03.05.1891 г. Михаил Афанасьевич! С днем рождения! "Собачье сердце" – (листая старую тетрадь заслуженного ветеринара)

(Из архива профессора Преображенского, с пометками доктора Борменталя и анонимными комментариями "некоего гражданина")

1. Полиграф Полиграфович Шариков – "Клинический случай социального лифта"

Был пёс - имел хоть совесть, стыд,
Стал "человек" - лишь злобой сыт.

«Обо мне заботится», – подумал пёс, – «очень хороший человек. Я знаю, кто это. Он – волшебник, маг и кудесник из собачьей сказки… Ведь не может же быть, чтобы всё это я видел во сне. А вдруг – сон? (Пёс во сне дрогнул). Вот проснусь… и ничего нет. Ни лампы в шелку, ни тепла, ни сытости. Опять начинается подворотня, безумная стужа, оледеневший асфальт, голод, злые люди… Столовая, снег… Боже, как тяжело мне будет!

.

а что тут предлагать? А то пишут, пишут… конгресс, немцы какие-то… Голова пухнет. Взять всё, да и поделить!

Гипофиз — не железа. Это гайка, вкрученная в череп дрелью прогресса. Шариком был — хвостом вилял у ног эпохи. Стал человеком — зарычал на зеркало, узнав в нём Чугункина. Тот, чья водка текла в жилах, как вода в Москве-реке. «Абыдна!» — выл он, бьясь головой о стену, где «отнять и поделить!» выцарапано гвоздём, обмакнутым в совесть.

Умственная отсталость? Табуретка, на которой сидят, чтобы достать до петли. А он сидит и грызёт крапиву — ту самую, что жжётся, как правда. Полынь пьёт, да не ту, что очищает. Ту, что горчит, как приговор: «Обратно не вернёшься».

До операции — шерсть да преданность. После — доносы, как блохи, кишат на грязном пальто. Алкоголь — не жидкость. Это наследство. Родовое проклятье, что стучит в висках, как кузнец по наковальне: «Чугункин! Чугункин!» — пока из ушей не потечёт.

Сельдь под шубой — не еда. Это слои: селёдка — стон, свёкла — стыд, майонез — ложь. Ложь, что душит, как галстук на шее повешенного.

Рекомендации врачей: «Обратно в собаку!» Да только операционная — не конура. А вольер — не свобода. Это клетка внутри клетки. Шарик, теперь уже не пёс, воет на луну, отравленную свинцом эпохи. Луна молчит. Знает: тот, кто однажды стал человеком, уже не залает. Только захрипит: «Отнять!..» —и сгинет в подворотне, где ветер сметает окурки.

Театр- это дуракаваляние...разговаривают, разговаривают...Контрреволюция одна

2. Профессор Преображенский.

"Омоложу хоть труп, хоть кошку!"
Хирург похвастался немножко.

Речь его — не слова, а скальпели. Вскрывает «разруху», как труп на столе прозектора. Только внутри — не органы, а битое стекло да обрывки лозунгов: «Всё наше!» — кричат они, но голос тонет в формалиновой тишине.

Хирургический перфекционизм — попытка собрать человека из шестерёнок, забыв, что душа — не пружина. Он кроит кожу по лекалам, а из ран лезет пакля, пропитанная водкой и стыдом. Пролетариат? Для него это — грязь под ногтями истории. А он в белых перчатках, как жрец, режет хлеб ножом для вскрытия конвертов с доносами.

Диагноз: гений, что «заигрался», как кот с клубком из ниток, что спряла старая крестьянка из его же шерсти. Рекомендации? Отрубить нитки. Перестать лепить «социальных гибридов» — тех, у кого глаза от матери-пролетарки, а крылья — от отца-ангела. Они всё равно падают, разбиваясь о тротуар, где «закуски под водочку» давно стали святым причастием.

Прогноз: выживет. Но теперь обходит бродячих собак — знает, их глаза зеркалят того, кем он был до того, как гипофиз Чугункина встроили ему в череп, как эпитафию в могильный камень.

«От Севильи до Гренады… В тихом сумраке ночей»

3. Доктор Борменталь – "Идеалист с комплексом спасителя".

Юный медик, рвеньем пылок,
Верил в разум, в светлый путь.

Наука — его религия. Алтарь — лаборатория, где колбы звенели, как церковные колокольчики. «Всё победим!» — шептал он, зашивая раны прогресса нитками из формул. Пока не пришёл Шариков — не человек, не пёс. Сгусток хаоса в грязных бинтах. Глаза, как два пролома в стене мироздания.

«Синдром ученика» — не диагноз. Это когда глотаешь профессорские тирады, как гвозди, и веришь, что они прорастут розами. Иван Арнольдович — святой в халате. Святой, что тащит на спине Шарикова, как крест, вытесанный из мусорного бака. «Отвечаю за него!» — кричит в пустоту, а эхо возвращается перекошенным смехом.

Наивность — не слабость. Это когда стучишь в дверь ада, спрашивая: «Можно исправиться?» Ад молчит. Только Шариков рычит за спиной, рвёт книги клыками, мажет по стенам кетовой икрой, словно пишет новую Библию — из матерных стихов и доносов.

