Эта книга – лекции 2-го семестра курса введения в кризисное обществоведение. В них дается описание и прикладной анализ проблем, возникших в ходе кризиса государства и общества постсоветской России. Изложены основные положения доктрины реформы, последствия ее реализации и главные угрозы для России, порожденные в ходе трансформации прежнего жизнеустройства.
Автор: Сергей Георгиевич Кара-Мурза. 2012 год
Эта лекция — краткое резюме первой части курса, вводящее в проблематику современного (с момента перестройки до настоящего времени) кризиса нынешней России.
Понятием «нынешняя Россия» мы обозначаем Российскую Федерацию — ту часть исторической России, которая оформилась как новое государство на территории РСФСР после ликвидации СССР. Это уточнение необходимо, потому что РФ — это именно часть России, оторванная, как и другие постсоветские республики, от целого, которое складывалось в течение нескольких веков. И травма этого отрыва, и неполнота всех систем оторванных частей являются важным фактором современного кризиса, и воздействие этого фактора будет чувствоваться еще долго. Игнорировать его обществоведение не может, это важная часть анализа всех «срезов» бытия постсоветских обществ.
Однако все время мозолить глаза этим обозначением не будем, история продолжается, и нынешняя Россия обустраивается как новая целостность, хотя и тяготеющая к интеграции со своими «родственными» постсоветскими частями. Поэтому будем называть ее «Россия», лишь в необходимых случаях указывая на ее переходное состояние.
Кризис, в который втянулась Россия в конце XX века, называют системным. Это значит, что повреждены все системы страны. Более того, повреждены или «работают в нештатном режиме» все элементы и связи всех систем страны — она больна. Кризис — особый тип бытия, в этом его действительно можно уподобить болезни человека. Как и болезнь, его надо изучить, поставить диагноз, выбрать лекарства — и лечить. Лечить осторожно, стараясь не навредить, регулярно корректируя ход лечения. Как и в медицине, основное знание для лечения носит научный характер, хотя и «народные средства» надо использовать — осмотрительно. Как в общем знании о человеке выделяют медицинскую науку, так и в обществоведении надо выделять его особый раздел (или, точнее, «срез») — кризисоведение или, привычнее, кризисное обществоведение.
Кризис как объект исследования тоже надо рассматривать как систему. Процессы в ней по большей части нелинейны, по достижении критических порогов легко переходят в режим самоускорения и подкрепляют друг друга, вступают в кооперативное взаимодействие с синергическими эффектами, иногда очень сильными. Мысленно мы и осваиваем колоссальный кризис России как систему, рассматривая разные его «срезы». Но его интегральную, многомерную рациональную модель сложить в уме пока трудно, приходится довольствоваться художественными образами и опираться на «мышечное» мышление.
Уже с языком для описания образа этой модели дело обстоит плохо — страшно назвать вещи «своими именами», т. е., адекватными метафорами. Приходится ограничиваться эвфемизмами. Говорим, например, «кризис легитимности власти». Разве это передает степень, а главное, качество того отчуждения, которое возникло между населением и властью? Нет, перед нами явление, которого Вебер не мог себе и вообразить. Разработка аналитического языка для изучения нашей Смуты — большая задача, а к ней почти еще не приступали. Надо хотя бы наполнять термины из общепринятого словаря западного обществоведения нашим содержанием. Ведь почти все понятия, обозначаемые этими терминами, нуждаются в «незамкнутых» определениях, требуют большого числа содержательных примеров из реальности именно нашего кризиса.
Очень трудно в привычном подходе к кризису как «нормальной» системе избежать ошибок divisio — очень важного для нашей темы типа. Это — неправомерное разделение системы, при котором разделяемые части теряют свое качество, свои «жизненные силы». Мы видим перед собой не «организм», а расчлененные части «трупа». Это — тоже необходимый этап познания, но на нем никак нельзя останавливаться. Типичный пример такой ошибки divisio — представление нашего кризиса как экономического.
Еще в начале 1990-х годов, когда Е.Т. Гайдар или Н.П. Шмелев объясняли стремительное погружение России в кризис, привлекая монетаристские теории или поминая «кривые Филлипса», это казалось даже издевательством. О чем они говорили? Казалось очевидным, что хозяйство было парализовано рядом мощных ударов во все невралгические точки государства и общества, инфляция или бартер — лишь симптомы тяжелого поражения всего организма. Рассуждения тех политиков и экспертов казались злонамеренными попытками уйти от сути, отвлечь от главного. Но ведь этот дефект мышления был присущ всему обществу, включая оппозицию, которая эти реформы критиковала.
Чувствовалось, что не так страшны сами по себе спад производства, массовое обеднение или рост преступности, как та сила, которая рождалась при их взаимодействии. Чувствовали, но объяснить и оценить это новое системное качество не умели. И сейчас эта методологическая проблема не решена — ни в государстве, ни в обществе. Над ней надо работать. Нынешняя Россия — система в неустойчивом равновесии. В ней одновременно идут процессы распада и укрепления. Куда качнутся весы, зависит и от власти, и от всех нас. В большой степени зависит от научного обеспечения. В чем сложность нашего положения? Прежде всего, в том, что все мы — частицы этого самого больного общества (государства, хозяйства, культуры и пр.), которое обязаны изучить беспристрастно. И все мы находимся в «кипящем слое» событий, которые не могут оставить нас равнодушными — речь идет о судьбе нашей страны и наших близких, за которых мы отвечаем.
Нам нужно достоверное знание, но мы поневоле смотрим на события через призму добра и зла, через фильтр тех ценностей, которым мы привержены. Знание, которое достигается при таком взгляде, сопряжено с нравственными ценностями. Оно не является объективным, это знание не научное. На нем основана нравственная позиция личности, оно необходимо, но не достаточно для рационального выбора. Для эффективного познания общественных процессов требуется достоверное знание — знание о «том, что есть», а не о «том, что должно быть». Разделить оба типа знания очень трудно, но научиться этому необходимо.
Для этого и требуется создать «новое обществоведение» научного, даже «инженерного», типа. Овладение научным методом в приложении к общественным явлениям вовсе не значит ухода от проблемы добра и зла и нравственного релятивизма. Обществоведение и возникло как критический анализ социальной реальности. Исследователь всегда идентифицирует себя или солидаризуется с какой-то социальной группой, исходит из какой-то нравственной позиции. Но, если он ищет достоверное знание, он должен уметь в ходе анализа отставить в сторону свои симпатии и предпочтения, подобно тому, как врач, движимый сочувствием и состраданием к больному, обязан поставить верный диагноз. Для этого его обучают трудному профессиональному навыку разделять две сферы: ценностей и знания, не упуская ни одной из виду, но и не смешивая их.
Если не выработать надежных приемов разделения рационального знания и нравственных ценностей, мы не преодолеем того состояния, которое тяжело переживалось в 1990-е годы. Тогда произошло резкое разделение общества именно по ценностным установкам — вопреки логике, расчетам, разумно понятым интересам. Люди умные и образованные, давно друг друга знавшие и уважавшие, вдруг перестали друг друга понимать — до такой степени, что подозревали друг друга в аморальности и глумливости. Не верили, что собеседник может всерьез говорить такие вещи и отстаивать такие позиции.
Одни, впав в рыночный энтузиазм и уверовав в демократические ценности Б.Н. Ельцина и Г.Х. Попова, с возмущением слушали проклятья в адрес приватизации или ликвидации СССР. У них не укладывалось в голове, что кто-то из честных граждан мог отвергать такие благородные действия. Их оппоненты, в свою очередь, тоже не верили, что они искренне могут радоваться ликвидации СССР и колхозов или бесплатного здравоохранения. «Как ты можешь восхищаться Столыпиным?», — пытались они вразумить друга-демократа. При этом речь шла о людях совершенно одинакового социального статуса с почти неразличимым личным опытом. Никаких классовых противоречий! Не могло бытие определить сознание, вызвать его расхождение на диаметрально противоположные позиции! Требовалось изучить этот непонятный феномен методами беспристрастной науки, но ее поблизости не было.
Какие-то спонтанные попытки были после драматических событий 3-4 октября 1993 года. Были случаи, когда близкие друзья оказывались буквально на разных сторонах баррикады и потом наблюдали залпы танковых орудий по Дому Советов и узнавали о гибели своего любимого и уважаемого коллеги. И через пару дней они встречались в узком кругу и вспоминали шаг за шагом свою почти совместную жизнь — школу, родной факультет, целину и трудные походы, где согревали друг друга в палатке, лабораторию и счастье общего научного порыва 1960-х годов. Вспоминали, чтобы установить, в какой точке и почему стали расходиться пути их духовного восприятия жизни — так, что к 1993 году разошлись на 180°. Что произошло в этой точке, почему это поразило одного и никак не подействовало на другого? Что потом подталкивало к такому повороту и толкнуло пойти 3 октября к зданию Моссовета по призыву Гайдара, который даже обещал «раздать автоматы»? Вспоминали тяжело и честно — хотели знать. Были подавлены тем, что не вспомнили никакого голоса свыше, никакого озарения типа того, которое сбросило с коня Савла и превратило гонителя христиан в апостола Павла. Не было ничего такого, чего бы все мы не знали. Это угнетало и подавляло — как сложно распутать клубок причинно-следственных связей, который наматывался буквально у всех на глазах.
Те беседы не привели к позитивному результату, но позволили хотя бы смутно сформулировать проблему и начать о ней упорядоченно думать. Они запомнились и, как сейчас видится, подтолкнули, среди множества других подобных эпизодов, к постановке задачи — создать кризисное обществоведение. Поставить задачу и собраться на ее выполнение — разные вещи. Для реализации этой задачи мы созрели после 1999 года, когда закончился период «бури и натиска» и стало можно хоть наполовину углубиться в работу, содержащую элементы научного метода.
К середине 1990-х годов стало ясно, что требуются методологические разработки для описания, а потом анализа взаимовлияния идеалов и интересов людей и групп в кризисном обществе. То, что мы наблюдали, не укладывалось в привычные схемы ни исторического материализма, ни либеральных теорий. Возникли странные конфигурации.
И российских обществоведов, и американских советологов мучил вопрос: почему же рухнул брежневский социализм? Ведь не было ни репрессий, ни голода, ни жутких несправедливостей. Как говорится, «жизнь улучшалась» — въезжали в новые квартиры, имели телевизор, ездили отдыхать на юг, мечтали о машине, а то и имели ее. Почему же люди поверили Горбачеву и бросились ломать свой дом? Почему молодой инженер, бросив свое КБ, со счастливыми глазами продавал у метро сигареты? Почему люди без сожаления отказались от системы бесплатного обеспечения жильем — ведь многих ждала бездомность? Это явление требовалось понять. После выборов лета 1996 года Н.И. Рыжков сказал: «Мы не двинемся дальше, пока не поймем, почему безработные ивановские ткачихи проголосовали за Ельцина». Золотые слова. Но сказал — и замолчал. Ни профессора из КПРФ, ни РУСО (Ассоциация «Российские ученые социалистической ориентации») выяснять этот вопрос не стали, а вернулись к формулам классового подхода. А на деле общество за тридцать лет стало иным, оно расщепилось не по классовым признакам, а по культурным, точнее, мировоззренческим. Этих сдвигов не то чтобы не замечали, им не придавали значения. Но разве положение с исследований этих структурных сдвигов изменилось?
Новым важным измерением в этой структурной трансформации стала смена поколений. Подростки и молодежь 70-80-х годов XX века были поколением, не знавшим ни войны, ни массовых социальных бедствий, а государство говорило с ними на языке «общинного крестьянского коммунизма», которого они не понимали, а потом стали над ним посмеиваться. Возник конфликт поколений, в 1980-е годы переросший в «холодную войну». Опереться на общее знание, чтобы вести диалог, не могли. Неявное знание стариков не было переведено на язык новых поколений, а формальное знание общественной науки, даваемое через образование и СМИ, было неадекватно реальности и главных вещей не объясняло.
Положение осложнялось тем, что советское общество находилось под сильным давлением манипуляции сознанием со стороны противника в «холодной войне». За время после I Мировой войны общественная наука США вела интенсивные исследования и разработки методов воздействия на массовое сознание. На основе этих разработок сложились новые технологии информационно-психологической войны. Советское общество и государство не были готовы к противодействию этим технологиям. Не готовы и постсоветские общества и государства — не хватает научной базы. Да и не только постсоветские, мы видим, как беззащитны перед этими боевыми средствами, например, арабские страны. Модернизация обществоведения — императив для всех незападных культур.
Изучение нашего кризиса изнутри — занятие трудное. Наше общество больно почти в буквальном смысле слова. Подходить к нему даже доброжелательному наблюдателю надо осторожно, ведь навредить можно и словом. Опираясь на материал первой части курса, можно сказать, что общество нынешней России можно определить как традиционное общество, лишившееся своих устоев и неспособное атомизироваться, чтобы породить внутри себя структуры общества гражданского. Это как монархия, лишившаяся благодати при том, что народ неспособен ее свергнуть. Государство наше тоже переживает трудные времена — оно утратило контроль за многими процессами, сильно ослаблено коррупцией, но утешает себя иллюзией власти и высоких рейтингов. Хорошо еще, что в госаппарате есть сердечник — группа людей, мыслящих прагматически и следующих здравому смыслу. Они «подмораживают» кризис, не давая ему выплеснуться за красную черту, но не могут предложить проект, способный «собрать» дееспособное ядро общества.
В условиях общего кризиса индустриальной цивилизации долго существовать такому больному обществу и государству не дадут. Его ресурсы будут растаскивать «друзья и партнеры». Недаром в идеологию глобализации встроены такие идеи, как «война цивилизаций», «неудавшиеся государства» и «страна-изгой». В разных формах они готовят мировое общественное мнение к ликвидации системы международного права и к захвату ресурсов «неудавшихся государств» мировым сообществом (т. е. «развитыми демократическими странами»).
Эти противники России в «холодной войне цивилизаций» имеют хорошее прикладное обществоведение, изучающее все слабые точки незападных культур и государств, и непрерывно совершенствуют оружие информационно-психологических войн. Даже сильные по традиционным меркам армии легко разлагаются, а элиты и генералитет подкупаются. Разработан широкий спектр способов создания в обществе противника хаоса — и в сфере сознания, и в хозяйстве, и в системе управления. Быстро создаются в лагере противника необычные (если надо, коротко живущие) общности — от политизированных футбольных фанатов до террористов. Нынешняя Россия против всех этих средств тоже укреплена весьма слабо.
Не готово наше обществоведение и к тому, что в последние десятилетия западные технологии информационно-психологического воздействия переориентированы с социальных отношений на этнические. Мобилизуется не социальное недовольство, протест или бунт, а политизированная этничность (в широком смысле слова). Разработчики и исполнители подрывных операций обращаются не к рациональному сознанию и расчету, а к чувству и подсознанию. Идеологическая подготовка войны в Ираке или Ливии, предварительной дестабилизации Сирии практически не использует риторику социальной несправедливости, и все многолетние усилия режимов этих стран по развитию экономики и преодолению бедности нисколько не мешают подорвать легитимность этих режимов.
Обществоведение, проникнутое экономицизмом, не могло разглядеть такую угрозу. Так же и постсоветская Россия оказалась без адекватного научного обеспечения, чтобы противостоять технологиям мобилизации «бунтующей этничности». Пока что критические ситуации разрешаются благодаря остаткам советской культуры и здравому смыслу населения и госаппарата, но эффективность этих ресурсов недостаточна. Это — вызов молодому обществоведению.
Можно легко парализовать даже крупные государства, просто организуя небольшие группы «мирного населения» для «ненасильственных действий» против власти (диктатора, авторитарного режима и пр.). Эти «ненасильственные действия» дестабилизируют страну, но традиционные средства наведения порядка сразу ставят в «мировом мнении» политический режим вне закона. Его называют преступным за «репрессии против мирного населения», и если он пытается сопротивляться, в страну совершается «гуманитарная интервенция».
Разработаны способы создания «виртуальных» субъектов политики. Система мировых СМИ, в которой главную скрипку играют США, практически исключившие из эфира всякие альтернативные источники информации, может назвать любую собранную наспех общность «народом» (например, «народом Ливии»). И государство сразу лишается права использовать легитимное насилие против этой общности, совершающей любые провокации, вплоть до вооруженных. С помощью этой недорогой операции национальное государство моментально лишается суверенитета, его можно подвергать массированным бомбардировкам, можно засылать в его столицу спецназ для уничтожения правителей и их близких, устрашения населения, разрушения инфраструктуры и пр. Возмущенный насилием власти «народ» вооружается, снабжается инструкторами и превращается в «повстанцев». Перед телекамерами они ездят на автомобилях, стреляют в воздух и показывают «козу». Этого прикрытия достаточно для интервенции. Политические спектакли постмодерна требуют системного рационального описания и объяснения — это срочная задача обществоведения. Такие спектакли меняют ход мировой истории и закономерности важнейших общественных процессов.
Все эти детали нового состояния объекта обществоведения подтверждают тезис о том, что в познании кризисного общества мало проку от идеологизированного обществоведения. Рассмотреть необычную реальность можно, только освободившись от фильтра партийных предпочтений и перейдя на язык однозначных понятий. Этот язык покажется грубым и примитивным, но сейчас он приведет к более верным выводам. Партийные установки и ценности надо прилагать на следующем этапе, при обсуждении альтернативных вариантов разрешения проблемы.
Как уже говорилось в первой части курса, одна из важнейших слабостей постсоветского обществоведения — сдвиг от реалистичного сознания к сознанию аутистическому. Одним из следствий этого сдвига стало распространенное убеждение, что «неправильное — не существует». При этом правильное и неправильное различаются согласно шкале ценностей, с которой обществовед подходит к проблеме. В 90-е годы XX века этот подход господствовал, беспристрастный взгляд на вещи считался почти неприличным во всех противоборствующих лагерях.
Но и сейчас мало что изменилось, на это отступление от норм рациональности почти не обращают внимания. Приведу совсем недавний пример. В этом самом зале состоялся семинар на важную тему — о состоянии стратегического планирования в РФ. Доклад делал очень уважаемый видный экономист из РАН, известный своим критическим взглядом на экономическую политику реформ. Он дал рабочее определение стратегии экономической системы как «комплекса взаимосогласованных решений, оказывающих определяющее воздействие на все направления деятельности данной системы и имеющих долгосрочные и труднообратимые последствия». Возражений оно не вызвало. Исходя из этого определения, докладчик обосновывал тезис, что в нынешней экономической политике стратегическое планирование отсутствует. Затем следовали конструктивные предложения о том, как надо было бы организовать стратегическое планирование, какие нормативные документы надо для этого принять, какие ритуалы надо соблюдать, представляя стратегию публике и т. д.
Доклад был принят аудиторией, состоявшей из видных экономистов и экспертов, с одобрением. Действительно, доклад был полезный и интересный. Но я скажу о приведенном выше тезисе. Он явно противоречит реальности.
Можно ли сказать, что в России после 1991 года не было «комплекса взаимосогласованных решений, оказывающих определяющее воздействие на все направления деятельности экономической системы и имеющих долгосрочные и труднообратимые последствия»? Никак нельзя этого сказать! Очевидно, что вся система действий, за двадцать лет кардинально изменившая огромную страну, не могла не иметь под собой стратегической доктрины. Исходный тезис доклада просто неправдоподобен. Более того, поскольку вся эта система действий была когерентна и исключительно эффективна, надо признать, что и организация стратегического планирования была эффективной и новаторской. Другое дело, что она была непривычной для нашего обществоведения и даже для всего общества. И, судя по всему, она противоречила тем представлениям о хорошей стратегии, которых придерживался лично докладчик и с которыми была солидарна почти вся аудитория. Но оценка разных стратегий развития России — совсем другая тема!
В докладе, отвечающем нормам рациональности и беспристрастности, для раскрытия поставленной темы требовалась реконструкция того стратегического планирования, которое имелось в реальности, — реконструкция как его доктринальной основы и целеполагания, так и организационных принципов. Но у нас до сих пор бытует предрассудок: если нет Госплана и Политбюро, значит, нет и стратегического планирования, хотя все мы наслышаны, какие стратегические программы глобального масштаба планировались в неких масонских ложах или закрытых клубах, как эффективно они реализовались.
На наших глазах реализуется (и в большой мере реализован) стратегический проект ликвидации советской экономической системы. Частью его является и стратегия нынешнего этапа реформ. Планирование всей этой системы действий велось долгое время, в основном вне Госплана и АН СССР, хотя и с участием их персонала. Сейчас бы сказали, что организационная структура этого планирования была (и во многом является и сегодня) сетевой и даже теневой. Но это не основание для того, чтобы отрицать наличие этой деятельности и ее социальных форм. Это — реальность, и решить поставленную в докладе задачу можно было только описывая именно эту реальность, а не формы и ритуалы, которые ее прикрывали и отвлекали от нее внимание общества.
Можно ли описать стратегические доктрины и принципы главных социальных и политических акторов, которые действовали в конкретный исторический период (1980-1990-е годы), изложить их стратегию? В главном можно — эмпирического материала достаточно.
Как верно было сказано в докладе, признаком наличия стратегии является существование хронотопа, т. е. устойчивого на целый исторический период образа действия главных субъектов общественной жизни данного общества («здесь и сейчас»). Можно ли сказать, что в последние 25 лет в России оформился вполне зрелый хронотоп? Конечно. Более того, реализуемая этими главными субъектами в эти 25 лет стратегия была с 1985 года открытой, ее с энтузиазмом излагали наши коллеги из ЦЭМИ и других институтов АН СССР. Сейчас о ней пишут в мемуарах авторы разных разделов доктрины реформ. Эта доктрина вызревала с конца 1960-х годов и уже тогда имела вполне определенные очертания. Она была подчинена определенной цели — трансформации или уничтожению советской системы как «империи зла». Давать этой цели нравственную оценку — совсем другая задача, нежели дать беспристрастное описание этого проекта как системы.
Стратегические планы были реализованы — системно и последовательно. Ничего стихийного! Ни те авторы, которые излагали доктрину, ни ее идеологи, ни практики — никто не отрицает, что речь шла о выполнении стратегического плана. Так давайте говорить именно об этом важном и актуальном феномене, надо же его интеллектуально освоить.
Если взять сотни три главных индикаторов всего жизнеустройства России (и в форме СССР, и в нынешней) и построить графики их динамики, то можно наглядно видеть реализацию этой стратегии. Видны все этапы этого процесса, которые соотносятся с политическими изменениями. «Визуализация» этой истории — актуальная задача, ее решение существенно рационализирует представление о состоянии российского хозяйства и его перспективах.
Исключение этого феномена из картины актуальной действительности, в чем и состоит смысл исходного тезиса упомянутого доклада, — не просто условность, а допустимая абстракция. Если игнорировать наличие того планирования, картина становится принципиально неверной. Одно дело — отсутствие системы стратегического планирования, и ее надо создать. В этом случае проектируется строительство системы на пустой и чистой площадке. Без помех формируются элементы, протягиваются линии связи, готовятся и расставляются кадры.
Другое дело, если на этой площадке стоит конструкция, которая создавалась с 1960-х годов. Она вросла своим фундаментом в многомерную сеть формальных и неформальных связей, имеет под землей невидимую инфраструктуру. Ей обеспечена подпитка кадрами, информацией и финансами от крупного отечественного капитала и от политической и финансовой элиты Запада, ее кадровый состав сложился в сплоченную, энергичную и хорошо оплаченную группировку. В этом случае самым трудным, дорогостоящим и опасным этапом строительства будет именно снос этой конструкции и расчистка площадки — глубокий конфликт интересов с большими рисками и потерями. Это совершенно иная задача, о которой в докладе, естественно, не было сказано ни слова.
Эта история — типичный пример постановки обществоведческой проблемы в рамках аутистического мышления. Но ведь большинство предложений «как нам обустроить Россию» таковы. Именно поэтому оппозиция, которая выходит на публику с этими, казалось бы, разумными и добрыми предложениями, большой поддержки от общества не получает.
Вывод из этой вводной части таков. В курсе второго семестра продолжим перебирать способы соединения ценностей с рациональным знанием таким образом, чтобы конфликт ценностей не превращался в «войну идолов», а оставлял сгусток «инженерного» знания о реальности, которое могло бы служить основой для диалога частей нашего расколотого общества.
Мы будем также наращивать словарный запас языка «постсоветского модерна», который необходим для восстановления коммуникаций старшего поколения советских людей и молодежи для обсуждения нынешних социальных аномалий. Без передачи опыта и знаний между поколениями на скорое разрешение кризиса надеяться нельзя. На среднесрочную перспективу перед обществоведением стоит задача соединить «зародыши» адекватного знания о современном обществе России в сеть, соединяющую разнородные концепции и дискурсы.
В конце концов, обществоведение должно изложить и оценить альтернативные проекты жизнеустройства России и возможности их реализации без срыва в катастрофу.
Лекция 2 Социализм и коммунизм в России: история и перспективы
Краткое название этого курса — кризисное обществоведение. На деле общие проблемы общества в состоянии кризиса мы затрагиваем лишь вскользь, по случаю. Наша главная тема это актуальный кризис вполне конкретного общества — Российской Федерации в конце XX и начале XXI века, в составе СССР или в окружении постсоветских государств. Этот кризис был вызван глубокими и радикальными изменениями в жизнеустройстве всех народов СССР («сменой общественного строя»). Состояние этих народов после 1991 года называли переходным периодом, а кризис — трансформационным. Однако надежды на быстрый переход к стабильной жизни и на эффективную трансформацию общества не сбылись, и для понимания природы этого кризиса требуются основательные исследования.
Для начала надо кратко изложить предысторию, не уходя в глубины истории, и выделить основные блоки доктрины «трансформации» советского строя. Сразу отметем наивные оправдания многих идеологов этого поворота, согласно которым они хотели «как лучше» и никакой доктрины у них не было, а «все как-то само собой покатилось в кризис». Была и доктрина, и прогнозы кризиса, сбывшиеся с высокой точностью.
Вот ближайшая история нашего предмета. Советский проект был рожден в мировоззренческом и социальном столкновении русской революции и Гражданской войны. Он был крупной программой, продолжавшей развитие России как цивилизации. О частностях здесь можно спорить, но они не принципиальны. Часть этой программы успела реализоваться в советском строе, хотя его короткая жизнь в основном представляла собой экстремальные периоды горячих войн, а вся остальная часть — тяжелый период неравной «холодной» войны.
Соответственно структуре советского проекта складывалась противостоящая ему антисоветская программа, корнями также уходившая в период вызревания и взрыва революции. В целостном современном виде ее ядро сложилось в 60-е годы XX века в среде «шестидесятников». Я с 1960 года работал в Академии наук и помню все разговоры, которые непрерывно велись в лаборатории, на домашних вечеринках или в походе у костра — оттачивались аргументы против всех существенных черт советского строя.
Антисоветский проект «шестидесятников» не собран в каком-то одном большом труде, хотя и есть отдельные сборники с его более или менее связным изложением — например, книга-манифест «Иного не дано» (1988). Его сущность изложена в огромном количестве сообщений по частным вопросам, в «молекулярном» потоке идей, символов и метафор. Крупные фигуры — известные диссиденты — были лишь своего рода опорами, устоями всего этого движения, задавали его траекторию и мифологию. Близкие им духовно партийные деятели и члены научногуманитарной верхушки сотрудничали эффективно, но не явно.
