Еще раз подчеркну: экономические теории составляют развивающуюся современную науку, несмотря на весь скепсис и справделивую критику. Просто степень ее развития недостаточна. Как и другие социальные науки, экономика находится в фазе, которую естественные науки давно прошли.
               Однако из этого вовсе не следует, что нужно вместо движения вперед вернуться, например, к классической политэкономии XIX века. Хотя такое обращение к истокам всегда случается в периоды кризисов, радуя адептов простых решений и незамысловатых истин.

       Увы, вынужден огорчить поклонников вековой догмы: «политэкономия» как раз не является наукой, это всего лишь одна из побочных ветвей классической научной философии своего времени.
       Феномен марксизма, тем не менее, требует научного объяснения. Почему, несмотря на очевидные противоречия и несуразицы, несмотря на величайшие провалы при попытке внедрить теорию в социальную практику, марксизм остается популярен?  И почему сам Карл Маркс – это «наше всё» не только для догматиков и экономически озабоченных обывателей, но и для многих серьезных экономистов вроде В.Леонтьева?
          Проблема в том, что среди экономистов или социалистов сравнивать Маркса не с кем, он уникален в своем роде и в своей роли. Но если сравнивать развитие разных больших сообществ, в том числе профессиональных или национальных, то может так статься, что в своем развитии все они переживают схожие фазы, включая появление таких же, как Маркс, интеллектуальных лидеров.
           Чтобы сравнивать с другими историческими феноменами, оценку творческого наследия Маркса нужно очистить от политико-экономической конкретики, дать только самые общие характеристики. Например, крайняя противоречивость и смешение в одном флаконе самых разных, в том числе противоположных идей.

        Например, Маркс ухитрился стать предтечей и для Ленина с его пролетарским интернационализмом, и для Гитлера с его разделением народов на передовые и неполноценные.
          Шарахание из крайности в крайность советской экономической политики всегда находило себе обоснование в трудах Маркса – и военный коммунизм, и нэп, и индустриализация с коллективизациях, не говоря уже о трудовых армиях военного времени, и хрущевский волюнтаризм, и застой, не говоря уже о перестройке «развитого социализма».

       И точно также марксизм применялся для обоснования экономической политики европейских социал-демократов, а равно и национально-демократических режимов развивающихся стран.
       Что характерно, потребности реального экономического развития страны вынудили советских марксистов отделить реальную практику от марксизма презервативом «политэкономии социализма». То есть была признана неприменимость марксистской политэкономии на практике. А вы все еще говорите о какой-то «научности».
И так далее, и тому подобное.

         Примеров противоречий в теории практики несть числа. Я уже не говорю о том, что политэкономия Маркса была написана для читателей, владевших четырьмя действиями арифметики, ну может быть еще извлечением корня. И тогда толстенные тома «Капитала», изобилующие наукообразными формулами, могли производить завораживающее впечатление не только на обывателей.

        Но в конце ХХ века значительная часть советских граждан имела инженерное образование, а некоторые имели привычку понимать и доказывать многоэтажные теоремы мехматовского уровня. И тем не менее, углубить понимание политэкономии Маркса никому из нас не удалось. Так все и осталось на уровне заучиваемых, как вирши, догм XIX века. Зато можно признать, что толстенные тома «Капитала» послужили классическим образцом для наукообразных отчетов и теоретического обоснования всего, чего угодно начальству.
           И тем не менее, несмотря на все зияющие противоречия, а может быть благодаря им, Маркс остается вне критики и вне конкуренции. Почему?

  
            Можно ли еще найти столь же противоречивые исторические фигуры с такой же амплитудой шараханий – от обещаний разрушить все до основания до апологетических стансов в адрес системного англо-саксонского центра капиталистической системы?

         Из властителей политических дум можно назвать, например, Т.Джефферсона, который был автором не только автором Декларации независимости и идеологемы насчет того, что все рождены равными. По совместительству отец-основатель нации был также богатейшим плантатором-рабовладельцем, теоретически обосновавшим в экономическом трактате все неотменимые выгоды рабовладения.

