдывал насилие, разрушение, но и выдавал его за духовную ценность. И здесь очень много точек соприкосновения, откровенного родства марксизма с фашизмом, национал-социализмом. Надо понимать, что любой расизм, классовый или биологический, ведёт к отрицанию морали, её общечеловеческой сущности. По этой причине так называемая классовая мораль большевиков ничем не отличалась от расовой морали фашистов. Мораль и там и там заменялась правом на насилие. Идеологи национал-социализма, и в частности уполномоченный фюрера по контролю за общим духовным и мировоззренческим воспитанием НСДАП Альфред Розенберг, призывали к насилию, не обеспеченному «никакими формальными и моральными табу». Вождь Октября Лев Троцкий говорил о том же теми же словами: «…у революционера не должно быть никаких моральных препятствий для применения неограниченного и беспощадного насилия» («Правда», 24 июля 1923 года, цит. по: Сорокин Питирим. Социология революции. — М., 2008, с. 141).

Расизм вёл к демонизму. Но демонизм рабочего класса ничем не слаще, чем демонизм высшей расы. И у большевиков и у национал-социалистов — утверждение своих взглядов в качестве единственно верного «научного мировоззрения». Кстати, и марксизм и национал-социализм вырастают из критики немецкого идеализма, из «оправдания», возвеличивания материального мира, живого человека. Сближает русских марксистов с фашизмом и мессианизм, стремление покорить весь остальной мир, выстроить его в соответствии со своими идеалами. Приход к власти и большевиков и национал-социалистов приводил к установлению однопартийности, срастанию одной-единственной партии с государством, к жёсткому подавлению не только демократии, но и простого инакомыслия. Этой же цели служило создание железного занавеса, лишающего людей права на эмиграцию, на общение с другим миром, и, конечно, цензура. И тотальная милитаризация не только экономики, но и духовной жизни.

И большевики и национал-социалисты сразу же после прихода к власти начинают репрессии против противостоящей им идеологии национальной элиты, преследуют за инакомыслие, создают структуры, борющиеся не только с реальными, но и с потенциальными противниками их, большевистской или национал-социалистической, революции. Ничто так не сближает большевизм и национал-социализм, как антиаристократизм, апелляция к простым народным массам, пропаганда коллективизма и беспощадная борьба с «буржуазным индивидуализмом». Интересно, что Эрнст Крик (1882—1947), один из главных идеологов национал-социализма, создатель расовой педагогики как науки, в своей книге «Преодоление идеализма» идёт тем же путём, что и почти сто лет до него шли Маркс и Энгельс в «Немецкой идеологии», критикуя радикальный индивидуализм идеолога нигилизма и анархизма Макса Штирнера (1806—1856). Коллективизм и у большевиков и у национал-социалистов вёл к откровенному игнорированию не только свободы выбора, свободы совести, но и самоценности человеческой жизни в целом.

Попробуем теперь проследить развитие представлений о родстве форм тоталитаризма и причинах его столь яркого и широкого проявления в течение последнего столетия.

2.

Сегодня стало уже азбучной истиной утверждение австро-английского философа и социолога Карла Поппера (1902—1994) о том, что история развития тоталитаризма ХХ века начинается с марксизма, «поскольку фашизм частично вырос из духовного и политического крушения марксизма» (цит. по: Поппер Карл. Открытое общество и его враги. — Киев, 2005, с. 254). Но, как я помню, уже в середине 1960-х годов наиболее самостоятельно мыслящие студенты философского факультета МГУ и без Поппера смогли увидеть не только утопизм учения Карла Маркса о коммунизме, но и противоестественность, примитивизм предлагаемой картины коммунистической организации труда и жизни. Эти продвинутые студенты, разочаровавшиеся, как они говорили, «в химерах марксизма», посвятили себя математической логике, чтобы легально уйти от марксистской идеологии. И смущало в марксизме этих студентов, поклонников Александра Зиновьева, именно то, что сейчас осуждается и критикуется с помощью понятия «тоталитаризм». Знаний, почерпнутых из вузовского курса научного коммунизма, достаточно, чтобы увидеть, что идея тоталитаризма, идея целостности, полного подчинения всех сторон жизни человека и общества государству, одной идее, одному коллективистскому принципу пронизывает всю социальную доктрину марксизма.