В 1991 году вышел сборник статей А. Адамовича «Мы — шестидесятники» [1]. Он содержит перечисление тех фигур, которые составляли «мозговой центр» и организационный костяк этого движения. Эти «шестидесятники руководящего звена» в Москве или Минске запросто беседовали с Андроповым или Машеровым, а в США — с Робертом Кеннеди, который якобы в ванной под шум воды излагает Евтушенко секреты ЦРУ. Они имели широкий доступ к информационным и административным ресурсам, занимали ключевые посты в сфере духовного воздействия на общество. Шла их подпитка и внешними средствами. Советология в США досконально изучила все уязвимые точки советской системы, слабости, предрассудки и стереотипы советского мышления. Она работала не только на ЦРУ, но и на наших «шестидесятников».
Так и вызревало то, что мы обозначим словами доктрина реформ. Точнее было бы говорить о доктрине революции (так и квалифицировалась «трансформация СССР» социологами и здесь, и на Западе), но из политкорректности будем использовать официально принятый в России термин. Реформа так реформа, не будем отвлекаться.
В разработку этой доктрины была вовлечена значительная, если не большая часть интеллигенции, которая в постоянных дебатах совершенствовала тезисы, искала выразительные метафоры и образы. Избежать этого влияния было нельзя, антисоветские идеи и формулы превращались в привычные штампы, становились стереотипами массового сознания.
Проект «шестидесятников» уже обладал системными качествами, его развитие не прерывалось, и в конце концов он обрел материальную силу и был реализован в виде «антисоветской революции» конца XX века. Ее предварительной — «холодной» — фазой была перестройка Горбачева, в ходе которой была разрушена надстройка советского жизнеустройства, после чего стало возможным демонтировать и его базис.
Когда в 1988-1991 годах шел выбор доктрины реформы хозяйства и социальной сферы СССР (и РСФСР), «консервативная» часть экономистов, социологов и криминалистов отстаивала компромиссный вариант — увеличение разнообразия советской системы и создание новых («рыночных») структур путем «наращивания» их на существующую основу. «Радикальные» реформаторы предлагали осуществить слом практически всех систем советского жизнеустройства, обеспечить политическими средствами необратимость их демонтажа и построить рыночные системы производства и распределения по образцу «западных» (конкретно, англо-саксонских). Общественного диалога, парламентских и даже академических дебатов по выбору альтернативных доктрин не было. Верхушкой партийно-государственной номенклатуры было принято политическое решение о выборе радикальной доктрины. Ее реализация в полной мере началась после ликвидации СССР. 5
В принципе, чтобы понять последний сорокалетний период нашей жизни, нам надо реконструировать антисоветский проект, который влиял на общественное сознание в целом, в том числе на сознание государственной элиты, которая в массе своей превратилась в нынешнюю экономическую элиту [56]. Но в нашем курсе мы будем касаться этой проблемы только вскользь, а целостная реконструкция антисоветского проекта — особая задача.
Доктрина реформы — тоже большая конструкция. Конечно, характер и глубина нынешнего кризиса не определяются только идеями и расчетами доктрины — не менее важна конкретная социальная практика реформаторов, не вполне предусмотренная доктриной, а также интересы и качества тех социальных сил, которые были рекрутированы для выполнения конкретных операций реформы. Но вспомнить эту доктрину необходимо, тем более, что в потоке драматических событий тех лет большинство граждан просто не могло вникнуть в ее смысл. Мы рассмотрим те черты доктрины реформы, которые задали направление основным процессам последних десятилетий и продолжают оказывать воздействие на ход событий сегодня.
Начнем с «внешнего» свойства этой доктрины, в котором, однако, выразилось «отношение к человеку как к вещи» — антропологическая установка реформы. Представление доктрины обществу сопровождалось обманом и умолчаниями. Это — обычное для политики явление, но в нашем случае оно наблюдалось в небывалых масштабах и в массовом порядке.
Ницше писал: «Кто хочет требовать от кого-либо другого чего-либо трудного, тот вообще не должен представлять дело в виде проблемы, а должен просто изложить свой план, как будто последний есть единственная возможность; и когда во взоре другого лица начинает разгораться возражение, противоречие, он должен суметь быстро оборвать его и не дать ему опомниться».
Именно таким образом оглашались политические решения в ходе перестройки. Из мышления и языка была исключена сама проблема выбора, а вся политика опущена с уровня бытия до уровня быта. Дебаты шли только по поводу решений, как будто исторический выбор был задан стране откуда-то сверху и обсуждению не подлежал. Силами СМИ заставили людей принять абсурдную установку: «иного не дано» (или «альтернативы нет…»). Дальше в формулу подставлялись разные объекты: нет альтернативы перестройке, курсу реформ, рынку, Ельцину и т. д. При этом широко использовался прием внушения, который выражается поговоркой «поезд уже ушел». Мол, назад пути нет, слишком многое уже разрушено, и теперь уж, делать нечего, надо продолжать реформы.
Перестройка велась под лозунгом «Больше социализма! Больше социальной справедливости!» А в 2003 году идеолог перестройки А.Н. Яковлев прямо говорил: «Для пользы дела приходилось и отступать, и лукавить. Я сам грешен — лукавил не раз. Говорил про «обновление социализма», а сам знал, к чему дело идет… Есть документальное свидетельство — моя записка Горбачеву, написанная в декабре 1985 года, т. е. в самом начале перестройки. В ней все расписано: альтернативные выборы, гласность, независимое судопроизводство, права человека, плюрализм форм собственности, интеграция со странами Запада… Михаил Сергеевич прочитал и сказал: рано».
Истинный экономический проект реформы был населению неведом, а задуматься не было времени — не давали опомниться непрерывным потоком сообщений о скандалах, катастрофах и небывалых преступлениях. М.С. Горбачев отверг целеполагание как обязательную функцию государства, с самого начала заявив: «Нередко приходится сталкиваться с вопросом: а чего же мы хотим достигнуть в результате перестройки, к чему прийти? На этот вопрос вряд ли можно дать детальный, педантичный ответ».
Никто и не просил у него педантичного ответа, спрашивали об общей цели, о векторе движения страны в переходный период. Умолчание было принципиальной позицией. Оно сочеталось с прямым обманом.
В 1988-1990 годах правительство готовило законы, сломавшие плановую экономику. Заместитель премьер-министра Л.И. Абалкин, излагая эти планы на Западе, сказал, что в результате этого в СССР, по оценкам, возникнет безработица в размере 30-40 млн человек. А внутри страны Горбачев успокаивал: «На страницах печати были и предложения, выходящие за пределы нашей системы, в частности, высказывалось мнение, что вообще надо бы отказаться от плановой экономики, санкционировать безработицу. Но мы не можем допустить этого, так как собираемся социализм укреплять, а не заменять его другим строем. То, что подбрасывается нам с Запада, из другой экономики, для нас неприемлемо».
В Послании Президента РФ Федеральному Собранию 2004 года В.В. Путин говорит: «С начала 90-х годов Россия в своем развитии прошла условно несколько этапов. Первый этап был связан с демонтажем прежней экономической системы… Второй этап был временем расчистки завалов, образовавшихся от разрушения “старого здания”… Напомню, за время длительного экономического кризиса Россия потеряла почти половину своего экономического потенциала».
Реформа 1990-х годов представлялась обществу как модернизация отечественной экономики, а оказывается, что это был ее демонтаж, причем грубый, в виде разрушения «старого здания». На это согласия общества не спрашивали, а разумные граждане никогда бы не дали такого согласия. Ни в одном документе не было сказано, что готовился демонтаж экономической системы России. Власть следовала тайному плану. В любом государстве уничтожение «половины экономического потенциала» страны было бы квалифицировано как измена Родине или вражеская диверсия в беспрецедентно крупном размере. И уж это никак не могло бы пройти без внятного объяснения власти с обществом, без того, чтобы дать оценку такой реформе с точки зрения законов и канонов государственной безопасности.
Важной стороной представления доктрины было «принижение» всех проблем и явлений (по выражению Ницше, «подмена проблемы планом»). С самого начала перестройки все будущие изменения подавались людям как «улучшения», не меняющие основ жизненного уклада. Лишь из специальных работ можно было понять масштаб начинавшейся ломки. В 1990-е годы — то же самое. Продают за бесценок Норильский комбинат — тут же с телеэкрана всех успокаивает министр: да что вы, какая мелочь, зато из этих денег учителям зарплату выплатят за октябрь. И так — обо всем. Положение изменилось мало и сегодня.
Обман и умолчание, поначалу облегчая политикам задачу «дезактивации» общества при проведении антисоциальных реформ, затем ведут к нарастающим издержкам в виде утраты легитимности власти и ее действий, массовой аномии («безнормности») и преступности. Раскол между обществом и государством не закрывается, а углубляется, подпитываясь коллективной памятью (см. [39]).
Вторая особенность доктрины реформ — игнорирование реальных свойств и специфики реформируемого объекта, России конца XX века. Старое утверждение гласит, что «искусство управлять является разумным при условии, что оно соблюдает природу того, что управляется». Эта мысль считается настолько очевидной, что М. Фуко называет ее пошлостью. Но верховные правители СССР и России, начиная с Горбачева, принципиально не признавали этого условия. Они открыто провозгласили, что будут управлять государством и обществом России вопреки их природе, ломая и переделывая их устои. Они даже бравировали тем, что эту природу не знают и презирают.
Так, на лекции 29 апреля 2004 года один из разработчиков доктрины, Симон Кордонский, излагает историю работы над нею. Он выделяет главную черту ее авторов: «Мое глубокое убеждение состоит в том, что основной посыл реформаторства — то, что для реформатора не имеет значения реальное состояние объекта реформирования. Его интересует только то состояние, к которому объект придет в результате реформирования. Отсутствие интереса к реальности было характерно для всех поколений реформаторов, начиная с 1980-х годов до сегодняшнего времени… Что нас может заставить принять то, что отечественная реальность — вполне полноценна, масштабна, очень развита, пока не знаю» [77].
Для человека с реалистическим сознанием это признание покажется чудовищным. Такая безответственность не укладывается в голове, но это говорится без всякого волнения, без попытки как-то объяснить такую интеллектуальную аномалию.
Экономист В. Найшуль, который участвовал в разработке доктрины, даже опубликовал в «Огоньке» статью под красноречивым названием «Ни в одной православной стране нет нормальной экономики». Это нелепое утверждение! Православные страны есть, иные существуют по полторы тысячи лет — почему же их экономику нельзя считать нормальной? 6 Странно как раз то, что российские экономисты вдруг стали считать нормальной экономику Запада — недавно возникший тип хозяйства небольшой по населению части человечества. Если США, где проживает 5% населения Земли, потребляют 40% минеральных ресурсов, то любому овладевшему арифметикой человеку должно быть очевидно, что хозяйство США никак не может служить нормой для человечества.
Вопреки этому одна из главных идей реформы сводилась к переносу в Россию англо-саксонской модели экономики. Эта идея выводилась из примитивного евроцентристского мифа, согласно которому Запад через свои институты и образ жизни выражает некий универсальный закон развития в его чистом виде.
В.А. Найшуль писал в важной перестроечной книге (1989): «Рыночный механизм управления экономикой — достояние общемировой цивилизации — возник на иной, нежели в нашей стране, культурной почве… Чтобы не потерять важных для нас деталей рыночного механизма, рынку следует учиться у США, точно так же, как классическому пению — в Италии, а праву — в Англии».
Надо, мол, найти «чистый образец» — и научиться у него. Но это совершенно ложная установка, противоречащая и тому знанию, что накопила наука относительно взаимодействия культур, и здравому смыслу.
В наше время эту установку уже надо считать иррациональной, элементом мракобесия.
Изучение контактов культур с помощью методологии структурализма привело к выводу, что копирование невозможно, оно ведет к подавлению и разрушению культуры-реципиента, которая пытается «перенять» чужой образец. При освоении достижений иных культур необходим синтез, создание новой структуры, выращенной на собственной культурной почве. Так, например, была выращена в России наука, родившаяся в Западной Европе.
Утверждение, что «рынку следует учиться у США, а праву — в Англии», иррационально. И рынок, и право — большие подсистемы культуры, в огромной степени сотканные особенностями конкретного общества. Обе эти подсистемы настолько переплетены со всеми формами человеческих отношений, что идея «научиться» им у какой-то одной страны находится на грани абсурда. Почему, например, праву надо учиться в Англии — разве во Франции не было права или Наполеон был глупее Дизраэли или Гладстона? А разве рынок в США лучше или «умнее» рынка в Японии или Сирии?
Да и как вообще можно учиться рынку у США, если сиамским близнецом этого рынка, без которого он просто не мог бы существовать, является, образно говоря, «морская пехота США»? Это прекрасно выразил Т.Фридман, советник Мадлен Олбрайт: «Невидимая рука рынка никогда не окажет своего, влияния в отсутствие невидимого кулака. МакДональдс не может быть прибыльным без МакДоннел Дугласа, производящего F-15. Невидимый кулак, который обеспечивает надежность мировой системы благодаря технологии Силиконовой долины, называется Вооруженные наземные, морские и воздушные силы, а также Корпус морской пехоты США».
Учиться у других стран надо для того, чтобы понять, почему рынок и право у них сложились так, а не иначе, чтобы выявить и понять суть явлений и их связь с другими сторонами жизни общества. А затем, понимая и эту общую суть явлений, и важные стороны жизни нашего общества, переносить это явление на собственную почву (если ты увлечен странной идеей, что в твоей стране ни рынка, ни права не существует). Не для того, чтобы копировать, а чтобы понять.
Никаких шансов на успех реформа, основанная на имитации, не имела. Народное хозяйство и жизнеустройство любой страны — это большая система, которая складывается исторически и не может быть переделана исходя из доктринальных соображений. Выбор за образец для построения нового общества России именно США — страны, созданной в иных природных условиях и на совершенно иной, нежели в России, культурной матрице, не находит рациональных объяснений.
Один из патриархов философии либерализма Дж. Грей пишет: «Значение американского примера для обществ, имеющих более глубокие исторические и культурные корни, фактически сводится к предупреждению о том, чего им следует опасаться; это не идеал, к которому они должны стремиться. Ибо принятие американской модели экономической политики непременно повлечет для них куда более тяжелые культурные потери при весьма небольших, чисто теоретических или абсолютно иллюзорных экономических достижениях» [44, с. 192].
Дело вовсе не в идеологии, речь идет об исторически заданных ограничениях для выбора модели развития. То, что писал Дж. Грей в годы перестройки, не было никаким секретом для советских обществоведов. Эта проблема была предметом интенсивных дебатов в общественной мысли России начала XX века, когда в жесткой борьбе сравнивались альтернативные проекты модернизации страны. Идея повторить в конце XX века неудавшуюся программу российских либералов начала века казалась не просто странной, но и страшной. Она и сегодня кажется безумной. 90-е годы XX века, грубо говоря, лишили Россию шанса построить мягкий капитализм социал-демократического толка. «Дикий капитализм» — это историческая ловушка, и эволюционного выхода из нее пока не видно.
Несмотря на все предупреждения, никакого стремления к рефлексии по отношению к методологическим основаниям доктрины реформ в среде обществоведов не наблюдалось — за исключением отдельных личностей, которые при настойчивой попытке гласной рефлексии становились диссидентами профессионального сообщества. Американские эксперты, работавшие в РФ, пишут в своем докладе: «Тем экономистам в бывшем Советском Союзе и Восточной Европе, которые возражали против принятых подходов, навешивали ярлык скрытых сталинистов» [155, с. 67]. В те годы этот ярлык означал маргинализацию человека как профессионала. Но здесь для нас гораздо важнее представления, господствующие в сообществе как целостности, мэйнстрим.
Так и вышло, что главным принципом наших реформаторов стала имитация Запада. Вот, например, рассуждения Л. Пияшевой, видного экономиста перестройки (1990): «Когда я размышляю о путях возрождения своей страны, мне ничего не приходит в голову, как перенести опыт немецкого “экономического чуда” на нашу территорию… Моя надежда теплится на том, что выпущенный на свободу “дух предпринимательства” возродит в стране и волю к жизни, и “протестантскую этику”».
Здесь вера в имитацию сопряжена, как это часто бывает, с невежеством. Как можно возродить в России протестантскую этику, если страна была православной и протестантской Реформации не претерпела!
Реформаторы приняли к исполнению программу МВФ, которая была разработана, чтобы вышибать долги из слаборазвитых стран. Было хорошо известно, что эта жесткая программа разрушала национальные экономики. Пытаться с ее помощью построить в России рыночную экономику было неразумно (если только эта программа не служила ширмой для других целей). 7
Доктрина реформ отвергала национальные традиции России совершенно определенно и осознанно. В. Найшуль, считающий себя теоретиком реформы, признает в 2004 году: «Проблема, которая до сих пор не решена, — это неспособность связать реформы с традициями России. Неспособность в 1985-м году, неспособность в 1991-м, неспособность в 2000-м и неспособность в 2004 году — неспособность у этой группы [авторов доктрины реформ] и неспособность у страны в целом. Никто не представляет себе, как сшить эти две вещи… То, что можно сделать на голом месте, получается. Там, где требуются культура и традиция, эти реформы не работают. Скажем, начиная от наукоемких отраслей и банковского сектора, кончая государственным устройством, судебной и армейской реформой. Список можно продолжить» [102].
Таким образом, авторы доктрины и не отрицают, что для реформаторов была характерна «неспособность связать реформы с традициями России» (на неспособность у «страны в целом» нечего кивать, это негодная риторика)! Найшуль вскользь высказал важный тезис реформаторов: «То, что можно сделать на голом месте, получается. Там, где требуются культура и традиция, эти реформы не работают».
Вопрос: где в России реформаторы нашли «голое место»? Что означает это понятие? Какая часть бытия России не обладает «культурой и традицией»? Найшуль использовал применительно к российской реформе понятие, применяемое колонизаторами в отношении земельных угодий аборигенов. Голландский юрист Гроций в трактате «О праве войны и мира» (1625) определил, по какому праву колонизаторы могут отнимать землю у местного населения. Он выводил его из принципа римского права res nullius (принцип «пустой вещи» или «голого места»), который гласил, что невозделанная земля есть «пустая вещь» и переходит в собственность того, кто готов ее использовать. Этот принцип стал общим основанием для захвата земель европейскими колонизаторами, и уже в XIX веке земельные угодья в Африке, Полинезии и Австралии были присвоены практически полностью, а в Азии — на 57%. Теперь принцип res nullius фигурирует в языке теоретика реформы в России.
Важным мировоззренческим основанием доктрины реформы стал социал-дарвинизм — представление о человеческом обществе как части природы. Произошла натурализация социального. Это тяжелый провал в рациональности и в культуре, странный откат на целое столетие, тем более неожиданный, что он произошел в среде интеллигенции России.
Н. Бердяев писал, незадолго до смерти, о народнике Н. Михайловском: «Он обнаружил очень большую проницательность, когда обличал реакционный характер натурализма в социологии и восставал против применения дарвиновской идеи борьбы за существование к жизни общества. Немецкий расизм есть натурализм в социологии. Михайловский защищал русскую идею, обличая ложь этого натурализма… Есть два понимания общества: или общество понимается как природа, или общество понимается как дух. Если общество есть природа, то оправдывается насилие сильного над слабым, подбор сильных и приспособленных, воля к могуществу, господство человека над человеком, рабство и неравенство, человек человеку волк. Если общество есть дух, то утверждается высшая ценность человека, права человека, свобода, равенство и братство… Это есть различие между русской и немецкой идеей, между Достоевским и Гегелем, между Л. Толстым и Ницше» [15].
Это отрицание натурализма в обществоведении к концу XIX века стало общепринятым в культуре России, что отмечено в западной литературе как важный факт истории мировой культуры (см. [129]). Но ведь и на самом Западе натурализация социального уже воспринимается в образованных слоях как анахронизм (см. [165]). А в России под флагом «демократизации» околовластные интеллектуалы подводили «научную базу» под натурализацию общественных процессов, которая произошла в сознании властной элиты. Притом этой натурализации придавались черты радикального социал-дарвинизма и мальтузианства.
Академик Н.М. Амосов, ставший одним из ведущих духовных авторитетов в среде интеллигенции, в 1988 году выпустил манифест, проникнутый самым дремучим социал-дарвинизмом. А в «Вопросах философии» он так определял сущность человека: «Человек есть стадное животное с развитым разумом, способным к творчеству… За коллектив и равенство стоит слабое большинство людской популяции. За личность и свободу — ее сильное меньшинство. Но прогресс общества определяют сильные, эксплуатирующие слабых» [7].
Более того, даже директор Института этнологии и антропологии РАН В.А. Тишков, ныне академик РАН, в 1992 году бывший Председателем Госкомитета по делам национальностей, в интервью 1994 года утверждает: «Общество — это часть живой природы. Как и во всей живой природе, в человеческих сообществах существует доминирование, неравенство, состязательность, и это есть жизнь общества. Социальное равенство — это утопия и социальная смерть общества» [139].
И это — после фундаментальных трудов антропологов, показавших, что отношения эксплуатации и конкуренции есть продукт исключительно социальных условий, что никакой «природной» предрасположенности к ним человеческий род не имеет. Жизнь показала несостоятельность антропологической модели, в которой человек представлен как индивид, ведущий гоббсову «войну всех против всех». Но российские обществоведы, консультирующие власть, продолжают исходить из принципов методологического индивидуализма и берут homo economicus как стандарт для модели человека.
Социал-дарвинизм в приложении к человеку был распространен в доктрине реформ и на хозяйство. Экономические явления и процессы объяснялись «видовыми» различиями между социальными группами. Вот философские рассуждения «Новой газеты» о крупном капитале, созданном в ходе реформы:
«Глупо отрицать, что олигархические капиталы в России выросли на общенародной собственности (была у нас когда-то такая). Наши Ротшильды взяли то, что плохо лежало, а некоторые и вовсе залезли в карман государству. Но давайте зададимся вопросом: так ли уж это несправедливо? И вообще уместно ли в данной ситуации ставить вопрос о справедливости? Судить об олигархах с точки зрения морали — все равно что ругать львов за то, что они поедают антилоп… Они — элита общества и потому руководствуются иными, нежели обычные люди, принципами.
Да, российские олигархи лишены нравственных предрассудков. Но только благодаря этому они и выжили в прямом смысле этого слова и выдвинулись на первые роли в жесточайшей конкурентной борьбе, на деле доказав свое право владеть лучшими кусками российской экономики. Нас же не удивляет, почему самый сильный и опытный лев не охотится, но тем не менее первым поедает добычу, которую ему приносят члены прайда. Таков закон природы: сильнейшему достается все. Человеческое общество по своей природе мало чем отличается от прайда. На вершине социальной пирамиды и оказываются самые оборотистые и проворные.
Олигархов обвиняют в том, что они выводят свои активы в офшорные зоны и покупают дорогую недвижимость за границей. Но, положа руку на сердце, ответьте: вы бы стали вкладывать миллионы долларов в нынешнюю Россию?
Президент должен определить, кто поведет экономику России вперед, сделав ставку на таких прагматиков, как Вексельберг, сумевших сколотить огромную финансово-промышленную империю, охватывающую не только отдельные города, но и целые регионы» [145].
В официальной идеологии реформы стало общепринятым утверждение, будто рыночная экономика (капитализм) является «естественным» типом хозяйства — в отличие от советского, «неестественного». Экономист, многолетний декан факультета экономики МГУ Г.Х. Попов заявил в своей книге «Что делать»: «Социализм пришел, как нечто искусственное, а рынок должен вернуться, как нечто естественное». 8
А ведущий радио «Свобода», писатель и публицист А. Стреляный, выступая 18 мая 2001 года, сказал, например: «Все советское народное хозяйство, от первого тракторного завода до последней прачечной, появилось на свет неестественным путем. Не рынок, не потребитель решал, где строить тот или иной завод или мастерскую, что там клепать и сколько, а чиновник, Госплан. Эти искусственные создания (артефакты) и существовать могли только в искусственной среде, что значит за счет казны, а не потребителя».
Поразительно, как с помощью идеологии удалось замечательным образом стереть в общественном сознании вполне очевидную вещь — хозяйство, а тем более экономика, суть явление социальное, присущее только человеческому обществу. Это порождение культуры, а не явление природы. Называть «естественным» завод, построенный «по указке потребителя, а не Госплана» — глупость. Это такой же «артефакт», могущий «существовать только в искусственной среде». Ну как могли наши экономисты, философы и социологии столько лет слушать подобную чушь и поддакивать ей!
Рыночная экономика тем более не является чем-то естественным и универсальным. Уж если на то пошло, естественным всегда считалось именно нерыночное хозяйство, хозяйство ради удовлетворения потребностей — потому-то оно и обозначается понятием натуральное хозяйство. Разве не странно, что образованные люди перестали замечать эту отраженную в языке сущность.
Рыночная экономика — недавняя социальная конструкция, возникшая как глубокая мутация в очень специфической культуре Запада. Только равнодушием нашей гуманитарной интеллигенции к фундаментальным категориям можно объяснить тот факт, что в массе своей она не попыталась вникнуть, какого типа жизнеустройство реформаторы пытаются навязать России.
Давно, с начала XX века стало понятно, что капитализм (рыночная система) — это особая, уникальная культура. Совмещение ее с иными культурами — огромная и сложная проблема. Наши реформаторы эту проблему просто игнорировали.
Для доктрины реформ были характерны наивные, в конце XX века совершенно иллюзорные представления о структуре той мировой капиталистической системы, в которую они собирались «вернуть» Россию. Похоже, что теоретики реформы, вроде В. Найшуля, начитались учебников политэкономии и уверовали в постулат Маркса из предисловия к «Капиталу», который гласит, что «промышленно развитые страны показывают отставшим их будущее». Этот постулат ошибочен, мировая капиталистическая система сложилась как система «центр — периферия», причем разделение между ними таково, что страны периферии развиваются по совершенно иному пути, нежели центр. Вырваться из этой системы и провести индустриализацию и модернизацию можно только пройдя по собственному пути, очень отличному от пути Запада (как это было сделано в СССР, Японии, Китае и сейчас в ряде других стран).
Все это было достаточно хорошо известно уже в начале XX века (вспомним хотя бы обязательную для советского вуза работу Ленина об империализме — прочитайте ее сегодня!), а уж в послевоенное время разработано досконально. Не нравятся Ленин или Бродель (их отвергают как «приверженцев справедливости») — возьмите Макса Вебера! Изучая, начиная с 1904 года, события в России, М. Вебер приходит к фундаментальному выводу: «слишком поздно!». Успешная буржуазная революция в России уже тогда была невозможна. И дело было не только в том, что в массе крестьянства господствовало мировоззрение, несовместимое с буржуазно-либеральным общественным устройством. Главное препятствие, с точки зрения Вебера, заключалось в том, что Запад уже закончил буржуазно-демократическую модернизацию и не мог принять в себя новых членов масштаба России.
Принятие для России правил «рыночной экономики» означает включение либо в ядро мировой капиталистической системы (метрополию), либо в периферию, в число «придатков». Никакой «независимой рыночной России», не входящей ни в одну из этих подсистем, быть не может. Это стало ясно уже в начале XX века, перспектива стать частью периферии западного капитализма и толкнула Россию к советской революции как последнему шансу выскочить из этой ловушки.
Когда набрала обороты реформа в России, один из ведущих исследователей глобальной экономики И. Валлерстайн писал специально для российского журнала: «Капитализм только и возможен как надгосударственная система, в которой существует более плотное “ядро” и обращающиеся вокруг него периферии и полупериферии» [28].
