Пехотинец Решетняк Мирон Иванович

Просто история простого человека.

Это очень длинная история. Вот как тут в наградном написано: «Я родился в декабре». А это совсем не так, я родился не в декабре, а 3 августа 1925 года. Меня, как и моих сестер и братьев крестили в церкви. У нас была отличная церковь - деревянная, красивая. Моя мать была очень набожная, и в церковные праздники, она всегда брала меня за ручку, и мы шли с ней в церковь. Она ставила меня рядом с собой и говорила: «Мырон, крэстыся Богу. Хрыстос воскрэс, скажы». Я машинально крестился, ничего не понимая, сказали, что надо, значит, надо.

 

Мать моя родила десять детей, десятым был я. У нас получилось пять на пять: пять сестер и пять братьев. Все мы выросли в Алтайском крае, селе Буканском. Как мои родители туда попали, на какие деньги переехали, я не знаю. Но они там очутились где-то в 1902 или 1903 году.

 

 

Приехали они из-под Харькова. Мои родители – украинцы, мать свою я всегда называл «маты», а отца – «тато». В Харькове у них была большая семья, но вот землю поделили между детьми, и её стало не хватать. Тогда было решено, что кто-то поедет на Алтай. По своему желанию мои родители поехали или против, по реформе Столыпина или потому что вообще искали свободные земли, я не знаю. Сказали им, что в Сибири есть хорошие земли, и они туда поехали. А переезжали тогда обычно так, на новое место местные сельские власти отправляли сначала ходоков, чтобы узнать, как там в Сибири жизнь. Ходоки приедут, посмотрят, напишут, что тут хорошо, земля черноземная, и можно жить. Вот мои родители вслед за этими ходоками и поехали.

Как проходила сама поездка, я не знаю. Скажу сразу, отца своего я не любил. Он мне никогда ничего не рассказывал, я что-то знаю из всей этой истории только со скудных слов матери. Девичья фамилия её была Важинская, а, значит, она скорее всего, родом из поляков.

Но главное знаю, что они приехали туда в глухое село. Вокруг замечательная природа: сосновый лес, луга, озеро, рыбы навалом. У нашей семьи появились наёмные сезонные батраки. Это ж еще до революции было… Нет, они уехали из-под Харькова в 1903 году, потому что самый старший мой брат Андрей 1903 года рождения.

Село наше называлось Буканское, Мамонтовского района, это считается уже Западная Сибирь. Там жило очень много ссыльных, их туда ссылали со всей России. На праздники мы всегда пели тюремные песни.

Я родился в 1925 году. Мать рассказывала, что когда меня крестили в церкви, я попа взял за бороду. А как раз в этот день был день святого Мирона. Он спросил у моих родителей:

– Это уже какой у вас?

– Десятый?

– А как назвать его?

– Какой сегодня день? Мирона? Давай – Мирон, хай Мирон будэ.

И меня назвали Мироном.

 

А село чисто украинским было? Одни украинцы жили?

Нет, там жили всякие люди. От нашего района недалеко и Новосибирск, и Барнаул. Люди говорили и по-украински, и по-русски.

А песни были: «В воскресенье мать-старушка ко вратам тюрьмы пришла. Дорогому своему сыну передачу принесла. Передайте передачу, а то люди говорят, что тюремных очень много и их голодом морят…» И так далее. Или «..Бежал бродяга с Сахалина». Такой суровый край: кто в бегах, кто работает. До революции жили изолированно – дорог не было. Железную дорогу я увидел только в пятнадцать лет. Мы там жили свободно. Я пас коров, особенно теленка припасывал к стаду. Когда корова отелится, телёнка потом надо приучить к стаду, чтобы пасся вместе с остальной скотиной.

Начинается сбор с первого дома и, пока пастух пройдёт всё село, собирается всё стадо, мы выходим на простор, выгоняем коров за околицу. Коровы паслись, а мне мать давала с собой холщовую сумку и в ней бутылку молока, кусок хлеба, и я пас. Лягу в степи на просторе. Птички поют, я смотрю на солнце. Один раз у меня телёнок убежал, я его обратно припас, он опять убежал. Прихожу домой, а теленок уже дома. «Как же ты пас?» «Ну, разве я могу за ним уследить?» Но, в конце концов, он привык к стаду.

У нас в округе были колки, такие осиновые рощи, а внутри их заросли дикой чёрной смородины. Когда она созревала, мы собирали её вёдрами. И ведь никто её не поливал. Рыбы у нас было очень много – целое озеро, ловили её сетями, это не запрещалось. Рыба там такая водилась, гальян называется. С чем сравнить, я даже не знаю. Длинненький такой, сантиметров 10 – 15.

Вечером с лодки сети поставил, никакой тебе ни рыбинспекции, ничего. Сейчас уже совсем обезрыбили озеро, потому что варварски её добывали. Утром садишься в лодку, сети выбираешь, еле вытаскиваешь. Уж мы эту рыбу и жарили, и парили, и сушили: по мешку, бывало, сушили этих гальянов. Потом зимой уху варили из сухой рыбы.

 

Коллективизация как у вас проходила в селе? Что Вы лично видели пацаном?

