Изба-читальня. Пара-тройка актуальных мыслей о братьях Стругацких.

Через миллиард лет ПОСЛЕ конца света.

       Братья Стругацкие глазами нашей современницы, по глупости отказавшейся от любезно предложенной добровольной  лоботомии.

       Да, эти два человека отразили-создали-вобрали в себя огромную эпоху, огромный мир, и этот мир от нас уходит, просачивается как песок сквозь неплотно сжатые пальцы. Они были возможны в одном-единственном месте и одном-единственном времени: в чудном сказочном государстве под названием СССР, в дивном городе Ленинграде, на месте которого опять материализовался мрачный сырой туберкулёзный Питер, телестолица бандитов, в узком коротком временном окне на переломе эпох, между эпохой Великих Свершений и эпохой хищных вещей века.

       Их ещё можно представить в XIX веке, но совершенно никак и никоим образом—в этой мрачной щели между 1991-м[1] и 2012-м.

       Они какие-то необычные, огромные, колкие, не добрые, но и не злые, они не вписываются ни в одно определение и ни в одну классификацию. Что есть такое бесконечно притягательное в их фантазиях?

       Да, торжествующий интеллект и старая добрая эрудиция хорошо образованных советских людей. Н-ну, наверно, это не самое главное.

       Увлекательное описание безграничных возможностей науки и техники в прекрасном и близком будущем, любимая тема ХХ века? Да нет, пожалуй. Скорее можно сказать, что этот обязательный элемент любой фантастики из основного содержания романа становится красивой упаковкой что ли, необходимой декорацией для того, чтобы выразить главную мысль авторов.

       Стругацкие блестяще уходят от медитаций на тему «как хорошо будет жить в двадцать седьмом веке, когда человечество решит все свои проблемы» и страшилок наподобие «Мира Страха перед Будущим», они виртуозно выталкивают этот необходимый антураж на обочину смысла. Они гениально обыгрывают даже свои самые первые романы[2], которые (О! я не отважусь назвать их слабыми, я попытаюсь выразиться по-другому) мы редко перечитываем и цитируем, сохранив их в своём творческом архиве и часто ссылаясь на их содержание, как состоявшийся сорокалетний мужчина вспоминает о своём подростковом опыте.

       Да, безупречное владение словом и ритмом, идеальное построение фраз, создающие мощную энергетику текста. И это опять не главное.

       Главное, пожалуй, это холодный и яркий анализ нашей общей с ними советской действительности, которая постоянно просвечивала из-под блистающей фантастической мишуры.

       На самом деле, космически трудная, неподъёмная тема. О советском социализме написано феерически много, и в то же время—ничего, на чём можно было бы остановиться, с чем можно было бы безоговорочно согласиться.

       Как любому советскому человеку, им очень хотелось верить, и они верили, или думали, что верили, и тогда их печатная машинка выстукивала прекрасный коммунистический мир, где жили и действовали умные, состоявшиеся, уверенные в себе люди. Коммунизм «по-Стругацки» описан необычайно тепло и вкусно, что ли, так, как его не описал ни один «член Союза писателей», чему на самом деле было много объективных причин.

       Во-первых, к идеализации коммунизма крайне располагала обстановка жизни столичных интеллигентов. Если б они жили не в Москвах/Ленинградах, а, к примеру, в Челябинске, и работали бы не переводчиком и астрономом, а, к примеру, металлургами или комбайнёрами, то на какой-нибудь Саракш или Леониду они летали бы гораздо реже. Словом, богема столичная, что с неё взять. Во-вторых, э… ну, да, евреи. Нация, склонная к интеллектуальному спекулированию (в оригинале спекуляция—бесплодное умствование), а также одарившая мир коммунистической идеей. Так что Стругацкие в этом вопросе просто значительно ближе к первоисточнику.

       И, как любой советский человек, они стремились прямо и честно смотреть на жизнь. Идеальное общество никак не срасталось с действительностью. Из тёмных неизведанных глубин Вселенной в мир прекрасного рафинированного Будущего постоянно врывалось Нечто пугающее и непонятное. Эта тема в той или иной форме присутствует во всех «основных» романах, и наиболее ярко и откровенно, конечно,— в «Пикнике на обочине». Настолько, что мир коммунизма здесь смят и раздавлен мимолётным вторженьем всё той же неодолимой неведомой силы[3].