Из ленинской статьи «Три источника и три составные части марксизма» мы знаем, что социальная доктрина Карла Маркса выросла из учения Анри Сен-Симона (1760—1825) о промышленном порядке, из его учения о всеобщей, государственной организации производства, о монополии государственной идеологии, государственной религии. Но ведь и доктрина итальянского фашизма почерпнула основные идеи из теории государства Сен-Симона и из трудов последователя Маркса, французского инженера, философа и теоретика анархо-синдикализма Жоржа Сореля (1847—1922) (см. Голомшток Игорь. Тоталитарное искусство. — М., 1994, с. 151). Главный принцип тоталитаризма — «всё внутри государства, ничего вне государства, никого против государства» — был общим и для большевистских режимов, ленинского и сталинского, и для всех фашистских режимов. И корень у них был единый — учение Сен-Симона о социализме как всеобщей, государственной организации производства.

Если мы вспомним, что Карл Маркс заимствовал учение о диктатуре пролетариата и уничтожении частной собственности и рынка у французского коммуниста-утописта Гракха Бабёфа (1760—1797), то это ещё один повод увидеть тоталитарные корни марксизма. Ни в одной из коммунистических утопий не была так жёстко проведена идея милитаризации всего производства и общественной жизни, не прозвучал призыв выстроить всю общественную жизнь по принципу воинской казармы, как у Бабёфа. Кстати, тоталитарность политической системы как раз и связывается в современной науке, прежде всего, с переносом принципов организации производства и общественной жизни военного времени, законов чрезвычайного положения на повседневную жизнь. Гракх Бабёф прямо говорил: осуществимость того, что он называл «коммунизмом нищих» и одновременно «обществом благоденствия», как раз и доказана его «применением в отношении 1 млн 200 тыс. человек в наших армиях» (Бабёф Гракх. Соч., т. 3. — М., 1977, с. 25). Как мы, наверное, помним, в картине общества диктатуры пролетариата, обрисованной в «Манифесте Коммунистической партии» Маркса и Энгельса, тоже присутствуют и «промышленные армии», и «отмена права наследования», и «одинаковая обязательность труда для всех». Вот на самом деле и всё учение о коммунистическом обществе, как оно изложено в «Манифесте...». Оно от начала до конца построено на принципе революционного насилия, предельной централизации труда и распределения.

Если всерьёз разобрать по косточкам саму организационную часть учения Карла Маркса о коммунизме, как оно изложено в «Манифесте…», то мы увидим, что оно не отличается от того, что Гракх Бабёф называл «обществом благоденствия». Все работают по способностям, по мастерству или дома, как кустари, или на фабриках. Всё произведённое перевозится на общественные склады, а затем равномерно распределяется по едокам. Маркс и Энгельс, правда, не видели того, что видел основатель учения о коммунизме Гракх Бабёф: для того чтобы принцип равного потребления существовал при неравном труде, при труде по способностям, необходимо создавать и «администрацию распределения», и «администрацию продовольствия»; содержать людей, которые будут следить и за тем, чтобы всё произведённое оказалось на общественных складах (то есть тех, кто, как у нас во время военного коммунизма, 1918—1920 годы, занимался продразвёрсткой), и за тем, чтобы всё произведённое честно и в равной степени распределялось по едокам. И везде ставка на невиданную в истории человека сознательность работников, на их способность к добровольному самоконтролю. 