Я вам уже говорил, что в семье я был десятым. У моего отца было еще два брата: Фёдор и Алексей. Они жили вместе с нами. Как именно, не знаю, но вместе с нами. Когда Колчак шёл на Сибирь и к Уралу, Алексей пошёл к белогвардейцам. А Фёдор, второй мой дядька, пошёл в Красную гвардию, к партизанам. И получилось так, что стал воевать один брат против другого, один – за белых, другой – за красных.

Дядя Фёдор брал с боями Барнаул, Новосибирск, после Гражданской войны закончил рабфак, а потом стал директором хромового завода в Новосибирске. А второй дядя – Алексей вернулся домой и занялся сельским хозяйством. И ни под какие репрессии он не попал, и в 30-е годы его никуда не забрали, потому что никаких репрессий у нас не было. Все друг друга знали, а потому не на кого было доносить.

 

У Вас в 37-й год, 38-й год не было арестованных по селу?

В 1935 году по доносу арестовали моего брата. Дело в том, что в ту зиму был сильный мороз, образовался очень толстый лед, и окуни стали задыхаться. Наши соседи на санях с лошадьми поехали на озеро, пустили под лёд невод, и вытащили уйму вот таких окуней, размером с локоть, как чушки.

Мне ещё запомнилось, они вместе с рыбой много жучков достали, их эти окуни очень любили. В наш сарай они привезли и сгрузили с саней целую кучу этой рыбы. Не знаю, продавал ли её потом мой брат, или не продавал, но кто-то сделал на него донос, что Андрей Решетняков спекулирует рыбой. И ему без суда и следствия впаяли пять лет.

Отсидел он три года. И что интересно, он никому ничего не писал, никто ничего не знал. Жена его приходит к моему отцу и говорит: «Тятя», – она так его назвала, Ивана Ивановича, – «Андрея нету три года, ни слуха, ничего. Я сама, говорит, огород пашу». А у неё дочка Надя горбатенькая на иждивении. Лошадь, правда, у неё была. И она всё это хозяйство вела три года. И говорит отцу: «Я больше не могу. Ко мне, говорит, сватается один мужчина, давайте я с ним распишусь, чтобы мне легче было жить». Он говорит: «Давай».

А потом мы как-то лежим в хате вповалку на полыни, сверху тряпки… (Полынь – это от блох, чтобы их не было в хате) Лежим, вдруг в окно стук. А тогда голодомор как раз был, у нас из-за него в селе пришлые беженцы курские появились. И тут стук в окно. А моя мать на печке лежала:

– А хто цэ там такый стучыть?»

– Пустите переночевать.

– Ой, господы, уси мойи диты на полу лежать и у нас нэма места, шоб положыть Вас».

– Мама, неужели ты меня не узнала?

Оказывается, брат Андрей с Колымы освободился. Ни за что посадили, по доносу. До него уже дошли слухи, что Аксинья, его жена, живёт с другим.

Отец встал, это было ночью, где-то часа в три – четыре, я сейчас уже не помню. Ну, конечно, все тоже поднялись, накрыли стол. Сидят, я пацан ещё был, но запомнил, как брат кивает на дверь, говорит, вот, сволочь такая, не дождалася. Отец кулаком по столу грюкнул, и говорит: «Сукин ты сын, ты тры года дэ був? Дэ ты був тры года? Вона с той дытыною, с калекою горбатой инвалидкой тут робыла, хозяйство беэрэгла и город порала, а дэ ты був, чього ты мовчав? Всэ, бэры, йды и жывы з нэю, понятно?», – всё, слово отца – закон. А этот… мужик… который жил там, ну понял, собрал свои вещи тихо, без скандалов. У них, конечно, родилась девочка. Ну, брат с женой приняли её, как близкую, свою, стали нормальной семьёй жить, всё нормально.

Старшие братья жили тогда уже отдельно от родителей. Жили мы в бревенчатых срубах. Щели меж брёвен конопатили мхом, который брали в лесу. Уплотняли, замазывали их, так что внутри тепло было, хоть и Сибирь.

В селе вся земля: луга и пахотная земля, распределялась по едокам. Вот у нас семья: взрослые и детей три брата, три сестры. Дают делянку пахотной земли столько-то, луг, где сено косят, чтобы можно было кормить скотину зимой. Потом мы пахали пашню. Я помню, как косили пшеницу, как молотили её на току, как сено косили. Были жатки, лошадь тянет её, а женщины идут сзади и снопы вяжут. Всё это я видел. То есть земля была общинная и распределялась между людьми. Не как на Украине, где земля в основном уже была личная.

 

А вот когда вы росли, в 30-е годы, как в материальном плане жили? Питание, одежда. Вот вы пережили голод, а потом какое-то улучшение было?

Обязательно. Одежда? Я носил вещи, обноски, что оставались от братьев и сестёр. Что нас сильно выручало, что у нас огород был полгектара. Половину участка мы засеивали луком. Продавали лук, по полторы тонны его сдавали в кооператив, там покупали всё, что было нужно для дома. На остальном огороде выращивали картошку, нам её хватало. У нас постоянно была корова, овцы, свиньи.

