Революционная ситуация: что такое и как с этим сейчас

Я сын безземельного крестьянина, который с тринадцати лет и до самой смерти работал на заводе Курбатова медно-литейщиком. Семья наша состояла за последнее время жизни отца из десяти человек, так как при отце, кроме семерых детей и жены, находился еще его старик, отец. Мой дедушка, представлявший лишний рот в семье, служил предметом шуток, часто служивших для него унижением. В праздник, когда приходили к отцу гости, дедушку немного подпаивали и со смехом просили его плясать; когда же он разойдется, бывало, вдруг прекращали музыку, но он, по причине своей глухоты, не замечал этого и с прежним увлечением продолжал плясать, что вызывало неудержимый смех у присутствующих. Замечая, что над ним смеются, он догадывался о проделке и страшно сердился, что вызывало еще больший смех. Мой отец любил дедушку и, хотя позволял себе унижать его, но никогда не попрекал куском хлеба. Бедный дедушка! – Мне было жаль его. Можно себе представить, сколько нравственных унижений терпит человек, потративший все свои силы на тяжелую работу и принужденный на старости лет сесть на шею своим детям, которые вследствие материальной нужды чуть ли не с ненавистью смотрят на лишний рот.

И это – судьба всех тружеников, которые не сумели приобрести ни средств, ни расположения своих детей. Каково слушать человеку, не жалевшему своих сил и здоровья на труд, например, следующее: «У, старый черт! Только бы спал да жрал, дров поколоть просят, так: не могу, а есть – так двоим не уступит». По-моему, вполне понятно желание поскорее умереть у таких стариков.

Зарабатывал отец рублей пять-десять в месяц. Понятно, что с такой семьей приходилось прямо бедствовать, так как, кроме заработка, посторонних средств к жизни не было. Отец часто, бывало, жаловался, когда бывал выпивши, и укорял нас, своих детей, что он из-за нас не имеет покою: «вы, говорил, жилы из меня тянете, я работаю, как лошадь, а ваше дело только жрать». Обращаясь к сестрам, старшей из которых было пятнадцать лет, он говорил: «вы большие дылды, пора бы уже самим хлеб зарабатывать и отца кормить, а вы все на отцовской шее сидите».

Отец был у меня алкоголик и часто во время запоя, продолжавшегося недели две, после которых он долго не мог оправиться, мать со слезами на глазах посылала меня купить водки на последние деньги. Она оправдывала отца; говорила, что он пьет от тяжелой работы и что это у него болезнь. Во время запоя прятались все ножи, вилки, веревки, потому что на отца находила страшная тоска, он было прямо ужасен и все рвался покончить со своей жизнью.

Вообще в семье всегда были неприятности из-за материальных недостатков, и мы, ребятишки, бывало, ссорились, если замечали, что кому-нибудь достался лучший кусок. Хотя мне в то время было всего семь лет, но я отлично помню, как отец с горячностью говорил, что ни за что не отдаст меня в рабочие, что он сам ни за что потратил силы и сгубил свое здоровье. Вот, говорит, вырастешь, я стану тебя учить. И матери говорил: «если я умру, не отдавай его в рабочие, довольно и я помучился, пускай хоть ему полегче будет».

Отцу страшно хотелось дождаться того времени, когда я вырасту, и он отдаст меня учиться, и я ему буду помогать. Но ему так и не удалось осуществить свои мечты. Он помер тридцати восьми лет, когда мне было всего около восьми лет. Мать часто говорила впоследствии, что он помер так рано от яду, который выделяется при плавке меди, и что из-за этого же он и запоем стал пить.

После смерти отца, хозяин завода назначил матери пенсию в размере пяти рублей в месяц, но бывший тогда механиком у Курбатова Василий Иванович Калашников, будучи расположен к моему отцу за добросовестное отношение к работе, просил хозяина, чтобы он назначил больше, доказывая, что мой отец работал всю жизнь на его заводе, что, будучи старшим медно-литейщиком, от которого зависит качество литья, всегда старался добросовестно исполнять свое дело и что после него осталась большая семья. Благодаря хлопотам механика, матери только три месяца давали по пяти рублей, а потом стали давать пятнадцать. Бабушка, которой отец завсегда помогал, осталась без помощи, а дедушка должен был нас оставить и, благодаря совершенной неспособности к работе от потери сил и здоровья, принужден был на старости лет просить милостыню.