       По поводу «Пикника на обочине» я должна сказать, что большего литературного ужаса я не читала никогда в жизни. Три ночи спала с включённой настольной лампой. Это тоже о чём-то, да говорит. Если составлять рейтинг первоклассных ужастиков, то «Пикник...» безоговорочно займёт законное первое место. Второе, с некоторым отрывом, —за романом «Приключения Артура Гордона Пима» Эдгара По.

       А ещё в «Пикнике на обочине» большой интерес представляет его главный герой, Рэдрик Шухарт. Пожалуй, больше всего к нему подходит определение—ПРОСТОЙ ЧЕЛОВЕК, именно так, большими буквами.

       В «Сталкере» Шухарт совершенно утратил своё волшебной обаяние, Тарковскому и Кайдановскому не удалось поймать те тонкие и неуловимые струнки души, которые сделали Шухарта таким в одно и то же время крутым и сильным, а ещё «своим в доску», какие придали ему Стругацкие. Впрочем, они сами всё испортили, когда написали сценарий к фильму.

       К сожалению, сталкер Кайдановского—убог и жалок по сравнению со своим литературным прототипом.

       Так вот, Рэдрик Шухарт живёт и действует в этом самом раздвоенном мире—земного города Хармонта и жуткого фантастического места со странными и опасными законами, названного Зоной.

       Ужас Зоны непреодолим в принципе, это кармическое место, где побеждено всё земное и понятное, к ней можно только приспособиться, её можно только изучать, и только немногие её опасные «сувениры»—использовать.

       Самый первый, кто пытается «покорить» Зону—идеалист-учёный Кирилл (русский![4]), и, как всякий идеалист, погибает, причём по причине, неведомой по определению. О Кирилле авторы сообщают немного, им эта фигура неинтересна, она выписана схематично, идеалист—он и есть идеалист.

       Следующий по сюжету покоритель Зоны—холодный расчётливый хищник Барбридж. На какое-то время кажется, что ему удалось нет, не покорить Зону, а поставить её неведомые законы себе на службу. Он успешен, про него ходят легенды, он избежал главного проклятья сталкеров, связанного с загадочным уродством детей, и всё таки Зоне удаётся жестоко отомстить ему за этот успех.

       В конце романа выясняется, что счастье и невероятная удача Барбриджа связаны с тем, что для исполнения каждого желания в жуткой ловушке Зоны, названной «мясорубкой», должен погибнуть его напарник.

       Рэдрик Шухарт тоже очень хочет стать хищником, он тоже ведёт к ловушке жертву, его толкает на это заветное желание—превратить свою изуродованную Зоной дочь в нормального и здорового ребёнка, такого, какими являются дети Барбриджа.

       Всё почти получилось, Зона уже заглотила положенную жертву (по издевательской иронии—любимого сына Барбриджа Артура), осталось только вымолвить желание, и Мартышка станет умной красивой девушкой…

       Но Рэдрик Шухарт не может стать хищником, не получается у него потребовать счастья, он фактически отказался от победы над Зоной, роман заканчивается словами странного и неопределённого альтруистического желания, с которым шёл в Зону Артур: «Счастья для всех, и пусть никто не уйдёт обиженным».

          *        *          *

       В других произведениях «Зона» гораздо дальше, она на других неведомых планетах, она населена загадочными Странниками, которых один из сквозных главных героев, тоже по совместительству Странник, «предпочёл бы вообще никогда не встречать».

       Однако «Зона» является неким неотъемлемым элементом мира светлого коммунистического Завтра, просто сильным, смелым, образованным, состоявшимся коммунистическим суперлюдям удаётся загнать как можно дальше от Земли как Центра Вселенной Добра этот вязкий прилипчивый кошмар, выползающий регулярно из какой-нибудь приоткрытой щели, например, в виде планеты с исчезнувшим непонятно куда населением, остатки которого страдают всеми самыми страшными болезнями из американских ужастиков.

       *       *       *

       Крайне любопытно, что сразу в серии романов сквозной красной нитью Стругацкие ставят проблему т. н. прогрессорства и относятся к ней со всей самой серьёзной серьёзностью.

       Казалось бы, что нам до страданий далёкого Дона Руматы/Антона на недоразвитой феодальной планете в дальнем углу Вселенной? И с чем связаны его невероятные моральные муки, что он вообще может сделать не так, если фактически не делает ничего, снимает на скрытую камеру чужую жизнь и только изредка спасает кого-нибудь, и то не всегда удаётся?

       Почему Стругацкие неоднократно задают один и тот же вопрос—о допустимости такой практики, как прогрессорство и много раз отмечают неприязнь, которую внушают (или должны внушать) эти самые прогрессоры окружающим?