Когда уже появился колхоз, отец там не работал, только мать успела поработать – они к тому времени были старыми. Создание колхозов, оно же происходило не сразу. Вопрос же как ставился, или иди в колхоз, или единолично живи, но условия единоличной жизни были намного жёстче. Поэтому вынуждены были идти в колхоз. Где-то кто-то вступал, кто-то не вступал, и это длилось два – три года, пока сформируется настоящий колхоз. У нас в селе он появился только к 30-му где-то году. К тому времени почти все мои братья и сёстры уже отселились, жили мы: брат и отец, мать и я. Брата звали Яков. Тоже в тюрьме сидел.

Такая пикантная история. Они поехали обозом продавать колхозное зерно. Им сказали продавать по десять рублей за центнер. А они продали по двенадцать рублей, и разницу поделили между собой. Но одному не досталось рубля, и он всех сдал. Пятнадцать человек хлопцев посадили. Дали им по пять лет. Отбыл он только три года. Уезжал парнем, у которого было только начальное образование, а вернулся – шофёром.

 

Еще вопрос, у вас голод был в 33-м году в селе? Почему в селе была нехватка питания? Это колхоз забрал поставки?

Я не могу назвать голодом. Выручал огород, и выручала природа. А голод возник, потому что неурожай был. Сейчас сволочь эта Ющенко поднимает вопрос голодомора и геноцида. А был просто голодомор, в Курской области, Белгородской, Тамбовской, на Кубани, там же тоже был голод. А он подтасовывает, что это был геноцид украинского народа. Между прочим, Организация объединённых наций не признала этот голод геноцидом.

День Памяти жертв я поддерживаю, я считаю, что он должен быть, потому что факт голода и жертвы были. Просто Ющенко в свое время сделал очень неправильно, что он вспоминает только про умерших украинцев, а умирали все. И специально никто голодомор не устраивал. Просто был неурожай и люди не получили с урожая, с которым можно было бы прожить. У нас в селе умерших не было, мы питались с огорода и с леса.

Вот Вы видели когда-нибудь подсолнух? Вот подсолнух, а у него листья. А за селом в кустах растет смородина черная. Мы собирали её в какую-нибудь ёмкость, давили, добавляли туда сахар, кто мог, кто не мог – не добавлял, и на эти листья ложкой эту массу мазали и сушили. И таким образом два – три мешка заготавливали. Из картошки добывали крахмал и делали зимой из этой смородины кисель.

А зерно… были такие грушевки – два камня-жёрнова, один на другом (зернотёрки прим. редактора). Сыпешь туда зерно, крутишь, и получаются такие перемятые зёрна. Делали из этого зерна лепёшки, и на такое еде и жили, и работали. К нам приходили побирушки так называемые, с Тамбовской, с Курской области, с сумками такими. Дайте по милости, просили. Давали им, кто что мог: кто два – три клубня картошки, кто даже кусок хлеба. Были такие. Спали они у нас во дворах.

 

А еще вопрос. Уже ближе к войне Вы ходили в школу, учились. Сколько Вы классов закончили?

Девять классов. Не полностью.

 

Война началась в 41-м году, как у вас в селе ощутилось начало войны? Много ли людей забрали с первым призывом?

С начала войны сразу забрали брата Якова. Он был с 13-го года. Потом пошел Андрей, он был самый старший – с 3-го. Потом пошёл двоюродный брат Степан, это третий. Потом четвёртым пошёл я. Потом пятым пошёл ещё один двоюродный брат. Получилось так, что на войне со мной было нас три родных брата, а с двоюродными – пятеро. Вернулось трое. Андрей погиб под Смоленском, а Евстафий, двоюродный брат, в Польше. Мы так были воспитаны. Хоть Андрей и был в Магадане, и Яков, хоть и сидел в тюрьме, но злости за это у них не осталось. Всё равно, были они патриотами, воевали и жизни отдавали. Но знали за что, за победу над фашизмом. Была агитация страшнейшая, патриотизм сильнейший. Я знал, что мы воевали против фашистов, что это был враг, потому что он насиловал, убивал, вешал.

В 1942 году в декабре месяце, перед Новым годом, когда наши войска защищали Сталинград, я еще учился в школе. Призвали меня 20-го января 43-го года. Зима была, вьюга. Братья Яшка и Андрей уже воевали. Андрей погиб под Смоленском в 1941 году, защищал Москву.

Вообще то, меня не должны были брать в армию, так как я остался самый младший сын со старой матерью. Но, как это везде и сейчас делается, какая-то сволочь сунула меня заместо кого-то. За меня некому было заступиться, чтобы сказать, что нельзя меня призывать, потому что моя мать останется одна без кормильца. Отца уже не было, он умер в 1940-м году от рака желудка. Он не застал войну.

Одним словом, никто не защитил, и отправили меня в райцентр, а потом в Барнаул. Там в сосновом лесу под Барнаулом было уже всё приготовлено, выкопаны землянки, и мы там начали заниматься. Называлось наше подразделение 16-я окружная школа отличных стрелков снайперской подготовки. Учились тактике, ну и строевая была, само собой, конечно. Так муштровали: «Что ты ногу тянешь?! Подымай выше! Выше давай!» Потом, мы делали маршброски в поле, учились окапываться и стрелять. Гоняли так, снимешь гимнастерку – а в руках один воротник. Гимнастёрки пропитывались солью и потом прилипали к телу так, что рвались, когда их снимали. Вот такое было. Я отлично стрелял, но в снайперы не попал, стал простым пехотинцем с автоматом ППШ.