Так что у Карла Поппера было более чем достаточно оснований утверждать, что прообразом всех тоталитарных систем ХХ века как раз и было учение о коммунизме Карла Маркса, не только вводящее общественную организацию труда по общему плану, но и жёстко подчиняющее труд и жизнь отдельного человека общественным целям. Кстати, упомянутые авторы, занимающиеся исследованием марксистских корней тоталитарных систем ХХ века, обращают внимание, что национал-социалисты в философии шли путём Карла Маркса — от гегелевского учения о тотальной целостности духа к материализму XIX века. «Маркс заменил гегелевский “дух” материей, материальными и экономическими интересами». Национал-социалисты «подставили вместо гегелевского “духа” нечто материальное — квазибиологическую концепцию крови и расы» (Поппер Карл. Открытое общество и его враги. — Киев, 2005, с. 255). Идеолог национал-социализма Эрнст Крик стремится на словах порвать одновременно и с гегельянством, и с либеральным индивидуализмом, и с «коллективизмом марксистских политических теорий», но, как видно из его книги «Преодоление идеализма», в своей критике и буржуазного права, и буржуазной цивилизации он повторяет азы «Манифеста Коммунистической партии» Маркса и Энгельса. Буржуазное право, пишет Эрнст Крик, «превратило право в чистую враждебную жизни формалистику. Оно оправдывает капиталистическую эксплуатацию, абсолютизм государства, капитала, предпринимателя, собственности, экономического насилия» (Крик Эрнст. Преодоление идеализма. Основы расовой педагогики. — М., 2004, с. 237). Не правда ли, знакомые слова, знакомое обличение и буржуазного права, и капиталистической эксплуатации (cм. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 1, с. 397).

Приведённые выше доказательства общности тоталитарных корней марксизма и национал-социализма — уже рассуждения нынешнего дня, отклик на ставшие доступными нам зарубежные исследования родства коммунистического и национал-социалистического тоталитаризма. Кстати, в упомянутой книге Игоря Голомштока содержится библиография зарубежных работ, посвящённых исследованиям родства нашего социалистического реализма с искусством Третьего рейха. Но нас сейчас, честно говоря, интересуют не столько примеры, факты, свидетельствующие об общих идейных корнях тоталитарных систем ХХ века, сколько причины, сдерживающие новую российскую элиту, значительную часть новой российской интеллигенции от признания очевидного, сотни раз доказанного. И препятствует признанию правды, признанию того, что из тоталитарной в своей основе марксистской утопии не могла не родиться тоталитарная, противоестественная в своей основе большевистская политическая система, не только наследие советской образованщины (и, кстати, плохое знание самого марксизма), но и исповедуемая нами до сих пор система ценностей.

Сначала о нашей системе ценностей. Всё дело в том, что до сих пор значительная часть политизированной и даже гуманитарной интеллигенции смотрит на советский период истории нашей страны глазами марксистов-ленинцев, подобно героям «Бесов» Достоевского, убеждённых, что достижение «добрых окончательных целей» невозможно без «новейшего принципа всеобщего разрушения» и что ради этих добрых окончательных целей не жалко положить «сто миллионов голов Европы». Да, все те, кто до сих пор считает, что революции являются праздниками истории, что Октябрь был «великим», «поворотным» событием российской и человеческой истории, мыслят, как герои «Бесов». Ибо признание Октября праздником истории означает, что для вас жизнь человеческая ничего не стоит, что гибель нескольких десятков миллионов людей, вызванная и Гражданской войной, и разрухой, является лишь неизбежной жертвой во имя того, чтобы Россия побыла на этом празднике истории.

Проблема, таким образом, состоит не столько в признании или непризнании нашей политической элитой тоталитарной, противоестественной, античеловеческой природы большевистской системы, сколько в способности России вернуться в лоно духовной, христианской культуры, видеть и оценивать мир глазами наших учителей, наших великих писателей, деятелей культуры. Сегодня же Россия расколота на тех, кто исповедует их принципы человечности, сострадания, духовности, доброты, и на тех, кто смотрит на мир глазами «Манифеста Коммунистической партии» Карла Маркса. Но или вы остаётесь на позициях христианской в своей основе великой русской культуры, утверждающей словами Фёдора Михайловича Достоевского, что даже будущее счастье всего человечества не стоит слёз одного замученного ребёнка, или вы, как марксисты, исходите из того, что нет преступления, а есть только зло эксплуатации человека человеком. И, поверьте, третьего не дано.