Мать моя не могла много зарабатывать шитьем, так как ей приходилось затрачивать много времени на то, чтобы из разных старых тряпок сделать нам какое-нибудь подобие одежды; да к тому же и зрение у нее от постоянных слез сильно портилось. А плакала она немало: плакала она от того, что не в состоянии была зарабатывать средства для семьи, плакала, когда ей не на что было приобрести нам обуви и одежды, хотя бы старой и поношенной, плакала, когда принуждена была отказывать нам в куске хлеба. Она старалась скрывать от нас свои слезы и постоянно говорила, что мы, говорит, живем еще слава Богу, что есть много, много людей, которые живут в тысячу раз хуже нашего.

Матерью был издан циркуляр, исполнение которого было для всех нас обязательно. Во-первых, мы не должны были просить хлеба сверх положенного за обедом и не должны и сами таскать хлеба зря, хотя в большинстве случаев и таскать было нечего, так как обыкновенно, что покупалось, то и съедалось тут же за обедом. Во-вторых, нам строжайше было запрещено ходить по миру и вообще просить у кого-нибудь что-нибудь, так как это грешно и стыдно, только те могут просить Христа ради, которые помирают с голоду, а мы живем еще слава Богу, что много, много людей живут в тысячу раз хуже нашего. Правда, мать часто вставала в двусмысленное положение в особенности во время обеда, когда кашица, приготовленная из воды и риса с солью, быстро исчезала, но из-за стола никто не выходил и все выжидательно посматривали друг на друга. Или, например, вечером при дележке хлеба, который полагался заместо ужина.

Между нам обыкновенно происходили ссоры, так как мать, несмотря на то, что привыкла на глазомер резать кусочки хлеба, все-таки иногда ошибалась на микроскопическую долю, но этого было достаточно, чтобы на счастливого обладателя большого куска посыпались упреки, в роде «обжора» и т.д. Да, правда! В этих случаях моя мать сильно смущалась. Бывало, мать уйдет по своим делам – мы же, не умывшись, набегавшись, прибегали домой и просили есть. Известно, маленькие дети делают это по глупости, старшие же сестры, более благоразумные, отвечали нам, что мама ушла и что денег нет, а, следовательно, нет и хлеба. Но нас редко удовлетворял подобный ответ, - и мы усиленно принимались разыскивать, отскабливая корки каши, присохшие к стенкам горшка, а иногда разыскивали случайно завалившуюся сухую и заплесневелую корку хлеба. Мне случалось иногда и полакомиться: какой-нибудь родственник даст пятак, ну, купишь себе калач или пол-фунта колбасы, да и съешь где-нибудь на дворе потихоньку, чтобы с другими не делиться. Летом в ягодную пору мы изредка лакомились и ягодами, получая их от тетки. Главными же нашими фруктами были различные борчевки, дикарки, пестушки, столбунцы и другие травы, растущие в полях и оврагах. По огородам и садам, как это делали наши товарищи, мы с братишкой не лазали, так как мать, запрещая нам это, имела на нас сильно влияние, и мы не могли ее обманывать. Иногда меня брала сильная зависть на товарищей, которые ели ягоды, а нас с братишкой не давали, но я придумал способ добыть ягод. Какой-нибудь товарищ из более состоятельных съесть слишком много ягод, например, смородины или вишни, с ним, разумеется, делался понос, и мы с братишкой выбирали целые ягоды и, вымывши их предварительно в кадке с дождевой водой, преспокойно съедали. В то время мы не были заражены предрассудками и ягоды, несколько смягченные от пребывания в желудке товарища, казались нам вкусными.

Мать моя не получил образования, а поэтому ее часто смущала задача, которую возможно разрешить только с помощью высшей математики, а именно: как разделить пятнадцать рублей на восемь частей, по числу голодных ртов, за вычетом суммы, необходимой на одежду и обувь, на бумагу, на книги учащимся. Мать находила необходимым выучить всех, по крайней мере, хоть грамоте, а мне дала даже возможность окончить уездное училище. Впоследствии же, когда я, сделавшись взрослым, стал зарабатывать деньги, она отдала младшую сестренку в гимназию. По ее мнению, образование полезно, хотя бы и не приносило практической пользы, и сама она сожалела, что ей пришлось учиться только два месяца у дьячка.