       На что они вообще намекают?

       Природа тягучих иррациональных подсознательных страхов Стругацких становится ясной только сейчас. Лет двадцать назад я тоже не смогла бы её сформулировать.

       Леденящее дыхание Кризиса, великого и ужасного, сдувает блистающую разноцветную пену и обнажает неприятную и неудобную для человечества правду—прекрасный и удобный мир второй половины ХХ века оказался хрупким искусственным зданием на зыбучем песке (привет Матрице), которое тает и растворяется в жутковатой дымке неопределённого будущего.

       По неизвестной причине утрачены те целеустремлённость и натиск, с которыми этот самый мир создавался. Утрачена энергетика, утрачена вера. Неужели понедельник никогда уже не начнётся в субботу?

       И вот здесь мне хотелось бы остановиться ещё на одной стороне их творчества. Когда-то в незапамятном 91 году прошлого тысячелетия один мой знакомый назвал Стругацких «фашистами». Я удивилась, потому что он казался мне человеком интересным и умным, и решила отложить этот вопрос на потом.

       Братья Стругацкие не позволяют нам, простым людям, я бы даже сказала – «людЯм», иметь слабости, которые, к сожалению, являются нашим неотъемлемым свойством. Вот будь идеальным, хоть тресни, а будь!!!

       Представляется сразу Владимир Семёнович, похожий на Родину-Мать с плаката, у него пронзительный взгляд и указующий перст: а почему ты, дескать, жив после тридцати семи, вот Пушкин мол, вот Есенин…

       Человек, не вытянувший на идеал, поддавшийся какой-нибудь слабости, опускается для Стругацких в мир второсортный, нижний, что ли. У него растут волосы в ушах («Понедельник…»), он впадает в страшный неимоверный разврат («Хищные вещи века»).

       Всегда, практически в каждом романе есть эти два сорта людей – идеальные суперлюди, не подверженные страстям и слабостям, и люди обычные, создающие серый субстрат, массовку, фон романа. В «Волнах гасят ветер» они даже додумались до новой сверхчеловеческой расы – люденов.

       В «Улитке на склоне» такое разделение описано наиболее ярко и выпукло, что ли, есть Учреждение на вершине горы и есть Лес. Учреждение изучает лес и управляет лесом, оно живёт странной противоестественной бюрократической жизнью, которая тем не менее привычна, понятна и удобна его сотрудникам. Лес—другой мир, другая планета, про него рассказывают чудовищные сказки, он непонятен по определению, и всё-таки в нём тоже обитают живые люди. Для Стругацких как будто открытие, что эти самые лесные люди тоже чувствуют и мыслят, они постоянно смакуют непохожесть духовной жизни этих самых лесных людей на то, к чему мы все, как и главные герои «Улитки…» привыкли.

       Два главных героя «Улитки…», Кандид и Перец, переживают то, что принято называть жизненными испытаниями. Кандид выпадает из обоймы, он оказывается в Лесу в вдруг обнаруживает, что путь в Управление, в привычный комфортный Град на холме, невозможен. Перецу удаётся удержаться вверху. Для Кандида возвращение наверх превращается в навязчивую суперидею, он предпринимает всё новые и новые попытки, но вместо этого всё больше и больше тонет в трясине всепоглощающего Леса, растворяясь в сообществе лесных людей.

       Несомненно, что Стругацкие, как сейчас принято говорить, идентифицируют себя исключительно с верхним, идеальным, рафинированным миром, вытурив в нижний мир, мир Хаоса то, что неприятно и страшно лично им, как и любому приличному воспитанному человеку.

       И вот здесь начинают лезть в голову интересненькие мысли.

       Откуда возникло это противопоставление двух миров—особенно большой тайны не представляет. Европейская культура впитала в себя эту антагонистическую парочку: Порядок и Хаос, Аполлон и Дионис, Разум и Инстинкт, Аристократы и Чернь, Сознание и Бессознательное (привет старине Фрейду), Д´Артаньяны и быдло.

       Стругацкие—Д´Артаньяны по определению, до мозга костей, до глубины души. Кто здесь быдло, даже писать не буду.

       В «Граде обреченном» есть интересная в этом отношении сцена—когда главный герой, Андрей Воронин, играет в шахматы живыми человеческими фигурами, страшно страдая, разумеется, при этом, как положено всякому, соприкоснувшемуся с великой русской культурой[5].

       Так вот откуда родилась фантазия о странном и никогда не существовавшем явлении—прогрессорстве, когда человек из супер-пупервысококультурного общества добровольно заброшен на какую-нибудь заброшенную обочину Вселенной, изучая жизнь дикарей и медленно, но верно прививая им «правильные мысли».