Вопрос был вполне ясен, и господствующее меньшинство, представлявшее союз очень разных социальных групп России, сделало в конце 1980-х годов сознательный исторический выбор. Было решено не реформировать, а демонтировать то народное хозяйство, которое сложилось в России и обеспечивало ей политическую и экономическую независимость, и стать частью периферии мировой капиталистической системы. Этот утопический проект и привел к глубокому кризису, который стал для России исторической ловушкой.
В 1996 году целая группа видных американских экономистов (из школы Гэлбрайта), работавших в РФ, была вынуждена признать: «Политика экономических преобразований потерпела провал из-за породившей ее смеси страха и невежества».
Это — очень серьезное суждение о российском обществоведении, мимо которого нельзя проходить.
Приложение
Исследование 1993 года показало: «Лишь 13% советской правящей элиты конца 80-х годов оказались сегодня за пределами круга руководящих работников… Треть партийной номенклатуры сегодня находится на высшем уровне государственного управления, а еще треть занимает командные позиции в экономике. Если же опять чуть-чуть расширить границы элитарных должностей за счет “предэлитных” позиций или “второго эшелона элиты”, то мы найдем в этом кругу более 80% партийной номенклатуры» [56].
Авторы исследования ВЦИОМ «Ценностные ориентации советских и постсоветских элит» (1995) дали сравнение установок двух контингентов элиты («перестроечной» и «новой») и массового сознания. В целом оно показывает очень большое сходство взглядов обеих привилегированных групп — и их резкий разрыв со взглядами населения в целом. В двух важных пунктах доктрины реформ разрыв был выражен в наибольшей степени. Первый — это отношение к экономическому либерализму и роли государства в экономике. Выражено это в ответах относительно утверждения «Государство должно устанавливать твердые цены на большинство товаров» (население — «за» твердые цены, а элита «не согласна»). Второе утверждение более фундаментально: «Переход к рыночной экономике необходим для выхода из кризиса и процветания России». С ним согласны оба контингента элиты, но к нему очень скептически относится население в целом [39].
Видный американский антрополог М. Салинс пишет о тенденции «раскрывать черты общества через биологические понятия»: «По крайней мере начиная с Гоббса склонность западного человека к конкуренции и накоплению прибыли смешивалась с природой, а природа, представленная по образу человека, в свою очередь вновь использовалась для объяснения западного человека. Результатом этой диалектики было оправдание характеристик социальной деятельности человека природой, а природных законов — нашими концепциями социальной деятельности человека… Адам Смит дает социальную версию Гоббса; Чарльз Дарвин — натурализованную версию Адама Смита и т. д…
С XVII века, похоже, мы попали в этот заколдованный круг, поочередно прилагая модель капиталистического общества к животному миру, а затем используя образ этого «буржуазного» животного мира для объяснения человеческого общества… Похоже, что мы не можем вырваться из этого вечного движения взад-вперед между окультуриванием природы и натурализацией культуры, которое подавляет нашу способность понять как общество, так и органический мир… В целом, эти колебания отражают, насколько современная наука, культура и жизнь в целом пронизаны господствующей идеологией собственнического индивидуализма» [165].
Лекция 4 Этничность
Лекция 5 Демонтаж народа
Лекция 6 Разрушение межнационального общежития
Лекция 7 Социокультурные общности. Часть 1
Лекция 8 Социокультурные общности. Часть 2
Лекция 9 Социокультурные общности. Часть 3
Лекция 10 Нации и нациестроительство
Лекция 11 Гипостазирование. Учебный пример: отчуждение
Введение
Даже простейшие живые организмы обладают способностью распознавать факторы внешней среды, угрожающие их жизни. Для этого они имеют рецепторы, получающие информацию о внешней среде, которая побуждает к определенным действиям (удалиться от опасности, замаскироваться, притвориться мертвым и пр.). Эволюция снабдила животных сложными органами чувств, резко расширив каналы и набор типов поступающей информации, алгоритмы активных действий по преодолению угроз стали передаваться потомству в форме инстинктов. Выработались способы взаимодействия животных в группе: системы сигналов об опасности, обучение молодых, иерархия подчинения.
Разумный человек получил мощные познавательные средства, которые скачкообразно выделили его из животного мира. С помощью языка он стал накапливать и передавать коллективный опыт, с помощью разума устанавливать корреляции между явлениями, а затем и причинно-следственные связи. Он стал предвидеть угрозы. Более того, воображение дало ему возможность планировать свои действия при возникновении опасности, а нравственность дала ему духовную силу для преодоления страха.
Возникновение государства привело к появлению особой функции власти — предвидение угроз и создание средств по их преодолению или смягчению. Для выполнения этой функции создавались специальные структуры, складывались специальные профессии.
В ранних обществах велик был страх перед природными катаклизмами. Эти опасности не исчезли, хотя человек стал защищен техникой и, шире, культурой. Но главные угрозы порождаются самим обществом — и техносферой, и конфликтами интересов между общностями, и сдвигами в массовом сознании. Эти угрозы для их предвидения требуют уже исследовательской работы в рамках научного метода — традиционного знания и здравого смысла для этого недостаточно.
Во время больших кризисов эта работа, как правило, ослабевает, хотя именно в эти периоды и возникают новые риски и угрозы, для предвидения которых прошлый опыт не дает достаточно знаний. Дело не только в том, что резко сокращается финансирование, кризис дезорганизует государственные системы, меняет шкалу ценностей. Кризис резко обостряет конфликты интересов, и влиятельные силы стремятся заглушить сигналы о рисках, которыми чреваты программы этих сил. Так было в 1990-е годы — исследования, «беспокоящие» реформаторов, были свернуты, рассыпано интеллектуальное сообщество, которое могло бы судить об угрозах исходя из норм научной достоверности.
Сейчас мы собираем крупицы этого знания, чтобы снабдить хотя бы базовыми сведениями ту молодежь, которой предстоит принять на себя основной удар новых, вызревающих угроз.
Будем говорить о тех угрозах, которые составляют ядро системы опасностей для России в нынешней фазе кризиса. Какие-то из них мы унаследовали от «проклятого прошлого», но большая часть зародилась на наших глазах за последние двадцать лет.
Предвидение и распознание угроз: состояние проблемы
Общество расколото, но есть одна общая точка, с которой люди вглядываются в ближайшее и отдаленное будущее, — все мы испытываем потребность разглядеть и понять угрозы для России. Даже самая расколотая по идеалам аудитория соединяется для такого разговора, если представить наш кризис как систему угроз. Угроз для страны, для народа, для детей и внуков.
Надо разобраться, как угрозы зарождались и как они развиваются, по каким признакам их можно обнаружить и оценить. Нам надо научиться определять, каков потенциал каждой из угроз и с какой скоростью он наращивается, в каком месте реализуется опасность и что ей можно противопоставить. Для начала надо вглядеться в общий фон, на котором зреют угрозы нашему бытию.
Предвидение опирается на анализ предыдущих состояний, для чего необходим навык рефлексии — «обращения назад». Ведь корни будущего, ростки которого чуть видны в настоящем, скрыты в прошлом. Первым шагом к общему кризису у нас и стало отключение памяти и порча инструментов рефлексии. Это изменение в конце 1980-х годов было массовым и почти моментальным. Произошел сдвиг от реалистического мышления к аутистическому — информация об угрозах стала активно отвергаться на всех уровнях общества.
А.С. Панарин трактует сдвиг как «бунт юноши Эдипа», бунт против принципа отцовства, предполагающего ответственность за жизнь семьи и рода. Начавшийся «праздник жизни», хотя бы для меньшинства, не предвещал катастрофы, пока худо-бедно действовали старые системы защиты от угроз. Старые изношенные системы начали рассыпаться, но наше сознание (и у элиты, и у массы) уже утратило навыки предвидения угроз.
На всех уровнях общества всегда имеется «карта угроз», каким-то образом выраженная. Чем сложнее мир, тем многомернее должна быть эта карта. Составление «карты угроз» — важная операция. Она представляет хаотическое нагромождение опасностей как систему, выявляет в ней причинно-следственные связи.
Говорят, например, что угрозой для России стало резкое снижение рождаемости. Конечно! Но ведь это — ответ населения на какую-то более фундаментальную угрозу, надо именно о ней говорить. Как, например, можно ожидать высокой рождаемости, если в 2003 году даже в Москве 50% опрошенных первой проблемой своей жизни назвали «страх за свое будущее, будущее своих детей» (а в Северной Осетии 60% — еще до трагедии в Беслане). Это фундаментальный фактор, его не устранить увеличением детского пособия.
Точно так же, видимой угрозой для России стало снижение боеспособности нашей армии. Но ведь это — лишь симптом болезни. Чтобы лечить, надо поставить диагноз. Надо устранять тот комплекс причин, по которым молодежь уклонятся от призыва в армию, летчики не летают, а вооружение не обновляется. И все это не сводится к нехватке денег, нехватка денег — сама есть следствие какой-то более глубокой причины.
«Карта угроз» всегда не вполне достоверна и отстает от жизни. Но в моменты резкого слома порядка, в условиях хаоса и быстрых изменений эта карта может стать совсем негодной. Следуя ей, мы попадаем в положение командира, который в тумане ведет свой отряд по карте вообще другого района. Он не видит признаков скрытых угроз, они возникают из тумана внезапно.
В такое положение мы и попали. Не желая слышать неприятных сигналов, мы стали отключать системы сигнализации об угрозах — одну за другой. Это выражалось в планомерной ликвидации («перестройке») структур, которые и были созданы для обнаружения угроз и их предотвращения. Общество заболело чем-то вроде СПИДа. Ведь он и выражается в отключении первого контура системы иммунитета — механизма распознания проникших в кровь веществ, угрожающих организму.
В 2002 году В.В. Путин сказал об угрозе наркомании: «В начале 90-х годов в результате политических потрясений мы просмотрели эту опасность». Как можно такую вещь «просмотреть»? Просмотрели потому, что вырвали у государства тот глаз, который приглядывал за этой угрозой. Была уничтожена та огромная структура, которая ограждала страну от этой конкретной опасности: пограничные войска, агентурная сеть КГБ, информационно-аналитические службы.
В норме опасность порождает функцию государства, а функция — соответствующую структуру. КГБ и был в СССР той сложной структурой, которая покрывала спектр главных прямых опасностей для государства и общества. КГБ — одна из систем предупреждения. Другая большая система, выполняющая эту функцию, — наука. Она была «перестроена» примерно так же, как КГБ. Но даже сегодня о науке спорят лишь в терминах ее экономической эффективности. Да разве в этом главная функция отечественной науки? Главная роль науки — указывать на то, чего делать нельзя.
Интересы «дикого капитализма» заставили ликвидировать важный институт индустриальной цивилизации — Госстандарт и его производное — Гостехнадзор. Это породило целый класс небывалых угроз, и они созрели очень быстро.
В стране отключена сама функция распознания угроз, подорваны необходимые для ее выполнения структуры и испорчены инструменты — вот часть фона нашей проблемы.
Пробелы в структуре мировоззрения
Общество, в массе своей, утратило навык предвидения опасностей, даже предчувствия исчезли. Уже с начала перестройки специалисты фиксировали это странное изменение в сознании людей — на время в обиход вошел даже термин «синдром самоубийцы». Операторы больших технических систем совершали целую цепочку недопустимых действий, как будто специально хотели устроить катастрофу. Но признаком общей беды это стало потому, что так вели себя люди в самых разных делах.
Этот синдром сам изживается очень медленно, нужна программа реабилитации — а ее нет.
К тому же у нас как раз к началу кризиса «отказало» обществоведение, общественные науки. Отказало в целом, как особая система знания (об отдельных блестящих талантах не говорим, не они определяют общий фон).
Обществоведение обязано предупреждать о тех опасностях, которые таятся в самом обществе людей, указывать, чего нельзя делать, чтобы не превратить массу людей в разрушительную силу. Что значит «мы не знаем общества, в котором живем»? Это как если бы при шторме, в зоне рифов, на корабле пропали лоции и оказался испорчен компас. Уже доктрина реформ 1990-х годов предполагала высокую степень риска для всех систем страны, но гуманитарная интеллигенция этого не видела.
Никто не удивляется, а ведь вещь поразительная: ни один из видных экономистов никогда не сказал, что советское хозяйство может быть переделано в рыночную экономику, но тут же требовал его немедленно переделать. Вспомним метафоры перестройки: «Пропасть нельзя перепрыгнуть в два прыжка!» — и все аплодировали, хотя знали, что в один прыжок эту пропасть перепрыгнуть не удастся.
Академики, экономисты и социологи предлагали меры, которые были бедствием для миллионов людей и уничтожали огромное национальное богатство, — и не видели опасности. Подавляющее большинство граждан не верило, что приватизация будет благом для страны и для них лично. Но 64% опрошенных ответили: «Эта мера ничего не изменит в положении людей». Как может приватизация всей промышленности и прежде всего практически всех рабочих мест ничего не изменить в положении людей! Приватизация означала важный исторический выбор, изменение жизнеустройства всего народа, а люди воспринимали ее как бесполезное (но и безвредное) техническое решение. Операция прогнозирования угроз была исключена из мышления граждан.
В целом мины, заложенные в 90-е годы XX века, дозревают до того, чтобы начать рваться, только сейчас. Главный вал отказов, аварий и катастроф придется на то поколение, которое сегодня входит в активную жизнь. Большинство опасностей, предсказанных специалистами при обсуждении доктрины реформ в начале 1990-х годов, проявились. Однако их развитие оказалось более медленным, чем предполагалось. Большие системы, сложившиеся в советское время, обладают аномально высоким запасом «прочности». Природа такой устойчивости не выявлена и ресурсы ее не определены. Это создает опасную неопределенность, поскольку исчерпание запаса прочности может быть лавинообразным и момент его предсказать трудно.
Природа и источники рисков и угроз в условиях нашего кризиса не стали предметом ни научных исследований, ни общественного диалога.
Рынок и преступность
Питательной средой, в которой вызревают практически все угрозы, является аномальное размножение в годы реформы преступного мира. Его метастазы распространяются по всей «кровеносной системе» общества и государства, прорастают во все их ткани. Как уже говорилось, эта необычная преступность выросла на почве аномии, вызванной культурной травмой, которую пережило общество.
Положение таково. За 1987 год, последний год перед реформой, в РСФСР от убийств погибло 11,3 тыс. человек (включая число смертей от ран и травм, полученных в результате преступных посягательств) и произошло 33,8 тыс. грабежей и разбоев.
В 2000 году от преступных посягательств погибли и получили тяжкий вред здоровью 151 тыс. человек (из них погибли 76,7 тыс.). В 2006 году погибло 61,4 тыс. человек (не считая умышленных убийств) и получили тяжкий вред здоровью 57 тыс., а число грабежей и разбоев достигло 417 тыс.
Число таких преступлений, видимо, стабилизируется на высоких уровнях. В 2008 году выявлен 1,26 млн лиц, совершивших преступления. Пострадало от преступных действий 2,3 млн человек, из них погибло 46 тыс. и получили тяжкий вред здоровью 48,5 тыс. человек. Число грабежей и разбоев составило 280 тыс. Число тяжких и особо тяжких преступлений много лет колебалось на уровне 1,5 млн в год (в 1997 году в РФ было зарегистрировано 1,4 млн тяжких и особо тяжких преступлений, в 1999 году — 1,8 млн, в 2000 году — 1,74 млн). Сильно сократилась доля тех преступлений, которые регистрируются и тем более раскрываются. В 2009 году было зарегистрировано 531 тыс. преступлений, сопряженных с насильственными действиями в отношении потерпевших. И так — каждый год!
Это значит, что официально примерно 2% граждан трудоспособного возраста России ежегодно становятся жертвой тяжкого или особо тяжкого преступления! А у каждого из них есть 5-7 человек родственников и близких друзей, которые тоже переживают потрясение. Только в местах заключения ежегодно пребывает около миллиона человек (в 2008 году — 888 тыс.). Таким образом, жертвы преступности, включая саму вовлеченную в нее молодежь, ежегодно исчисляются миллионами.
Причины роста преступности известны, и первая из них — социальное бедствие, к которому привела реформа. Из числа тех, кто совершил преступление, более половины составляют теперь «лица без постоянного источника дохода». Большинство из другой половины имеют доходы ниже прожиточного минимума. Изменились социальные условия! Честным трудом прожить трудно, на этом «рынке» у массы молодежи никаких перспектив, реформа «выдавила» ее в преступность.
Но только от бедности люди не становятся ворами и убийцами — необходимо было и разрушение нравственных устоев. Оно было произведено, и сочетание этих причин с неизбежностью повлекло за собой взрыв массовой преступности. В России возникли новые культурные условия жизни, когда множество молодых людей идут в банды и преступные «фирмы» как на нормальную работу.
Преступность — процесс активный, она затягивает в свою воронку все больше людей, преступники и их жертвы переплетаются, меняя всю ткань общества. Этот процесс был запущен одновременно с реформой. Его долгосрочность предопределена уже тем, что сильнее всего обеднели семьи с детьми, и большая масса подростков стала вливаться в преступный мир. Это — массивный социальный процесс, который не будет переломлен небольшими социальными субсидиями. В 2005 году по отношению к 2000 году распространенность алкоголизма среди подростков увеличилась на 93%, а алкогольных психозов на 300%.
Но главная проблема в том, что преступное сознание заняло господствующие высоты в экономике, искусстве, на телевидении. Культ денег и силы! На Западе уже в середине неолиберальной волны был сделан вывод, что цена ее оплачивается прежде всего детьми и подростками. Растлевающее воздействие телевидения образует кооперативный эффект с одновременным обеднением населения.
Именно это и произошло в России. Без духовного оправдания преступника авторитетом искусства не было бы взрыва преступности. Особенностью нашего кризиса стало включение в этическую базу элиты элементов преступной морали — в прямом смысле. Преступник стал положительным лирическим героем в поэзии — таков был социальный заказ элиты культурного слоя. Чтобы этот особый дух «уважения к вору» навязать, хоть на время, большой части народа, трудилась целая армия поэтов, профессоров, газетчиков. Их первой задачей было устранение общих нравственных норм, которые были для людей неписаным законом. В результате сегодня одним из главных препятствий к возврату России в нормальную жизнь стало широкое распространение и укоренение преступного мышления. Это нечто более глубокое, чем сама преступность.
Мощный всплеск экономической преступности (часто с насилием и убийствами) был вызван приватизацией. Вот заключение криминалистов о результатах приватизации в этом аспекте (по состоянию на начало десятилетия XXI века): «В криминальные отношения в настоящее время вовлечены 40% предпринимателей и 66% всех коммерческих структур. Организованной преступностью установлен контроль над 35 тыс. хозяйствующих субъектов, среди которых 400 банков, 47 бирж, 1,5 тыс. предприятий государственного сектора. Поборами мафии обложено 70-80% приватизированных предприятий и коммерческих банков. Размер дани составляет 10-20% от оборота, а нередко превышает половину балансовой прибыли предприятий… По некоторым данным, примерно 30% состава высшей элиты в России составляют представители легализованного теневого капитала, организованной преступности».
Мощным фактором криминализации современного хозяйства стало рейдерство. Как сказал Президент Д.А. Медведев, это явление приняло такой размах, что никто из российских предпринимателей не может оставаться в спокойствии за судьбу его собственности: «Какая уж тут инициатива или мотивация, если предприниматель знает, что он может в любую секунду лишиться своего дела в результате бандитских операций?»
Особенно массовый характер рейдерство приобрело в сельском хозяйстве. На слушаниях в Совете Федерации РФ было заявлено, что в Московской области почти все сельхозпредприятия подвергались рейдерским набегам. Средние и малые предприятия не имеют средств для защиты от рейдеров. Те, кто все же держит охрану, расходуют на нее от 15 до 40% прибыли, а у малых предприятий расходы на охрану «порою съедают всю прибыль, обрекая их на банкротство или на ужесточение самоэксплуатации».
При этом многие предприниматели считают, что судебно-правовая система способствует захватам. В законах оставлены пробелы, используя которые бандиты получают массу легальных и полулегальных возможностей захватить почти любое предприятие. Положение государственных и кооперативных предприятий не намного лучше.
Рейдерство — крупная отрасль преступной экономики. В нее привлечены большие людские ресурсы и финансовые средства. Они ведут экономический шпионаж, фальсифицируют документы, подкупают нотариусов и судей, нанимают юристов и боевиков. Проблема и в том, что защита от рейдерства требует от предпринимателей похожих способов обороны. Социологи пишут: «По сообщениям юристов, и опросы это подтверждают, рейдерские захваты планируют и организуют работающие под прикрытием юридических, психологических и иных консалтинговых и консультационно-информационных служб и фирм опытные правоведы и социальные психологи, частные детективы и социальные технологи. В их распоряжении находятся довольно мощные, нередко в несколько сот субъектов группы полукриминальных и прямо криминальных элементов, направляющих их деятельность бандитских вожаков, а также охранные отряды ЧОПов, действующие на основании криминально организованных легальных судебных постановлений. В этих условиях защитить свою собственность возможно только в том случае, если означенной силе противостоит еще большая сила.
Рейдерские захваты уже сформировали довольно устойчивую системную парадигму функционирования и развития криминально-коррумпированного по своему характеру российского бизнеса, став его императивом. Сегодня это обстоятельство уже отравляет болезненными метастазами все российское общество, постепенно выводя его за рамки формирующегося цивилизованного мирового рынка… Одним из доказательств этого является то, что значительная часть опрошенных нами российских предпринимателей уже во многом утратила нравственно-этические представления о принципиальных различиях между классическим враждебным поглощением чужой собственности и деловыми предпринимательскими сделками между корпорациями и компаниями».
Крупный российский капитал, верхушку которого представляют так называемые «олигархи», был создан в ходе программы приватизации через залоговые аукционы (1995). Эта программа стала важным шагом в углублении коррупции властной верхушки и огосударствлении преступного мира. А. Чубайс говорил о залоговых аукционах так: «Что такое залоговые аукционы 95-го года? Это было формирование крупного российского капитала искусственным способом. Далеко не безупречным… Мы действительно получили искажение равных правил игры, давление на правительство с целью получить индивидуальные преимущества, к сожалению, нередко успешное. Получили мощную силу, зачастую ни во что не ставящую государство».
В течение нескольких лет ВЦИОМ проводил опрос предпринимателей (крупных, средних и малых предприятий), представляющих промышленность и строительство, транспорт и связь, обслуживание и торговлю в 40 субъектах России. Результаты (в процентном соотношении) приведены в таблице:
Более того, власть разрушает общество посредством взращенной в России коррупции нового типа. Экономика России резко ослаблена коррупцией, особым типом преступности. Коррупция, которая во времена Ельцина считалась временным явлением революционного хаоса, сегодня буквально «введена в рамки закона», стала системной и даже системообразующей. Теневые потоки денег идут к коррумпированным чиновникам по установленным каналам автоматически.
В ноябре 2009 года в интервью немецкому журналу «Шпигель» Д.А. Медведев заявил: «Коррупция есть в любой стране. Но в нашей стране коррупция приобрела очень уродливые формы. Коррупция была и в царское время, а также существовала и в советские времена, хотя была более латентной по вполне понятным причинам. И конечно, коррупция расцвела махровым цветом после перехода России к современному состоянию устройства экономики и политической системы. То, что общество стало более свободным, всегда имеет в себе плюсы и минусы. Плюсы очевидны, а минусом является в том числе и большая раскрепощенность чиновников, которые приобретают возможность контролировать денежные потоки, брать взятки, пытаться залезать в бизнес».
Тут нельзя согласиться с утверждением, что коррупция в советские времена была всего лишь «более латентной» («по вполне понятным причинам» — стоило бы сказать, по каким же). Дело не в латентности, т. е. степени раскрываемости преступлений. Коррупция в СССР существовала в совсем иной социальной, экономической и культурной системе и носила иной характер и в качественном, и в количественном измерении. Коррупция в СССР и в нынешней России — разные явления, хотя и называемые одним и тем же словом. Ставить их в один ряд — значит уходить от сути явления.
Страшно уже не само воровство высших чиновников, а «вторая производная» от коррупции — ее демонстративное выставление напоказ, ее безграничная гласность. Чиновники совершают хищения на сотни миллионов долларов — это коррупция. Прокуратура разоблачает эти хищения, собирает все необходимые доказательства — это первая производная. Пресса, Интернет и целые книги сообщают об этих умопомрачительных хищениях, приводят факсимиле документов, заключения комиссий Госдумы — это вторая производная. А результат всех этих уравнений — полная безнаказанность преступников (в крайнем случае их отправляют в почетную ссылку — на скамейку сенаторов).
Это узаконенное беззаконие и полное бессилие общества — результат перехода к «свободному рынку». Страшно ошиблись те, кто этому переходу аплодировал. Ведь криминалисты предупреждали в 1991 году: приватизация будет криминальной, а значит, «честные демократы» (были ведь и такие!) не справятся с преступным миром. Ну так нечего было трогать плановую систему! Ведь ее создавали с учетом этого фактора. А теперь бандиты пожирают Россию, как нашествие крыс. И сами пропадут вместе с затянутой в эту воронку частью молодежи. Немыслимая цена за рынок.
Рассмотрим кратко ключевые конкретные угрозы.
Ядро системы угроз для России
Мы переживаем Смутное время, а это — разброд и шатания. Но есть тема, о которой думают все — «что же будет с Родиной и с нами?» Люди всех социальных и профессиональных групп пытаются разглядеть и понять угрозы для России.
При этом всегда встает проблема выделения тех угроз, которые составляют ядро системы опасностей для России в нынешней фазе кризиса. Перечень угроз, входящих в это ядро, можно сделать длинным или коротким — на деле все они есть просто разные грани большой угрозы бытию России. Кризис России — системный. В ходе таких кризисов страдают и элементы, и связи всех систем страны (причем, как правило, самая уязвимая часть систем — связи).
Одним из критериев выделения ядра фундаментальных угроз служит степень, в которой реализация угроза может повлечь за собой лавинообразные цепные процессы распада, угрожающие гибелью целого. Такие угрозы можно считать критическими.
Слово «гибель» в приложении к таким большим системам, как цивилизация, страна, народ, в большинстве случаев надо понимать как метафору (если речь не идет о природных катаклизмах, угрожающих самому существованию обитаемой Земли). Даже самое страшное нашествие или ядерная война не могут «уничтожить» Россию или ее народ. Но они могут настолько изменить материальные и культурные условия бытия народа России, что произойдет разрыв непрерывности в развитии сложившегося в России жизнеустройства. Это значит, что в короткое по историческим меркам время Россия будет так «переформатирована», что наши предки, «взглянув с небес», ее бы не узнали, даже если бы названия городов и имена людей остались прежними. Гибель России — это «стирание» ее центральной мировоззренческой матрицы и ценностной шкалы. Такая катастрофа очень маловероятна, но одновременная деградация многих системообразующих для Россию структур делает ее в принципе возможной.
В ходе обсуждений нами составлен перечень из дюжины фундаментальных угроз. Здесь мы их перечислим, а затем некоторые подробнее разберем в следующих главах.
1. Угроза деградации и распада (демонтажа) народа как системы.
Это разрыв связей, соединяющих людей в народ, а также порча механизмов, которые ткут эти связи, «ремонтируют» и обновляют их. Народы — продукт культуры, результат творческой работы многих поколений. Связи, стягивающие людей в народ, поддаются изучению, а значит, и воздействию с целью их преобразования, ослабления и разрыва. Современная антропология служит научной основой и для создания технологии таких воздействий.
Ядро России — русский народ, который и сам вобрал в себя множество племен. Их «сплавило» Православие, общая историческая судьба с ее угрозами и войнами, русское государство, язык и культура. К середине XX века народ исторической России сложился в полиэтническую гражданскую нацию — советский народ. Операция по демонтажу советского народа с конца 1980-х годов ударила прежде всего по его русскому ядру, но также и по связности других народов России. Эта операция продолжается и порождает главную на сегодня угрозу для России.