        Так что Маркс со своим колониальным мышлением европоцентриста не оригинален и не одинок. Но все же Джефферсон по числу трудов и противоречий не дотягивает до Маркса.

       А как насчет Пушкина?    Вот у кого противоречий хоть отбавляй. Но при этом все его хвалят – и друг степей, и горожане. И белые, и красные одну и ту же Песнь о вещем Олеге во славу царя и Совнаркома пели.
Думаете, шучу? Ни в малейшей степени.

       Разве Маркс свою политэкономию личным опытом добывал, как Джефферсон? Нет, он был публицист, такой же щелкопер и бумагомарака, как и Пушкин или ваш покорный слуга. Но очень талантливый публицист, на лету схватывающий и улавливающий витающие в обществе идеи, моды и веяния.

       Так что задолго до ХХ века уловил в атмосфере немецкого Рура и будущие противоречия промышленников с торгово-финансовой плутократией, и будущие трудовые армии концлагерей. Чуть позже, во враждебном немцам Париже точно также интуитивно уловил, что социалистические тенденции в Германии могут уже сейчас быть обращены против нее самой.

      А потом и в Лондоне уловили, что социалисты могут быть полезны английскому капиталу в борьбе с растущим германским капиталом, и вообще с любыми конкурентами. После чего и сам Маркс с Энгельсом быстро уловили и обосновали, что англо-саксонский капитализм – не чета прочим, самый прогрессивный. Такой вот нос всегда по ветру, как и положено настоящему социальному философу или поэту.
Нет, серьезно!

       Не только я, но и гораздо более известные мыслители – А.Тойнби, Л.Гумилев полагали, что все сообщества в своем развитии проходят три большие стадии – Подъем, Надлом и еще одну, Гармоническую стадию. Могу к этому только добавить, что на Пике Подъема, переходящего в Надлом завершается создание классического языка для данного сообщества.

         Язык национальных сообществ создают поэты, а язык сообществ профессиональных – философы, подбирающие не фонетические, а смысловые рифмы. Вот и вся разница.

       Поэтому для большого сообщества российской цивилизации создателем классического языка и национальным гением является Пушкин, а для профессионального сообщества управленцев индустриальной экономики таким гением и создателем языка был Маркс. Этим и объясняется его столь же неизбывная популярность, несмотря на все видимые противоречия и недостатки.

       Можно назвать и других гениев, творивших новый язык на Пике Подъема своего сообщества: Иммануил Кант – для естественнонаучного сообщества или Зигмунд Фрейд – для сообщества новой науки психологии.
           Пушкин создал энциклопедию русской жизни, увязав в эпическое полотно идеи и смыслы, переполнявшие столичное общество Москвы и Петербурга.

        Точно также и Маркс впервые свел в единую систему идеи и понятия, рожденные в экономических столицах Западной Европы. Пусть даже эта система внутренне противоречива, но это уже образец для подражания и развития более совершенных понятийных систем.
         Можно упомянуть и еще об одной закономерности развития больших сообществ. Новый язык – это итог большой стадии Подъема, а вот начало Надлома связано с новым мифом, раскалывающим элиту и сталкивающим общество в конфликт идей.

        Для России таким «надломным мифом» был политический миф о декабристах, якобы пострадавших за народ, а не за свои дворянские привилегии и желание освободить от народа свои земли для капитализации. В этот же миф добавилась смерть друга декабристов Пушкина, якобы умученного от режима. И уже на основе этого мифа родилась и ширилась секта русских интеллигентов.

       Аналогичным образом скитания Маркса в поисках, где лучше платят публицистам, предстали  в европейском мифе гонениями страдальца за простой народ, а на этой основе родилась секта марксистов, которых сам Маркс стеснялся признать за своих, уж больно дремучие догматики. А чуть позже эти две секты слились в российском революционном движении. Кстати, на совести этих догматиков жизни и ненаписанные труды двух лучших русских экономистов – Кондратьева и Чаянова, не считая эмиграции третьего - В.Леонтьева.