Лично для меня тема тоталитаризма важна не как очередное разоблачение преступлений красного коммунизма, не как выявление очевидного, сотни раз доказанного родства русского коммунизма и фашизма, а как напоминание о том, что если Россия хочет быть Россией, а не оставаться «совдепией», как говорила моя бабушка Анна Шаповалова, то она должна научиться мыслить в категориях добра и зла, вернуть себе чувство сострадания к бедам и болям ближнего.

3.

Стоит только стать на христианскую точку зрения русских философов Серебряного века, оказавшихся после 1922 года в вынужденной эмиграции, как станет очевидным и преступный, античеловеческий характер созданной большевиками политической системы, и то, что фашисты, сначала итальянские, потом немецкие, во многом повторили опыт и методы русского коммунизма.

Сегодня мы, исследуя сущность тоталитаризма, идём от политической системы Гитлера к политической системе Сталина, пытаемся, как это сделал Михаил Ромм (вспомним его фильм «Обыкновенный фашизм»), на фоне искусства гитлеровской Германии увидеть уродства и противоестественность нашего родного социалистического реализма. Но Николай Бердяев, который одним из первых русских философов исследовал родство жестокостей фашизма с жестокостями большевизма, показал, что сначала всё же был красный террор: расстрелы заложников, расстрелы десятков тысяч православных священников, расстрелы людей только за то, что они из дворян, из буржуазии, расстрелы только за то, что эти люди ходят в пенсне. А затем он обнаружил у фашистов ту же страсть, волю к насилию, жестокость, агрессию, присвоение себе права распоряжаться жизнью и судьбами миллионов людей. Бердяев увидел духовное и идейное родство фашизма с русским коммунизмом задолго до прихода Гитлера к власти, до появления Освенцима и Бухенвальда, ещё тогда, когда отец итальянского фашизма Муссолини славил Ленина (1924 год) и гордился своими близкими отношениями с идеологом и руководителем октябрьского переворота Львом Троцким. Сразу после появления итальянского фашизма — и как идеологии, и как политики — Бердяев сказал, что Европа имеет дело с повторением опыта и практики большевистской революции, с новым изданием революционизма, отрицанием каких-либо законов, отрицанием права, и сутью фашизма, как и большевизма, является антигуманизм, возвращение к Средневековью с его ставкой на силу, «волю к власти» (Бердяев Н. А. Смысл истории. Новое Средневековье. — М., 2002, с. 235).

Показательно, что после прихода Гитлера к власти Бердяев стал более жёстко и нелицеприятно судить об исходном антигуманизме основателя большевизма Владимира Ульянова-Ленина. «Ленин, — пишет Бердяев, — не верил в человека, не признавал в нём никакого внутреннего начала, не верил в дух и свободу духа» (Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. — М.: Наука, 1990, с. 105). С Ленина как «антигуманиста и антидемократа» начинается, по убеждению Бердяева, эпоха ХХ века, «не стесняющаяся никакой жестокости». «В этом он (Ленин. — А.Ц.) человек новой эпохи, эпохи не только коммунистических, но и фашистских переворотов. Ленинизм есть вождизм нового типа, он выдвигает вождя масс, наделённого диктаторской властью. Этому будут подражать Муссолини и Гитлер. Сталин будет законченным типом вождя-диктатора. Ленинизм не есть, конечно, фашизм, но сталинизм уже очень походит на фашизм» (там же, с. 102—103). Далее Бердяев обращает внимание на целый ряд черт коммунистического «тоталитарного государства», созданного большевиками, на террор ГПУ, на «крепостную зависимость», в которую народ был поставлен «по отношению к государству», на «неслыханную тиранию», на «ортодоксальную доктрину, обязательную для всего народа», на «крайний этатизм, охватывающий железными тисками жизнь огромной страны» (там же, с. 116—117), которые постепенно воспроизводили национал-социалисты в Третьем рейхе. И чем больше укреплялась в партии власть Сталина, тем больше созданный Лениным и Троцким русский коммунизм, отмечает Бердяев, «перерождался незаметно в своеобразный русский фашизм. Ему присущи все особенности фашизма: тоталитарное государство, государственный капитализм, национализм, вождизм и как базис — милитаризованная молодёжь» (там же, с. 120). И здесь Бердяев обращает внимание на то, что характерный для гитлеровцев «демонизм национальной гордыни» очень напоминает идущий ещё от текстов Карла Маркса «демонизм классовой гордыни». И марксисты и национал-социалисты верили, что исповедуемое ими мировоззрение является единственным «научным мировоззрением».

