Дезертиры. Заметки военного следователя.

 

Воздух свободы

Что может быть приятнее, чем в суровых условиях военной службы повстречать земляков? Да ещё и обуть их на добрую тысячу рублей! Асланбек был счастлив беззаботной радостью человека, оказавшегося умнее других.

Это был 1988 год. Меня из Баку на целых полгода послали «батрачить» в военную прокуратуру Нахичеванского гарнизона. Было принято, когда где-то не хватало сотрудников или был дикий завал, на укрепление отправляли в командировку сотрудников из других регионов. Там мне и всучили дело беглого Асланбека. Листая страницы с допросами и постановлениями, я только и успевал присвистывать – ну бывает же такое.

Асланбек был не каким-то бараном аульным, а представителем, можно сказать, золотой узбекской молодёжи. Папаша его был шишкой в одном из районов Узбекистана. А там традиция – если ты занимаешь положение в обществе, дети твои должны получить высшее образование. Лучше в Москве, но если не получится – то и Ташкент сойдёт. Детей у бая было много, и правило он это соблюдал добросовестно – все выбились в люди.

Когда Асланбека вышибли из Ташкентского автодорожного института, пусть не сразу, через пару лет, но его приняла в свои ласковые и крепкие объятия Советская  Армия. Пережив кратковременный шок перехода от вольницы и хаоса к упорядоченности и военной иерархии, новый воин оглянулся окрест внимательным взором. И понял, что, оказывается, и в армии можно жить и предаваться любимому занятию – кидать своих соплеменников. С того времени вся его жизнь была посвящена тому, чтобы устроиться получше и найти, кого надуть. А таковых оказалось немало.

В сержантской учебке он быстро поднялся в глазах соплеменников – язык русский знал идеально, мог договориться со всем -  не то, что с телеграфным столбом, а даже с командиром роты. Однажды он собрал  своих земляков и объявил:

- Денег вам родные много присылают. У нас в роте крадут. Дайте мне деньги на сохранение - я их передам командиру роты, он их в ящик железный положит.

Узбеки важно покивали. Собрали свои деньги и вручили Асланбеку на хранение. Наивные дети аулов и гор даже не удосужились подумать, что выпуск из учебки будет на днях, а деньги эти ещё получить надо обратно.

В общем, через три дня распределение, выпускников разослали по всем концам СССР. Те, с кем Асланбек отправился в Нахичевань, получили от него сданные на хранение купюры. А остальные – ну не срослось. Было ваше - стало наше. В общем, получите у Пушкина, или, как там у узбеков – у Навои или Омара Хайяма.

Мы кропотливо просчитали, что собрал он с земляков полторы тысячи рублей, отдал пятьсот, так что чистый прибыток составил тысячу рубликов – это при зарплате инженера в то время сто двадцать рублей.

В общем, армия оказалась не таким гиблым местом, как казалось сначала.

На новом месте службы в мотострелковой дивизии в Нахичевани ему совсем не понравилось. Его там заставляли служить. Это было глумление над его свободолюбивой натурой. И кидать как-то уже было несподручно – тебе же с людьми служить ещё полтора года, а за это время и спросить могут за твои чудачества по всей казарменной строгости. В общем, без особого успеха попытавшись ещё кого-то надуть и поудобнее устроиться, Асланбек совсем впал в уныние.  И после очередных неприятностей огляделся и понял, что пора. Собрал вещички и свалил из советских Вооружённых сил.

Через несколько дней он уже был на пороге дома дембельнувшегося русского приятеля, распахивая объятия и радостно восклицая:

- Друг, как же я тебя люблю. Мне отпуск дали, так я не домой поехал, а сразу к тебе.

Растроганный «друг» несколько дней поил-кормил гостя и ностальгически расспрашивал о жизни в родной части, на что сослуживец отвечал уклончиво. Потом Асланбек состроил горестную физиономию и сказал:

- Надо в часть возвращаться, а у меня военный билет украли. Без военника на самолёт не продадут билет. Дай свой паспорт. Я куплю билет и тут же отдам.

Почему-то при общении с мошенниками у людей напрочь атрофируется логика. Дембель как-то не подумал, что если билет берёшь по паспорту, то по этому же паспорту должен и лететь… В итоге ни паспорта, ни Асланбека. Зато через некоторое время валом повалили нежданные гости. Они приходили без звонка, ставили парня мордой к стенке и защёлкивали наручники.

- За что? – сперва ещё возмущался дембель.

- Ты ещё спрашиваешь, ворюга! - восклицали оперативники угрозыска, от избытка чувств проходясь ему кулаками ему по рёбрам.

Выяснилось, что паспорт Асланбеку сильно пригодился не только для авиаперелётов. Он стал гастролировать по всему СССР, прописываться в гостиницы в номера с соседями, а когда те уходили по делам, упаковывал их вещи и съезжал вместе с ними. Естественно, получив заяву, оперативники угрозыска сразу проверяли, кто ещё жил в номере. Брали у администратора паспортные данные ворюги и направляли по месту его прописки в командировку группу захвата.

Так что круг общения у дембеля сильно расширился. После очередного «задержания», он простонал:

- Асланбек. Ну, все. Увижу – убью!

Судя по всему, вольную жизнь Асленбек вёл бурную и содержательную. Мы наложили арест на его почтово-телеграфную корреспонденцию, и стали изымать письма каких-то вполне грамотных и серьёзных людей:

«Асланбек Утабоевич, я с добрыми чувствами вспоминаю наш добрый разговор в поезде Москва-Махачкала. И напоминаю, что вы обещали посодействовать мне в приобретении автомашины «ГАЗ-24».