Находились мы там с 20-го января и где-то по начало ноября, затем нас месяц везли из Барнаула в телячьих вагонах. Всю школу погрузили и отправили на запад. Привезли под Москву в Сергиев Посад. Мы там немного побыли, затем нас снова посадили на поезд и повезли в Калинин, он сейчас называется Тверью. От Калинина к линии фронта, к Невелю мы уже шли пешком.

Первый населённый пункт на нашем пути был Лихославль. Мы останавливались на ночлег в селах, которые остались целыми, которые не оккупировал немец. Местные жители были проинформированы, что надо принимать солдат на ночлег. Располагали нас на печках, на кроватях, на полу лежали. В сенцах никого не оставляли. Питались мы в полевых кухнях. К гражданским у нас вообще претензий не было никаких.

Потом прошли через Торжок, тоже на полу спали. Но везде нас сопровождали склады НЗ, помню, выдавали нам баночки американской тушёнки, гороховый концентрат. По мере того, как на фронте, на переднем крае людские резервы иссякали, из тыла потихоньку подтягивались резервы. Вот мы и были таким резервом. Прошли мы, значит, Лихославль, Торжок, потом Ржев.

Ржев был разрушен абсолютно. Страшно было смотреть. Я в то время еще был, считай, из тёмного села, из Сибири, ничего ещё толком в жизни не видел, тем более такого. И мне было ужасно смотреть. Всё побито, всё разломано. В конце концов, где-то к концу ноября 43-го года пришли мы в прифронтовую зону.

Завели нас в лес, сказали: «Не курить, огонь не разжигать, наломать сосновых веток, наложить и лечь, отдыхать». Поставили дежурных, чтобы следили, чтобы мы не замерзли. Нас по очереди будили, вставать, разминаться. Утром начался ужасный грохот, заработали «катюши».

Нас подняли, приказали снять всё снаряжение, кормить не стали, приказали построиться. Построились. Зачитали приказ Верховного главнокомандующего, перейти в наступление для освобождения города Витебска. И нас вывели на опушку, слышим, впереди уже доносится стрельба, вверху между соснами пули свистят. Оказалось, что мы находились во втором эшелоне. Из передовых окопов ребята уже пошли вперед. И когда мы пошли за ними, я впервые увидел убитых.

Затем я прошёл через три боя. Вслед за первым эшелоном мы дошли до немецких траншей. Там нашли термосы с едой, наше наступление сорвало фрицам завтрак. Началась ночь. Мы в этих вражеских блиндажах переночевали, на второй день пошли дальше. Мы наступали, немец уходил. Потом поступил приказ, на переформирование. Нас отвели в лес, мы там сделали шалаши. К нам поступило пополнение из старых, закалённых солдат. Нас выстроили и приказали снова наступать на Витебск.

Мы оказались в составе 1-го Прибалтийского фронта, которым командовал генерал Баграмян. Пошли мы в наступление, но случилась неудача, и нас вернули, снова отвели в тыл. И мы опять ночевали в шалашах, просидели в них где-то с полмесяца, наверно. А потом повалил снег, начался холод. Это был уже конец февраля. И вот, значит, 1-го марта снова загрохотали пушки, полетели ракеты, началось наступление. И вот тут мне дали противотанковое ружье – ПТР, которое стреляло 14 миллиметровыми пулями, ими можно было даже танк подбить.

Я был первым номером, потому что я был крепче, а ПТР оно же тяжёлое. Вторым номером мне дали узбека, он таскал сумку с патронами. Шло массовое наступление, поэтому подвигов личных я никаких не совершил. Стрелял, конечно, но убил кого-то или нет, не знаю. Падали немцы, а кто попал, я или сосед – хрен его знает. Но были, я видел, падали.

Очень сильно артиллерия помогла. Немецкая тоже стреляла, конечно. Но «катюши»… сначала они стреляли термитными снарядами. Но тогда немцы через какое-то посольство передали, что если русские будут стрелять термом, то мы применим химическое оружие. Поэтому наши стали применять не термические, а осколочно-фугасные снаряды. Как «катюши» дадут залп, всё горит. Это оружие спасло нас.

 

Как звали узбека, помните?

Нет, не помню. Помню, он старше меня был. Слабый… И не хотел воевать. Они все не хотели воевать. Их не призывали до войны в армию. Я их впервые увидал… есть у нас на Алтае такая станция Алейская, я там в первый раз в 14 лет увидел железную дорогу, брат свозил меня туда на машине. Я посмотрел, их в этих их полосатых халатах целый состав – мобилизовали на фронт. Немцы, когда брали их в плен, понять не могли. Давали каску и говорили: иди на ТБМ отсюда.

 

А из ПТР по самолетам пытались стрелять по немецким?