Народ — субъект истории и держатель страны. Разрыхление его связности лишает его надличностной памяти, разума и воли. Отсюда — кризис всех других систем. В частности, возникает угроза деградации главных социокультурных общностей России. Идет интенсивный процесс деклассирования крупных контингентов трудящихся и распад многих профессиональных сообществ. Так, уже произошли резкое количественное сокращение и утрата системных свойств общностей промышленных рабочих и квалифицированных организованных работников сельского хозяйства, научно-технической интеллигенции.
Демонтаж народа России в острой фазе проводился посредством экономической и информационно-психологической гражданских войн. Сейчас размонтированы верхние слои связей, основа цела, но угроза ее деградации нарастает.
2. Угроза распада системы межнациональных отношений («общежития народов»).
Россия за четыре века создала особый тип сосуществования множества народов и народностей в одном государстве. Он принципиально отличается от моделей других цивилизаций. Восточные славяне, соединяясь в русский народ, нашли способ собрать на огромном пространстве империю неколониального типа.
Здесь не было этнических чисток и тем более геноцида народов, не было планомерной насильственной ассимиляции, не создавался «этнический тигель», сплавляющий все народы и племена в новую нацию, не было и апартеида, закрепляющего разные народы в разных цивилизационных нишах.
С конца 80-х годов XX века механизм, который скреплял эту систему совместной жизни этнических общностей России, переживает кризис. По нему был направлен один из главных ударов, имевших целью преобразование советского жизнеустройства. В ходе этой программы возникли и стали вызревать две угрозы: превращение этнического сознания нерусских народов из «русоцентричного» в этноцентричное; нагнетание русского этнонационализма, ведущего к разделению и архаизации народов («трайбализации»).
В условиях социального кризиса и трансформации национальных государств под давлением глобализации возникают интенсивные потоки этнической миграции, создающие новый, конфликтогенный фон межнациональных отношений. При дальнейшем развитии этой угрозы России грозит «молекулярная» этническая война всех против всех и регрессивный распад больших народов (откат к племенным структурам).
3. Угроза деградации культуры рационального мышления. Для жизни индустриальной страны нужно массовое овладение инструментами рационального мышления: адекватным современной реальности языком, навыками логических умозаключений, «духом расчетливости» (меры), навыками рефлексии и проектирования. Все эти инструменты и навыки были сильно повреждены в ходе тяжелого длительного кризиса.
Сейчас сознание общества, в том числе его экономической и политической элиты, хаотизировано и не справляется с задачами, которые ставят императивы восстановления и развития. Резко снизилось качество решений и управления, возникли аномальные зоны, где принимаются наихудшие решения из всех возможных. Самопроизвольного устранения повреждений не происходит, инерция деградации рационального сознания велика. Дальнейшее развитие этого процесса — всеобщая угроза.
4. Ухудшение здоровья и снижение культурного уровня населения. Дети России как группа риска. Реформа нанесла тяжелый урон населению. Ухудшилось физическое и психическое здоровье большинства граждан России всех возрастов и социальных групп — народ болен в прямом смысле слова. Растет заболеваемость «социальными» болезнями (особенно туберкулезом).
Быстро снижаются формальные и качественные показатели уровня образования, наступает невежество и мракобесие. Упала до красной черты и продолжает падать квалификация главных групп работников. Подорваны нормы человеческих отношений и способность населения к самоорганизации. Возникли «малые народы», подгрызающие структуры цивилизации. Наступает «цивилизация трущоб», обитатели которых привыкают к своей новой культуре.
Фундаментальная угроза заключается в том, что дети и подростки выпали из поля зрения государства и общественных институтов как совершенно особый объект политики. Они рассматриваются как часть социальных групп, в то время как функции общества и государства в отношении детей принципиально отличаются от системы социальных отношений. Этот контингент является прежде всего объектом охраны как стратегическое и невосполнимое достояние.
Дети не обладают свойствами социальных групп (в частности, способностью к самоорганизации для борьбы за свои социальные права), и в отношении них демонтаж системы государственного патернализма абсолютно неприемлем. Однако этот демонтаж идет шаг за шагом.
В результате в России очень высока (около 50%) доля детей, которые рождаются больными, или заболевают после родов. Резко выросла инвалидность детей и доля больных детей школьного возраста. Возникла социальная патология — массовая подростковая смертность.
Чрезмерно высок уровень преступности, рост детской и подростковой преступности опережает средние показатели. Массовой стала беспризорность детей, быстро меняется самосознание беспризорников и возрастают трудности с их реабилитацией. 70% беспризорных больны и нуждаются в госпитализации.
Эти процессы не останавливаются или стабилизируются на слишком высоком уровне угрозы.
Охрана детства и здоровая социализация детей и подростков в качестве нового поколения граждан представляют собой большую систему функций, лишь в малой степени сводимую к финансовому обеспечению. Речь идет о защите и оздоровлении ряда пространств, в которых обитает ребенок и подросток, и все они исключительно уязвимы в периоды кризисов и смут.
5. Угроза перехода к системе потребностей, несовместимых с реальностью России.
«Экспорт потребностей» — один из главных видов оружия в цивилизационных войнах (против «варваров»). Теперь оно применяется против России. Два десятилетия ведется интенсивная идеологическая кампания по дискредитации ценностей непритязательности, средствами масс-культуры внедряются стереотипы западного общества потребления с его шкалой престижа. Навязанные рекламой недоступные стандарты потребления и несбыточные желания вызывают массовую фрустрацию и девиантное поведение, особенно в среде молодежи. Когда в стране «ускользает национальная почва из-под производства потребностей» (Маркс), народ чахнет и впадает в тоску.
Эта операция информационно-психологической войны против России продолжается и разрывает связи солидарности людей, без которой не преодолеть кризиса.
6. Угроза деградации системы власти и управления. Страна — как самолет, а власть и управление — его экипаж. От его квалификации, здоровья и совести зависит жизнь страны.
За 1990-е годы произошло глубокое падение качественных характеристик и кадров управления, и всей системы управления в целом. На высокие посты пришли люди, не имеющие представления о системах, которыми они должны руководить. Из-за непрерывных административных перестроек и кадровых перемещений эти люди не связывают свое будущее с конкретным объектом управления и не осваивают знание о нем. Зачастую они занимают вынужденно агрессивную позицию по отношению к специалистам, что ухудшает качество решений.
Из всех социальных групп именно у состава высшего эшелона управления поражение рационального мышления сопровождается самым резким отрывом от здравого смысла. Это усугубляется расширенным воспроизводством коррупции.
Государственный инстинкт заставляет чиновников тянуть лямку, однако эта угроза нарастает, поскольку процесс деградации вышел в режим самоускорения, а программы лечения нет. Само появление такой программы уже требует чрезвычайных мер.
7. Кризис легитимности власти и угроза «оранжевых» переворотов. Постсоветская власть не может преодолеть кризис легитимности — нехватку авторитета, уверенности граждан в том, что эта власть гарантирует жизнь страны и народа. Как следствие, недостаточна активная поддержка власти со стороны большинства. До предела сузилась социальная база власти — ее кадры отбираются из узкого слоя «своих».
Кризис легитимности был смягчен с приходом В.В. Путина, который проявил качества харизматического лидера и получил огромный кредит доверия. Это до сих пор служит стабилизирующим государство фактором и является важным ресурсом в преодолении кризиса. Тем не менее в латентной форме кризис углубляется. Высокий рейтинг президента и главы правительства при очень низком доверии к правительству (формула «добрый царь — злые министры») — симптом риска срыва.
Множество опросов последних лет показали высокую степень отчуждения населения от власти. По многим проблемам в массовом сознании сложилось мнение, что власть действует не во благо народа, а во вред ему.
Возникло неустойчивое равновесие, дестабилизация которого может быть достигнута сравнительно небольшими воздействиями. Культура и квалификация властной верхушки и ее интеллектуальных бригад не отвечают тем вызовам, которые содержатся в современных «оранжевых» технологиях.
Эти технологии позволяют со сравнительно небольшими затратами создавать контролируемые политические кризисы. Единственный способ для власти преодолеть эту угрозу — пойти на честный и открытый общественный диалог, но это сопряжено с рядом сложных политических и методологических проблем.
Недостаток легитимности делает российскую власть уязвимой — ее можно измотать непрерывной чередой политических провокаций и спектаклей. Угроза, что Россию столкнут в новый виток хаоса, велика.
8. Раскрытие России и угроза оттока ее ресурсов, необходимых для собственного воспроизводства. До последнего времени экономика России складывалась по типу «семейного хозяйства», которое принципиально отлично от «рыночной экономики». В семье ресурсы и усилия не продаются и покупаются, а складываются. Реформа последних двадцати лет еще не смогла полностью преобразовать тип хозяйства России. Но хозяйство семьи нельзя «раскрывать» внешнему рынку, действующему по принципу максимизации прибыли предпринимателя, — он высосет из «семьи» все средства.
Внешняя торговля должна регулироваться исходя из принципа максимизации выгоды целого (страны). С начала реформы за рубеж стали переправляться большие объемы ресурсов, дефицитных для развития и даже поддержания отечественного хозяйства (особенно капиталов, сырья и энергоресурсов в разных видах: нефти и газа, металлов и удобрений). Экономическая система стала настроена на субоптимизацию отдельных предприятий. Принятие норм ВТО в нынешнем состоянии чревато усилением этой тенденции. Возникнет угроза утраты ряда системообразующих отраслей производства и направлений научно-технической деятельности.
9. Угроза утраты школы и науки. Школа — «генетический механизм» национальной культуры. Ее главная задача — не обучение техническим навыкам, а воспитание — передача следующему поколению неявного знания и нравственных устоев, накопленных за века его народом. Так, русская школа обучает детей быть русскими. Российская школа, в основу которой положена модель, выработанная за полтора века в русской культуре, строит и воспроизводит большую российскую нацию. Попытка слома национальной школы приводит к тяжелейшему культурному кризису и длительному хаосу. Такая попытка и была предпринята в РФ в начале 1990-х годов.
Смысл школьной реформы — заменить культурный и социальный тип русской школы на тип западной школы, выработанный в ходе Великой Французской революции. Западная школа воспроизводит не народ, а классы. Это «школа двух коридоров»: один для производства «элиты», другой — для «массы». Выходят из школы люди двух разных культурных типов. Ликвидации русской школы сопротивляются и учителя, и родители. Это сопротивление стихийное и неорганизованное, но упорное. Если его одолеют, нас ждет поистине общенациональная трагедия.
То же самое можно сказать и о науке. Свою отечественную науку Россия выращивала 300 лет. Она устроена по-иному, нежели на Западе. Русская наука — замечательное культурное явление, достояние человечества. Она выработала особый «русский стиль», который сделал возможными и успехи в развитии России, и ее военные победы. Теперь наука — один из необходимых устоев нашей цивилизации, без нее нам уже не сохраниться. Очень многие виды знания, которое добывают и хранят ученые России, нельзя купить за границей ни за какие деньги. За 1990-е годы нашу науку почти задушили, но ее еще можно возродить. Однако начинается новый виток «реформы» с целью сломать культурный генотип русской науки и превратить ее в «маленький рентабельный бизнес». Это грозит нам полной утратой независимости с неопределенными перспективами.
10. Деградация производственной системы. Реформа привела к спаду производства примерно вдвое (в машиностроении в 6 раз). Последние 10 лет имеем прирост, но лишь потому, что были незагруженные мощности. На деле идет неумолимый процесс старения и выбытия этих мощностей при отсутствии инвестиций для их восстановления и модернизации. Техника изношена до предела, квалифицированные рабочие не готовятся. Еще хуже положение на селе: треть пашни утрачена, остальная истощается без удобрений, ресурс техники почти исчерпан, племенной скот вырезан, потребление электроэнергии в производственных целях сократилось в 4 раза. Чтобы вновь «запустить» производство на основе рыночных отношений, как запускают заглохший двигатель, нужно вложить около 2 трлн долл.
Такова цена разрухи 1990-х годов. Но не видно признаков того, что кто-то собирается такие деньги вкладывать. Инвестиции, о которых мы слышим, несоизмеримы с масштабами провала. Латание дыр и чрезвычайные аварийные меры даже в малой степени не компенсируют массивных процессов старения и деградации. Вложения «в трубу», даже при высоких ценах на нефть, дадут кусок хлеба лишь небольшому меньшинству — тем более при опережающем росте аппетита олигархов. Программы восстановления всей производственной ткани страны нет.
11. Деградация систем жизнеобеспечения. По своему типу это такой же процесс, как и разрушение производственной базы. Разница в том, что при остановке многих производств мы можем сколько-то времени протянуть за счет продажи нефти и газа, а при массовом отказе теплоснабжения замерзнем в первую же холодную зиму. А на грани такого отказа — целые блоки ЖКХ. За 1990-е годы из ЖКХ изъяли почти все амортизационные отчисления, поэтому не велся капитальный ремонт жилья, не перекладывались трубы водопровода и теплосетей. Без ремонта все ветшает в несколько раз быстрее, и в 1999 году мы перешли порог — износ резко ускорился. Только на стабилизацию положения в ЖКХ требуется более 200 млрд долларов, а стоимость полного восстановления даже не называют. Попытка переложить эти расходы на население или местное самоуправление наивны, привлечь к этому делу частный капитал невозможно — прибыль не светит.
Разумный выход — правительству честно объясниться с народом и начать большую восстановительную программу (источник средств — проблема баланса сил и политической воли). Альтернатива — разделение народа на меньшинство в коттеджах с автономным жизнеобеспечением и большинство в трущобах. Результат — трущобы «сожрут» коттеджи и Россия опять умоется кровью.
12. Угроза ликвидации русской армии.
Армия — ключевая опора любой цивилизации. Это — важная ипостась народа. Свою современную армию Россия выращивала, как и науку, 300 лет. В армии воплощены главные смыслы и коды русского мировоззрения. В ней, как иголка Кащея в утином яйце, спрятана жизнь России. Поэтому такую ненависть возбуждала наша армия у «демократов», поэтому уже Горбачев начал ее ломать и растлевать. С 1991 года пытаются изменить культурный тип русской армии, превратить ее в карательную «силовую структуру», лишенную совести и равнодушную к проблеме добра и зла. Армию — защитницу народа — хотят переделать в профессиональное охранное предприятие, враждебное народу.
Это пока не удается и, скорее всего, не удастся. Но измордовать армию, вынуть из нее духовный стержень и лишить боеспособности, похоже, реформаторы смогут. Она действительно превратится в больной организм, от которого будет бежать молодежь. Так получилось во многом потому, что мы не желали понять, чем наша армия отличается от наемных западных армий, что именно в ней так стремятся сломать.
Все мы должны понять цену этой угрозы — потери своей национальной армии. Поймем — сможем договориться о способах помочь ей пережить грядущий трудный период, бережно отнестись к ней, как к больному родному человеку. Если мы не защитим армию сегодня, никто не защитит нас завтра.
Когда разговор заходит об угрозах России как целому, часто возникает вопрос: кто субъекты этих угроз, кто их интеллектуальные авторы, разработчики, исполнители?
Этот общий вопрос конкретизируется в серии наводящих вопросов.
Могут ли субъекты угроз быть локализованы в пространстве и времени?
Находятся ли они внутри или вне России?
Концентрируются ли они в определенных социальных, этнических, профессиональных группах или политических движениях?
Имеют ли они институциональную или государственную поддержку?
Каков тип организаций, которые «вынашивают замыслы» угроз, направленных против России?
Где принимаются решения о реализации угроз в виде действий, представляющих прямую опасность для России?
Подобные вопросы можно продолжать и детализировать.
Поскольку мы говорим об угрозах, порожденных в мире культуры, а не природы, за ними всегда стоят какие-то социальные субъекты (или олицетворяющие их личности как абстрактное представление этих субъектов, вроде «материальной точки» в механике). Угрозы — явление общественного конфликта, часто предельно острого. Даже в «мягких» случаях, когда угроза возникает не как непосредственный результат осознанной конфронтации, а, например, вследствие ошибки, халатности или некомпетентности каких-то групп и лиц, она неизбежно порождает конфликт, связанный с поиском ответственных и оценкой их действий или бездействия.
По этим причинам выявление субъектов угроз всегда связано с неопределенностью, с сокрытием информации или мистификацией хода событий. И мотивация субъектов, и степень их ответственности за возникновение угрозы не могут быть надежно измерены. Исследование здесь не дает абсолютно достоверного знания так же, как следствие не может с абсолютной достоверностью определить вину подозреваемого. Требуется суд — инстанция, интегрирующая много видов разнородной информации и «взвешивающая» несоизмеримые величины.
В нашей проблеме роль судьи выполняет любой слушатель или читатель, который «взвесит» убедительность аргументов на весах своего опыта, разума и совести. Поскольку в плане разума и совести наше общество расколото, единого суждения не возникнет. Постараемся, однако, ответственно подойти к отбору информации и контролировать совесть общими нормами логики. Это и сделает наши суждения полезными и для согласных, и для несогласных.
Рассуждения о субъектах угроз ведутся чаще всего в двух разных планах, которые, впрочем, то и дело переплетаются. Первый можно условно назвать рациональным. Озабоченный проблемой человек производит, исходя из имеющихся у него содержательных представлений, систематическую оценку известных ему субъектов политического (и, шире, социального) действия с точки зрения их возможной вовлеченности в козни против России. Пробегает, как радар, весь общественный горизонт, фиксирует потенциально угрожающие объекты.
Эта «вовлеченность в козни» может и не иметь злонамеренной мотивации, а произойти вынужденно (по слабости) или по ошибке. Там, где исследователь видит признаки подозрительной активности, он «копает глубже» — читает литературу, обсуждает со знающими людьми, наблюдает и сопоставляет факты. На имеющуюся в его сознании (или в «папочке») «карту угроз» он накладывает «карту субъектов». Если он мыслит действительно рационально, он при этом «взвешивает» обоснованность своих подозрений и отыскивает противоречащие им факты. У него в сознание встроен «адвокат».
Второй план можно назвать анализом в рамках «теории заговора». Человек выбирает какую-то полюбившуюся ему версию (обычно предложенную талантливым публицистом) и концентрирует на ней свое внимание. Он гипертрофирует зловещий характер и возможности некоторых подозреваемых субъектов, а остальных считает или несущественными участниками событий, или марионетками этих главных злодеев. На первой стадии составления «карты» результаты двух подходов могут даже не различаться, но на каждом следующем витке анализа они расходятся все дальше друг от друга. Если первый исследователь старается собрать и беспристрастно оценить по возможности больше эмпирических и доступных проверке данных, то приверженец «теории заговора» ищет, скорее, подтверждения любимой версии у других авторов. Их убедительность определяется, в основном, литературным талантом в канонах жанра конспирологии. У такого «следователя» возникает презумпция виновности, и он в своем сознании подавляет «адвоката».
Но это — нейтральные описания двух подходов. Обычно в этих сюжетах возникают конфликты не столько когнитивные, сколько политические. В крайнем случае оппоненты сходу отрицают само наличие угроз и объявляют саму постановку темы приверженностью к «теории заговора». Какие там угрозы для России, всюду вам видятся заговоры! Все хотят как лучше! А уж если дело доходит до проблемы субъектов, то это классифицируется как маниакальный синдром.
Таким образом, сам термин «теория заговора» становится оценочным и во многих аудиториях используется как безотказный способ заткнуть рот оппоненту. Мол, товарищу во всех поворотах нашей судьбы видится «рука мировой закулисы», а на самом деле ее образ создается его ущербным сознанием. Эх, не хотим мы искать причины наших бед в нас самих, легче найти виноватого на стороне!
Хорошего приема против такого ярлыка не придумано, и сообщества с разными политическими установками расходятся, потеряв шанс диалога.
Отметим, что рациональное зерно в этих обвинениях есть, но дело как раз не в ущербном сознании — идея заговора (типа «жидо-масонского») нагнетается в массовое сознание как средство отвлечь его от реальных противоречий. При этом тайная сила «масонов» специально преувеличивается, чтобы психологически подавить всякую мысль о сопротивлении. Куда там, все схвачено! Всегда имеется группа интеллектуалов с бойким пером, которые изобретают действительно параноидальные, но увлекательные сюжеты о «реальной подоплеке» важных событий нашей жизни. В результате разумные люди стараются отмежеваться от всех познавательных средств «теории заговора».
Но, как это бывает в манипуляции, одновременно нам внушают, что никаких заговоров и в помине нет, что вера в «закулису» — паранойя, что следовать «теории заговора» стыдно культурному человеку. Так расщепляют сознание и внедряют стереотип, который блокирует всякий диалог. Только начнешь анализировать влияние какого-то фактора на нашу жизнь, тебя одергивают: «А-а, ты веришь в теорию заговора!». Стыдно становится, каждому хочется выглядеть культурным.
Так это простое обвинение вырубает у нас целую сферу рационального сознания. Ведь очевидно, что «теневые» силы активно влияют на нашу жизнь, отрицать это было бы просто глупо. Нам надо было бы хладнокровно изучать реальность, как инженеры изучают машину, а мы пугаемся ярлыков. Раньше пугали другим: ты отклоняешься от марксизма. Никакого смысла в этом обвинении не было, но человека парализовывал страх, и он замолкал.
Почему мысль о «заговоре» стала восприниматься как что-то неприличное, вроде веры в нечистую силу? Прежде всего потому, что в нашем мировоззрении много реликтовых наслоений. От XIX века мы унаследовали наивный «натурализм» — веру в то, что ход истории подчинен действию объективных законов, аналогичных законам природы. Какие могут быть масоны, какие заговоры! Их сила ничтожна по сравнению с неумолимой железной поступью объективных законов. Мы настолько уверовали в эту радостную догму, освобождающую нас от ответственности, что с облегчением приняли объяснение, которое объявило роспуск СССР действием «объективных законов». Уж тут-то, казалось бы, заговор был налицо, о нем с гордостью пишут в своих мемуарах его участники, но догмы, которые образованному человеку вдолбил в голову исторический материализм, сильнее очевидности.
В своей лекции в Мюнхене 8 марта 1992 года М.С. Горбачев сказал: «Понимали ли те, кто начинал, кто осмелился поднять руку на тоталитарного монстра, что их ждет? Мои действия отражали рассчитанный план, нацеленный на обязательное достижение победы… Несмотря ни на что, историческую задачу мы решили: тоталитарный монстр рухнул».
Это учебный пример, а не рассуждения о Горбачеве. План Горбачева по сокрушению «тоталитарного монстра» (СССР) поддается эмпирическому рациональному исследованию, хотя в деле и остается несколько белых пятен. Разумнее, конечно, назвать это дело не заговором, а политическим проектом, который выполнялся несколько лет и привел к успеху. Одни это приветствуют, другие сокрушаются, это нормально в политической борьбе, и мы здесь оценки не выставляем. Но несомненно, что об этом своем плане Горбачев вплоть до конца 1991 года, будучи Президентом СССР, не обмолвился ни словом. Разумно предположить, что он его обсуждал с ближайшими соратниками, например, А.Н. Яковлевым и Э.А. Шеварднадзе. Но и они молчали. Строго говоря, они соблюдали конспирацию, а это специфический атрибут заговора. А.Н. Яковлев вспоминает в 2003 г.: «Для пользы дела приходилось и отступать, и лукавить. Я сам грешен — лукавил не раз. Говорил про “обновление социализма”, а сам знал, к чему дело идет».
Можно ли считать, что все эти сведения имеют смысл только в рамках «теории заговора», а при рациональном подходе мы не должны принимать их во внимание? Нет, это было бы глупо, хотя признания не являются доказательством вины. 36 Но все же будет разумнее нанести на «карту субъектов» уничтожения СССР и значок, изображающий что-то вроде «партии Горбачева». Ведь нельзя не видеть, что из этой реализованной угрозы выросло множество потенциальных угроз и для нынешней России. Тот, кто действительно привержен «теории заговора», составит другую карту, главное отличие которой будет в том, что он резко преувеличит значение «партии Горбачева» (и, скажем, Мальтийского ордена), но недооценит другие важные субъекты.
Презрительно подшучивать над верой в «заговоры» нас также побуждает снобизм псевдонаучности. То, чего мы не видим и чего наука не описала в учебниках, для многих не существует. Мол, материя дана нам в ощущениях, а если мы чего-то не ощущаем, то это предмет суеверия. Да, наука изучает только то, что может воспроизвести в лаборатории и объяснить. Камни не могут падать с неба, поэтому метеоритов не существует, — постановила французская Академия наук и запретила впредь эту проблему обсуждать. Она была права, отложив вопрос до появления новых фактов и теорий. Но ведь не только наукой полнится знание, она до сих пор еще дает нам лишь небольшую его часть. Главное — опыт реальной жизни, а он как раз говорит, что заговоры существуют и составляют важную часть человеческих отношений — начиная с детей в песочнице и кончая мировыми войнами.
Нас сейчас повернули лицом на Запад, так вспомним — вся история Запада это сплошные заговоры, великолепные по качеству проработки и геополитические по масштабам (нередко глобальные).
Доктрина крестовых походов родилась на тайных совещаниях верхушки церковных и рыцарских орденов. Публично обнародованы были готовая идеологическая версия и конкретный план. Предприятие это было колоссальное по масштабам. Из всех уголков Европы стекались толпы, строились в колонны, с песнями и хоругвями шли по заданным маршрутам. Была создана огромная финансовая система, возникли банки, дорожные чеки, сеть приютов, вооруженные силы сложной конфигурации, международная тайная полиция — структуры, которые служат уже почти тысячу лет. При этом решения, приводившие в движение огромные силы на огромных пространствах, вырабатывались и принимались тайно, это были типичные заговоры. Много ли мы знаем даже сегодня о заседаниях руководства ордена тамплиеров или госпитальеров? Даже о тевтонском ордене, планы которого непосредственно влияли на нашу судьбу, мы знаем очень мало. Кто читал стенограммы его заседаний?
А как вели дела торговые республики Италии на исходе Средневековья? Макиавелли прямо рекомендовал их правителям и государям действовать во внешней политике посредством заговоров (о внутренней политике и говорить нечего). Многие помнят, что Америку открыл Колумб и испанцы быстро завоевали там богатые земли, из которых вывезли огромное количество золота и серебра. На нем и вырос капитализм Запада (хлеб стали покупать в Польше, своих крестьян согнали с земли и послали на фабрики). Но разве не странно — Испания при этом разорилась и влезла в неоплатные долги, а ее золото перетекло в Англию и Голландию. Как это случилось? В результате заговора голландских евреев-банкиров (Голландия была частью империи Филиппа Второго, короля Испании). Это была блестящая операция, которая во многом определила исторический процесс в Западной Европе на три века.
Ближе к нам — Великая французская революция. Ее подготовка — история классического полувекового заговора. Этот заговор даже восхищает своим изяществом. Группа «прогрессивных» ученых стала выпускать энциклопедию, главный смысл которой заключался в подрыве всех устоев старого порядка. Любая статья, посвященная самому специальному научному вопросу, как-то должна была посеять сомнение в праве на существование монархии и религии. В клубах и ложах обсуждались планы разрушения всех устоев традиционного жизнеустройства, вырабатывались необычные концепции (например, террора как средства власти). Обсуждения эти были конспиративными, велись в обстановке заговора и оставили мало следов. Например, до сих пор достоверно не известно, почему и как было решено казнить Лавуазье, величайшего ученого Франции, к тому же оказавшего революции неоценимые услуги.