То есть развернулся он по полной.

Мы начали копать  его прошлую жизнь. Она оказалась не менее занятной, чем настоящая. Оказывается, после того, как отец отослал его учиться в Ташкентский автодорожный институт, заплатив, как положено, за поступление приличный бакшиш, сынок быстро нашёл клуб по интересам – местных воров и мошенников. И началась красивая жизнь и лёгкие деньги. Кидалово, подделки документов. Естественно, на учёбу времени не оставалось, так что выперли его с первого же курса. Но это не мешало ему ещё два года писать письма отцу со стенаниями, как же тяжело учиться, и какие жадные преподаватели. В общем, три года родитель номер один слал ему деньги на подкуп преподавателей, чтобы те ставили на экзаменах пятёрки. Вылетело это в копеечку, но отец семейства был горд, что дитё выросло отличником.

Когда этот солидный, уверенный в себе бай приехал в  Нахичевань узнавать, что же натворил его сынок и как его отмазать, мы ему все это изложили коротко и доступно. Выслушал он это так, что ни мускул не дрогнул на лице.

- Я все понял, - совершенно спокойно он, что-то просчитав про себя. – Вы не беспокойтесь. Если он объявится дома - я его убью.

Сказано это было не на эмоциях и не для красного словца, как у нас, с рывком тельняшки на груди. Это звучало скорее как окончательный приговор, бесстрастно произнесённый потомственным суровым басмачом. Вот мы и решили – беспокоиться не надо. Дома Асланбеку каюк.

Через некоторое время дезертира повязали в столице СССР, когда он собирал с граждан деньги за дефицитные стиральные машины у универмага «Москва». Препроводили на гарнизонную гауптвахту.  Потом на другую. В конечном итоге он наплёл охранявшему губу земляку-узбеку, что у него важное дело на воле, иначе ему смерть, уговорил его отпустить на пару часов и ушёл с концами.

В Нахичевани что ли воздух такой был – непонятно, но почему-то у солдатиков там просыпалась страсть к мошенничеству. Другой такой затейник Витёк происходил из хорошей московской семьи с отцом шишкой в каком-то из союзных министерств.  Судьба его складывалась примерно как и у  Асланбека – фарцевал, воровал, с первого курса института вышибли, от суда спасла армия. И там он развернулся вовсю.

Он настолько умело запудрил всем мозги, надувая щёки и объявляя, что его родители всё могут, что командиры стали относиться к нему с уважением и опаской, а также начали строить на него определённые планы. Командиру роты он убедительно обещал, что устроит его в Академию Фрунзе, потому что папаша все может. И капитан ему выписывал постоянно всеми правдами и неправдами отпуска в Москву – ну чтобы с Академией порешать. Другим командиром он тоже что-то обещал. Обещал и ничего не делал, оправдываясь за мизерные результаты ещё более радужными обещаниями. Его кормили-поили, лелеяли. Но наконец, командиры поняли, что он никого облагодетельствовать не собирается и предложили ему вешаться, потому что последующая служба у него будет ох как нелегка.

Но Витёк и это предусмотрел. Он тут же симулировал какую-то болезнь и завалился в госпиталь. Там он начал в том же стиле обрабатывать врачей. Мёртвой хваткой вцепился  в армянина – старшего лейтенанта, служившего дантистом. Арсенал испытанный –  у меня папа большой начальник, он тебя в аспирантуру устроит.  В общем, охмурил Витёк зубодёра и, соскучившись по дому, стал подбивать его на поездку в столицу.

- В аспирантуру тебя устрою в Московский мед, - гипнотизировал Витёк. - Я там все ходы-выходы знаю. Видик могу по дешёвке купить. Шмотки. Ты главное денег побольше бери.

Та же ситуация – отключка критического мышления, взамен активизация способностей к тактическому планированию – в результате каким-то чудом рыцарь бормашины выписал командировку в Москву и себе, и Витьку, и поехал обезжириваться.

Кафешка та была как раз на Октябрьской площади, как раз напротив здания МВД СССР, в девятиэтажном кирпичном доме, где сейчас «Шоколадница». Там армянин последний раз и видел Витька.

- Давай две с половиной тысячи рублей, - сказал жулик. – Видеомагнитофон принесу. Отличный. «Сони».

Дантист как все армяне толк в «Сони» знал, и расценки представлял. Заявленная цена была божеской, по тем временам видики стоили почти столько же, сколько машины, и не найти их было. Поэтому дрожащими от предвкушения пальцами он отсчитал две с половиной тысячи рубликов.

Витёк небрежно сунул купюры в карман и бросил:

- Сейчас буду.

И вот у дантиста ни «Сони», ни Витька, зато куча неприятностей. Как отвечать на вопрос, куда он солдата и за каким лешим попёрся с ним в Москву?

За это дело я ухватился, поскольку выдалась возможность побывать дома, прихватил этого армянина. С дантистом мы шарились неделю по Москве – по всем кабаками и злачным местам, где бывал Витек. Ставили на уши официанток, метрдотелей. Слышали от них:

- Был недельку назад. Когда будет – не знаем. Но позвоним в милицию обязательно.

И не звонили, стервочки.

Жена Васька нас успокоила:

- Да не бойтесь, он больше никого не побеспокоит. Он сейчас в Прибалтику поедет, и будет там переходить границу.