       Такие прогрессоры—в некотором смысле сами евреи, лишённые родины и обречённые жить в чужих и далёких странах, приспосабливаясь к местному населению, его культуре, привычкам, навыкам, не сливаясь с ним ни в коем случае, разрываясь между самомнением Джеймса Бонда и мечтой о простой человеческой жизни. Разумеется, такое странное, несколько неестественное существование оправдано некими высшими целями.

       Так что ни с Аркадием Натановичем, ни с Борисом Натановичем я бы, как говорится, в разведку не пошла. Мы с ними из разных миров—они из Мира Порядка, я не то чтобы совсем из Хаоса, из, т.с., пограничья, они—Д´Артаньяны, а я… ну вобщем, мы не гордые.

       Но и в «в махровые вражины» записывать Стругацких рука всё-таки не поднимается.

       Блестящий и беспощадный анализ—вот что обеспечило им удобное и престижное место «над схваткой», не позволяя опуститься ни до прямой пропаганды, ни до антисоветчины. И в неком негласном споре между Стругацкими и Ефремовым мои симпатии абсолютно на их стороне.

       Разумеется, крайне болезненный вопрос для любого постсоветского человека—величие и гибель СССР. Взгляд Стругацких на Советский Союз, может быть, несколько более холоден, чем мне бы, допустим, хотелось, однако взвешен, объёмен и не вызывает протеста. Правда—она и в Африке правда.

       Советская действительность просвечивает практически из любого, самого фантастического произведения Стругацких, но наиболее ёмко, на мой взгляд,—в романе «Обитаемый остров».

       Империя на далёкой планете Саракш, куда попадает Максим Каммерер, сквозной главный герой нескольких романов и махровый прогрессор, показана как страшное и совершенно непригодное место для жизни нормальных людей. Может быть, Стругацкие слегка сгустили краски, однако они осветили несколько крайне неудобных сторон советской действительности. Во-первых, излучающие башни. Разумеется, здесь откровенный намёк на всепроникающую и всепронизывающую советскую пропаганду. И опять холодный и отстранённый взгляд ЧУЖОГО, приписанный Максиму, который в «этой стране» оказался инопланенянином.

       Империя не может обойтись без излучающих башен. Без этих башен, установленных на танки, солдаты не пойдут воевать с врагами Империи. Под бодрящее излучение башен происходит вся повседневная созидательная жизнь. Действительность представляется Максиму настолько противоестественной и невозможной, что он фактически становится на сторону врагов империи.

       Максим путешествует по новой стране и по новой планете, где после страшной войны осталось много полуразрушенной, а когда и вполне пригодной техники. Он натыкается на вражескую подводную лодку, и уже собирается сбежать к её хозяевам (империя представляется до такой степени страшной, что любые её враги—уже по определению ангелы). И вдруг понимает, что враги-то намного страшнее, и именно для того, чтобы защититься от этой угрозы, империя вынуждена требовать от своих граждан напряжения сил.

       К слову сказать, по сегодняшним меркам, не такой уж страшной была пресловутая советская пропаганда. Нынешняя либеральная гораздо наглее, жёстче, глупее и тошнотворнее. Ну, это так. Во всяком случае, смотреть советский телевизор было намного более интересно.

       Другой серьёзный вопрос, затронутый Стругацкими в «Обитаемом острове»—наличие т.н. «выродков», людей, у которых излучение башен/советская пропаганда вызывала острые приступы боли и злости. Вопрос на самом деле сложный и интересный даже сейчас.

       Действительно, основная масса советских граждан не то чтобы очень уж верила в марксизм-ленинизм, но и особо против ничего не имела. Вопрос веры был скорее вопросом лояльности государству, а к государству у нас особых претензий не было. Напротив, очень даже ценили и уважал своё советское государство, как сейчас принято говорить, за то, что оно носило выраженный социальный характер. И вот опять—ВСЕ это дело понимали, а Стругацкие—нет. Одно слово, слегка чужие.

       Действительно, были в СССР такие люди, которые от слова «КПСС» по-настоящему злились и корчились, как чёрт от святой воды. Но, конечно, обращались с ними гораздо мягче, чем в «Обитаемом острове». И то, какие процессы и по каким причинам происходили в их головах, действительно требует серьёзного изучения.