Наконец, XX век. Начинается «холодная война» против Российской империи. Первой ее кампанией видные западные ученые считают заговор по организации русско-японской войны, которая нанесла по российской государственности сильнейший удар. Об этой операции западных дипломатов и спецслужб мы знаем очень мало. Почему же? Потому, что она готовилась в обстановке секретности — была типичным заговором. Если бы не была опубликована серия книг, эта история показалась бы фантазиями приверженца «теории заговора».
А вспомним настроения интеллигенции в начале 80-х годов XX века. Если бы кто-то на кухонных посиделках сказал, что Запад содержит международную сеть политических убийц, его бы выгнали как сумасшедшего — «тебе к Кащенко надо!». Но вот в 1991 году ликвидировали СССР и стали рассекречивать материалы — жест доброй воли. Западные газеты опубликовали историю сети негласных убийц «Гладиатор». Она была создана в 1951 году НАТО и подчинялась его высшему командованию, что признал экс-генеральный секретарь НАТО Манфред Вернер.
В эту организацию вербовались неофашисты из Черного Интернационала, ее задачей было развязать террор в случае прихода к власти коммунистов в Западной Европе. На счету «гладиаторов» большое число убийств и провокаций, особенно совершенных в Италии и Испании. Сорок лет содержали такую организацию государственного терроризма — и никто не проговорился. Это пример того, как гипотезы в рамках «теории заговора» могут моментально превратиться в факты. Когда с 1996 года стали рассекречивать материалы доктрины холодной войны (истекли 50 лет), таких примеров появилось довольно много.
Февральскую революцию 1917 года готовила думская оппозиция, главную роль в которой играли кадеты. Это на свету. А главной координирующей силой было политическое масонство, которое и организовало широкий антимонархический фронт. Но ведь подготовка Февраля — это система заговоров, причем в них огромную роль играла именно «мировая закулиса» (ей противостояла, очень неэффективно, «придворная камарилья» — также посредством заговоров, вплоть до убийств). Одна только организация голода в столицах в январе — феврале 1917 года чего стоит, при том что запасы хлеба были достаточны. Да, транспорт был развален, продовольственные склады скуплены банками (иностранными), везде коррупция — но ведь надо было этими «предпосылками» суметь воспользоваться в нужном месте в нужный момент.
Взглянем на нашу всем известную реальность. Важную роль в ней играют теневые силы, которые не обнаруживают своих намерений, способов действий и т. д. Например, преступный мир. Он скрыт, его деятельность основана на заговоре, мы можем судить о нем лишь по косвенным данным и по результатам уже реализованных угроз. Но мы обязаны учитывать его как важного субъекта общественных процессов.
В какое нелепое положение мы попали! В реальной жизни мы наблюдаем судьбоносные результаты совершенно конкретных заговоров, которые вынашиваются конкретными людьми в конкретных кабинетах или даже квартирах. Это — важное явление общественной и политической жизни. Но изучать его и принимать во внимание мы не должны, это даже представляется чем-то постыдным для культурного человека. Ах, вы верите в теорию заговора! Да причем тут вера, когда вот они — факты, даже данные нам в ощущении!
Стоит еще отметить, что особую активность в обличении «теорий заговора» проявляют как раз те идеологи и их публицисты, которые больше всех эксплуатируют склонность массового сознания верить в эти самые «заговоры». В начале 1990-х годов у части российских обществоведов на время установились довольно тесные контакты с американскими советологами — шел обмен впечатлениями от перестройки. Очень часто самые бесстрастные изложения нашими докладчиками общеизвестных в СССР событий прерывались возгласами американских коллег: «Ну, вы вещаете в канонах теории заговора!»
Что же мы наблюдали после атаки на небоскребы Нью-Йорка 11 сентября 2001 года? Уж это событие наверняка было результатом заговора! Но все СМИ США излагали, как нечто очевидное, совершенно фантастическую версию о заговоре арабов-исламистов, которые по самоучителю освоили мастерство пилотирования «Боингов», захватили самолеты и в сложнейших маневрах на малой высоте на вираже таранили башни. А разработал этот сатанинский замысел и руководил им таинственный Усама бен Ладен откуда-то из пещеры в Афганистане. Исходя из этого произошло вторжение в Афганистан и, частично, в Ирак, где Аль-Каида тоже раскинула свои сети. Если бы в это время США не находились в состоянии опасного стресса, никто бы в эту версию не поверил — вот уж типичная «теория заговора». Но ее разумно приняли, потому что копаться в этих страшных проектах — себе дороже. Лучше помалкивать, «не раздражать полицейского».
Из всего вышесказанного можно вывести установки, которым мы будем следовать, конструируя методологическую схему для задачи составления «карты субъектов» тех угроз, перед которыми оказалась Россия в начале XXI века.
Эти установки таковы. Основу должен задавать рациональный подход. На первом витке анализа мы, имея образ ядра главных угроз, пробежим весь спектр известных социальных субъектов, определяющих обстановку в том пространстве, где угрозы зарождаются и реализуются. Мы исходим из предположения, что маргинальные, экстравагантные и совершенно новые субъекты пока что играют в этой драме вспомогательные роли. Основные усилия совершают субъекты, которые за последние два десятилетия уже обнаружили себя и о которых у нас есть сведения. Это предположение несет с собой риск упустить что-то существенное, но этот риск мы будем иметь в виду и оценим его на втором, более детальном витке анализа.
Обзор гипотез, выдвигаемых в рамках «теории заговора», служит полезным дополнением как указание на «подозрительных субъектов». Однако он должен храниться в отдельной папке и периодически подвергаться скептической оценке.
Для систематического «кастинга» субъектов надо классифицировать их множество по разным основаниям. Для начала можно предложить деление на следующие крупные классы.
— Те, которые порождают угрозы посредством своих действий, и те, которые порождают угрозы своим бездействием.
— Те, которые целенаправленно планируют свои действия как заведомо угрожающие или чреватые рисками, и те, кто создает угрозу по ошибке (незнанию, халатности и пр.).
— Те, которые действуют (или бездействуют) извне России, и автохтонные субъекты как элементы российского общества и государства.
— Те, которые действуют в сравнительно «длинном» времени (создают «предпосылки»), и те, которые создают актуальные угрозы.
На следующем уровне эти большие классы можно разделить по другим основаниям на более мелкие группы: по статусу, объектам воздействия, используемым технологиям и ресурсам, по динамике своего состояния и пр.
Эта классификация, как и любая другая, основана на абстракции и упрощает картину. Это неизбежно и необходимо на первых этапах. Затем образ каждого субъекта будет обогащаться включением в него дополнительных признаков.
Очевидно, что объектом такого анализа являются именно общности, хотя для удобства их бывает уместно ассоциировать с какими-то символическими фигурами типа Горбачева, Чубайса или Басаева. Но они — лишь знаки, реальным субъектом всегда служит социокультурное сообщество, соединенное особой когнитивной структурой, социальными связями, интересами и организацией (чаще неформальной). Это могут быть члены корпорации, профессиональной, субкультурной или этнической группы, статусной группы с сословными признаками (как номенклатура или воры). Признавая большую роль личностей, занимающих исключительный статус и располагающих огромными ресурсами власти и авторитета, мы говорим об угрозах как социальном явлении и об их социальных субъектах. Для такого анализа требуется беспристрастность, а понятие вины если и применяется, то лишь как художественное средство.
Важный вопрос — временной диапазон ретроспективного анализа, которым разумно ограничить время зарождения и вызревания актуальных угроз. Удревнение проблем по большей части лишает анализ прикладной ценности. Во время перестройки много говорилось, что причиной нынешних бед России стало принятие христианства от Византии, а также вздорное решение Александра Невского отогнать тевтонов с их цивилизаторской миссией. Это бесполезные рассуждения — и потому, что отменить те события невозможно, и потому, что с тех пор Россия прошла множество перекрестков, на каждом из которых корректировался вектор развития на следующем отрезке. Если страна не отказывалась от православия (не устраивала Реформации) и продолжала почитать Александра Невского как святого, то это значит, что в этой части матрицы, на которой была собрана России, изменений не требовалось. Может быть, существовали силы, которые требовали этих изменений, но они были слишком слабы.
В современной России, на мой взгляд, тем перекрестком, начиная с которого стали зарождаться актуальные угрозы, стал выход из мобилизационного состояния после войны, т. е. середина 1950-х годов. То есть нынешние и наметившиеся угрозы — продукт постсталинского периода.
Разумеется, зерна потенциальных угроз остаются от всех предыдущих периодов: и от царского времени, и от Февральской и Октябрьской революций и Гражданской войны, и от коллективизации и огосударствления этничности в модели СССР, и от депортации народов, и от репрессий. Однако чтобы «оживить» эти зерна, посеять их и получить урожай в виде актуальных угроз начала XXI века, требовалось создать благоприятные условия и вырастить современную социокультурную общность, способную стать субъектом конкретной угрозы.
Наличие зерен угроз, унаследованных от прошлого, — неизбежность. Известно, что каждое поколение должно преодолевать угрозы, выпавшие на его долю. Можно сказать, что при этом всегда возникают, как побочный продукт, зародыши новых угроз, которые и наследуют, в латентном состоянии, последующие поколения. Их обязанность — обезвредить эти зародыши, разрядить эти «мины замедленного действия». Если ответственные за эту операцию государственные структуры или общественные институты этого не сделали, то их и надо отмечать на «карте» как субъектов, возникших из зародышей угроз, — как и тех субъектов, которые культивировали эти «ростки».
Перестройка дала нам огромный учебный материал по этой теме. Одна лишь казнь Николая Романова, которая еще в начале 1980-х годов была всего лишь историческим эпизодом в огромном катаклизме, послужила инструментом глубокого раскола в обществе XXI века. А подобных операций, для которых приглашались «субъекты с того света», было проведено множество. Только на описаниях торжественных перезахоронений останков можно открыть большой практикум по кризисному обществоведению.
Из опыта последних тридцати лет можно вывести ряд тезисов, в пользу которых говорит множество фактов. Вкратце, без рассмотрения доводов, сформулируем их так.
1. Создание предпосылок для активных операций «субъектов угроз» против России (как и любого государства) — процесс молекулярный. В нем участвуют большие общности, действующие по всем каналам социодинамики культуры.
Исследование этого процесса — один из ключевых разделов учения о гегемонии Грамши. Это — часть общей теории революции как слома государства и перехода к новому социально-политическому порядку. Гегемония — не застывшее, однажды достигнутое состояние, а динамичный непрерывный процесс. Грамши дает такое определение: «Государство — это вся совокупность практической и теоретической деятельности, посредством которой господствующий класс оправдывает и удерживает свое господство, добиваясь при этом активного согласия руководимых». Такое активное согласие было утрачено монархией в 1917 году, советским государством — в 1991 году, и оно еще не достигнуто властью постсоветской России.
Главное действующее лицо в установлении или подрыве гегемонии — интеллигенция. Главная общественная функция интеллигенции — не профессиональная (инженер, ученый, офицер, священник и т. д.). Главная функция — создание и распространение идеологий, установление или подрыв гегемонии того или иного порядка. Таким образом, интеллигенция — главный субъект, создающий или разрушающий условия для эффективных ударов боевых субъектов угроз.
Рассуждая в духе Грамши, социолог Г.С. Батыгин пишет: «Интеллектуалы и публицисты обеспечивают трансмиссию «социального мифа»: идеологий, норм морали и права, картин прошлого и будущего. Они устанавливают критерии селекции справедливого и несправедливого, достойного и недостойного, определяют представления о жизненном успехе и благосостоянии, сакральном и профанном. Любая тирания уверенно смотрит в будущее, если пользуется поддержкой интеллектуалов, использующих для этого образование, массовую информацию, религию и науку. Но если альянс власти и интеллектуалов нарушен, происходит кризис легитимности и реформирование системы» [13].
2. Можно высказать как гипотезу, что главным условием для зарождения и вызревания фундаментальных угроз является пассивность субъектов защиты, а не деятельность активных субъектов угроз.
От активных субъектов исходит конкретная острая угроза, но их успех или неудача зависят от состояния защиты. На войне, чтобы прорвать организованную дееспособную оборону, требуется тройной перевес сил наступления. Такого перевеса сил в процессах, представляющих угрозу обществу, создать почти никогда не удается. Успех достигается только посредством предварительной дезактивации защитных сил общества, обеспечения его пассивности.
Это было ясно с древности и было даже отражено в формальном праве. Аристотель писал в «Афинской политии»: «Видя, что в государстве часто происходят смуты, а из граждан некоторые по беспечности мирятся со всем, что бы ни происходило, Солон издал относительно их особый закон: “Кто во время смуты в государстве не станет с оружием в руках ни за тех, ни за других, тот предается бесчестию и лишается гражданских прав”».
Плутарх тоже отмечает этот момент в законах Солона: «Из остальных его законов особенно своеобразным и странным является тот закон, который повелевает, чтобы был лишен гражданской чести человек, не примкнувший во время смуты ни к той, ни к другой партии. Но он хочет, как кажется, чтобы никто не относился равнодушно и безучастно к общим интересам, оградив от опасности личное достояние и отговариваясь тем, что не разделяет горя и страданий своей родины; он хочет, чтобы всякий немедленно примкнул к тем, которые преследуют лучшие и более справедливые цели, делил с ними опасности и помогал им, а не выжидал в безопасности того, что предпишут победители» [9]. 39
Конечно, на суде истории главными обвиняемыми оказываются деятельные «диверсанты», но надо вспомнить и их пассивных союзников — даже тех, кто не выполнил своей обязанности обеспечить воспроизводство в новом поколении активных защитников страны. В выполнении этой функции в СССР произошел срыв, и мы должны причислить к числу субъектов угроз тех, кто этой функции не выполнил, искренне считая себя ответственными защитниками СССР.
Вспомним 60-80-е годы XX века. Кто несет ответственность за деградацию этой защитной функции? Надо признать, что Сталин и руководимая им команда эту функцию в течение своего «отчетного периода» в общем выполнили успешно, что и показала Великая Отечественная война. Дальше возникла неопределенность. В новых условиях, со сменой поколений старые методы быстро теряли эффективность. Общество вступило в новый этап, а руководство не смогло выработать адекватной доктрины и создать адекватные новым угрозам средства защиты. Интеллектуальная элита КПСС и советского государства оказалась несостоятельна. Старое поколение (представленное Сусловым) могло лишь «подморозить» процесс деградации мировоззренческой матрицы общества. А новое само стало источником угроз.
Вот когорта виднейших советских интеллектуалов, которые вместе учились на философском факультете МГУ: Мамардашвили, Зиновьев, Грушин, Щедровицкий, Левада. Теперь о них пишут: «Общим для талантливых молодых философов была смелая цель — вернуться к подлинному Марксу». Они вместо изучения реального общества своей страны с целью его укрепления вернулись к Марксу, в Англию XIX века. Что же могла обнаружить у «подлинного Маркса» эта талантливая верхушка советских философов для понимания России второй половины XX века? Жесткий евроцентризм, крайнюю русофобию и отрицание «грубого уравнительного коммунизма» как реакционного выкидыша цивилизации, тупиковой ветви исторического развития. Начитавшись классиков, они почти все сдвинулись к радикальному антисоветизму. Те, кто пошли учиться как защитники советской системы, сначала перешли на позиции враждебного инакомыслия, а потом влились в ряды ее активных разрушителей.
Но как обстоят в этом смысле дела в постсоветской России? Гораздо хуже, чем в СССР. Пока что действуют временные подпорки, «шунтирующие» структуры, порожденные ожиданием неведомых и невозможных для советского порядка потребительских благ и свобод. Но дело в том, что субъекты угроз для СССР вовсе не были демобилизованы после ликвидации Союза, и нынешняя Россия рассматривается как объект дальнейшего разрыхления, дробления и ослабления.
Это противоречие фундаментально, поскольку Россия, несмотря на официальную антисоветскую риторику, живет на остатке советских ресурсов и советских производственных и социальных структур. Она вынуждена их воспроизводить и опираться на них в восстановительных программах (пусть и очень робких). А что касается программы нациестроительства и консолидации общества, здесь едва ли не главным символическим ресурсом остается общая память о Великой Отечественной войне и Победе. Но это именно советское наследство, потому оно и подвергается таким интенсивным атакам в духовной и политической сфере. Стараясь уничтожить или дискредитировать эти ресурсы, власть становится не только пассивным, но и активным субъектом угроз для России.
3. Выделение и изучение отдельных субъектов угроз полезно лишь на первой стадии анализа, как абстракция. Затем их надо встраивать в системный контекст. В любой угрозе субъекты действуют как союзы — системы с сильными кооперативными эффектами.
Эти системы очень подвижны, при подготовке «предпосылок» многие субъекты могут быть быстро мобилизованы и активированы. Например, видный идеологический работник и автор политических детективов Джон Ле Карре к самому началу чеченской войны (1994) уже подготовил книгу в качестве ее информационной поддержки.
В предисловии к этой книге он пишет, что после эйфории перестройки среди западных лидеров «возобладал здравый смысл, они сохранили спокойствие и продолжили холодную войну другими средствами… Еще не сняв комбинезона холодной войны, мы, победители, молили Бога, чтобы вспыхнул новый конфликт — чтобы мы снова могли почувствовать себя уверенно». Он даже слегка издевается над нашими либералами: «Самоопределение угнетенных народов было краеугольным камнем нашей старой доктрины антикоммунизма. В течение полувека мы проповедовали ее во все горло… Независимость была самым драгоценным бриллиантом в риторике свободного мира. Сегодня эта идея, как и слово либерал, означают мятеж и беспорядок».
Этот «мятеж и беспорядок» были реализованы как угроза уже против постсоветской России. Кто же создавал из части чеченского населения активного субъекта этой угрозы? Спецслужбы Запада в союзе с антисоветскими «либералами» в России. Один из таких либералов А. Нуйкин с гордостью признается в 1992 году: «Как политик и публицист, я еще совсем недавно поддерживал каждую акцию, которая подрывала имперскую власть… Мы поддерживали все, что расшатывало ее. И правильно, наверное, делали. А без подключения очень мощных национальных рычагов, взаимных каких-то коллективных интересов ее было не свалить, эту махину».
Это — пример активизации политизированной этничности. Аналогична программа мобилизации антигосударственной активности специфической социальной группы — шахтеров. Здесь тоже действовала смешанная бригада западных специалистов (ученых и профсоюзных работников) и российских специалистов (ученых и политиков).
Угрозы для СССР замышлялись и воплощались внутри советского общества союзом либеральной интеллигенции с частью номенклатуры и преступного мира — в альянсе со всей «армией холодной войны» Запада. После ликвидации СССР против государства нынешней России действует в общем тот же альянс. Его модификация заключается, видимо, в резком сокращении участия бывшей советской номенклатуры (и по убеждениям, и по возрасту) и резком усилении криминальной компоненты. Однако существенно обновились технологии, расширился состав «субъектов нового типа» (за счет террористов и «виртуальных» участников «с того света» в форме потока воспоминаний и политизированных сериалов на исторические темы).
Власть в стремлении «задобрить противника» предоставляет для деятельности этого обновленного альянса режим наибольшего благоприятствования.
Вот случай помягче — всплеск кризиса в России в 2008-2009 годы. Непосредственным субъектом этой угрозы были банки, втянувшие российскую экономику в этот «чужой» кризис. Показателем поведения банковской системы служит размер выдачи ими необеспеченных кредитов и масштаб участия в спекулятивных операциях. В прессе приводились такие сведения: «Согласно данным Центробанка, финансовые показатели 1124 действующих российских кредитных организаций, исключая Внешэкономбанк, на 1 августа 2008 года, т. е. с началом обвала цен на нефть, выглядели следующим образом…
На покупку акций и другие формы участия в чужом капитале банки затратили свыше 3,11 трлн рублей. Однако сегодня из-за обвала котировок продавать акции придется с громадными убытками… Получается, что на 1 августа банки разместили на стороне 20,45 трлн рублей, т. е. на 2,66 трлн рублей больше, чем имели своих и чужих средств, или на 5,68 трлн больше позаимствованных чужих. Возник дефицит платежного баланса, что увеличило дефицит денежного обращения… Таким образом, можно резюмировать следующее. Почти все российские банки, уподобляясь многим западным, проводили путем выдачи кредитов, не обеспеченных соответствующими банковскими активами, по сути, эмиссию фальсифицированных безналичных денег. Хотя денежная эмиссия — исключительная прерогатива Центробанка».
Ясно, что это создавало большой риск для экономики (контрабанда фальшивых денег издавна была средством войны). Значит, банки были субъектом, создающим угрозу. Но кто отвечал за поведение российских банков и кто поощрял их заниматься рискованной спекуляцией? Здравый смысл подсказывает, что спекуляции банков на рынках должна быть под контролем, а их заимствования ограничены в какой-то пропорции от суммы вкладов. Это — функция государства. Значит, финансовые власти РФ можно считать пассивным субъектом упомянутой угрозы (см. также Приложение).
4. В союзах субъектов, «генерирующих» угрозы, полезно выделить тех, кто выполняет важную функцию «усыпляющих бдительность». Они, даже действуя очень малыми силами, резко снижают способность общества и государства предвидеть, распознавать и оценивать угрозы. Это, как правило, персоны, обладающие авторитетом, или высокие должностные лица.
Вот примеры таких действий. В советское время М.С. Горбачев успокаивал доверчивых граждан, которые видели в реформе угрозу их благополучию: «Иные критики наших реформ упирают на неизбежность болезненных явлений в ходе перестройки. Пророчат нам инфляцию, безработицу, рост цен, усиление социального расслоения, т. е. то самое, чем так “богат” Запад». При этом в окружении самого Горбачева никто и не сомневался в том, что реформы приведут к «инфляции, безработице, росту цен и усилению социального расслоения». Президент СССР усыплял бдительность общества.
Важная операция уже в постсоветской России — дефолт 1998 года. Подготовка к этой операции изучалась специалистами, и последствия могли быть сильно смягчены. В январе 1998 года в Российском торговофинансовом союзе был подготовлен, а в апреле разослан в министерства, ведомства и Центральный банк доклад, в котором были с большой точностью предсказаны момент и ход кризиса. Доклад был подготовлен на основе анализа большого объема информации из зарубежных и российских источников. Вывод сводился к тому, что Россия стоит на грани девальвации рубля (вплоть до пятикратной) и накануне обвала фондового рынка.
Этот доклад был нормальным продуктом профессионального «мониторинга экономической ситуации», проведенного по заказу госструктур. Но против него сразу были приняты меры. Экс-министр экономики Е. Ясин назвал его «антиутопией», Ясина поддержал А. Чубайс. Начальник департамента ценных бумаг Минфина Белла Златкис 20 мая (!) советовала инвесторам: «Говорю с полной уверенностью: надо покупать ГКО. Их доходность столь высока, что компенсирует возможные риски изменения курсовой стоимости рубля. Кстати, такой же совет могу дать не только частным инвесторам, но и профессиональным участникам фондового рынка». 40 Председатель Центробанка С. Дубинин даже призывал «плюнуть в глаза» тем, кто «распускает слухи» о девальвации рубля. А буквально накануне дефолта Ельцин заявлял: «Дефолта не будет!».
Заверения о том, что нынешний кризис Россию не затронет и она останется в мире «островком стабильности», мы слышали совсем недавно, летом 2008 года. Уроки поднявшейся тогда новой волны кризиса стараются замалчивать, но кое-что надо вспомнить.
Основные параметры финансового кризиса в США определились уже в 2007 году, и никаких оснований считать, что этот кризис не будет экспортирован в Россию, не было. Тем не менее вплоть до конца лета 2008 года прогнозы состояния российской экономики оставались радужными. В прогнозах значения индекса российской биржи РТС на конец 2008 года, данных «финансовыми аналитиками», которых опрашивали в начале 2008 года, предсказывался рост до уровня в диапазоне 2700 — 3500 пунктов. В действительности, к концу 2008 года российский фондовый рынок стал мировым лидером по глубине падения. 19 мая 2008 года индекс РТС был на отметке 2498,1 пункта, на 26 декабря — 644,5 пункта, снизившись на 74,2%. 23 февраля 2009 года индекс РТС составлял 517 пунктов, т. е. потерял 79,3% от максимального значения.
Таким образом, сообщество финансовых аналитиков, работающих в России, приходится признать вольным или невольным «субъектом угрозы», независимо от того, является ли это сообщество несостоятельным в выполнении своей профессиональной функции или «диверсантом».
Безосновательно успокаивающими были и заявления высших руководителей на XII Международном Санкт-Петербургском экономическом форуме (6-8 июня 2008 года, за два месяца до начала обрушения российского фондового рынка). На пленарном заседании Д.А. Медведев заявил: «В мире уже обозначились новые центры экономического развития. И Россия — это один из них, поэтому она намерена участвовать в формировании новых общих правил игры на мировом рынке. Поэтому уже в ближайшее время будет принят план превращения российской столицы в мировой финансовый центр, а рубля — в одну из ведущих резервных валют».
Первый вице-премьер И. Шувалов на том же Форуме сделал такое предсказание: «К концу этого года Россия станет шестой по размеру экономикой в мире». Говоря о «пяти ключевых проблемах», стоящих перед страной, он даже не упомянул об угрозе назревающего кризиса.
На встрече с активом «Единой России» 25 сентября 2008 года В.В. Путин сказал: «Россия подошла к этому кризису окрепшей, с большими резервами, с хорошо и эффективно работающей экономикой… Достаточно стабильная политическая и социальная ситуация говорит о том, что мы чувствуем себя уверенно». 41
5. В целом мониторинг потенциальных и активных субъектов угроз для России необходимо вести как неотъемлемую часть работы по выявлению и оценке самих угроз. С другой стороны, при изучении социальной структуры нашего общества и составлении «карты» социокультурных общностей современной России надо отдельно анализировать потенциальные возможности участия каждой из них в создании угроз для России — своими действиями или бездействием.
Полезно проводить (хотя бы индивидуально, даже в уме) «учебные игры», анализируя карту событий свершившихся угроз, оценивая действия и бездействие всех вовлеченных сообществ. От таких размышлений, и тем более коллективных организованных занятий, старательно отвлекают несущие ответственность государственные структуры и корпорации (коммерческие или профессиональные), на которые явно ложится существенная доля вины. Надо не поддаваться на их отвлекающие дудочки и выполнять свою обязанность разумного человека и гражданина.
Примером хорошего объекта для такой учебной игры служит крупная авария на Саяно-Шушенской ГЭС (СШГЭС) 17 августа 2009 года. По своему масштабу ее относят к техногенным катастрофам. На Чернобыльской АЭС был разрушен один блок мощностью 1 ГВт, а на СШГЭС — девять гидроагрегатов из десяти с общей мощностью 4,4 ГВт. Важно и то, что ГЭС всегда считались самым безопасным источником электрической энергии большой мощности. Общество было потрясено небывалым характером катастрофы. Она приобрела символическое значение как знак перехода страны в новое состояние.
Можно определенно сказать, что эта авария — продукт реформы, ведь в негодность пришла не материально-техническая часть ГЭС, а ее социальный уклад, созданный в ходе реформы. Взятая в целом как развивающаяся система, эта авария, ее вызревание и ее последующее осмысление дают адекватный портрет российского общества и государства почти во всех их главных срезах, в том числе позволяют выпукло представить «карту субъектов», обеспечивших реализацию угрозы.