Общался я и с КГБ по его поводу, узнал много интересного о незаконных валютных операциях Витька. Так тогда его, сволочь, мы и не нашли.

Что стало с ними? Союз как раз разваливался. И приходило время, когда подобные специфические способности стали вдруг жутко востребованными. Так что не удивлюсь, если они и всплыли где-то как весьма уважаемые люди…

 

Мой адрес Советский Союз

Сколько же я насмотрелся  самовольщиков и дезертиров – страшно представить.  В нашей Военной прокуратуре Бакинского гарнизона работал конвейер по распределению этих свободолюбивых личностей по дисбатами,  исправительно-трудовым учреждениям и психушкам. Наверное, девяносто процентов уголовных дел в нашей конторе было именно по ним.

В Баку в 1984 году в рамках новой структуры управления войсками была образована ставка южного направления, которой подчинялись Северо-Кавказский, Закавказский и Туркестанский военные округа, а также Каспийская военная флотилия. сороковая армия, воевавшая в Афганистане.  В столице Азербайджана и её окрестностях началось грандиозное строительство. Возводили тщательно замаскированные командные пункты, уникальный вычислительный центр, обладавший  какой-то невероятной степенью защиты, штабные комплексы,  целые районы жилья для военных. Такое ощущение, что перед развалом Союза на эти стройки в Азербайджане решили ухнуть как можно больше средств и ресурсов. После развала СССР из возведённых объектов России, понятное дело, не досталось ничего, да она и не просила.  Для строительстве всего этого роскошества был создан целый УИР – управление инженерных работ, с подчинявшимися ему Управлениями начальника работ – УНР. В них входило множество разбросанных по Азербайджану стройбатов, тысячи и тысячи военных строителей.

Что такое стройбат? Чтобы было понятно – туда, как в анекдоте, призывали зверей, которым оружие страшно давать. А попросту – малообученных детей гор и степей, ранее судимых, а также олигофенов в степени лёгкой дебильности, которых по существовавшим правилам нельзя было призывать в обычные части. Так что контингент там собирался соответствующий. Это в зависимости от национального состава было что-то вроде банды батьки Махно или басмаческого отряда.

 - Проведите с ними воспитательную работу, - просил меня как-то командир роты стройбата, притащив за ухо особенно беспокойного военного строителя. – Он плохо себя ведёт.

Я глянул в личное дело нарушителя и задался закономерным вопросом – а как может себя вести человек с тремя судимостями?

- Ну, готовься, на четвертую ходку, - сказал я.

Проняло на некоторое время.

Нравы там царили часто диковатые, план по валу требовал экстремальных мер. И бежали оттуда военные строители сотнями.

Бежали, правда, изо всех частей, но у стройбата тут конкурентов не было.

В середине восьмидесятых началась широкая кампания за борьбу с неуставняками в армии. У нас ещё в институте создалась иллюзия, что несчастные солдатики бегут из-за неуставных отношений, издевательств. Тем более действительно случаи в войсках были совершенно дикие. В Группе войск в Германии и где-то на Севере были факты, когда деды экспериментировали, насколько может похудеть молодой, так что солдатики умирали от дистрофии. Ну и побои, даже убийства – всё было. Были и срывы, когда молодые, заступив в караул, крошили из автомата сначала «дедушек», а потом на кого Бог пошлёт. Так что у нас была иллюзия – бегунки это жертвы.

- Все это бред, - опустил меня с небес на землю матёрый помощник прокурора. – Запомни, никогда не верь самовольщикам. Они всегда врут.

В подтверждение привёл историю прохвоста, который так складно врал о его притеснениях, что его вместо трибунала переводили из одной части в другую. А когда выяснилось, что все враньё, он свалил в очередной раз. И вся прокуратура ощущала себя лохами.

Девяносто процентов бежали вовсе не от каких-то зверство и побоев. А зачем бежали? Ну, потому что хотелось. Их свободный нрав никак не вписывался в строгие рамки армейской реальности. И тянуло туда – к горизонту, где на зелёных тучных полях возлегают рядом львы и агнцы. Короче, дикое ощущение дискомфорта от армейской регламентации и желание послать все это к такой то матери приводило к тому, что однажды, воткнув в землю лопату, как винтовку в стойло, служивые отправлялись в бега. Они были похожи на какую-то полуразумную форму жизни,  существующую больше инстинктами и неосознанными порывами.  Больно тебе, неуютно – бежать прочь. Запахло едой и сладким – двигай туда. Стремись туда, где тепло и мухи не кусают. Долг, дисциплина, ответственность – это все абстрактные понятия, которые находятся вне сферы их осознания.

У меня создавалось ощущение, что некоторые военные строители вообще не понимали, где очутились. Жил себе он, пас коз, приехал большой человек на машине – военком. Взял за шкирку – и на призывной пункт. А потом одели бедолагу в форму, вручили лопату и говорят – копай. Зачем копай, почему копай. Два солдата из стройбата заменяют экскаватор. И старшина-шайтан  ругается и дерётся. А пойду-ка я отсюда!

Вообще, по традиции для выполнения плана военкомы в Средней Азии гребли всех подряд - хромых, глухих. Как в гражданскую войну.  Приходилось увольнять людей пачками после таких призывов. 

Один наш следователь говорил:

- Вот смотри, выкини нас в город без денег и документов, ты на второй день взвоем как волки от голода, а на третий попадёмся милиции. А эти образины годами где-то бродят, воруют, побираются, добрые люди их кормят-поют. Живут, как хотят.