       *       *       *

       Два последних романа Стругацких, «Град обреченный» и «Отягощённые злом», выбиваются из привычной тематики, они впитали в себя весь сумбур Перестройки и смутного времени конца 80-х, они больше похожи то ли на взбудораженный поток сознания, то ли на лихорадочный перебор вариантов. Их  объединяет общая тема, с одной стороны, банальная до зубной боли, с другой—неизбежная, как холодный дождь в ноябре.

       Как бы её сформулировать так, чтобы избежать той самой неизбежной банальности?

       Счастье всего человечества?

       Нет. Пути достижения счастья всего человечества.

       Видимо, именно так и надо венчать грандиозный творческий цикл—сначала очаровательная сказка («Понедельник…»), затем ужастик («Пикник…»), затем вереница захватывающих приключений, а под конец—пара достаточно сложных философских романов, затрагивающих очень важные, но невысказанные, подсознательные, сумеречные стороны советского/российского бытия.

       Аналогии прозрачны до неприличия. Советский Союз на протяжении XX века стал ареной грандиозных социальных экспериментов. Причинность и естественная природная человеческая логика этих экспериментов от Стругацких опять ускользает, в романе «Град обреченный» они почём зря клянут именно бессмысленность некого всеобъемлющего Эксперимента, создания с непонятной целью параллельной реальности, в которую заброшен главный герой, Андрей Воронин.

       Два главных героя, Андрей и Изя (русский и еврей, хи-хи-хи), бредут сквозь хаотический калейдоскоп Эксперимента, непонятного опять же в принципе, по определению, конец романа не то, чтобы неожидан, он наступает, как долгожданная развязка—Андрей стреляет из револьвера в своё отражение, чтобы прекратить эту невыносимую бессмысленность бытия,— и возвращается из Эксперимента домой, в привычный нормальный мир.

       Отдельно хотелось бы остановиться на «Отягощённых Злом». Как и положено, роман о Боге и Дьяволе, причём именно в понимании человека конца ХХ века. Они оба до неприличия простые, домашние что ли, а Агасфер/Дьявол/Ловец душ больше похож на смешного соседа или сослуживца. Ведь само понятие души утрачено, оно вызывает скорее удивление, недоумение, что ли—зачем вообще этому милому страховому агенту может понадобиться такая фигня, как душа? Утрачен религиозный трепет, утрачена вера, утрачен страх. Люди перестали осознавать смысл такого действия, как продажа души. Они практически дарят свою «субстанцию» приятному и обходительному Агасферу Лукичу за символическое вознаграждение, пользуются неожиданно свалившимся даром Люцифера, принимая это, как должное, а потом совершенно буднично расплачиваются. Трагедия и драма обращаются в мелодраму.

              Бог, спустившийся на грешную землю (он то Птах, то Демиург, то Иегова), точно также буднично и обыденно перебирает варианты спасения мира, офигевая всё больше и больше от тех придурков, которых собрал в своей конспиративной квартире.

       Вывод романа, рецепт спасения по-Стругацки формулирует Демиург, он нашёл Человека, которого искал: нужен дескать не хирург, нужен терапевт. Т.е., теперь проблемы должны решаться не через войны и кровь, а через трудный и нервный труд педагога (один из главных героев романа—провинциальный учитель, абсолютно не супермен, не очень удачливый в личной жизни, но добрый, мудрый и терпеливый).

       Звучит красиво, вполне в рамках гуманизма ХХ века. Однако на самом деле, этот выход приводит в тупик, к концу истории (привет Фукуяме), а потом—к Великому и могучему Кризису. Жизнь невозможна без вкуса к жизни, без желания жить (пусть «масло масленое», слово «жизнь» можно повторять бесконечно).  Это господа Стругацкие завершили свой жизненный цикл, им можно, они к тому времени уже были старенькие. А у человечества впереди ещё долгий путь, и жизненно важно обретать новые смыслы вместо утраченных, учиться заново верить.

       Понедельник обязательно когда-нибудь начнётся в субботу, только это будет немного другой календарь.

[1] 1991 год в данном контексте—вовсе не дата смерти Аркадия Натановича, имеется в виду «величайшая геополитическая катастрофа ХХ века».

[2] «Стажёры», «Полёт на Амальтею», «Далёкая радуга» и др.

[3]Причём, природа этой силы остаётся загадочной и не подлежит анализу по определению. Почему—у меня есть для этого объяснение, но об этом—позже.

[4] Эти евреи считают русских идеалистами!!! Ха-ха. Два раза. Даже три. Но об этом позже.

[5] Невольно приходит в голову «Большая шахматная доска» Збигнева Бжезинского.