        Итак, политэкономия Маркса – это не наука, но философия профессионального сообщества индустриальных экономистов. Язык и понятия этой политико-экономической философии сформированы на основе классической естественно-научной философии Канта и Гегеля. Но с одним очень важным изъятием и ограничением! Из дуалистической метафизики Канта и из диалектики Гегеля отброшена духовная составляющая, философия развития духа человека, общества, человечества.
      С чем это можно сравнить, такую кастрацию философии и научного языка? Пожалуй, вот с чем: Если бы после открытия Периодической системы Менделеева можно было оперировать всеми внешним параметрами элементов – валентностью, атомным весом, другими химическими характеристиками, но был бы запрет на исследование внутренней структуры атома – особенно его ядра.

     Ввели бы древнюю догму, что атом неделим, а внутри него ничего нет. В этом случае, разумеется, химические технологии развивались бы, а вот ядерная и квантовая физика не были бы созданы. Радиацию и трансмутацию элементов пришлось бы объявить несущественными случайными эффектами.
         Такая догматика, порождающая альтернативную историю естественных наук, с нашей сегодняшней колокольни выглядит довольно смешно. Но в социальных науках, к сфере которых относится экономика, такая мировоззренческая кастрация произошла. И стало это не только возможно, но необходимо по причине общего интереса управленцев индустриальной системы – не суть важно собственников или менеджеров.

        Во-первых, индустриальная система развивается не сама по себе, а за счет ресурсов и разрушения традиционной социально-экономической системы. Отсюда необходимость активной борьбы с традиционными институтами монархии и церкви, а равно и кастрация слишком сложных для индустриальной машины социальной философии. Теперь критерием для оценки качества прогрессивности социальной системы является только наивысшая производительность. Субъекты социальной активности полагаются атомами, ведомыми сугубо экономическими мотивами. Ну а сказочки насчет расцвета культуры в результате освобождения человека от химеры совести мы могли оценить на протяжении ХХ века.

       Экономический детерминизм – суть философии индустриальной системы, различающейся в разных вариантах лишь идеологическими оттенками либеральной, марксистской или фашистской упаковки. Если субъекты экономики – это социальные атомы, встроенные через рефлексы в сугубо материальный процесс общественного производства, то и управление индустриальной экономикой можно приравнять к управлению сложной машиной или системой машин.

         Одной из объективных целей этого мировоззренческого гамбита, жертвы качества духовного развития общества ради индустриального экономического роста была манипуляция с целью приравнять экономическую науку по статусу и авторитету к естественным наукам, которые к средине XIX века доказали свою зрелость и пользу для человечества.

         Изгнание из экономики, а вслед за этим – из политики и социальной жизни духовного начала, кроме всего, требует нового символического обоснования власти – на основе якобы научного предвидения и благословления ученых светочей. Поэтому тоже необходимы бородатые пророки и толстенные тома, заменяющие Библию.

       Весь этот историко-философский экскурс необходим только для того, чтобы найти корень нынешней импотенции индустриальной экономической науки. И это несмотря на всю мощь математического аппарата и вычислительных систем, а также монополию на обоснование политических решений.

      Но если в истории болезни указано, что в молодости была произведена частичная кастрация, то это вполне может оказаться правильным ответом и указанием пути к выздоровлению.

         Недавно в книге еще одного приятеля А.Крупчанского прочел индийскую притчу: Ребенок спрашивает отца: «Почему этот огромный слон стоит смирно привязанный к маленькому колышку, и не выдернет его? – Потому что, когда он был маленький и слабый, он не мог этого сделать, и теперь, когда вырос, думает, что не может.»
          Это очень похоже на привязанность нашего интеллектуально развитого общества к «колышку» экономического детерминизма и индустриальной экономической теории.


в начало

МЕТКИ: Маркс, историософия,политэкономия