Действительно – жили, как хотели, благо желания у них были по большей части незатейливые. Одно время у нас в обвинительных заключениях фигурировала стандартная формулировка: «самовольно покинул часть, праздно проводил время». Потом нам руководители сверху пояснили, что праздно проводить время - это загуливать в кабаках с бабами. А жить в подвале и питаться объедками – это называется проводить время по своему усмотрению.

Да, усмотрение у них было разное.  Один дезертир несколько месяцев жил в лесу и питался чем Бог пошлёт, а в конце освоил диету из сосновых шишек. Когда мы приехали осматривать его лёжку, там была целая гора ореховой шелухи, сложенная в горочку – как белка нагрызла.

На гауптвахте, в СИЗО, в войсковых частях – везде я вспоминаю допросы, допросы, допросы этих самых бегунков. Некоторых приходилось допрашивать в экзотических местах. Я ещё неделю смотрелся в зеркало, пытаясь различить, не пожелтели ли мои зрачки, когда  два часа допрашивал клиента в гепатитном отделении больницы. Военный строитель за три дня странствий умудрился подхватить гепатит  и потерять кисть руки – её обрезало сцепкой вагонов, когда он перелезал через железнодорожное полотно.

Бежать из стройбатов обычно  начинали обычно с приходом тепла. Эти вольнолюбивые натуры просыпались с приходом тепла, как ящерицы, у них возвращался интерес к жизни и обуревала неудержимая охота к перемене мест. Зачем идти, куда, почему – не важно.

- Ты зачем ушёл? Тебя били? – долдоню я угрюмому звероватому туркмену.

- Никто не биль! – гордо  отвечал он.

- Зачем бежал?

- В Красноводск хочу,

- Ты в Красноводск ехал? Ты же в другую сторону направлялся.

- В другую.

- А зачем бежал?

- В Красноводск хачууу!

Вот и весь разговор. Хочется. Это самое хочется могло быть совершенно разным. Кому-то хотелось домой. Кому-то от пуза пожрать. Кому-то - к девкам.

Один самовольщик был – тот умудрился свалить за два месяца до демобилизации, потому что девушка написала, что выходит замуж за другого. Это был один из немногих случаев, когда парня было жалко до слез – он весь был какой-то правильный, дисциплинированный, и человек нормальный по жизни. Но закон суров…

Были умильные истории в стиле Ромео и Джульетты. Один любвеобильный балбес из стройбата спутался с девкой, которая была за кражи «на химии» – то есть на принудительных работах на стройках народного хозяйства. Полюбили друг друга неземной любовью. В итоге он смылся со своей части, она - со своей «химии». Месяца два околачивались по стройкам и подвалам, срывая заветные плоды любви с древа Мироздания. Повязали в итоге обоих. Он во всем признавался и каялся, но требовал, чтобы ему дали новый адрес его телки.  С адресом как-то не получилось, в результате чего дезертир закатил на заседании в суде истерику и начал нести такое, признаваясь чуть ли не в убийстве Президента США Кеннеди, так что дело грозило прийти на доследование. Ко мне прибежала испуганная адвокатша:

- Он совсем свихнулся. Дайте ему этот адрес. Иначе ему лет десять дадут!

Адрес мне удалось все же узнать,  и безумец успокоился.

В общем, дан приказ ему на Запад, ей в другую сторону. Он поехал в дисбат, а она за нарушение режима на зону. Интересно, срослось у них дальше?

Другие Ромео и Джульетта – молдаванин и азербайджанка. Он сбежал из части, прибился на какую-то овечью кошару в горах, сошёлся с дочкой хозяев. Потом его задержали, и родственники-азербайджанцы всем аулом приехали его отмазывать. Помню и эту его девчонку – молоденькую, тоненькую, сиимпатичненькую и ни бельмеса по-русски не понимающую. Впрочем, он тоже по-русски почти не говорил, и кроме своего молдавского ничего не знал.  Как они общались – непонятно. Наверное, на языке любви.

- Она его жена, - говорил отец семьи, тыкая в свою дочурку.

- Жена, да? – спрашиваю я.

- Да. Жена.

- А это кто? – я показываю ему справку, из которой следует, что дезертир уже женат в своей Молдавии.

- Этого не может быть, - качает головой бабай, злобно косясь в сторону молдаванского Дон Жуана. – Он муж моей дочери. А та жена не при чём…

Впрочем, многие бежали не от того, что хочется, а от того, что надо.

- Кем до армии был? – спрашиваю я.

- Берейтора, - гордо объявляет самовольщик.

То есть в выездном цирке он служил помощником дрессировщика лошадей и дело это сильно любил. Низкорослый питекантроп, весть татуированный,  воровал с детства и общался исключительно с блатными. За кражи по малолетке загремел в спецшколу – это такая тюрьма для детишек, не достигших возраста уголовной ответственности. На свободе проиграл три тысячи рублей в карты. И смылся от долгов в армию. Там его принял с распростёртыми объятиями бакинский стройбат.

Но братва не пожалела времени и денег. Приехали к нему в Баку справится, как ему служится, не впадлу ли  военную форму таскать, а заодно ласково так осведомились:

- Про должок не забыл? Гляди, скоро счётчик начнёт щёлкать.

Берейтор вздохнул, собрал вещички и отправился добывать деньги.