4.

Что же делать нам, выросшим, как из гоголевской шинели, из идеологизированного СССР? Как обрести то, что можно назвать духовной и культурной русскостью? Очевидно, что для этого необходимо не только моральное оздоровление наших нынешних посткоммунистических душ, но и преодоление нашей нынешней лености мысли.

Прямо скажем, избавление от советской государственной идеологии само по себе не породило в массе ни глубину мышления, ни стремление докопаться до истины. Всё дело в том, что наши политики, интеллектуалы готовы сегодня признать, что в политическом тоталитарном устройстве и политической практике большевистской и, прежде всего, сталинской системы действительно было много общего с политической системой и политической практикой фашистов. Но одновременно они говорят, что о сущности большевизма, русского коммунизма в целом надо судить не как об основе того, что есть родственного у него с фашизмом, а на основе его коммунистических идеалов, целей, которые, как они полагают, не имеют ничего общего с идеалами национал-социализма.

Вернёмся ещё раз к статье Сергея Кара-Мурзы «Немецкий фашизм и русский коммунизм — два тоталитаризма». Невозможно доказать, что большевистская партия, в отличие от фашистской, не была вождистской, что, к примеру, психология поклонения Сталину существенно отличалась от психологии поклонения Гитлеру, что советский человек меньше растворялся в толпе, чем немец во времена фюрера. Нигде так много не приходится автору передёргивать факты, поступаться правдой, как в той части своего исследования, где он пытается доказать, что «большевистская партия ни до, ни после захвата власти не являлась партией вождя» (см. сб. Коммунизм и фашизм: братья или враги? — М.: Яуза-Пресс, 2008, с. 30), что большевики меньше обращались к подсознанию людей, чем фашисты. Но главное не в этом, не в психологии, не в самом личностном сопереживании идеалам коммунизма и идеалам национал-социализма, а в содержании этих чувств. Ведь невозможно не заметить, что и русский коммунизм, и национал-социализм как мироощущение были пронизаны ненавистью к врагу. У большевиков это была ненависть к классовому врагу, у национал-социалистов — к врагам арийской расы. Дело не только в том, что русский коммунизм и национал-социализм, как антихристианские идеологии, были противниками библейских заповедей, учения о любви к ближнему, но и в том, что и коммунистический и национал-социалистический мессианизм основывались на стремлении раз и навсегда покончить с врагом, построить мир, где не будет этих классовых и расовых врагов.

Беда в том, что мы до сих пор не можем понять главного: в самих коммунистических идеалах ничего красивого и возвышенного не было. И даже коммунисты, если бы они всерьёз и осмысленно отнеслись к учению Маркса, обнаружили бы, что за «светлым идеалом» стоит пустота, голое отрицание того, что есть в живом мире, в нормальной живой жизни. Ведь определение коммунизма, все его так называемые коренные черты строятся через слова «нет», «без». Вместо разных форм собственности — одна форма, общественная. Вместо различных классов и сословий — бесклассовое общество, трудящиеся. Вместо различных форм вероисповедания — атеизм и марксизм как единственно научное мировоззрение. И достичь внутреннего тотального единообразия в организации производства и всей общественной жизни можно только с помощью внешнего тотального насилия, тотального контроля над поведением и поступками людей, чтобы, не дай бог, оно, это поведение, не отклонялось от идеала.

Но превратить разнообразный по своей природе мир в единообразный, где не будет различий ни в доходах, ни в образе жизни людей, невозможно без вселенского насилия над людьми. И русские коммунисты учинили это неслыханное во всей истории Европы насилие (с чем, как мы помним, соглашался Ленин). Ибо руководствовались таким радикальным революционным учением, какого никогда в истории человеческой цивилизации до Карла Маркса не было. Если уж говорить о различиях в теории революции большевиков и национал-социалистов, то это только различия в претензиях на переделку мира.