Эта авария — результат глубоких сдвигов в техносфере России. Начнем с того, что в энергетике России была принципиально изменена цель деятельности. Энергетические системы в любой индустриальной стране выполняют жизненно важную функцию и являются системами государственной безопасности. Их назначение — обеспечение потребностей и поддержание живучести страны, а не извлечение выгоды. Выгода здесь вторична, не она диктует приоритеты в принятии решений, в этом не различались ни СССР, ни США.
Реформа произвела фундаментальный переворот в российской энергетике — она сделала прибыль первостепенным вопросом. Это и стало главной предпосылкой к аварии на СШГЭС. Изменился социальный уклад электростанций, организация труда, критерии распределения средств, профессиональные нормы, восприятие рисков и, шире, тип рациональности работников на всех уровнях иерархии. Все общности, активно проводившие и поддержавшие эту реформу, вольно или невольно стали творцами катастрофы СШГЭС.
Депутат А. Бурков, входивший в состав Парламентской комиссии по расследованию причин аварии, сказал: «Работа станции была подчинена главной задаче — извлечению прибыли. Поэтому и главной службой в системе “РусГидро” были финансисты и экономисты, под влиянием или, возможно, под давлением которых находились инженерные службы. По-другому сложно объяснить то, что срок жизни второго гидроагрегата по всем техническим параметрам практически истек, но при этом не была заказана новая турбина, и даже не был разработан план мероприятий по дальнейшей безопасной эксплуатации турбины, которая выработала свой ресурс».
Но этого мало. «Демократическая революция» отменила для человека обязанность жить. В советское время эта обязанность воплощалась во множестве тиранических требований — мыть руки перед едой, делать прививки от тифа и кори и производить плановый капитальный ремонт техносферы. Невыполнение этих требований влекло за собой наказание. Все эти требования были отменены, одно за другим, в годы реформы. Символическим действием государства стала ликвидация Госстандарта, который превращал главные конкретные требования в законы. Инерция культуры и воспитания еще в какой-то мере заставляет людей соблюдать нормы и запреты, но эта инерция быстро иссякает. Общность профессионалов и политиков, которые готовили и принимали закон о ликвидации Госстандарта и резком снижении полномочий Технадзора, — субъект угрозы техногенных аварий и катастроф. Те, кто обеспечивал им информационное прикрытие в СМИ и системе образования, — менее активные, но тоже важные участники подготовки этой беды.
Каковы были конкретные изменения в состоянии СШГЭС, вызванные «сменой цели производственной деятельности» и создавшие предпосылки аварии? Прежде всего, резкое сокращение инвестиций, вплоть до изъятия из отрасли амортизационных отчислений на обновление основных фондов, и резкое сокращение объемов ремонтных работ (почти в четыре раза).
О степени износа оборудования СШГЭС было известно верховной власти. Руководитель Счетной палаты С. Степашин сказал 8 сентября 2009 года: «Два года назад была проверена Счетной палатой Саяно-Шушенская ГЭС, где мы указали, что там 85% технологического износа. Было направлено представление в правительство и письмо в Генеральную прокуратуру. Ответ был следующий: это акционерное общество, вот за счет акционеров пусть они там все и восстанавливают… Это — к вопросу о реформе электроэнергетики и так называемом государственном подходе к этой теме».
Председатель Комитета Госдумы по энергетике Ю. Липатов заявил, что безопасная эксплуатация гидроагрегатов, исчерпавших свой проектный ресурс, возможна «только при квалифицированной эксплуатации и своевременном и качественном проведении ремонтных и профилактических работ». Но именно это оказалось невозможно обеспечить в нынешних условиях — в частности, из-за развала отечественного машиностроения. Развалилось оно не под воздействием стихии, а в результате конкретных политических решений. Те, кто их принимал и активно поддерживал, готовили эту катастрофу, те, кто им не противодействовал, — пассивные соучастники, надо смотреть правде в глаза.
Второй фактор, который резко снизил качество эксплуатации и содержания технических систем в России — установка реформы на расчленение сложившейся в СССР структуры предприятий. Эффективным инструментом «перехода к рынку» считалась замена системы технологических функций, которая служила «скелетом» советского предприятия, на систему коммерческих трансакций, совершаемых между независимыми «хозяйствующими субъектами». За первые пять лет реформы (1992-1996) число предприятий в промышленности России выросло в 6 раз. Новых заводов построено не было, этот рост означал расчленение предприятий. Так, в энергетике в отдельные предприятия были выделены ремонтные службы. Для больших машин, типа турбин и генераторов ГЭС, разделение функций эксплуатации и ремонта имело крайне негативный эффект.
Субъектами угроз стали государственные контролирующие органы. Рынок не может обеспечить безопасность, его идол — прибыль, это общеизвестная истина. И вот, объявляя переход к рынку, упраздняют Госстандарт и заменяют ГОСТы корпоративными регламентами, за которые никто не отвечает. Подумать только: «за время существования РАО “ЕЭС России” не велся мониторинг отказов энергетического оборудования»!
В обзорной статье после аварии говорилось: «Технические причины [аварии] начались с момента окончания ремонта ГА-2 [2-го гидроагрегата]. С этого момента ГА-2 ни дня не работал в штатном режиме. Специалисты, отказывающиеся принять ГА-2 в эксплуатацию, так или иначе от работ были руководством компании отстранены. Оставшиеся “специалисты” были запуганы менеджментом, так как поселок маленький и с работой не разбежишься». Значит, сообщество технических специалистов на ГЭС не выполнило своего долга инженера из страха перед собственниками и руководством компании. Акт о причинах аварии фиксирует невероятный факт: «По данным анализа архивов АСУ ТП, проведенного в период с 21.04.2009 до 17.08.2009, наблюдался относительный рост вибрации турбинного подшипника ГА-2 примерно в 4 раза, что отражено графически». Максимальные значения вибрации превысили допустимый уровень в мае — через месяц после ремонта, а средние значения пересекли «красную черту» в июне. Уже 7 июля вибрация временами превышала допустимый уровень в три раза!
Гидроагрегат шел к неминуемой катастрофе, а инженеры послушно молчали. Многие из них погибли, их беспомощность можно понять. Но ведь надо сделать тяжелый вывод: новые социальные условия несовместимы с нормами эксплуатации больших машин. Подчинившись денежному мешку, инженерное сообщество исчезло. А без него техносфера становится источником угроз.
Перед нами катастрофа не столько техническая, сколько культурная и социальная. Система производственных отношений, созданная на крупных предприятиях, примером которых и служит СШГЭС, способна отключить у высокообразованных, опытных людей разум, профессиональную этику и даже инстинкт самосохранения.
«Карта общностей», ставших субъектами этой катастрофы, должна стать важнейшим учебным пособием обществоведения современной России.
Приложение
М. Гельман пишет в газете «Промышленные ведомости» (01.12.2008): «В 2007 г. общий объем торгов валютой, акциями и различными финансовыми бумагами на всех площадках Группы РТС достиг почти 18 трлн, увеличившись за год в 6 раз, а Группы ММВБ — 107 трлн рублей, увеличившись за год вдвое. Суммарно это составило 125 трлн или более 200% по отношению к обороту всех отраслей экономики. Налицо очередной результат слепого копирования пороков американской финансовой системы — громадный «мыльный пузырь”…
Замечу, что все приведенные выше исходные данные размещены в официальных различных документах различных организаций, министерств и ведомств. Однако ни одного сводного среди них, где приводились бы результаты сопоставления показателей, хотя бы те, которые изложены в статье, обнаружить не удалось. Сложилось впечатление, что макрофинансовым анализом в стране никто официально не занимается.
На всякий случай я опросил нескольких специалистов в области финансов, среди которых были и официальные лица, известно ли им прошлогоднее соотношение продаж на фондовых рынках страны с оборотом в российской экономике. Оно составило, как показано выше, более 200%. Увы, никто об этом не знал, а среди публикуемых Центробанком показателей эти сведения отсутствуют. Хотя именно ЦБ и Минфину вменено в обязанность контролировать финансы страны и их обращение. Ведь это не частный, а государственный ресурс, фальсификация которого не должна вообще допускаться властями».
Во время перестройки и реформы главным объектом воздействия было культурное ядро советского общества. При достаточной глубине его разрушения терял связность и волю советский народ, а значит, можно было ликвидировать СССР, сменить политическую систему, произвести передел собственности и кардинально перераспределить доходы.
Удар был нанесен столь сильный, что была повреждена культура России в целом, как система, во всех ее элементах и связях. Более того, были запущены механизмы разрушения культуры, которые вошли в режим самовоспроизводства и даже самоускорения. Этот процесс стал угрозой, чреватой перерастанием в национальную катастрофу.
Никакой программы блокирования этого процесса и восстановления поврежденных частей не выработано ни в государстве, ни в обществе. Сопротивление носит молекулярный неорганизованный характер, и шансы на его решающий успех невелики. Требуются программа и организация.
Рассмотрим инструменты разрушения и типы повреждений, которые нанесены российской культуре. Подойдем прагматически, видя в культуре систему, необходимую для существования народов России и самой России как страны.
Кризис культуры всегда связан с кризисом ее философских оснований. По ним и били. В центре любой национальной культуры — ответ на вопрос «что есть человек?». Вопрос этот корнями уходит в религиозные представления, но прорастает в культуру. На это основание надстраиваются все частные культурные нормы и запреты.
Человек создан (преображен из животного) миром культуры. Первое дело культуры — заставить и научить нас быть людьми. Дело культуры — дать нам знания, умения и мотивы, чтобы жить в обществе и непрерывно создавать его. Культура дает нам квалификацию — быть членом общества. Она загоняет нас в рамки дисциплины, как при обучении рабочего, врача и пр. Культура вбивает в нас множество табу и запретов, подчиняет цензуре. Культура дает нам знания и умения быть частицей народа. Это сложное обучение и трудное дело.
Тысячу лет культурное ядро России покоилось на идее соборной личности. Человек человеку брат! Конечно, общество усложнялось, эта идея изменялась, но ее главный смысл был очень устойчивым. К нам был закрыт вход мальтузианству с его идеей борьбы за существование (и с отрицанием права на жизнь бедных). И вдруг культурная элита в конце XX века впала вслед за идеологией в самый дремучий социал-дарвинизм, представив людей животными, ведущими внутривидовую борьбу за существование. Конкуренция — это наше все!
Кризис культуры возникает, когда в нее внедряется крупная идея, находящаяся в непримиримом противоречии с другими устоями данной культуры — люди теряют ориентиры, путаются в представлениях о добре и зле. Вот определение культурной травмы: «Если происходит нарушение порядка, символы обретают значения, отличные от обычно означаемых. Ценности теряют ценность, требуют неосуществимых целей, нормы предписывают непригодное поведение, жесты и слова обозначают нечто, отличное от прежних значений. Верования отвергаются, вера подрывается, доверие исчезает, харизма терпит крах, идолы рушатся» (Штомпка).
Травма возникла, потому что авторитетные деятели культуры России стали убеждать общество, что «человек человеку волк», а элита гуманитарной интеллигенции — прямо проповедовать социальный расизм.
Внедрение в массовое сознание антропологической модели социал-дарвинизма велось как специальная программа. Целью ее было вытеснение из мировоззренческой матрицы народа прежнего, идущего от Православия и стихийного общинного коммунизма, представления о человеке.
В разных вариациях во множестве сообщений давались клише из Ницше, Спенсера, Мальтуса. Очень популярен среди интеллигенции был Н.М. Амосов (в рейтинге он шел третьим после Сахарова и Солженицына). В прессе же самым обычным делом стали заявления в духе тяжелого социал-дарвинизма. Вот высказывание одного из первых крупных бизнесменов Л. Вайнберга, специально опубликованное в День солидарности трудящихся: «Биологическая наука дала нам очень необычную цифру: в каждой биологической популяции есть четыре процента активных особей. У зайцев, у медведей. У людей. На западе эти четыре процента — предприниматели, которые дают работу и кормят всех остальных. У нас такие особи тоже всегда были, есть и будут».
Этот поворот был предопределен историческим выбором 1980-х годов, сделанным частью номенклатуры в союзе с частью элитарной интеллигенции. Проект имитации общественных институтов Запада требовал принять и западную антропологическую модель, которая лежит в основании идеологии буржуазного общества.
Пережив Средневековье, Возрождение и Просвещение, западная культура прониклась «духом капитализма». Здесь и модернизировали римскую формулу: «Человек человеку волк». На языке науки человек был назван индивидом. Индивид — это перевод на латынь греческого слова a-том, что означает неделимый. Смысл «атомизации» человека был в разрыве всех общинных связей. Индивид, как идеальный атом, свободен, самодостаточен и находится в постоянном движении. Модель индивида в отношениях с другими людьми разработал Гоббс. Природное состояние людей-атомов — «война всех против всех». У цивилизованного человека, который живет в правовом государстве, эта война принимает форму конкуренции. Атомы равны друг другу, но вот в каком смысле: «Равными являются те, кто в состоянии нанести друг другу одинаковый ущерб во взаимной борьбе».
Антрополог М. Салинс (США) говорит об этом представлении: «Гоббсово видение человека в естественном состоянии является исходным мифом западного капитализма… В сравнении с исходными мифами всех иных обществ миф Гоббса обладает необычной структурой, которая воздействует на наше представление о нас самих. Насколько я знаю, мы — единственное общество на Земле, которое считает, что возникло из дикости, ассоциирующейся с безжалостной природой. Все остальные общества верят, что произошли от богов… Судя по социальной практике, это вполне может рассматриваться как непредвзятое признание различий, которые существуют между нами и остальным человечеством».
В русской культуре сложилось иное представление. Человек — не индивид, а личность, включенная в Космос и в братство всех людей. Она не отчуждена ни от людей, ни от природы. Личность соединена с миром — общиной в разных ее ипостасях, народом как собором всех ипостасей общины, всемирным братством людей.
Тут — главное различие культур Запада и России, остальные различия надстраиваются на это. На одной стороне — человек как идеальный атом, индивид, на другой — человек как член большой семьи. Понятно, что массы людей со столь разными установками должны связываться в народы посредством разных культур.
Например, русских сильно связывает друг с другом ощущение родства, за которым стоит идея православного религиозного братства и опыт крестьянской общины. Англичане, прошедшие через огонь Реформации и раскрестьянивания, связываются уважением прав другого. Оба эти механизма дееспособны, с обоими надо уметь обращаться.
Представление о человеке как о хищном животном на Западе то скрывалось, то выходило наружу. Ф. Ницше писал в книге «По ту сторону добра и зла»: «Сама жизнь по существу своему есть присваивание, нанесение вреда, преодолевание чуждого и более слабого, угнетение, суровость, насильственное навязывание собственных форм, аннексия и по меньшей мере, по мягкой мере, эксплуатация»:
Запад дошел до идеи высших и низших рас, а потом до «человекобожия» — культа сверхчеловека. Идеолог фашизма Розенберг писал: «Не жертвенный агнец иудейских пророчеств, не распятый есть теперь действительный идеал, который светит нам из Евангелий… Теперь пробуждается новая вера: миф крови, вера вместе с кровью защищает и божественное существо человека. Вера, воплощенная в яснейшее знание, что северная кровь представляет собою то таинство, которое заменило и преодолело древние таинства… Старая вера церквей: какова вера, таков и человек; северноевропейское же сознание: каков человек, такова и вера».
В споре с этими взглядами вырабатывалась православными философами в первой половине XX века «русская модель» человека как соборной личности. Она была принята за основу и советской антропологией (в других терминах). Когда во время перестройки начали со всех трибун проклинать якобы «рабскую» душу русских и требовать от них стать «свободными индивидами», это в действительности было требованием отказаться от своей культурной идентичности. Под давлением соблазнов и новой идеологии часть русских, особенно молодежи, пыталась изжить традиционное представление о человеке. Результатом становилось разрыхление связей русского народа (и даже появление прослойки людей, порвавших с нормами русского общежития — изгоев и отщепенцев).
Культура — это и есть те силы, что собирают народ. Представления о добре и зле, о человеке и его правах, о богатстве и бедности, о справедливости и угнетении — часть национальной культуры. Из этих представлений выводятся и принятые в нашей культуре нравственные нормы, ими же питается и искусство. Попытка смены смысла в ответе на главный вопрос культуры ставит под угрозу все остальные части культуры.
Растет или затухает угроза деградации культуры, инициированная изменением представлений о том, «что такое человек»? Видимо, динамика неблагоприятна, и нынешнее неустойчивое равновесие обманчиво. Тут наше национальное сознание дало сбой. Общество не смогло ни понять угрозы, ни организоваться для защиты и укрепления важнейшего культурного устоя. Посчитало, что такие вещи в усилиях по их сохранению не нуждаются.
Нам казалось, что заданное нам культурой представление о человеке очень устойчиво, что в нем есть как будто данное нам свыше жесткое ядро. Специально об этом не думали, а теперь оказалось, что оно подвижно и поддается воздействию образа жизни, образования, телевидения. Культура — это огромная машина, которая чеканит нас в основном по чертежу, заложенному в нее сильными мира сего. Мы, конечно, сопротивляемся, подправляем чертеж, изменяем чеканку своей низовой культурой. Но диапазон угроз широк, возможностей от них уклониться часто не хватает. Шаблоны задают СМИ.
В массе своей советские люди исходили из того представления о человеке, которым был проникнут общинный крестьянский коммунизм как версия «народного православия». Они считали, что человеку изначально присущи качества соборной личности, тяга к правде и справедливости, любовь к ближним и инстинкт взаимопомощи. В особенности, как считалось, это было присуще русскому народу. Как говорилось, таков уж его «национальный характер». А поскольку все эти качества считались сущностью русского характера, данной ему изначально, то они и будут воспроизводиться из поколения в поколение вечно. Была такая неосознанная уверенность.
Эта вера породила ошибочную в важной своей части антропологическую модель, положенную в основание советского жизнеустройства. Устои русского народа и братских народов России, которые были присущи им в период становления советского строя, были приняты за их природные свойства.
Считалось, что их надо лишь очищать от «родимых пятен капитализма». Задача «модернизации» этих устоев в меняющихся условиях (особенно в обстановке холодной войны) не только не ставилась, но и отвергалась с возмущением. Как можно сомневаться в крепости устоев!
Эффективности крестьянского коммунизма как мировоззренческой матрицы народа хватило на 4-5 поколений. Люди рождения 1950-х годов вырастали в новых условиях, их культура формировалась под влиянием кризиса массового перехода к городской жизни. Одновременно шел мощный поток образов и соблазнов с Запада. К концу 1970-х годов на арену вышло поколение, в культурном отношении очень отличное от предыдущих.
Если бы советское общество исходило из реалистичной антропологической модели, то за 50-60-е годы XX века вполне можно было выработать и новый язык для разговора с грядущим поколением, и новые формы жизнеустройства, отвечающие новым потребностям. А значит, Россия преодолела бы кризис и продолжила развитие в качестве независимой страны на собственной исторической траектории культуры.
С этой задачей советское общество не справилось. Оно потерпело поражение и сдало страну «новым русским». Надо признать, что для этого были предпосылки, которые корнями уходят в XIX век, в то влияние, которое оказал на русскую интеллигенцию романтизм классической немецкой философии. В советское время это влияние было закреплено марксизмом. В результате в мышлении (точнее, в когнитивной структуре) советской гуманитарной интеллигенции был силен эссенциализм — вера в наличие в основе общественных явлений некоторой устойчивой сущности, отвечающей объективным законам исторического развития. Эта сторона нашей культуры, видимо, не была глубоко изучена, но кризис 1990-х годов побудил поднять этот вопрос.
Следствием этого кризиса являются не только разрушение СССР и массовые страдания людей в период разрухи, но и риск полного угасания нашей культуры и самого народа. Ибо мы сорвались в кризис в таком состоянии, что он превратился в «ловушку». Прежняя траектория исторического развития опорочена в глазах молодых поколений, и в то же время никакой из мало-мальски возможных проектов будущего не получает поддержки у массы населения.
Вопреки разуму и совести большинства, с нынешнего распутья идет сдвиг к эгоцентризму (к человеку-«атому»). Этот дрейф к утопии «Запада» как устоявшегося порядка начался в интеллигенции. Он не был понят и даже был усугублен попыткой «стариков» подавить его негодными средствами. В 1980-е годы этот сдвиг уже шел под давлением идеологической машины КПСС. Если на нынешнее неустойчивое равновесие не воздействовать целенаправленно и умело, сдвиг продолжится в сторону распада русского и других народов России. Вопрос в том, есть ли силы, способные остановить его, пока дрейф не станет лавинообразным.
Пока что культура нынешней России находится в отступлении. В среде новой «элиты» возникли течения, следующие гротескному, болезненному ницшеанству. Они мечтают о выведении не просто новой породы людей («сверхчеловека»), а нового биологического вида, который даже не сможет давать вместе с людьми потомства. Они предвидят «революцию интеллектуалов».
Интеллектуальные дебаты крутятся вокруг идеи создания с помощью биотехнологии и информатики постчеловека. При этом сразу встает вопрос: а как видится в этих проектах судьба человека? В рассуждениях применяются три сходных парных метафоры. В жестких тезисах виды «постчеловек-человек» представлены как «кроманьонцы-неандертальцы». Помягче, это «элои-морлоки» (из фантазий Уэллса), совсем мягко — «людены-люди» (из Стругацких). А по сути, различия невелики.
Пройдем по некоторым другим сферам культуры, которые подвергаются деформации на наших глазах.
Фундаментальный элемент культуры — язык. В нем записываются, воспроизводятся и развиваются все смыслы мировоззрения. Как говорят, «человек видит и слышит лишь то, к чему его сделал чувствительным язык его народа». Поэтому та деформация языка, которую мы наблюдаем в последние двадцать лет, — вовсе не следствие безграмотности. Это — операция той холодной гражданской войны, в состоянии которой мы находимся.
Язык обладает огромной силой: «Словом останавливали солнце, словом разрушали города». В русской культуре слово обладает святостью, и его использование сопряжено с большой ответственностью («Слово гнило да не исходит из уст ваших»). Тут есть латентный конфликт с идеей «свободы слова» в ее западном понимании.
Недавно в вагонах московского метро были расклеены плакаты: «Язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли». И подпись: Макиавелли, итальянский мыслитель. Это — замечательное признание. Ведь Макиавелли заострил вопрос до предела, утвердив дезинформацию как важное средство власти.
Деформируется не только словарь языка, но и строение фразы, ритм. Послушайте многих телеведущих или дикторов радио — они говорят как будто уже не по-русски. Язык слабеет как средство взаимопонимания людей, их соединения через музыку речи, передачу тонких смыслов интонациями. Тургенев сказал о русском языке: «В дни сомнений, в дни тягостных раздумий ты один мне поддержка и опора…» Эту опору, данную нам культурой, можно утратить, угроза этого вполне реальна. Значит, надо язык защищать — сознательно и умело.
Произошел разрыв большой части художественной интеллигенции с траекторией русской культуры, с корпусом художественных образов, которыми питалось наше самосознание. Поднявшаяся наверх вместе с новой властью новая художественная элита исходила из небывалой в истории культуры установки необратимого разрыва непрерывности, полного отрицания культуры нескольких прежних поколений. Такие радикальные течения быстро подавлялись и распадались даже в больших революциях (как это произошло с Пролеткультом и РАППом в русской революции). В антисоветской революции обрыв корней производился систематически при поддержке государства. В. Ерофеев в статье «Поминки по советской литературе» пишет: «Итак, это счастливые похороны, совпадающие по времени с похоронами социально-политического маразма».
«Счастливыми похоронами» началось лавинообразное обрушение всех структур культуры. Этика любви, сострадания и взаимопомощи ушла в катакомбы, диктовать стало право сильного. Оттеснили на обочину, как нечто устаревшее, культуру уживчивости, терпимости и уважения. Мы переживаем реванш торжествующего хама — в самых пошлых и вызывающих проявлениях. Это и архитектура элитарных кварталов и заборов, и набор символических вещей (вроде «джипов»), и уголовная эстетика на телевидении, и повсеместное оскорбление обычаев и приличий. Это и наглое открытое растление коррупцией символических фигур нашей общественной жизни — милиционера и чиновника, офицера и учителя… Все это — следствие культурной революции двух последних десятилетий.
Удар нанесен по всей мировоззренческой матрице, на которой был собран человек — носитель русской культуры XX века, человек советский.
Высокая русская культура, вобравшая в себя универсализм и Православия, и Просвещения, вошла в «симфоническое» взаимодействие с мечтой о Земле и Воле, выраженной в общинном коммунизме. Это породило необычный в истории культуры тип — русского трудящегося XX века. Сохраняя космическое чувство и эсхатологическое восприятие времени, он внес в идеал справедливости вектор реального действия, знания и воли.
Величие этого культурного типа, который возненавидела антисоветская интеллигенция, оценили виднейшие мыслители XX века — и Запада, и Востока (назову Грамши и Кейнса, Сунь Ятсена и Махатму Ганди).
Появление этого типа — не природный процесс, это результат огромной культурной программы. В России произошло то, чего до этого не наблюдалось нигде — культуру высокого, «университетского» типа открыли для массы трудящихся, их не стали отделять от элиты типом культуры. Это — именно то, о чем мечтали русские просветители. В советское время уже как государственная программа началось «общее дело» — снятие классовых различий через освоение единого языка и мира символов. Теперь идет разделение народа на классы («расы») по культурному признаку — машина культуры этим и занята.
Втоптано в грязь массовое художественное чувство. Говорят, всему виною рынок. Неправда! Продукт «новой» культуры не может конкурировать как товар — ни с советскими, ни с западными продуктами. Почему посещаемость театров в России за годы реформы снизилась в три раза? Да потому, что по своему качеству театр никуда не годится, как люди ни тянутся к этому искусству. Сравните с советскими спектаклями, которыми нас иногда балует канал «Культура», и все станет ясно.
Средства, которые применялись при подавлении «старой» культуры, зачастую преступны. Из духовного пространства России удалены целые пласты культуры — Блок и Брюсов, Горький и Маяковский, многие линии в творчестве Льва Толстого и Есенина, революционные и большинство советских песен и романсов. Каков масштаб ампутации! То опустошение культурной палитры, которое произвели «хозяева» России за двадцать лет, — особый тип измены Родине.
За последние двадцать лет художественная элита России стала «играть на понижение». Как будто что-то сломалось в ее мировоззрении. В отношении внешних норм приличия российские СМИ «американизировались». Вот небольшой штрих. Долгие годы во всем мире пробным камнем, на котором проверялись нравственные установки политиков и газет, было отношение к войне США во Вьетнаме. Эта война трактовалась гуманитарной интеллигенцией как аморальная. Ее и представляли с этой точки зрения, как символ кризиса культуры.
С середины 1990-х годов телевидение России стало предоставлять экран для голливудских фильмов, обеляющих и даже прославляющих эту войну. Почему? Разве узнали что-то новое о той войне? Нет, изменились критерии благородства. Стиль, конечно, свой, а тип тот же.
Дикторы телевидения заговорили с ерничеством и улыбочками, программы наполнились невежеством и дешевой мистикой. По отношению к «чужим» для США фигурам (Кастро, Чавес, Лукашенко) — ирония и плохо скрытое хамство лакея. Наше телевидение стало говорить на том же языке, с теми же ужимками, что и западное. Но там в личных разговорах интеллектуалы сами признают, что с падением СССР Запад «оскотинился». Это понимание — шаг к выздоровлению. У нас такого понимания не видно. На телевидении возникла особая мировоззренческая и культурная система, работающая «на понижение». Экран испускает поток пошлости, в которой тонет проблема добра и зла. На этот поток нельзя опереться, в нем захлебывается сам вопрос о бытии. Произошло совмещение того, что должно быть разделено.