В Баку тогда была Биржа труда – так называли местечко в центре города, где собирались бродяги и лишенцы со всего Союза. Туда приезжали покупатели и нанимали их на различные работы. Берейтор сперва попал в услужение к богатому цветоводу. Собирал в оранжерее гвоздики. Вырвать гвоздичку и положить её в корзинку стоило, кажется, пять копеек. А нагнуться лишний раз он не боялся. Так что заработала очень неплохо. Потом устроился класть фундаменты. В итоге с долгами он рассчитался полностью, а потом попался милиции.

Я его оттащил на стационарную психэкспертизу, которую проводили циничные тётки-психиатры.

- За что в спецшколе пребывал? – спросила председатель комиссии – суровая тётка средних лет.

- Так кур воровал.

- А из армии чего бежал?

- Из-за долгов.

Председательша усмехнулась – мол, какие у пацана долги.

- Сколько должен был?

- Три тысячи.

Писхиаторша чуть не поперхнулась, а потом посмотрела на него с уважением…

Многие бежали, наворотив дел по месту службы.

Рота в стройбате состояла в основном из азербайджанцев. Но надёжей и опорой у командования были  двое наивных и честных русских уголовников.  Такие здоровенные лоси-молотобойцы из русской глубинки. И вот однажды комроты, поддав водочки из-за ощущения тоски и безнадёги, одолевшей его в чужом краю,  объявляет им:

- Я домой. Вас за себя оставляю, а вы вечерню  проверку проводите.

Эти двое к обязанностям своим относятся добросовестно. Начинают строить роту с помощью доброго мата и ласковых пинков. Азербайджанцы, возмущённые таким произволом и притеснениями, начинают бунтовать, за что огребают получают заслуженных люлей. Тут на сцене появляется главный азербайджанский батыр и заступник – кандидат в мастера по боксу, и начинает качать права:

- Вы никто. И вам вообще конец.

Тут один из молотобойцев раззуживает молодецкое плечо и засвечивает боксёру в ухо. Тот на то и боксёр, чтобы уметь укорачиваться. Подныривает под удар.  А кулак тем временем по инерции летит дальше и въезжает по черепу второго молотобойцы. Тот как подкошенный падает на пол. Потом он мне на допросе говорил:

- Это меня табуреткой кто-то ударил. Кулаком так ударить невозможно.

Ну я промолчал, что это его случайно друган так укатал. А тот об этом тоже скромно умалчивал.

В общем, драка, разбор по понятиям. Кардинальными силовыми средствами эти двое под кровати всю роту загнали!  Потом хватанули водочки, решили, что за такой разор их теперь обязательно посадят и решили хоть напоследок гульнуть по просторам родной страны. Рванули на свободу с нечистой совестью. По дороге на нервяке определили в больницу двух докопавшихся до них местных милиционеров. И странствовали по городам и весям, пока не отловили…

Обычно у нас с раннего утра кто-то из следователей брал портфель и ехал в военную комендатуру гарнизона брать объяснения с задержанных комендантскими и милицейскими патрулями уклонистов.

 Плац губы. Маршируют замордованные заключённые.  В центре, руки в карманы, стоит солидный мужик в дорогущем белом плаще. Вид у него как у проверяющего инспектора. Тогда почему без формы? Может, из какой-нибудь общественной организации? Они тогда как раз начали входить в моду на волне гласности и перестройки.

Господи, каких только душещипательных и диких историй я не наслушался на этой губе.  Вот передо мной псих, дезертировавший за две недели до дембеля, потому что у него начались глюки, будто его завербовала американская разведка, и теперь ему нужно перейти границу для обучения в разведшколе на территории Ирана. Сняли его погранцы в поезде с планами перехода границы. А вот идиот, который сумел пробраться в аэропорту в грузовой отсек самолёта и был снят оттуда перед самым взлётом.

Я удивился, когда в кабинет ко мне завели очередного пойманного дезертира – им оказался тот самый «белый плащ».

Выяснилось, что он совершил ДТП с тремя трупами и смылся из войсковой части. Несколько лет занимался подпольным водочным бизнесом, заматерел, закрутел.  И однажды на свадьбе приятеля его сцапала милиция.

- Я знаю, кто меня заложил. Я ему ещё устрою, - с угрозой пообещал он.

В глазах его читалась мечта опять уйти в бега. А мечты нередко сбываются.

Следующим утром нас вызвали на гауптвахту разбираться с ЧП. Оказалось  «белый плащ» уболтал начальника караула-лейтенантика - наплёл, что ему в тюрьму, но перед этим надо попрощаться с любовью всей жизни. Опять тот же эффект – когда мошенники начинают работать, мозги у жертв полностью выключаются. Этот хмырь пообещал лейтенанту за его доброту душевную принести блок «Мальборо». И идиот-офицер распахнул врата...

Встречались совершенно уникальные типы. Из Москвы по этапу пришёл один такой. Захожу в камеру для допросов СИЗО, передо мной сидит весь татуированный урка.

Оказывается, он мой ровесник. Просто пока я учился и служил, он всё это время сидел за кражи  и другие преступления перед личной и государственной собственностью.

- Вышел в очередной раз. Мне в тюрьме неплохо было. Я там уже карьеру начал делать. В авторитете. И вдруг военком приходит – давай в стройбат… Он чего, глядя на меня, правда думал, что я служить буду? – цинично хмыкает вор.

Служил он не очень долго – дня три по прибытии в часть. А потом ушёл, солнцем палимый, вдаль, в зелёном обмундировании военных строителей. Когда его поймали, он уже был упакован по высшему разряду, в импортные дорогущие шмотки. Средь бела дня милиция его взяла, когда, выпятив челюсть, он у Трёх вокзалов в столице выворачивал карманы у двоих пацанов-спортсменов, находившихся в ступоре от его напора и наглости.