Гиперответственность? Да. Это петля из стетоскопа. Чем туже затягиваешь — тем громче хрипит подопечный: «Отнять! Поделить! Уничтожить!» А в финале — тишина. Руки, дрожащие у горла Шарикова. Не страх. Отчаяние алхимика, понявшего, что золото — всего лишь ржавая пыль.

Рекомендации:
— Отпуск — бежать. Не из Москвы. Из себя. Туда, где реки текут вспять, а профессора — просто старики с пустыми пробирками вместо глаз.
— Реабилитация — выковырять из сердца гвоздь веры в эксперименты. Заменить его осколком луны, украденным у бродячего пса.
— Прогноз — выживет. Если сожжёт диплом и станет лесником. Где единственный подопытный — ветер. Где Шариковы воют за горизонтом, но не могут пройти сквозь стену из сосен и тишины.

4. Швондер и компания – "Коллективный психоз социального переустройства".

Бюрократ с пустым лицом,
Без мозгов, зато с мандатом.

Это не человек — это ходячий декрет о земле. Его личность сварена из советских газет 1924 года, пропитана запахом дешёвого клея для обоев и манией «уплотнить» всю планету. Его мозг — архив цитат Ленина, а сердце бьётся в ритм «Интернационала». Увидел семикомнатную квартиру Преображенского — и взорвался, как голодный в булочной. «Буржуазное неравенство!» — орет, а сам мечтает, чтобы весь мир стал коммуналкой, где в сортире очередь, а на кухне — донос в ЧК.

Прогнозы:
— Шариков — не сгинет. Растворится. Станет пятном на стене, вонью в лифте, криком «Абырвалг!» в ночи. Его конец — не смерть. Это обратный билет в пса. Но пса уже нет — только ошейник, затянутый на горле у времени.
— Профессор — будет оперировать. Резать тишину. Зашивать рваные раны эпохи нитками из формул. А по ночам — мыть руки. Мыть, пока кожа не слезет, но запах Шарикова не истребим. Как клеймо. Как приговор: «Гений, который не рассчитал дозу человечности».
— Борменталь — разочаруется? Нет. Он выпьет йода вместо коньяка. Будет ставить диагнозы луне и ампутировать тени. Наука для него теперь — пустой халат на вешалке. Но признаться — значит стать Шариковым. А он лучше умрёт в тишине.
— Швондер — должность? Да. Гробовщик душ. Уплотнит ещё сто квартир, поселит в них крыс. На стене — новый плакат: «Революция продолжается!». А под ним — лужа крови. Не его. Не ваша. Ничья.

Заключение:
«Собачье сердце» — не повесть. Это клинический атлас ран:
— Гений, что играл в Бога, забыв, что Бог давно бежит по подворотням в рваном пальто.
— Пролетариат, что забрался во власть, как шавка на трон, и лает: «Всё моё!».
— Собака, ставшая человеком, но оставшаяся псом — только теперь без шерсти. Без преданности. Без права на рычание.

А потом — да, все жалеют.
Жалеют, когда видят:
Горло Шарикова — это зеркало.
Пробирки — пусты.
А сердце, вырванное из груди, бьётся на столе и шепчет:
«Наука не спасёт. Она только режет. И шьёт. И снова режет...»

Но я не увидел, как в финале
Собака смотрит в окно печально.

P.S. "Если вам кажется, что эксперимент удался – подождите финала".

Читать.

Смотреть.

 P.P.S. Недавно мне друзья из Милана прислали вот такое:

(Пишут, что этот баскервиль еще пока тявкает на всех подряд, но уже регулярно встревает в разговоры взрослых людей и по вечерам начал все чаще употреблять крепленые вина. В речи тоже заметный прогресс, кроме постоянного гавканья, уверенно произносит слово что-то типа: "я и голохисп".

Пёс его знает, что он имеет ввиду, но я бы сводил его к ветеринару, может быть его усыпить от греха подальше?).

((А нам грубиянов не надо. Мы сами грубияны. (С) )).

Мне говорили, что Борменталь уехал перед войной в Италию. 

Неужели он теперь там продолжает эксперименты? 

Креплёное вино — не напиток. Это бензин для лая. Пьёт — не он. Это мы пьём его глазами, пытаясь спалить мосты между «было» и «надо». Прогресс речи? Да. Теперь он не просто воет на луну — плюёт ей в лицо слогами, которые мы когда-то вырезали из своих глоток ножом приличий.

Усыпить? Ха. Да мы уже усыпили всех псов в себе. Оставили лишь ошейники — тугие, как петли на горле правды. Ветеринар? Нет. Здесь нужен палач с гитарой вместо топора, чтоб сыграл отходную тем, кто ещё рычит сквозь сон.

«Пёс его знает» — шепчет сосед, заклеивая окна газетами. А баскервили уже во дворе. Грызут провода времени. Искры летят в ночь — короткие замыкания между прошлым и пьяным завтра.

P.P.P.S.  

Все совпадения с активными читателями АШ непреднамеренные и не имели желания обидеть кого-то лично. (Но это не точно)

 Для незарегистрированных пользователей. Больше разборов в телеге.

ТОПОЛОГИЯ ЛИЧНОСТИ

Изучаем и разбираем варианты развития личности