Я не успел. Я ж получил ранение в самом начале наступления. Немцы летали, конечно. Я видел, летали. Но в основном, по нам, по пехоте стреляли автоматы, пулемёты, миномёты, артиллерия. И они быстро выбивали личный состав, долго в пехоте люди обычно не задерживались. По танкам мне тоже стрелять не доводилось. Гранатами я тоже не пользовался.

Я в окопах не сидел, нас готовили, грубо говоря, к штурму. Но не получилось. Там ребята, которые в длительной обороне успели посидеть в окопах, блиндажах, постарше меня, у тех это всё было. А у меня не было. Это первые, которые попали ребята. А нас с ходу бросили. И не одного меня, молодёжь.

У нас рядом в Барнауле было артиллерийское училище. Их бросили на Волоколамское шоссе. Срочно сняли, посадили на колёса и быстро перебросили. Все как один погибли, всё училище, но не пропустили никого.

 

Немцев пленных видели?

Да. Они становились такими, знаешь… я уже не застал тех немцев, которые, шли по нашей стране с закатанными рукавами. Зимой они были в каких-то лаптях, тряпках. Зима помогла здорово. В 42 – 43-й год морозы были по 40 градусов. Сволочи, все посдыхали. У нас комбат был в Кагуле, в Молдавии. Он рассказывал. На танках, говорит, давили этих сволочей немцев, как клопов. Колонны шли, а мы их давили.

А в наступлении пленные не попадалось. Мы же, как говорится, подчищали фронт. Я 25-го года, и половину 26-го еще призвали, некоторые из нас в бои ещё попали. У меня двоюродный брат погиб в Польше 26-го года рождения. Тоже сибиряк, тоже родственник. Евстафий. И всё, 27-й год уже в войне не участвовал.

 

В основном, но некоторые попадали. Там на Японию попадали еще. 27-й много попало на Японию. И даже на Германию чуть-чуть, немножко, отдельные люди попали. А такой вопрос, а что вы чувствовали в боевой обстановке, вот лично вы?

Боязнь погибнуть. Бежишь в атаку, а в голове: «Сейчас меня убьют». Каждый хочет жить. Говорят, что некоторые в бой идут, ничего не боятся… Ни хрена, все боятся. Никто не хочет умирать.

Одним словом, снова артподготовка, и мы пошли в бой. Немцы обороняются, мы наступаем. Бежим, тот упал убитый, это – убитый. Ближе к немецким траншеям: тут упал, тут упал, тут упал, тут. Траншеи проходишь – один на другом лежат наши убитые. Я получил ранение где-то в середине наступления. Рядом разорвалась бомба, и меня осколок хлестнул по ногам, попал прямо в кость.

Я плачу, что мне больно, жжёт так, будто мне ногу отрубило… но живой. Тут рядом оказался командир взвода, говорит: «Давайте в тыл. Вот туда, откуда Вы наступали, в лес». Я пополз на четвереньках. ПТР отдал этому узбеку, а сам взял у него карабин, и пополз в тыл. Добрался, смотрю: идут солдаты в белых халатах, подкрепление. Один сидит, рукой, вижу, машет, показывает, что иди, мол, сюда.

Я к нему. Он: «Кто ты такой?» Я: «Такой-то, такой-то». Он записал всё, оказывается, специальный был санинструктор. Он не вытаскивал из боя, а сидел и фиксировал. А считалось, что он вытаскивал из боя. Мы сами выползли, а он себе записывал, что он вытащил. Так иногда делалось.

В лесу были у нас тыловые организации: мастерские по ремонту артиллерийских снаряжений, по ремонту танков, по ремонту автомобилей, бани полевые, холодная вода. Все они были фронтовые, и все, кто там служил, считается сейчас участником войны. Вот сейчас из выживших ветеранов в основном они и остались.

А себя я считаю просто счастливчиком. Ранило меня в 11 часов 1 марта 1944 года. Пополз я в госпиталь. Только отполз, смотрю – едут сани, лошадь их тянет. Я показал так рукой. Ездовой остановился: «Садись на сани», - говорит, - «везу командира раненого в медсанбат, в лес». Я сел, и он повёз. А в лесу палатка была, в ней девчата-медсёстры, медсанбат. Мне сделали укол, а нога распухла, вот такая уже стала.

Приехала машина, нас положили навалом и повезли в тыл. А полоса то ещё прифронтовая, снаряды летают-рвутся, но пронесло. Привезли нас в полевой госпиталь. Брезентовая палатка, наскоро сделанные топчаны. И на каждом топчане лежит раненый. У всех разного рода ранения: у кого голова, у кого рука, у кого ноги, у кого живот. Меня положили крайним. На случай, если аллес капут, меня сразу же полностью раздели, одежду унесли. Это чтоб уже мёртвого не раздевать, если что.

А голым-то холодно. Одеяло дали. Раз организовано наступление, то всё было подготовлено. Я, забегая вперед, скажу, что хоть подготовка была и хорошо организована, но наступление провалилось. После этого пришлось организовывать новое, под названием «Багратион». Только после него взяли Витебск и освободили всю Беларусь, и оттуда пошли уже на Прибалтику. А это была попытка наступления перед «Багратионом», в которую я и попал.