Общаться по делу с ним было приятно, в отличие от узбеков, которые никогда не признаются, сколько бы доказательств в отношении них не было.  Прочитав обвинение, он с карандашом прошёлся по нему:

- Так, это признаю, тут у вас все доказано. Тут у вас доказухи нет – я в отказе. Это признаю… В общем, пишите.

Как-то общий  язык мы с ним быстро нашли. Состряпал я ему очередное обвинение. Но поджимали в связи с этапированием срока содержания под стражей, продлиться я не успевал, поэтому изменили ему меру пресечения на наблюдения командования.

- Это у меня срок прерывается? – возмутился уркаган.

- Да не боись, всё зачтётся, - заверил я его.

- Ну ладно, - он подписал бумаги.

Под наблюдением он пробыл аж четыре дня. А потом махнул ручкой и отбыл в неизвестном направлении.

Интересный был тип, умный. Помню, разговаривали с ним о перспективах нашей страны.

- Слушайте, этот бардак добром не кончится,  - говорил он. – Мне пятерик за кражу дали. А сейчас пацаны со мной сидели – им трёшку за грабёж и разбой. Ну, это разве правильно? В Бутырке в камере телевизор стоял. Ну, это ни в какие рамки. Угробят этой добротой нашу страну.

Пророк был прямо. Часто его вспоминаю…

Бывали совершенно абсурдные истории. У нас за мордобой сидел дезертир. С первого места службы он слинял. Как-то умудрился легализоваться. Его призвали во второй раз. И в части начали донимать – мол, ты молодой. А он – я молодой? Да я уже служил – и хрясь в челюсть.

Кстати, бывало нацмены служили в армии по два раза – за себя и за брата, который только женился, и ему в армию нельзя.

 

Мордобой

На нем была фирменная дублёнка – такая стоила никак не меньше тысячи рублей. И он зябко кутался в неё – военное обмундирование ему ещё не вернули.

- Чего бежал-то? – спрашиваю я.

Взяла его в Челябинске милиция без документов, он сознался, что дезертировал из армии.

- А как не бежать?  - пожал он плечами. – Представьте, строительная рота. Все с Северного Кавказа. И нас двое русских. В первый же день мне разбили графин об голову. А на второй день я понял, что не выживу. И навострил лыжи.

Землячество это куда хуже дедовщины. При дедовщине молодой  со временем выбьется в люди и станет притеснять молодых. А при землячестве ты всегда будешь жертвой.  Вот он и решил не искушать судьбу и свалил по-тихому.

Отправился в тайгу. Собирал там облепиху. За сезон наколотил четыре тысячи рублей – деньги по тем временам огромные. Приоделся. Купил дублёнку. И решил, что жизнь налаживается. Правда, рано радовался.

- Нет, служить я больше не пойду, - сказал он. – Пишите, что дезертировать хотел. Лучше в тюрьму, чем опять к этим обезьянам в роте…

Казарменные мордобои. Была чёткая судебная практика – если информация подтверждается, то садятся не те, кто бегал, а те, кто бил. Так что очень часто дела по уклонениям плавно перетекали в уголовные дела по неуставным отношениям.

Неуставняки – это отдельная тема. Часто зверства бывали просто запредельные. И это уродское обоснование я слышал десятки раз: нас били, и мы бить должны… Сколько казарменных хулиганов я отправил на зону. И не раз видел, как в целом в нормальных людях просыпаются жестокие истеричные звери.

Солдатик, которого колотят, унижают, однажды встаёт перед выбором. Можно плюнуть, приспособиться, смириться, как это делает большинство. Или попытаться дать отпор, что с вероятностью в девяносто девять процентов обречено на неудачу – у дедов или нацменов сплочённость, организация и традиции, а также комплекс хищника, которому предназначено судьбой грызть дичь. Нажаловаться и прослыть стукачом – в части жизни не будет, да и западло это считается. Повеситься? Ну что ж, бывало и такое. Но ведь есть самый простой выход - бежать. А тут уже вопрос воли и цельности натуры.  Слабые натуры находят единственный выход – уйти из травмирующей обстановки здесь и сейчас, а дальше хоть трава не расти.

Маменькин сынок из профессорской узбекской семьи был студентом, потом его призвали в стройбат. Вот устроился он передо мной на табуретке  - морда румяная, круглая, глаза наивные, по-русски говорит чисто, но как-то удивлённо:

- Рота наша на разрезе каменный кубик для домов рубит.  Пришли таджики в казарму, меня подняли – говорят- пошли, будешь нам кубик рубить, мы его продавать будем, водку будем покупать. Побили. Я с ними пошёл. Стал кубик рубить. Потом наши узбеки приходят, говорят – зачем ты кубик таджикам рубишь? Ты нас унижаешь. Побили меня.

В общем, то он рубил кубик, то мыл таджикам полы, топ получал от земляков за то, что прислуживает таджикам. Ему все это надоело, и он ушёл.

- С двоими парнями на улице познакомился. Они меня приютили, кормили. Я им по хозяйству помогал. Потом они мне говорят – пошли с нами, воровать будем. По дороге я испугался, сбежал. Потом на биржу труда пошёл. Работать наняли. Деньги обещали. Но не дали. Зато кормили…

Вот такие приключения.