В отношении обедневшей половины населения России наша официальная культура ведет себя, как в отношении низшей расы. Ее просто не замечают, как досадное явление природы, а если и упоминают, то с «романтической» или глумливой подачей. Социальная драма миллионов людей не вызывает минимального уважения. Гастарбайтеры! Бомжи! Пьяницы! Колоритные фигуры российского телевидения.
Наш «средний класс» переборол старые нормы чести и достоинства. Личная совесть, конечно, осталась, но она без социально контролируемых норм не столь уж действенна. Да, человек в душе раскаивается, а общество сползает в грязь. А ведь без того, чтобы восстановить обязательный минимальный уровень благородства, ни о каком сплочении для выхода из кризиса и речи быть не может.
О благородстве теперь говорить не принято, это вещь чуть ли не реакционная. Оно укрылось на уровне личности в виде совести, которая редко выглядывает наружу, а грызет человека ночью. Но о совести говорить не будем, это сущность тайная. Скажем о внешней скорлупе благородства — элементарных нормах общественных отношений, о приличиях, без которых невозможен даже минимальный порядок. Здесь наблюдается поразительно быстрая и глубокая деградация. Просто распад.
Средством принижения человека стал в России и подрыв культуры мышления. Была проведена большая кампания по разрушению рационального сознания и механизмов его воспроизводства. Целенаправленное воздействие было оказано на все каналы социодинамики культуры: школу и вузы, науку и СМИ, армию и искусство. Невежество стало действенным! Оно узаконено, подкреплено потоком алогичных, антирациональных утверждений, противоречащих и знанию, и мере, и здравому смыслу. Замечу, что репрессировано и религиозное сознание, его вытесняют оккультизм и суеверия.
Реформа привела к важному провалу в культуре, о котором не принято говорить. Он из тех, которые тянут на дно, как камень на шее. Речь о том, что элита присвоила себе право на ложь. Общество, где утверждено такое право, слепо. Оно не видит реальности, и с каждой ложью в нем слепнут и поводыри.
Стратегия реформ изначально строилась на лжи. Ложь формирует особый тип рациональности. Обман стал социальной нормой — вот главное. Кризис советской политической системы начался с XX съезда, когда верховная власть партии применила фундаментальный (в отличие от ритуального) обман как средство управления самой партией. Тогда в своем известном докладе Н.С. Хрущев пошел на заведомый и сознательный подлог в заявлении о количественных масштабах репрессий сталинского периода. Это положило начало развитию культуры лжи в политической верхушке.
Вот, например, воспоминание видного и уважаемого философа Л.Н. Митрохина: «К тому времени (1958) нам была ясна идеологически-корыстная фальшь официальной социальной науки (прежде всего “научного коммунизма”) уверявшей, что советский человек “проходит как хозяин по просторам Родины своей”… Да, Федор Васильевич Константинов… был одной из самых мрачных фигур того времени. Под его началом я работал несколько лет, был заведующим сектором, секретарем партбюро Института, переводил его во время командировки в Вену».
Кажется, это — небывалая в истории культуры деформация сознания, произведенная перестройкой. Воспоминания Л.Н. Митрохина полны достоинства и уважения к самому себе. Но если ему «была ясна идеологически-корыстная фальшь официальной социальной науки», из каких побуждений он пробивался вверх по иерархии этой самой науки? Зачем он «был заведующим сектором, секретарем партбюро Института», работал под началом «одной из самых мрачных фигур того времени»? Если он делал это из шкурных побуждений, то зачем откровенничать, да еще принимать благородную позу? Это ненормально. Ведь чтобы после этого себя уважать и на своем примере учить жизни молодежь, должно же было быть какое-то объяснение, какая-то уважительная причина! Но почему же он ее не называет?
Как с такой интеллектуальной элитой может не впасть в кризис страна? Интеллектуальные авторитеты, выведенные теперь на авансцену, передают обществу расщепление своего сознания. Мы не говорим о циничной части номенклатуры, которая после 1991 года пустилась во все тяжкие, занялась коррупцией и глумится над доверчивыми людьми. У этих сознание не расщеплено.
Л.Н. Митрохин не раз возвращается к теме «двуличия» виднейших советских гуманитариев. Так, он пишет об академике Ю.П. Францеве, который очень много сделал для создания научных учреждений социологии в СССР: «Францев вступил в партию и стал делать быструю карьеру по линии МИДа. У меня, однако, сложилось впечатление, что она сопровождалась все более мучительными переживаниями. С одной стороны, он [заместитель главного редактора «Правды», позже ректор Академии общественных наук при ЦК КПСС] уже тогда видел убожество и догматизм официальной идеологии, порочность порядков, ею охраняемых. С другой — понимал, что сознательно обрек себя на служение этому строю, и продолжал настойчиво, порой просто талантливо, восхвалять мудрость ЦК КПСС».
Митрохин представляет Францева почти как своего двойника. Но никакого объяснения тоже не дает. Так хоть бы сказал, что здесь есть какая-то загадка, которую надо было бы разгадать. Это необходимо для выхода из нынешнего культурного кризиса. Можно было бы и шире поставить вопрос: а при других политических режимах разве служение интеллектуала власти не «сопровождается мучительными переживаниями»? Да это одна из сложнейших проблем философии. Ведь интеллектуалу при осмыслении вариантов политических решений приходится постоянно находить баланс между несоизмеримыми ценностями. Де Токвиль писал: «Мой вкус подсказывает мне: люби свободу, а инстинкт советует: люби равенство». Отсюда и переживания.
Но ведь даже и свобода на деле представляет собой вовсе не гармонический набор благ, а систему конкурирующих между собой и даже несоизмеримых свобод. Есть ситуации, в которых «не существует пристойного, честного и адекватного решения», и это не зависит от воли или наклонностей. Может ли политик пожертвовать адекватностью решения? Да, если он в этом конфликте выше адекватности поставит свою репутацию «пристойного, честного» человека. Но будет ли это честным?
Эти драматические ситуации — реальность, а «убожество и догматизм официальной идеологии» — шелуха на этой реальности. И академик Францев сделал честный и адекватный выбор — не обращая внимания на эту шелуху, он выполнял то, что считал нужным для укрепления страны — «служил строю» и «восхвалял мудрость ЦК КПСС». Было бы, конечно, еще полезнее, если бы он смог преодолеть «убожество и догматизм» обществоведения и дать советскому строю хорошую теорию. Но, думаю, он трезво осознал, что такой возможности у него нет — не созрели для нее условия и запас знания, они только-только начинают появляться как продукт нашего кризиса.
Ситуация конфликта не была обдумана. В результате большая часть гуманитарной интеллигенции стала осознавать себя как двуличную, а затем приняла двуличие и обман как норму. Очень многие впали и в цинизм.
Какую роль сыграл этот обман, вошедший в норму? Приняв логику обмана, элита отошла от рациональности. Позже стало можно игнорировать фактическую информацию, в том числе количественную. Общество утратило инструменты для познания реальности. Речь идет о сдвиге в мировоззрении, подрыве жизнеспособности нашей культуры. Это произошло в самой доктрине реформ и за эти годы стало элементом «культурного ядра» общества. Это программа-вирус нашего сознания.
Большим и резким изменением в культуре стал тот факт, что в идеологическую борьбу активно включились ученые, обладающие «удостоверением» разумного беспристрастного человека (иногда завоевавшего доверие и своей профессиональной работой). Это подрывало систему престижа, важную опору культуры.
Поток подобных утверждений заполнил все уголки массового сознания и создавал ложную картину буквально всех сфер бытия России. Наше общество просто контужено массированной ложью.
Тяжелый удар по культуре нанесла ложь, которой был пропитан весь идеологический дискурс перестройки, представляющий ее переходом к демократии и правовому государству. Для тех, кто лично общался с этими идеологами и читал их тексты, эта ложь стала очевидной уже в 1989-1990 годах, но основная масса населения искренне верила в лозунги и обещания — общество действительно доросло до общей потребности в демократии. Но стоило ликвидировать СССР и его политический порядок, как те же идеологи стали издеваться над обманутым населением с удивительной глумливостью.
В. Новодворская писала в 1993 году: «Я лично правами человека накушалась досыта. Некогда и мы, и ЦРУ, и США использовали эту идею как таран для уничтожения коммунистического режима и развала СССР. Эта идея отслужила свое и хватит врать про права человека и про правозащитников. А то как бы не срубить сук, на котором мы все сидим… Право — понятие элитарное. Так что или ты тварь дрожащая, или ты право имеешь. Одно из двух».
А.С. Панарин, говорит о катастрофических изменениях в жизнеустройстве и добавляет: «Но сказанного все же слишком мало для того, чтобы передать реальную атмосферу нашей общественной жизни. Она характеризуется чудовищной инверсией: все то, что должно было бы существовать нелегально, скрывать свои постыдные и преступные практики, все чаще демонстративно занимает сцену, обретает форму “господствующего дискурса” и господствующей моды».
Преобразование системы потребностей
Человек живет в искусственном мире культуры. Важная его часть — мир вещей. Он неразрывно связан с миром идей и чувств, человек осознает себя, свое положение в мире и в обществе по тому, какими вещами владеет и пользуется. Вещи — символы отношений. Воздействуя на отношение людей к вещам, можно изменить и их отношение к людям, к стране, к своей собственной жизни. Отношение людей к вещам — один из главных фронтов борьбы за души людей.
Последние двадцать лет граждане России были объектом небывало мощной и форсированной программы по созданию и внедрению в общественное сознание новой системы потребностей. В ходе этой программы сначала культурный слой и молодежь, а потом и основную массу граждан втянули в то, что называют «революцией притязаний». То есть добились сдвига к принятию российскими гражданами постулатов и стереотипов западного общества потребления.
Масса людей стала вожделеть западных стандартов потребления и считать их невыполнение в России невыносимым нарушением «прав человека». «Так жить нельзя!» — вот клич человека, страдающего от невыполнимых притязаний. Чтобы получить шанс, пусть эфемерный, на обладание вещами «как на Западе», надо было сломать многие устои российской цивилизации, отбросить многие заданные ею нравственные ограничения.
Человек создан культурой, и его потребности — также продукт культуры. Биологические потребности человека как живого существа очень невелики. Они даже «подавляются» культурой — большинство людей скорее погибнет от голода, чем станет людоедами.
В любом обществе круг потребностей меняется, идет обмен вещами и идеями с другими народами. Это создает противоречия, разрешение которых требует развития и хозяйства, и культуры. Уравновешивают этот процесс разум и совесть людей, их исторический опыт, отложившийся в традиции. Любой народ, чтобы сохраниться, должен обеспечить безопасность «национального производства потребностей» от вторжения чужих «программ-вирусов». Обновление системы потребностей как части национальной культуры должно вестись в соответствии с критериями, которые нельзя отдавать на откуп «чужим».
Между тем именно навязывание другому народу специально созданной, наподобие боевого вируса, системы потребностей является одним из главных средств ослабления и подчинения этого народа. Так, например, англичане произвели захват Китая в XIX веке. Англичанам пришлось вести тяжелые войны, чтобы заставить Китай разрешить на его территории торговлю опиумом, который для этого стали производить в Индии. С этого и началось — с сильного наркотика, потом пошли в ход более слабые (граммофоны, чайники со свистком и пр.). Как известно, «животное хочет того, в чем нуждается, а человек нуждается в том, чего хочет».
«Экспорт потребностей» — одно из важных средств в войне цивилизаций. «Слаборазвитость» и есть такое состояние культуры, когда элита становится «компрадорской», т. е. тратит национальные ресурсы на покупку заграничных товаров для собственного потребления, а массы с таким положением соглашаются, потому что надеются вкусить хоть немного от заграничных благ.
Сейчас в России продолжается большая программа по превращению наших граждан в чахнущих аборигенов, начатая в перестройку. В ходе культурной кампании в сознание нашего общества были импортированы и внедрены потребности, якобы удовлетворенные на Западе. При помощи подлогов было создано убеждение, что этот комплекс потребностей может быть удовлетворен и в России — надо только «перестроить» главные структуры жизнеустройства. В дальнейшем это убеждение превратилось в более хищную, но реалистичную формулу: «кое-кто в России может потреблять так же, как на Западе». Но потребности обладают большой инерцией. Таким образом, у нас еcть реальный шанс «зачахнуть», превратившись в слаборазвитое общество.
Опыт последних десяти лет заставляет нас сформулировать тяжелую гипотезу: русские могли быть большим народом и населять Евразию с одновременным поддержанием высокого уровня культуры и темпа развития только в двух вариантах: при комбинации Православия с аграрным коммунизмом и феодально-общинным строем или при комбинации официального коммунизма с большевизмом и советским строем. При капитализме, хоть либеральном, хоть криминальном, они стянутся в небольшой народ Восточной Европы с утратой статуса державы и высокой культуры.
Культура и преступность
За последние двадцать лет в России в основном завершилась смена общественного строя. Новое жизнеустройство представило свои принципиальные признаки. Что произошло при этом переходе с одним из главных условий безопасности основной массы людей — их защищенностью от преступника? Произошло событие аномальное — в одной из самых благополучных в этом смысле стран мира почти искусственно раскручен маховик жесткой, массовой, организованной преступности. Страна перешла в совершенно новое качество — новый политический режим сдал население в лапы «братвы».
Как взрастили эту угрозу? Ведь это — новое явление. Был у нас в 1960-1970-е годы преступный мир, но он был замкнут, скрыт, он маскировался. Он держался в рамках теневой экономики и воровства, воспроизводился без расширения масштабов. И хозяйство, и нравственность, и органы правопорядка не создавали питательной среды для взрывного роста этой раковой опухоли.
Причины ее нынешнего роста известны, и первая из них — социальное бедствие, к которому привела реформа. Из числа тех, кто совершил преступление, более половины составляют теперь «лица без постоянного источника дохода». Большинство из другой половины имеют доходы ниже прожиточного минимума. Изменились социальные условия! Честным трудом прожить трудно, на этом «рынке» у массы молодежи никаких перспектив, реформа «выдавила» ее в преступность.
Но только от бедности люди не становятся ворами и убийцами — необходимо было и разрушение нравственных устоев. Оно было произведено, и сочетание этих причин с неизбежностью повлекло за собой взрыв массовой преступности. В России возникли новые культурные условия жизни, когда множество молодых людей идут в банды и преступные «фирмы» как на нормальную работу.
Преступность — процесс активный, она затягивает в свою воронку все больше людей, преступники и их жертвы переплетаются, меняя всю ткань общества. Бедность одних ускоряет обеднение соседей, что может создать лавинообразную цепную реакцию. Люди, впавшие в крайнюю бедность, разрушают окружающую их среду обитания. Этот процесс был запущен одновременно с реформой. Его долгосрочность предопределена уже тем, что сильнее всего обеднели семьи с детьми, и большая масса подростков стала вливаться в преступный мир.
Это — массивный социальный процесс, который не будет переломлен небольшими «социальными» подачками. В 2005 году по отношению к 2000 году распространенность алкоголизма среди подростков увеличилась на 93%, а алкогольных психозов на 300%.
Но главная проблема в том, что преступное сознание заняло господствующие высоты в экономике, искусстве, на телевидении. Культ денег и силы! На Западе уже в середине неолиберальной волны был сделан вывод, что цена ее оплачивается прежде всего детьми и подростками. Американский социолог К. Лэш пишет в книге «Восстание элит»: «Телевизор, по бедности, становится главной нянькой при ребенке… [Дети] подвергаются его воздействию в той грубой, однако соблазнительной форме, которая представляет ценности рынка на понятном им простейшем языке. Самым недвусмысленным образом коммерческое телевидение ярко высвечивает тот цинизм, который всегда косвенно подразумевался идеологией рынка».
Растлевающее воздействие телевидения образует кооперативный эффект с одновременным обеднением населения. В ходе рыночной реформы в России сильнее всего обеднели именно дети (особенно семьи с двумя-тремя детьми). И глубина их обеднения не идет ни в какое сравнение с бедностью на Западе. А вот что там принесла неолиберальная реформа: «Самым тревожным симптомом оказывается обращение детей в культуру преступления. Не имея никаких видов на будущее, они глухи к требованиям благоразумия, не говоря о совести. Они знают, чего они хотят, и хотят они этого сейчас. Отсрочивание удовлетворения, планирование будущего, накапливание зачетов — все это ничего не значит для этих преждевременно ожесточившихся детей улицы. Поскольку они считают, что умрут молодыми, уголовная мера наказания также не производит на них впечатления. Они, конечно, живут рискованной жизнью, но в какой-то момент риск оказывается самоцелью, альтернативой полной безнадежности, в которой им иначе пришлось бы пребывать… В своем стремлении к немедленному вознаграждению и его отождествлении с материальным приобретением преступные классы лишь подражают тем, кто стоит над ними».
Именно это, и в гораздо большей степени, произошло в России. Без духовного оправдания преступника авторитетом искусства не было бы взрыва преступности. Особенностью нашего кризиса стало включение в этическую базу элиты элементов преступной морали — в прямом смысле. Преступник стал положительным лирическим героем в поэзии — таков был социальный заказ элиты культурного слоя.
Вот один из последних примеров — сериал «Сонька — Золотая Ручка», который снял В.И. Мережко. Он восхищен ею — «талантливая воровка». В этой воровке, которая действовала в составе банды, он видит героя, востребованного нынешним обществом: «Она уже легенда. И войдет в число женщин-героинь обязательно! Это наша Мата Хари. Но не шпионка, а воровка». Национальная героиня России! В этих похвалах Мережко поддерживает телеканал «Россия»: «Ее таланту и авторитету в уголовном мире не было равных».
В русском фольклоре с уважением отзывались о мятежниках, иногда и о разбойниках с трагической судьбой, но не о профессиональных ворах и грабителях. Мережко говорит о том, что его побудило прославлять Соньку: «Уникальность и романтичность личности. Другой такой в нашей истории не было. Она не бандит вроде Пугачева или Разина». Вот теперь о ком надо слагать народные песни типа «Есть на Волге утес».
Режиссера спросили, хотелось бы ему встретиться с живой Сонькой. В ответ: «Конечно! Обязательно выразил бы ей свой восторг, уважение». Уважение! Мережко воровку уважает и детей учит: «Мы с дочкой даже сходили на Ваганьковское кладбище, где, по легенде, лежит Золотая Ручка. Нашли мраморный памятник, цветочки положили…».
Чтобы этот особый дух «уважения к вору» навязать, хоть на время, большой части народа, трудилась целая армия поэтов, профессоров, газетчиков. Первая их задача была — устранить общие нравственные нормы, которые были для людей неписаным законом. В результате сегодня одним из главных препятствий к возврату России в нормальную жизнь стало широкое распространение и укоренение преступного мышления. Это нечто более глубокое, чем сама преступность. Этот вал антиморали накатывает на Россию и становится одной из фундаментальных угроз.
Российское общество подходит к пороговому моменту в исчерпании ресурсов советской культуры. При этом никаких ресурсов альтернативной культуры (например, «западной») не появилось. До сих пор даже и антисоветская мысль в России питалась советской культурой и была ее порождением, а теперь и она — как рыба, глотающая воздух на песке.
Обрезав советские корни, жители России не обрели других и становятся людьми без прошлого и будущего. Когда они дойдут до нужной кондиции, их богатства и человеческий материал будут потреблены более жизнеспособными цивилизациями. Но исход вовсе не предопределен. Если молодежь России хочет выжить как большая культурная общность, она еще имеет время, чтобы хладнокровно рассмотреть все варианты будущего и определиться. Главные устои культуры быстро не исчезают, а лишь уходят вглубь, становятся сокровенными и теряют качества активных социальных факторов. Нужны усилия, чтобы их «оживить».
Лекция 15 Аномия в России: понятие, причины и проявления
Лекция 16 Кризис легитимности
Лекция 17 Социальные причины снижения легитимности
Лекция 18 Конфликт ценностей и легитимность власти
Лекция 19 Легитимность и «оранжевые» политические технологии
Способность предвидеть будущее, т. е. строить его образ в сознании (воображение) — свойство разумного человека. Без предвидения нет проектирования будущего, а значит, и строительства новых социальных форм. Без этого строительства общество не может существовать в меняющемся мире.
Прежде чем сделать шаг, человек представляет себе его последствия, строит в сознании образ будущего — сначала ближайшего. Если этот шаг порождает цепную реакцию последствий (как переход через Рубикон), временной диапазон предвидения увеличивается. Если человек мыслит о времени в категориях Страшного суда (например, как вселенской пролетарской революции или «конца истории» в виде всеобщей победы демократии), то его диапазон предвидения отдаляется до горизонта — той линии, где кончается этот мир и начинается какое-то Царство добра. Во всех случаях производится одна и та же мыслительная операция — создание образа будущего.
Предвидение позволяет власти, обществу, семье и личности проектировать будущее, осуществляя целепопагание. Эта деятельность соединяет людей в народы и нации, наполняет действия каждого общим смыслом.
Для проектирования будущего необходим поток сообщений особого типа — Откровения. Выработка знаний для таких сообщений и их распространение по разным каналам оформились очень рано. Так, прорицательницы (сивиллы), которые действовали под коллективными псевдонимами, были важным институтом Малой Азии, Египта и античного мира в течение 12 веков. Они оставили целую литературу — oracular sibillina — 15 книг, из которых до наших дней сохранились 12. «Откровение» тайн будущего (апокалиптика) — изначально и поныне является столь важной частью общественной жизни, что, по выражению немецкого философа, «апокалиптическая схема висит над историей».
Классификация типов знания для предвидения будущего сложилась в религиозной мысли. Эти типы знания сосуществуют, а периодически теснят друг друга. Так, в истории была эпоха пророков. Пророки — выдающиеся личности, гармонично сочетающие в себе религиозное, художественное и рациональное сознание. Кооперативный эффект взаимодействия всех трех типов знания придавал предсказаниям пророков убедительность и очарование.
Пророки, отталкиваясь от злободневной реальности, задавали траекторию ее движения в очень отдаленное будущее, объясняли судьбы народов и человечества. Воспринятые народом как личности, слышащие глас Божий и избранные Богом для сообщения его Откровения, пророки приобретали такой авторитет, что их прорицания задавали матрицу для строительства культуры, политических систем, социальных и нравственных норм. В их лице соединялись духовные и общественные деятели, выполнявшие ключевую роль в «нациестроительстве».
Пророчество, как способ построения образа будущего, не утратило своего значения и в наши дни. В переломные периоды это проявляется наглядно, достаточно вспомнить роль Маркса, который, судя по структуре своего учения, был прежде всего пророком. Пророками были и Махатма Ганди, и Гитлер.
Эпохи пророков можно, в качестве аналогии, уподобить периодам научных революций, приводящих к смене парадигм.
Напротив, в период стабильности, а тем более упадка, предвидение будущего организуется подобно «нормальной науке». С.Н. Булгаков дал обзор этого перехода на примере иудейской апокалиптики [23]. В отличие от пророков, эта деятельность напоминает работу безымянных научных коллективов. Их тексты более систематичны и упорядочены. Они не претендуют на то, чтобы сообщать Откровение самого Бога, а дают трактовку прежних пророчеств.
Уже в иудейской апокалиптике возникают формы абстрактного знания, обезличенного и не привязанного к конкретно-исторической обстановке. Его можно уподобить теоретическому изложению «объективных законов исторического развития». Эти тексты были востребованы, поскольку служили людям средством ободрения, особенно в обстоятельствах кризиса. Прогнозы апокалиптиков включали в себя множество сведений из самых разных областей, что придавало им энциклопедический характер. Апокалиптическая литература такого рода — необходимый ресурс революций, войн, катастрофических реформ. И труды марксистов, и доктрина реформ 1990-х годов в России — иллюстрация канонов апокалиптики такого рода.
В любом случае предвидение опирается на анализ предыдущих состояний, для чего необходим навык рефлексии — «обращения назад». В «откровении» будущего соединяются философия истории с идей прогресса. Это хорошо видно на материале знакомого старшему поколению исторического материализма Маркса.
С точки зрения научной рациональности постановка задачи такого предвидения является ложной: из многообразия исторической реальности берется ничтожная часть сигналов, строится абстрактная модель, в которую закладываются эти предельно обедненные сведения, и на этом основании предсказывается образ будущей реальности. С другой стороны, здесь нет непосредственной возможности услышать глас Божий, как в откровении пророка. Источник истины здесь принимает форму призрака, который не может отвечать на вопросы, но помогает их ставить. Так для Маркса был важен образ Отца Гамлета — как методологический инструмент. Образом «Призрака коммунизма», бродящего по Европе, Маркс начинает свой «Манифест». Но знание надо добывать совмещением пророчества с наукой — следя и за призраком, и за людьми.
Почему «откровения», стоящие на столь зыбком фундаменте, так востребованы во все времена? Потому что они задают путь, который, как верят люди, приведет их к светлому будущему. И вера эта становится духовным и политическим ресурсом — люди прилагают усилия и даже несут большие жертвы, чтобы удержаться на указанном пути.
Поэтому прогнозы и имеют повышенный шанс сбыться, хотя изменчивость условий и многообразие интересов множества людей, казалось бы, должны были разрушить непрочные стены указанного прорицателем коридора. М. Вебер писал: «Интересы (материальные и идеальные), а не идеи непосредственно определяют действия человека. Однако картины мира, которые создаются “идеями”, очень часто, словно стрелочники, определяют пути, по которым динамика интересов движет действия дальше».
Чтобы «откровение» стало движущей силой общественных процессов, оно должно включать в образ будущего свет надежды. Пророчеству, собирающему людей (в народ, партию, класс или государство), всегда присущ хилиазм — идея тысячелетнего царства добра. Это идея прогресса, выраженная в символической религиозной форме.
Мобилизующая сила хилиазма колоссальна. Более ста лет умами владел хилиазм Маркса с его «прыжком из царства необходимости в царство свободы» после победы мессии-пролетариата. Другой пример — фанатизация немцев «светлым будущим» Третьего рейха, который вынесет эксплуатацию за пределы Германии, превратив славян во «внешний пролетариат».
По словам С. Булгакова, хилиазм «есть живой нерв истории, — историческое творчество, размах, энтузиазм связаны с этим хилиастическим чувством… Практически хилиастическая теория прогресса для многих играет роль имманентной религии, особенно в наше время с его пантеистическим уклоном».
Антонио Грамши высказал такую мысль о роли фатализма истмата в консолидации трудящихся: «Можно наблюдать, как детерминистский, фаталистический механистический элемент становится… практически своего рода религией и возбуждающим средством (наподобие наркотиков), ставшими необходимыми и исторически оправданными “подчиненным” характером определенных общественных слоев. Когда отсутствует инициатива в борьбе, а сама борьба поэтому отождествляется с рядом поражений, механический детерминизм становится огромной силой нравственного сопротивления, сплоченности, терпеливой и упорной настойчивости. “Сейчас я потерпел поражение, но сила обстоятельств в перспективе работает на меня и т. д.” Реальная воля становится актом веры в некую рациональность истории, эмпирической и примитивной формой страстной целеустремленности, представляющейся заменителем предопределения, провидения и т. п. в конфессиональных религиях».
Грамши подчеркивает созидательную силу марксистского догматизма: «То, что механистическая концепция являлась своеобразной религией подчиненных, явствует из анализа развития христианской религии, которая в известный исторический период и в определенных исторических условиях была и продолжает оставаться “необходимостью”, необходимой разновидностью воли народных масс, определенной формой рациональности мира и жизни и дала главные кадры для реальной практической деятельности».