Положили меня раздетого, я лежу, подходит врач с повязкой на руке, женщина, помню точно. Она: «Ну, молодой человек, что у вас тут?» А по другим рядам другие врачи ходят, вокруг люди раненые кричат. Кто матерится, кто стонет. Я говорю:

– Вот у меня нога.

– Хорошо, ложитесь.

Я лёг, подошли две сестры справа и слева:

– Так, ну что, молодой человек, вы откуда?

– Из Сибири.

– Ну, давайте, считайте. Как можно больше считайте.

Я начал считать.

– Раз, два, три…

Тут меня начало в обморок кидать. Я считаю:

– Десять, сто, двести.

И врач тут мне как всунет скальпель и потянула.

Мне больно. Я поднимаюсь и говорю:

– Что вы делаете?

Наркоз-то мне вкололи, но он ещё не подействовал, а она уже начала меня резать. Я опять: «Что вы там делаете?!» А медсестры – раз, бутылки с капельницами мне поставили, и я отключился.

Я просыпаюсь, а у меня от колена и до ступни всё в крови. Разрезали в двух местах. Оказалось, осколок раздробил мне малоберцовую кость, У меня обмотки были, не сапоги. Знаете, что такое обмотки? Вот осколок пробил мне всё это дело. Они вытащили осколок и положили мне. А когда начал отходить наркоз, перенесли в палату, где такие же прооперированные лежали. Я кричу: «Сестра. У меня болит!» Сестра: «Ну, что такое?» Я говорю: «Болит». Взяла историю: «Ой, так у вас же кость перебита». Пошла, принесла мне лонгет, металлическую такую штуку, наложила её, забинтовала. «Ну вот, лежи теперь тихо», - говорит, и тогда боль успокоилась немного.

После этого нас еще в Невель перевезли, в госпиталь, потом перенесли в санитарный поезд и отправили в Чапаевск. Это Куйбышевская область, сейчас Самарская. Когда мы ехали в поезде, я лежал на верхней полке в общем вагоне. Не в телячьем, а в общем вагоне. Нас кормили, как и чем, не помню. На пятые, или на шестые сутки прибыли мы в Чапаевск. Сразу приехали машины и нас увезли в госпиталь.

Там была школа, в ней организовали госпиталь. Положили нас в один из классов, 12-13 коек. Нас там положили и сразу стали осматривать врачи, местные, из мобилизованных. Меня поднимают, открывают рану, и говорят: «Ууу». А у меня такое фиолетово-стеклянное мясо … Врач говорит: «Гангрена».

А вторая, врачиха, ему: «Давай обработаем, а потом завтра утром посмотрим». Обработали рану, всё, что надо, сделали, утром понесли на носилках, я не ходячий был. Разбинтовали. «О, так это совсем другое дело, говорят, опухоль спала, цвет ушёл». Фурацилином всё это обработали, и стал я принимать лекарства.

Я стал худой-худой такой, пацан, 18 лет. А врачиха на следующем обходе приходит, говорит: «Надо тебе кровь влить». Я говорю: «Да я не знаю». Она ушла, у нас был моряк, Костя, рыжий такой, с Красноярска. Ему икру вообще посекло до кости. Ему потом с другого места мышцу пересадили.

В общем, когда обход кончился, врач мне этот стал кровь вливать. Я говорю ему: «Что это такое?» А он: «Слушай, это такие иголки, что как всунут, так ты хоть на потолок, потом лезь». На следующий день врачиха обход делает, я говорю:

– Анна Николаевна, мне не надо крови».

– Чего?

– Не надо. Дайте мне двойную порцию масла, у меня своя кровь будет.

– Да вы что, Вам надо кровь!

– Я не хочу.

– Ну ладно, не будем.

Потом, когда я выписывался уже, и всех знал, я говорю: «Дайте мне кровь». Она в ответ: «Я Вам давала, когда Вам надо было, когда Вы совсем слабый были, а теперь, когда Вы уже выздоравливаете… Ну, ладно. Запиши». И 200 грамм мне влили. Сейчас уже не помню, чего я этой крови захотел.

Нас в палате лежало двенадцать человек, мы уже познакомились. Один раз мы одного таджика в шутку грабили, он деньги собирал, зашивал в пояс. Продавал пайки, сахар, масло. Кому надо было двойную порцию, те покупали. Мы его поймали, накрыли одеялом, а он такой злой был, чуть нас не зарезал, у него нож был.

Когда мне кровь вливали, был уже месяц май, мы с ребятами к тому времени на лужайке, на территории госпиталя отдыхали. Я тогда курил. Сестра пришла, вызывает. Я ей: «Что такое?» «Давай в перевязочную». Я прихожу, а там студенты сидят. Мне сестрат: «Ложитесь на стол». Я лёг. Она поставила мне колбу с консервированной кровью. Рассказывает что-то студентам, они на практике. Говорит, как всё это делается. Я смотрю, начала кровь убывать. Она говорит студентам, что когда кровь вливается, получается разность температур крови в колбе и в теле, и это вызывает у человека холод или дрожь. «Как себя чувствуете?», - спрашивает. Я говорю: «Отлично себя чувствую».