Обычно беглецов, кто давал показания, переводили в другие части. Один таджик умолял:

- Меня в тот отряд переведите, пожалуйста. Там деды добрые.

Кстати, чаще жертвами этих издевательств и бегунками становились люди из нормальных семей, часто призванные из институтов, то есть с интеллектуальным уровнем выше обычной массы. Складывавшаяся в некоторых воинских частях диковатая среда, где правят уголовные традиции и право сильного, где раздолье циничному быдлу, давила на них больше других…

- Поедешь обратно, там с тобой разберутся, - сказал я азербайджанцу в гражданской одежде – его схватила милиция прямо около дома - пришла ориентировка о побеге из части.

- Куда обратно? – поднял он на меня ошалевшие глаза.

- На Байконур.

- На Байкону-у-ур! – протянул он, вскочил, подбежал к окну кабинета и стал биться головой о раму, норовя протаранить лбом стекло.

Я оттащил его. И тогда его начала бить нервная дрожь.

При слове Байконур он впадал в неистовство. Потом, уже успокоив его, я пытался вызнать, чего он так неистовствует.

- Вы не представляете, что там творится. Командир роты нас сразу построил и объявил – тут вам никакого закона нет. Тут вам Байконур.

Космодром с самого начала держался на плечах военных строителей. Их там огромные количество. Очень тяжёлые условия службы, климат, отдалённость. На этот самый Байконур у нас постоянно отсылали батрачить – местная милиция и военная прокуратура не справлялись с преступностью. Если в нашей конторе за два года было в производстве одно дело по убийству, и то раскрытому,  то там десятки только висяковых убийств. И дезертировали пачками, уходили в степи, где многие замерзали, погибали, а некоторым удавалось выбраться…

Иногда все эти мордобои заканчивались очень плохо. Один уродец замордовал молодого сослуживца так, что тот отправился к железной дороге, подождал, когда подойдёт поезд,  положил кисть руки на рельс и дождался, когда колеса отсекут её. Сперва он вообще ничего говорить не хотел, соглашаясь с обвинениями в членовредительстве. А под конец проговорился об издевательствах, но как-то вяло.

Я отправился в войсковую часть, пообщался там часа два с народом, поднял разные документы, и вот нарисовалось несколько эпизодов. Взял за хобот этого палача, тот никак не походил на грозного джигита – перепуганный до смерти слизняк, готовый ботинки целовать, лишь бы его не наказывали.

Был у меня ещё один членовредитель. Но то человек совершенно другой породы. Его никто не бил, но он как-то сразу осознал свою полною несовместимость с военно-строительной профессией. Поэтому, походив пару дней строем, брал и глотал вилку или ложку. Его отвозили в госпиталь, делали операцию. Он очухивался после наркоза, сдирал капельницу и бежал на волю, где его, наконец, ловили и возвращали в часть. Это повторялось два или три раза. Больше всего  внушал список сожранных им вещей: ложка, вилка, гвоздь, замочек, электролампочка и дальше в том же роде.

Что с ним делать? Сажать? Ну, он же псих, видно по нему. А амбулаторка говорит, что вроде и ничего, соображает всё.   Назначил ему стационарную психэспертизу в областной психиатрической больнице. Там ему дали диагноз – психопатия возбудимого круга. С ним в армию призывать нельзя, а значит, ответственности за уклонение он не подлежит. Так что я торжественно его освободил из-под стражи и надеялся больше не увидеть. И ошибся.

Идём вечером с ребятами по Баку возле Крепости – излюбленное место вечерних моционов. Навстречу мне этот ложкоглотатель, и чуть ли не обниматься лезет:

- Товарищ лейтенант. Как я вам благодарен. Как же вы мне помогли. У меня сегодня хороший день. Есть деньги. Я гуляю. Погуляйте и вы за меня.

Вытаскивает из кармана пачку двадцатипятирублёвых купюр и пытается мне всучить.

Я его отталкиваю и ору:

- Не надо! Обойдусь!

Тогда он ограничился словесной благодарностью и отчалил. А через несколько дней ко мне приходит следователь из РОВД за материалами на него и говорит:

- Он пока в больничке лежал, с ворами там перезнакомился. Вот и стал с ними по квартирам шарить.

- Понятно, - кивнул я.

Этот гад мне ворованные деньги пытался сунуть!

Другой дезертир и разбойник все грузил меня:

- Товарищ лейтенант, «Волгу» хотите? У меня родители мандаринами торгуют. У них денег полно… Не хотите? Ну тогда домик каменный под Сухуми? Тоже не хотите? Ну как же так.

Канючил он долго. И было за что. Дали ему кажется, лет семь и тут же в зоне пришили…

Хуже всего, когда бежали с оружием. Один такой баран свалил из караула и пытался даже отстреливаться, когда его зажали, но потом вышел с поднятыми руками. А в 1990 году, когда все уже разваливалось,  другой выродок сбежал с оружием и приличным боекомплектом и устроил в Баку настоящую бойню. За ним числилось несколько убийств. В одну жертву он вогнал штук пятнадцать пуль – самое удивительное, человек выжил.

Многие беглецы промышляли преступлениями – в основном, кражами и грабежами, и попадались милиции. По СССР были случаи, когда вооружённые дезертиры устраивали безумные кровопролития, убивая семью, чтобы завладеть машиной, или старика, чтобы взять бидон молока. Какой-то дикий вывих происходит у людей, когда они рвут все связи с прошлой жизнью, и ещё у них в руке автомат Калашникова. Они будто стервенеют. Вооружённый дезертир – одна из самых опасных тварей в мире.