В создании образа будущего надежда на избавление сопровождается эсхатологическими мотивами. К Царству добра ведет трудный путь борьбы и лишений, гонения и поражения, возможно, катастрофа Страшного суда (например, в виде революции — «и последние станут первыми»). Будучи предписанными в пророчестве, тяготы пути не подрывают веры в неизбежность обретения рая, а лишь усиливают ее.
Эсхатологическое восприятие времени, которое предполагает избавление в виде катастрофы, разрыва непрерывности, с древности порождало множество историй с ожиданиями «конца света» и желанием приблизить его. Но как норму — именно принятие страданий как оправданных будущим избавлением. В революционной лирике этот мотив очень силен.
Как писал П. Бурдье, предвидение создает «возможность изменить социальный мир, меняя представление об этом мире». Это новое представление, заданное пророчеством, создает будущую реальность. Предвидение будущего предполагает «когнитивный бунт, переворот в видении мира». Это — необходимая предпосылка для политического действия.
Бурдье пишет: «Еретический бунт… противопоставляет парадоксальное пред-видение, утопию, проект, программу — обыденному видению, которое воспринимает социальный мир как естественный мир. Будучи перформативным высказыванием, политическое пред-видение есть само по себе действие, направленное на осуществление того, о чем оно сообщает. Оно практически вовлечено в [создание] реальности того, о чем оно возвещает, тем, что сообщает о нем, пред-видит его и позволяет пред-видеть, делает его приемлемым, а главное, вероятным, тем самым создавая коллективные представления и волю, способные его произвести».
Вывод таков: образ будущего собирает людей в народ, обладающий волей. Это придает устойчивость обществу в его движении, развитии. В то же время, образ будущего создает саму возможность движения (изменения), задавая ему вектор и цель. Оба условия необходимы для существования сложных систем, каковыми и являются общества и народы.
Образ будущего задает народу «стрелу времени» и включает народ в историю. Он соединяет прошлое, настоящее и будущее, скрепляет цепь времен. Рациональность «исторических народов» включает в себя, как необходимые элементы, рефлексию (память), логический анализ настоящего, предвидение будущего.
Рассмотрим вопрос в приложении к современной России.
Апокалиптика русской революции
Культура России пережила почти вековой подъем апокалиптики, замечательно выраженной в трудах политических и православных философов, в приговорах и наказах крестьян, в литературе Достоевского, Толстого и Горького, в поэтической форме стихов, песен и романсов Серебряного века и 1920-х годов. Этот культурный опыт актуален и сегодня.
Исключительно важный для предвидения источник знания — откровения художественного творчества. Они содержат предчувствия, которые часто еще невозможно логически обосновать. Георгий Свиридов писал в своих «Записках»: «Художник различает свет, как бы ни был мал иной раз источник, и возглашает этот свет. Чем ни более он стихийно одарен, тем интенсивней он возглашает о том, что видит этот свет, эту вспышку, протуберанец. Пример тому — великие русские поэты: Горький, Блок, Есенин, Маяковский, видевшие в Революции свет надежды, источник глубоких и благотворных для мира перемен».
Корнями апокалиптика русской революции уходит в иное мировоззрение, нежели иудейская апокалиптика (и лежащие в ее русле пророчества Маркса). В ней приглушен мотив разрушения «мира зла» ради строительства Царства добра на руинах. Скорее, будущее видится как нахождение утраченного на время града Китежа, как преображение через очищение добра от наслоений зла, произведенного «детьми Каина». Таковы общинный и анархический хилиазм Бакунина и народников, наказов крестьян 1905-1907 годов, социальные и евразийские «откровения» Блока, крестьянские образы будущего земного рая у Есенина и Клюева, поэтические образы Маяковского («Через четыре года здесь будет город-сад»).
Этому видению будущего противостоял прогрессизм и либерализма, и классического марксизма. Русская апокалиптика — поучительная война альтернативных «образов будущего». Проективное знание власти в первой половине XX века развивалось в интенсивных дискуссиях. Подобная война нам еще предстоит, и к ней надо готовиться с хладнокровным знанием.
Всякая новая государственность зарождается как политический (и «еретический») бунт. Образ советской власти вырабатывался в полемике с двумя цивилизационными проектами, которые разделили тогда российское общество: консервативно-сословным и буржуазно-либеральным. Подобно протестантской Реформации на Западе, этот бунт означал радикальный сдвиг в знании о мире, человеке, обществе и власти в России. Во время перестройки ее идеологи (например, академик-экономист С. Шаталин) не без оснований уподобляли весь советский проект хилиазму — ереси раннего христианства, предполагающей возможность построения Царства Божия на земле.
Предметом предвидения был стратегический вопрос о возможности революции «в одной, отдельно взятой капиталистической стране». Ленин декларировал эту идею в августе 1915 года, что и было «еретическим бунтом» против марксизма. Конфликт был радикальным, Троцкий писал в работе «Наша революция» (1922): «Без прямой государственной поддержки европейского пролетариата рабочий класс России не сможет удержаться у власти и превратить свое временное господство в длительную социалистическую диктатуру. В этом нельзя сомневаться ни минуты». Эта позиция была важным элементом идеологии перестройки 80-х годов XX века.
Второй узел противоречий относительно образа будущего России был связан с выбором цивилизационной траектории. Это было сутью раскола, который разделил большевиков и меньшевиков. В послевоенные годы началась деградация советской общественной мысли, и она стала уступать своим оппонентам в полемике об образе будущего.
Кризис индустриализма и апокалиптика Запада
Становление современного Запада происходило в обстановке мощного подъема философской мысли и проектирования новых форм жизнеустройства. Противоречия капитализма уже в XVIII-XIX веках породили плодотворное течение утопического социализма, а затем и марксизма. Новый всплеск был вызван в XX веке назревающим кризисом индустриализма, симптомами которого стали перестройка научной картины мира, Первая мировая война и цепь революций в «незападных» странах. Футурологические изыскания 70-80-х годов XX века отличаются от пророчеств и предчувствий Ницше и Шпенглера своим систематическим и организованным характером. Они стали особой областью знания, возникла целая сеть организаций, занятых разработкой «образа будущего» — как для всего мира, так и, главное, для Запада.
Примером служит Римский клуб, который заказывал видным системным аналитикам доклады со сценариями развития цивилизации в среднесрочной перспективе. В противовес Римскому клубу была создана «Трехсторонняя комиссия» под руководством 3. Бжезинского. Она разрабатывала проекты будущего общества в «полузакрытом» порядке. Действовало множество аналитических центров и государственных, и корпоративных (примеры — Гудзоновский институт или корпорация «РЭНД»).
Первый доклад Римскому клубу «Пределы роста» (1972) сразу вышел на 30 языках тиражом 10 млн экземпляров. Более 1000 учебных курсов в университетах использовали книгу как учебное пособие, так готовилась элита Запада. Это было началом практической разработки современной доктрины глобализации.
Новый всплеск этой апокалиптики на Западе был порожден поражением СССР в холодной войне и необходимостью проектирования нового мирового порядка. В связи с дискуссией о постиндустриализме особый интерес привлекло усиление в этой футурологии мотива страха (показательны книги Жака Аттали). Постсоветский апокалиптический дискурс Запада выполняет функцию запугивания и внушения, что, впрочем, признается как характерная черта всей европейской интеллектуальной традиции. Ценный материал для этой темы дала философская дискуссия о террористической атаке на Нью-Йорк 11 сентября 2001 года.
Перестройка и реформа 90-х годов в России
Проектирование будущего, определение общего вектора развития и конкретное целеполагание, осуществляемые властью и принимаемые (или отвергаемые) обществом, требуют постановки и осмысления фундаментальных вопросов бытия.
Власть (или оппозиция как тень власти) формулирует их в форме национальной повестки дня, как череду «перекрестков судьбы», актуальных исторических выборов, давая и обоснование своего выбора той или иной альтернативы. На разных уровнях общества эта повестка дня обсуждается в ходе низового «каждодневного плебисцита».
Революция, которая была объявлена идеологами антисоветской трансформации, казалось, с неизбежностью требовала интенсивных дискуссий о «светлом будущем», которое могло бы оправдать такую катастрофу. Академик Т.И. Заславская в книге-манифесте «Иного не дано» (1988) пишет: «Предстоящее преобразование общественных отношений трудно назвать иначе, как относительно бескровной и мирной (хотя в Сумгаите кровь пролилась) социальной революцией».
В 1991 году в программном докладе Т.И. Заславская дала совершенно немыслимое обоснование перестройки: «Главное социальное отношение советского общества на протяжении десятилетий заключалось в экономической эксплуатации и политическом подавлении трудящихся партийно-государственной номенклатурой. Возникшее в начале 30-х годов и резко углубившееся к 80-м социальное противостояние этих классов носило и носит антагонистический характер…
Единственно разумной политикой является последовательный демонтаж тоталитарной государственно-монополистической системы в целях ее замены более эффективной системой “социального капитализма”…».
При этом она сообщает, что в сентябре 1990 г. на вопрос: «Каким курсом должен следовать СССР в будущем?» за «отказ от социализма и переход к капитализму» высказались 8%!
Однако еще важнее, что М.С. Горбачев принципиально отверг целеполагание как необходимую функцию власти, приступающей к трансформации общества. Он с самого начала заявил: «Нередко приходится сталкиваться с вопросом: а чего же мы хотим достигнуть в результате перестройки, к чему прийти? На этот вопрос вряд ли можно дать детальный, педантичный ответ».
Никто и не просил у него педантичного ответа, спрашивали о векторе изменений.
Отказ от явного целеполагания — признак того, что власть преследует цели, настолько противоречащие интересам страны, что их невозможно огласить вплоть до надежного ослабления общества. В таком случае истинная цель оглашается только после достижения необратимости. Причины умолчания могут быть и более примитивными, например, желание уйти от ответственности при провале авантюрной программы. Цель не объявляется, а после провала говорится, что «мы этого и хотели». Если есть контроль над СМИ, то катастрофу можно представить как следствие «тоталитарного прошлого», «отсталости народа» и пр. Иногда эти причины совмещаются — начав авантюрную программу и заведя страну в тупик, власть идет с повинной не к собственному народу, а к геополитическому противнику и «сдает» страну.
И все же на исходе перестройки и в 1990-е годы вектор движения было довольно легко реконструировать — и по словам, и по делам. Однако когнитивная структура «советской апокалиптики» уже находилась в состоянии полного распада. Эта важная часть обществоведения оказалась несостоятельной. Отметим вехи в развитии ее кризиса.
Деградация когнитивной основы советской и постсоветской апокалиптики
Уход власти от ясного целеполагания — симптом глубокого кризиса. Если интеллектуальную команду Горбачева или Ельцина еще можно было подозревать в саботаже, то после 2000 года более вероятным объяснением является низкая квалификация. Сегодня власть молчит, не пытаясь изложить свое представление о будущем, а если и говорит, то так, что каждое слово порождает кучу недоуменных вопросов. Речь власти стала не средством объяснения (от слова «ясно»), а средством сокрытия целей и планов, если таковые имеются. Недаром при власти существует целая рать толкователей («политологов»). Поскольку и у оппозиции дело не лучше, это надо считать следствием общего неблагополучия в культуре.
Можно представить такую цепочку срывов.
— Сильное потрясение когнитивной структуры вызвала акция Хрущева по профанации целеполагания. В конце 50-х годов идеологическая власть стала уходить от фундаментальных вопросов, раз за разом подрывая иерархию ценностей и смешивая ранги проблем. Как правило, это смешение имело не случайный, а направленный характер — оно толкало сознание к принижению ранга проблем, представляя вопросы исторического выбора как технические решения, автономные от проблемы добра и зла.
Еще в 1930-е годы Н.И. Бухарин мог критиковать поэтические образы будущего у Блока и Есенина. Он верно определял несовместимость прозрения Блока с антропологией марксизма: «Это воспевание новой расы, азиатчины, самобытности, скифского мессианства, очень родственное философской позиции Блока, не напоминает ли оно некоторыми своими тонами и запахами цветов евразийства?»
Так же верно оценил Бухарин несовместимость с марксистской апокалиптикой «производительных сил» есенинского образа светлого будущего — где «избы новые, кипарисовым тесом крытые», где «дряхлое время, бродя по лугам, сзывает к мировому столу все племена и народы и обносит их, подавая каждому золотой ковш, сыченою брагой». По словам Бухарина, «этот социализм прямо враждебен пролетарскому социализму». Это был спор о выборе цивилизационного пути. В программных выступлениях Хрущева цель уже определялась в терминах «догнать Америку по мясу и молоку», а спорить приходилось с образами не Толстого и Блока, а Евтушенко.
— Способом отхода от целеполагания стало смешение векторных и скалярных величин. Это привело к глубокой деформации понятийного аппарата и, фактически, означало прекращение попыток представить образ будущего. Именно в этом смысле период Брежнева был застойным. Движение требует постоянной ориентации «по звездам», но эта функция не выполнялась, решения принимались ситуативно, как ответ на угрозы, которых не могли вовремя разглядеть в тумане. Скорее всего, Горбачев и его команда поначалу действительно не могли бы сказать, «где они посадят самолет».
Эта методологическая слабость в полной мере проявилась после 2000 года, вследствие чего нефтедоллары и не помогли остановить процесс деградации хозяйства и социальной сферы. Дело дошло до того, что в 2006 году Греф объяснял, что надо делать с лишними деньгами, которые душат Россию: «У стабилизационного фонда есть две функции. Первая функция очень малопонятна — это функция стерилизации избыточных денег… Стабилизационный фонд нужно инвестировать вне пределов страны для того, чтобы сохранить макроэкономическую стабильность внутри страны. Как это не парадоксально, инвестируя туда, мы больше на этом зарабатываем. Не в страну!»
— Целеполагание выступает в связке с рефлексией. Одно без другого недейственно. Невозможно ставить цель на будущее, не подведя итога прошлому как результата предыдущих решений. Проектирование будущего выполняется в конкретных координатах пространства и времени. Исходная точка каждого проекта — «здесь и сейчас». Мы проектируем будущее не из реальности США или Швеции, не из царской России или ЗССР, а из РФ начала XXI века. Для понимания сущности исходной точки надо знать ее генезис (зарождение и развитие в прошлом) и динамику изменений. Для этого необходима рефлексия как особый тип анализа.
Общество без рефлексии не имеет будущего. Первым шагом к общему кризису у нас и стало отключение памяти и порча инструментов рефлексии. Это изменение в конце 1980-х годов было массовым и поразительным по своей моментальности — как будто кто-то сверху щелкнул выключателем. Распалась цепь времен, а если сказать прямо, то идеологические службы реформы совершили убийство исторической России. Проектирование будущих форм исходило из двух принципов: возможно более полного слома советской системы и копирования западных структур как «естественных» и эффективных.
— Принципиальный дефект той мировоззренческой структуры, на основе которой производилось целеполагание реформ, — этический нигилизм, игнорирование тех ограничений, которые «записаны» на языке нравственных ценностей. Отсутствие этой компоненты в программax больших реформ выхолащивает их смысл, лишает легитимности. Постановка цели реформы всегда предваряется манифестами, выражающими этическое кредо ее интеллектуальных авторов. Они обязаны сказать людям, «что есть добро» в их программе и что есть меньшее зло по сравнению с альтернативными программами.
Если мы вспомним весь перечень частных целей, поставленных в реформе, то убедимся, что ограничения не упоминались вообще или затрагивались в очень расплывчатой, ни к чему не обязывающей форме (вроде обещания Горбачева «конечно же, не допустить безработицы» или обещания Ельцина «лечь на рельсы»).
Неопределенность целей, средств, индикаторов и критериев и сейчас продолжает быть присущей всем изменениям, которые власть пытается внести в жизнеустройство страны. Это движение без компаса и карты грозит России многими бедами.
— Программами-вирусами для долгосрочного целеполагания постсоветской России стали абсурдные (с точки зрения легальных критериев) идеи и доктрины. Примером служит доктрина деиндустриализации России, которая реализуется на практике. В частности, А.Н. Яковлев предложил доктрину «Семь «Де» — семь магических действий, которые надо совершить в ходе реформы. Это — формула целеполагания, обнародованная академиком РАН, членом Политбюро ЦК КПСС, «архитектором» перестройки. Четвертым «Де» у него и стоит деиндустриализация. Разъяснение этой немыслимой цели заменено бессвязными и не имеющими отношения к теме банальностями. Это редкостное по своей иррациональности стремление уничтожить отечественную промышленность широко распространено в реформаторской элите.
Надо подчеркнуть, что деиндустриализация представляет прямую национальную угрозу для русского народа. Хотим мы этого или нет, но за XX век образ жизни почти всего русского народа стал индустриальным, т. е. присущим индустриальной цивилизации. Даже в деревне почти в каждой семье кто-то был механизатором. Машина с ее особой логикой и особым местом в культуре стала неотъемлемой частью мира русского человека. Русские стали ядром рабочего класса и инженерного корпуса СССР. На их плечи легла главная тяжесть не только индустриализации, но и технического развития страны. Создание и производство новой техники сформировали тип мышления современных русских, вошли в центральную зону мировоззрения, которое сплачивало русских в народ. Русские по-особому организовали завод, вырастили свой особый культурный тип рабочего и инженера, особый технический стиль.
В сознании антисоветской элиты укоренилась нелепая версия утопии «постиндустриализма», при котором человечество якобы будет обходиться без материального производства — промышленности и сельского хозяйства. Г. Греф, будучи министром, сделал такое заявление: «Могу поспорить, что через 200-250 лет промышленный сектор будет свернут за ненадобностью так же, как во всем мире уменьшается сектор сельского хозяйства».
В этом умозаключении имеет место тяжелое нарушение логики. Однако эту мысль развивает С.Ю. Сурков: «Мы так долго топчемся в индустриальной эпохе, все уповаем на нефть, газ и железо… Нам не нужна модернизация. Нужен сдвиг всей цивилизационной парадигмы… Речь действительно идет о принципиально новой экономике, новом обществе».
Это — стратегическая концепция, претендующая быть примером нарочитого абсурда. Доктрина деиндустриализации ради «постиндустриализма» полностью противоречит всему тому знанию, которое к середине 1990-х годов было накоплено о постиндустриальном обществе. Было показано, что это общество вовсе не «деиндустриализованное», а гипериндустриальное.
— Культура предвидения в России не выдержала удара постмодерна. В рамках нашей темы постмодернизм — это радикальный отказ от норм Просвещения, от классической логики и рациональности. В политической практике это означает постоянные разрывы непрерывности, что резко затрудняет рефлексию и предвидение.
Человек парализован наблюдаемой реальностью. Россия стала обществом спектакля, а оно несовместимо с предвидением и проектированием будущего. Граждане стали зрителями, затаив дыхание наблюдающими за сложными поворотами захватывающего спектакля. Теряется ощущение реальности, люди перестают понимать, где игра актеров, а где реальная жизнь. Жизнь приобретает черты карнавала, условности и зыбкости. Человек утрачивает способность к критическому анализу и выходит из режима диалога, он оказывается в социальной изоляции. Такое состояние поддерживается искусственно, возник даже особый жанр и особая способность — непрерывное говорение. На радио и телевидении появились настоящие виртуозы этого жанра.
Но особенно важно для нашей темы то ощущение «псевдоциклического» времени, которое возникает у человека, наблюдающего политический спектакль. Один спектакль «стирает» другой — «история смысла не имеет»! Общество спектакля — это «вечное настоящее», историческое время перестает быть общей ценностью.
В реальной жизни время, как важнейшая координата бытия, ощущается в связи «прошлое — настоящее — будущее». Спектакль способен «остановить» настоящее, и в нем не остается места для проявления воли человека, будущее запрограммировано режиссером. Режиссеры спектакля становятся абсолютными хозяевами воспоминаний человека, его устремлений и проектов.
В каком же состоянии находится в России духовная деятельность по предвидению будущего и конструированию будущих социальных форм?
Прежде всего, наша культура утратила инструменты и навыки для войны «образов будущего». Мы не только проиграли эту войну в 1990-е годы, но и отравили свой организм внедренными нам вырожденными образами-вирусами. Без излечения мы не выберемся из той экзистенциальной ловушки, в которую угодили в конце XX века, но излечение идет очень медленно. Поражение этой части нашего общественного сознания является системным.
Состояние арсенала средств для этой работы сегодня плачевно. Главные изъяны нашего интеллектуального оснащения вызваны тем, что подавлена рефлексия и испорчены ее инструменты (архивы, статистика, стандарты отчетности). Снижен общий уровень рационального мышления (мера, логика, различение категорий и понятий, смешение индикаторов и критериев). За 1990-е годы в России распались профессиональные сообщества, а СМИ, обязанные служить каналами социодинамики знаний, в основном работают на создание хаоса.
Но главным следствием нашего кризиса, парализующим способность к предвидению и проектированию будущего, является аномия России. Результатом ее стало исчезновение коллективных субъектов предвидения и формирования образа будущего.
Произошла глубокая дезинтеграция российского общества и утрата идентичности большинством личностей. Обрезав советские корни, жители России не обрели других и становятся людьми ниоткуда, идущими в никуда. Проблемы страны не воспринимаются большей частью населения как общие, требующие сочувствия и мобилизации усилий всех. Это и не позволяет выработать общий образ будущего.
Беспокойство, страхи и пессимистическое восприятие будущего не позволяют людям строить долговременные жизненные планы, а именно они и побуждают к мыслям о будущем. Согласно опросу 2003 года, 81,7% респондентов не планируют свою жизнь или планируют ее не более чем на один год. Сегодня почти три четверти россиян обеспокоены одним: как обеспечить свою жизнь в ближайшем году. Как подчеркивают социологи, «тревожность и неуверенность в завтрашнем дне присущи представителям всех слоев и групп населения, хотя, конечно, у бедных и пожилых людей эти чувства проявляются чаще и острее».
Граждане России не хотят «глядеть в будущее». Сокращение «социальной жизни» человека релятивизирует его взгляды, оценки, отношение к нормам и ценностям. Особенно сильно социальная катастрофа повлияла на сокращение длительности жизненных проектов молодого поколения.
В этих условиях мы должны сконструировать и создать социальные формы, в которых деятельность по разработке новой методологической базы для предвидения и проектирования будущего могла бы вестись и в этих аномальных неблагоприятных условиях — как вели свои летописи «монахи в темных кельях» даже в условиях вражеских нашествий.
Лекция 21 Проектирование и создание форм жизнеустройства
Библиография
Комментарии
Прочту обязательно, Сергей Георгиевич интересно и адекватно рассуждает.
«Самым тревожным симптомом оказывается обращение детей в культуру преступления. Не имея никаких видов на будущее, они глухи к требованиям благоразумия, не говоря о совести. Они знают, чего они хотят, и хотят они этого сейчас. Отсрочивание удовлетворения, планирование будущего, накапливание зачетов — все это ничего не значит для этих преждевременно ожесточившихся детей улицы. Поскольку они считают, что умрут молодыми, уголовная мера наказания также не производит на них впечатления. Они, конечно, живут рискованной жизнью, но в какой-то момент риск оказывается самоцелью, альтернативой полной безнадежности, в которой им иначе пришлось бы пребывать… В своем стремлении к немедленному вознаграждению и его отождествлении с материальным приобретением преступные классы лишь подражают тем, кто стоит над ними».
Чтобы этот особый дух «уважения к вору» навязать, хоть на время, большой части народа, трудилась целая армия поэтов, профессоров, газетчиков. Первая их задача была — устранить общие нравственные нормы, которые были для людей неписаным законом. В результате сегодня одним из главных препятствий к возврату России в нормальную жизнь стало широкое распространение и укоренение преступного мышления. Это нечто более глубокое, чем сама преступность. Этот вал антиморали накатывает на Россию и становится одной из фундаментальных угроз.
Лекция 15 Аномия в России: понятие, причины и проявления
Именно это, и в гораздо большей степени, произошло в России. Без духовного оправдания преступника авторитетом искусства не было бы взрыва преступности. Особенностью нашего кризиса стало включение в этическую базу элиты элементов преступной морали — в прямом смысле. Преступник стал положительным лирическим героем в поэзии — таков был социальный заказ элиты культурного слоя.
А ничего ,что тоже самое можно и про СССР сказать с блатной пестней на слуху и блатной культурой.И ставкой на блатных в лагерях и блатных на службе МВД СССР.Откуда не возьмись банды 90х образовались из бывших пионеров комсомольцев коммунаров?Или зерно попало на удобренную почву?
Сказать то можно всё что угодно, вот только насколько это соотносится с реальной общей картиной. Вероятно когда какой нибудь солженист, несколько своеобразно описывал свою лагерную жизнь, то видя что вокруг него все сидят, он возможно вполне искренно проецировал такую картину на всю страну. Но если сравнивать статистику по убийствам, особо тяжким и другим преступлениям, то она покажет объективную картину происходящего. В последние годы существования СССР это как раз и проявилось, до этого этих столь явных, не прикрытых проявлений в газетах и СМИ, представлено не было.
То что до 90-х эти сорняки в столь значимом количестве не прорастали, говорит о том что система отбора зёрен и и прополки сорняков работала, а именно её разрушение и привело к таким показателям преступности.
Хе-хе-хе.Солженисты .Ага.
http://drugoigorod.ru/furagi/
В 1930-х годах власть хорошенько взялась за молодежные банды. Самарские горчичники потеряли былую силу, перекочевав в места не столь отдаленные, а также в городские легенды и фольклор.
Однако, на рубеже 60-70-х годов у самарской молодежи накопилась достаточная доля пассионарности. И она исторгла из себя субкультуру, которая задала вектор развития многим юношам и девушкам того поколения. Речь идет о так называемых фурагах.
Почитайте интересно,я из фураг 8)
Статистика покажет ога.http://www.demoscope.ru/weekly/2006/0239/tema07.php
В СССР в 1986 году число заключенных, находящихся в исправительно- трудовых учреждениях разных видов, на 100 тысяч населения составило 846,5, что в 18,4 раза больше, чем в Японии, в 11 - чем в Швеции, в 9,1 - чем в Англии и Уэльсе и даже в 1,3 раза - чем на Маврикии. В 1990 году число заключенных в СССР в расчете на население сократилось почти вдвое (433,8), но осталось в 11 раз выше, чем в Японии, в 5,6 - чем во Франции, в 4,8 - чем в Англии и Уэльсе.
Пропалывали они ога.Постой паравоз не стучите колёса 8)
Да Вы батенька, по этому материалу, получается перерожденец
"Ходить под статьей о «хулиганке» " всё таки мелковато, сравнительно с 90-ми, да и нулевыми . Момент "трудов целой армии поэтов, профессоров, газетчиков." тут то же совсем не раскрыт.
Речь была не о количестве сидельцев. Страны для сравнения выбраны не соразмерные по территории, вероятно так же не случайно. Сравнительно с США расклад будет совершенно другой. И если сравнивать современную Россию и СССР по количеству убийств и тяжких преступлений, то увы такое сравнение будет не в пользу первой, при не на много отличающемся количества сидельцев. А это косвенно говорит о том что вероятно сидят не те кому следовало бы.
Да Вы батенька, по этому материалу, получается перерожденец
Да,перерожденец ,из октябрёнка в пионера,из пионера в комсомольца,из комсомольца в фураги 8)Вот так и живу,с ИльичОм в сердце.
Так называемое социалистическое общество,так называемой соц. справедливости не решило ни одной глобальной задачи,стоящей перед человеками. Сидело при социализме больше чем при капитализме.Общество было просто пропитано уголовной романтикой.
Высоцкий с Северным и Новиковым ,Вам в помощь,для раскрытия темы поэтов и певцов.Феномен так называемого "шансона" в СССР и после вообще не объясним и не укладывается в светлый образ строителя кумунизьму.