Она влила, и я пошел, дурак, курить вместе с ребятами, а надо было в постель лечь. Тут чувствую – холодно, словно мороз, потом бросило в жар. Тут в туалет захотелось. Ну, думаю, сам пойду. Постеснялся попросить баночку, чтобы пописать. Я поднялся, взял костыли, пошёл в туалет. А это же школа, туалет далеко. Я пока пришёл в туалет, пока пописал, пока стал выходить, нажал на двери и чувствую, теряю сознание. На моё счастье сестра мимо шла Аня. Я ей говорю: «Аня, держи меня», - и упал прямо к ней на плечи.

Помню, проснулся, лежу в постели, врач рядом сидит. Говорит, влили, ему девичью кровь, вот она и бушует у него. Я открыл глаза, сказал, что всё у меня нормально и они: и врачи, и сестры разошлись.

Потом ещё случай был. Я температурил. 37,2 – 37,3 – 37,4 температура. Сделали мне рентген, взяли анализы, ничего не нашли. А температура 37 и все. А в то время были специалисты по болезням, профессионалы. Они ездили по госпиталям, в которых лежали раненые, и если возникали вопросы, которые местные врачи не могли решить, они их консультировали. И вот к нам приехал такой специалист. Предъявляют ему меня, вот, говорят, молодой человек, температура, 37,4. Все анализы сделали, всё проверили, ничего не можем поделать. Причину найти не можем.

Он подошёл к моей койке, посмотрел. Ну, говорит, давайте его в перевязочную. Пошли они дальше, до обеда записали всех, кому что надо. После обеда начали вызывать в перевязочную. Прислали за мной. Я на костылях, прихожу. Он мне:

– Ложитесь.

Берёт, мажет меня здесь йодом. А я же помню, как было в полевом госпитале, когда мне сказали считать, а потом было очень больно. Я его и спросил:

– Так что, будете операцию делать?

– Нет.

– Я буду кричать.

Когда я лёг, он спросил:

– Ты знаешь, когда кричать?

– Нет.

– Так я тебе скажу, когда надо кричать.

Он намазал всё это йодом. Намазал, намазал, а потом спрашивает:

– А что это у вас там за окном делается?

Ну, я туда глянул, а он туда как скальпель воткнул, до сих пор еще вот в этом месте такая ямка. А что получилось. Когда мне делали в полевом госпитале операцию, занесли какую-то инфекцию. И она всё гноилась, и температура из-за этого была, потому что организм боролся с этой всей ерундой. Гноя вылилось… Рана, конечно, зажила, но если разбередить, бывает, болит.

Лежал я в госпитале до конца августа, потом пришла комиссия, и меня признали годным для службы, дали документ явиться на распредпункт в Самару, в Куйбышев. Туда съезжались все люди, годные к службе после госпиталей. Туда же приезжали, как их до сих пор называют, «покупатели» подбирать себе нужных специалистов: кому надо – минёров, кому надо – связистов, кому надо – танкистов и так далее. А мне в пехоте воевать надоело. Я видел, как танки едут, и по снегу, и по грязи, везде проходят. А я же прошел от Калинина до Ржева и дальше пешком. Мне надоело всё это дело. И мы с одним парнем, по-моему, он музыкантом был с Одессы, саксофонистом, сейчас уже точно не помню, решили пойти в танкисты. Попросились, и нас взяли в Верхний Уфалей, мы там начали учиться. А там же Тагил рядом. Вот с этой школы ездили в Тагил, получали танки, их эшелонами отправляли на фронт.

Как-то раз я дежурил на кухне кочегаром. Зашёл дежурный, говорит: «Вас вызывает командир». Я пришёл, докладываю: «Рядовой Решетняк по вашему приказанию прибыл».

Командир: «У Вас неполные девять классов образования, и Вам рекомендуем идти учиться на офицера». И меня направили учиться в Кривой Рог на офицера.

 

А какой это был год, какое число приблизительно?

День Победы я уже в Кривом Рогу встретил. Там на базе Таманской танковой дивизии сделали танковое училище. Нас было очень много, шестнадцать, по-моему, рот по сто человек. Такой был замах. Потом, правда, ближе к концу войны, наш Генштаб очухался, и стали уменьшать. В конце концов, через год осталось, если не ошибаюсь, два батальона всего, и нас сделали курсантами нормального училища. И вот я так задержался в армии.

В Кривом Роге я проучился год, потом нам сказали: «Кто хочет на первый курс, дальше учиться? Джезказган или Северный Кавказ, на первый курс». И я отказался. Я как посмотрел, как офицеры, день и ночь в казарме с нами. Думаю: «Что это за жизнь?» Я отказался, и меня отправили в войска старшиной. Я попал в Кагул, в Молдавию в 110-й полк 35-й гвардейской дивизии. А после училища в Кривом Рогу мы были стройные, подтянутые, поэтому меня сразу поставили на должность зам. командира взвода, и вот на этой должности там меня и застала демобилизация. Здесь меня и медаль «За отвагу» нашла.

( Из наградного листа:

)

Я уже говорил, я попал как раз на фронт в то время, когда немцы уже отступали, мы их гнали, никаких подвигов я не совершал. Просто участвовал в наступлении, и за это мне, наверное, медаль «За отвагу» сразу после войны в 1947 году и дали.