Чем ближе был развал Союза, тем больше военнослужащих СА бежало в республики. Им уже приходило понимание – теперь Москва нам не хозяин.

 

Дезертиры или уклонисты

По уклонению от военной службы было несколько статей УК – главные из них это дезертирство и самовольное оставление части.  Разница между ними была в умысле. Дезертирство – тяжкое преступление, заключается в том, что военнослужащий не просто хочет погулять, а намерен навсегда распрощаться с военной службой. Самовольное оставление части – это «он улетел, но обещал вернуться». Поэтому, чтобы правильно квалифицировать деяние, нужно было прояснить этот самый умысел.

Расчёт при этом был простой. Если дезертир – в армии тебе не место, айда в тюрьму. Приобщайся к воровскому братству. А если уклонист – то тебе дисбат.

У солдатиков одно время бытовало мнение, что в дисбате куда страшнее, чем в тюряге, поэтому многие бегунки с криком «только не в дисбат» объявляли, что мечтали навсегда покинуть армию, и они самые что ни на есть дезертиры.

 Некоторые стремились в тюрьму по велению души. В Волгограде один придурок, уклонист несколько месяцев морочил следователям голову:

- Оставив часть, пришёл на железнодорожную платформу. Ко мне подошёл милиционер проверить документы. Я его ударил и убил.

Все бы хорошо, но никаких убийств сотрудников МВД в то время не было. Наконец, злодей покололся, что бесстыдно врал. Ему западло по статье об уклонении в зону заехать, нужно что-то более авторитетное. А что может быть авторитетнее, чем убийство сотрудника милиции? Да и вообще, у него вся семья сидела, все соседи сидели, и ему пора. У него в посёлке тех, кто не сидел, девушки не любят. Только статья должна быть приличная.

Кстати, многие накалывались на этом убеждении, что дисбат хуже. Командир строительной роты обожал зачитывать своим бойцам письмо посаженного в зону дезертира, который в жутко депрессивных тонах расписывал, как ему плохо живётся в ИТУ общего режима, и что урки его притесняют, говоря: «сначала отслужи, потом воруй. Или сразу воруй. А так ты ни то, ни сё».

Правда, в  дисбате тоже было несладко. В Закавказском округе располагался он в городе Гардабани в  Грузии. Офицеры там развлекались тем, что солдатики у них полдня таскали бетонные плиты с одного конца плаца на другой,  а вторую половину – обратно. Так и жили.

Один воришка, которого я отправил туда, радикально не согласился с такой постановкой вопроса. Когда его куда-то там вывозили, он мощными руками задушил выводного и дезертировал. По-моему, расстреляли его по приговору.

Искали мы беглецов активно. Некоторых годами. Дезертирство – длящееся преступление, считается оконченным с момента задержания, так что сроков давности там, считай, не было, хотя по практике считалось пятнадцать лет.

Направляли  по местам возможного пребывания дознавателей, ездили сами в командировки. Ставили на уши милицию и КГБ. Одного следака у нас чуть в Калмыкии не убили – родственники дезертира гоняли его ночью по степи на мотоциклах, постреливая в воздух из ружей. А следователю и ответить нечем – оружие нам тогда не давали. Парень чудом выжил. Так что всяко бывало.

Изымали мы почтово-телеграфную корреспонденцию родственников беглецов. Иногда так активно, что эти самые родственники созванивались и обижались – чегой-то ты мне полгода не пишешь, забыл, что ли, кто тебя в колыбели нянчил? А на самом деле пишут, просто читают эти письма другие адресаты.

Как сейчас помню письмо папаши сынуле:

«Мамаше скажи, как появлюсь, то казнить её на куски буду. А мне теперь пиши по новому адресу – Садовая, дом 9, ЛТП-2».

Но у сыночка к тому времени адреса ну было. Его адрес уже был не дом и не улица, а весть СССР.

 

Выводы.

Особых выводов то и нет, кроме приступа ностальгии. Армия по большому счёту это какой-то высший пик общественной самоорганизации. Каждый человек становится частью единого организма. При этом ему в подкорку вбивается, что личная его ценность стремится к нулю, по сравнению с ценностью таких базовых понятий, как приказ, самопожертвование и «ни шагу назад».

Вся армейская подготовка заточена под это. Есть люди, которые в принципе не могут быть частью чего тог большего – из-за эгоизма, глупости или шибко изворотливого ума, а часто из-за банальной трусости. В армии для их вразумления существует военная юстиция, военные суды, а в боевой обстановке расстрел на месте.

И это правильно.  Есть в этом какая-то вселенская истина.

Дезертировали всегда. И из древнеримской армии, и из русской и прусской. И будут дезертировать дальше. А бороться с этим просто – иметь адекватную военную юстицию и строгий порядок в войсках.

И, главное, чтобы в частях не лакировали действительность и не скрывали преступления. А то комполка надо папаху получить, чтобы ЧП у него не было, он глаза на казарменный мордобой закрывает. А там и до ЧП в карауле со стрельбой недалеко.

В общем, порядок, порядок и ещё раз порядок. В этом наше отличие от неживой материи и от стада шимпанзе.

«Не будь дисциплины, вы бы, как обезьяны, по деревьям лазали. ... Вообразите себе сквер, скажем, на Карловой площади, и на каждом дереве сидит по одному солдату без всякой дисциплины» - так говаривал Швейку обер-лейтенант Маковец.