И, честно говоря, непонятно, чем учение Карла Маркса о коммунизме могло привлекать на протяжении более ста лет интеллигенцию, а в наше, советское, время — «шестидесятническую» интеллигенцию. Что было такого светлого в идеалах социализма, которые мог, как говорят до сих пор наши шестидесятники, исказить и извратить Сталин? Учение о коммунизме, как оно изложено в «Манифесте Коммунистической партии», в «Антидюринге» Фридриха Энгельса, могло стать привлекательным для паупера, нищего — для человека, у которого нет крыши над головой. Общественная организация труда по военному образцу, равное распределение производимых благ — главное, что было в идеале коммунизма, — это могло соблазнить только отверженного, отчаявшегося человека, оказавшегося на дне общественной жизни и не способного собственными силами обеспечить себе достойную жизнь. Как бездомный в эпоху Средневековья считал за благо оказаться на зиму в тюрьме, лишь бы иметь крышу над головой, так и люмпен — пролетариат (по терминологии Карла Маркса, от нем. Lumpen — лохмотья) готов был принять крепостничество коммунизма, лишь бы не умереть от голода.

Ничего нет справедливого в том, чтобы тот, кто талантлив и трудолюбив, обладал теми же благами жизни, что и бесталанный или просто ленивый работник. Ничего нет справедливого в экспроприации земли и собственности у мужика-хозяина, у того, кто работал больше других, был умнее, сметливее в своём деле. Идеал коммунизма направлен не только против всех завоеваний человеческой цивилизации, но и против её основных социальных механизмов. И разве не безумием была идея Карла Маркса устранить навсегда из жизни общества не только личный интерес, но и экономические стимулы к труду?

Пора понять: или гуманизм, утверждающий самоценность каждой человеческой жизни и в этом смысле родственный христианской идее моральной равноценности каждой человеческой жизни, или классовый расизм коммунистического идеала с его классовой моралью и агрессией. Иного не дано. И до тех пор, пока мы будем защищать «славные» идеалы коммунизма и дело Ленина — Сталина, нас будут воспринимать как врагов современной человеческой цивилизации и на полном основании напоминать нам о преступлениях сталинского режима, родственных во многом с преступлениями Гитлера.

В 1917 году большевики соблазнили российский народ не только «пустыми идеалами», но и грехом самоистребления, разрушения своей страны. Только люди, не верящие в свой народ, ненавидящие его, могут говорить, что без преступлений большевизма, без многомиллионных жертв мы не смогли бы построить Магнитку и Днепрогэс, не смогли бы осуществить индустриализацию страны.

Новизна нашего исторического опыта состоит в том, что мы обнаруживаем разрыв с ценностями гуманизма и даже Просвещения в условиях политических свобод. Мы никак не можем согласиться с тем, что есть абсолютное зло. Ценность Днепрогэса у нас заслоняет ужас голодомора. Само по себе освобождение от основ сталинизма — от машины репрессий — не освободило нас от структуры мышления, из которой все эти ужасы вырастали. А сейчас у нас как назло соединилось много сил, направленных на искоренение из нашего сознания гуманистических ценностей. И у нас, в отличие от стран Восточной Европы, предан забвению героизм тех, кто, если не рискуя жизнью, то точно рискуя свободой, карьерой, выступал против уродств советской тоталитарной системы, кто пытался жить «не по лжи».

Следует наконец понять: если человек исповедует ценности гуманизма, исходит из идеи абсолютных, неотчуждаемых прав личности, то для него не только Сталин, но и Ленин, всерьёз полагавший, что во имя победы «диктатуры пролетариата» стоит идти на «жертвы, каких никогда не знала история», — преступник. Для человека с правовым сознанием партия, покушающаяся на собственность, права, жизнь своих сограждан или граждан других стран, является преступной. Вот почему идея диктатуры пролетариата, исходящая из веры Маркса в избранность пролетариата как «социального разума и социального сердца» нации, несёт в себе такую же агрессию, как идея «высшей расы».