Приказ демобилизовать 1925-й год пришёл только в марте 1950-го года. К этому времени мне уже было 27 лет. А когда призвали, мне было 18 с половиной. Выпускают на свободу: «Иди». Куда? Ни профессии, ни специальности нету. Хорошо, что у меня сестра жила во Львове, у неё муж там служил в штабе Прикарпатского военного округа. Он мне сказал: «Мирон, приезжай, будем устраивать твою судьбу». А куда деваться без профессии? Особо некуда. Родителей нету. В Сибири только мама. К кому там ехать? Она ещё была жива, но была уже на обеспечении брата Якова.

Приехал я во Львов, сели за стол, бутерброды, выпивка. Муж сестры – Иван, царство ему небесное, говорит: «Ну что, Мирон. Вот ты восемь лет срочной отслужил. Профессии нету. Давай или иди на завод учеником токаря или фрезеровщика, или оставайся в армии на сверхсрочной», - уже начали брать на сверхсрочную, - «выбирай. Я тебе советую остаться на сверхсрочной».

Я так и решил, остался в армии. Во Львове возле стадиона «Динамо» располагался тогда танко-самоходный полк. Вот в него меня и зачислили. Назначили меня старшиной учебной школы, я ею фактически командовал. Проходили мы как-то в очередной раз с песней и строевой мимо штаба в столовую. И начальник штаба вышел на крылечко, посмотрел, подозвал меня: «Ну, ты», - говорит, - «засранец. Поедешь в Киев учиться». Пришла разнарядка в Киевское танковое училище, и меня туда отправили. После окончания училища меня распределили в Венгрию.

 

А вы в Венгрии в 56-м году были во время восстания?

Я уехал. Оно же осенью 56-го было, а я раньше уехал в Академию экзамены сдавать. В Венгрии я служил в городе Кечкемет, раньше он Сталинвар назывался. Потом его обратно переименовали. А Кечкемет переводится на русский как город козлов. Кечке – козел. Вот там я служил. Оттуда я отправился в Академию, но там мне отказали. Я писал в ЦК письмо, мне разрешили, но экзамены я не сдал и попал в Киев. Здесь я закончил на вечернем отделении автодорожный институт. Дальше служил я в танковом училище. Дослужился до звания подполковника. В 1975-м после отставки и ухода на пенсию я стал работать военруком в 199-й школе, и проработал до 1978 года.

А затем был приказ Гречко, министра обороны, что военрукам, которые работают в школе, после предварительной аттестацию дирекции школы присвоить очередное звание. Мне присвоили звание полковника, но без добавки к пенсии.

Потом два года я сидел внука, нянчил. Дочка закончила политехнический институт, ей надо было отработать год по направлению. А она родила, и с пацаном, с внуком, сидеть было некому: дочке надо отрабатывать, жена работает, муж дочки учится в авиационной академии. Кто остается? Мирон Иванович.

Потом через два года внука отдали в детский сад, молодые съехали – две семьи стало. А сейчас мы остались одинокими. Муж дочки получил работу в Москве, они переехали туда, потом внучка тоже закончила институт, уехала куда-то. Сейчас я уже прадед, но все: и дети, и внуки, и правнуки не в Киеве.

Жена у меня совсем плоха, болеет уже восьмой год, бормочет что-то непонятное. Уколы делали, всё равно. Вызывали два раза ночью скорую, 89 ей. 5 апреля будет 90 лет. А мне уже 93-й. Уже скоро аллес капут. Иногда накатывает скука страшная – нету родственников, не с кем ничем поделиться. Я, как поёт Газманов, родился в Советском Союзе, вырос в СССР, я к чему-то стремился, что-то ценил. Сейчас никакого стремления. К чему? К капитализму, или к наживе денег или к чему? Сейчас как, деньги есть – ты человек, денег нет – не человек.

А у меня идеология от Советского Союза осталась, и я ей никогда не изменю. Я убежденный патриот Советского Союза, и мне тяжело жить без цели, без стремления. Чего хотел, того достиг. Я из сельского парня вырос до подполковника, живу в Киеве. Я честно служил, ни разу не сидел на гауптвахте. А сейчас нет у нас ни патриотизма, ничего, только деньги. Но что меня больше всего злит, историю тоже меняют. Почему не пишут правду?

 

Последний вопрос. Сейчас вспоминаете войну? Что думаете о ней, с высоты прожитых лет.

Вспоминаю, а как же. Ну что тебе сказать? Мы были так воспитаны при Советской власти, был такой патриотизм, что о личных своих интересах мало заботились. Мы заботились о том, чтобы было лучше, не столько себе, сколько другим. Если я делал что-то хорошее для другого человека, я считал, что я сделал хороший поступок. Воспитание было другое, патриотизм. Если бы не было патриотизма, мы не победили бы. Чтобы убить человека, его надо ненавидеть. Если ты не ненавидишь, то страшно убить. Если же ты ненавидишь человека всеми фибрами своей души, если он враг, если он насилует, убивает – его легко убить. Вот это я понял, вот это запиши.

Интервью А.Ивашин, лит. обработка А.Стаценко