Так вот так-то мы и жили, как у Христа за пазухой. Когда я кончил уездное училище, мне надо было приниматься за серьезную работу, так как выдачу пенсии от Курбатова прекратили, мать же одна в конец замучилась, таская ноши, которые под силу только здоровому мужику, а не старухе. Когда у моей матки глаза совсем испортились, она бросила шитье и занялась торговлей старым тряпьем и посудой, которую носила по домам в корзинах, на коромысле. Когда ей говорили, что «Вам Анна Кирилловна, больно уж, чай, трудно с такой семьицей?» она обыкновенно говорила: «слава Богу, пока здоровье есть, ноги носят. Плохо вот тем, у которых здоровья нет, кто работать не может». Когда уже не было ни копейки денег и старшие сестры спрашивали, на что мы купим хлеба, она отвечала: «Никола-то батюшка!». Она никогда не жаловалась, никого не обвиняла, и это производило на меня сильнейшее впечатление. Вся жизнь моей матери была сплошным страданием. Отец, вечно больной, озлобленный тяжелой нуждой, грубо и деспотично с ней обращался, и каждое его желание было для не закон. Теперь же, когда ей удалось немного вздохнуть, одного сына взяли в солдаты, другого возьмут в каторгу. Что ж, может быть, у нее слезы еще не все выплаканы.

Так вот я говорю, что мне серьезно надо было приняться за работу. Моей матери страшно не хотелось отдавать меня в рабочие, и она долго ходила, кланялась, унижалась. Мне страшно больно было за ее унижения. Все ее хлопоты ни к чему не повели, протекции у меня не было никакой, и мне оставалось только поступить в завод. До сих пор я только гулял и учился, а учение больше удовольствие, чем труд. Ну делал там домашнее дело: дров поколоть или самовар поставить, в комнате убрать, печи затопить, но свободного времени у меня было много. Страшно мне было идти на завод, но выхода не было – и вот я поступил к Курбатову в слесарные ученики.

Контраст с прежней жизнью был громадный. Дома полнейшая свобода и ласковое обращение со стороны матери; когда же я поступил в завод, пришлось вставать в пятом часу утра и работать до семи часов вечера, так что свободного времени у меня не стало. Потом вся обстановка завода: пыль, копоть, грязь, непрерывный шум, теснота от станков и деталей машин, люди грязные с истомленными, бескровными лицами, вечно суетящиеся в лихорадочном движении, - все это произвело на меня самое удручающее впечатление, словно я заблудился в дремучем лесу. Но, когда я узнал ближе условия труда и людей, с которыми мне придется прожить всю жизнь, я был совершенно уничтожен. Я увидел, что жизнь рабочих полна унижений.

В первый же день я получил оскорбление, равное пощечине: по выходе из завода меня обыскали, как вора. Много нужно было самообладания, чтобы и впоследствии не протестовать против этого грубого унижения. Потом я должен был выслушивать от мастера комплименты в роде: осел, болван, идиот, а часто и непечатную ругань. Трудно, трудно было сдерживать себя и не детские силы были нужны для этого.

Я поступил в завод осенью, так что весь день приходилось проводить в заводе. Идешь из дому – темно, и домой идешь – темно. Ученики работали в особом отделении и многим из них было лет по 20 с лишком. Как я после узнал, в учениках держат дольше, чтобы платить меньше жалования, так как ученикам плата была от двадцати до шестидесяти копеек.

Сначала меня, как и каждого новичка, встретили с любопытством, без особого недружелюбия. Но вскоре я встал с большинством во враждебные отношения. Дело началось из-за клепки. С меня потребовали, чтобы я поставил несколько бутылок пива и водки, но для меня это, за неимением денег, было невозможно исполнить, о чем я и заявил. «Ну, тогда мы тебе бока наклеплем», ответили мне. Всякий новичок обязан, по мнению взрослых, прислуживать им. Я с удовольствием исполнял просьбы, с которыми ко мне обращались, но отказывался исполнять грубые приказания, унижающие человеческое достоинство, и за это меня кормили «жареными стычками», т.е. пинками и колотушками. Клепку же с меня продолжали настойчиво требовать и, когда я решительно отказался, за неимением средств, удовлетворить их требования, они стали надо мной издеваться: то кто-нибудь бросит в лицо грязной масляной тряпкой, то кто-нибудь подойдет сзади и нальет в сапог или за ворот воды, а то окатит прямо с головы, кто-нибудь вымажет лицо сажей, разведенной на масле, кто-нибудь ткнет горячей папироской руку. Вообще находили сотни способов мучить и доводить меня до бешенства, которое я всегда старался скрыть. Я считал позорным и унизительным жаловаться мастеру и терпел все нападки, отвечая на них лишь молчанием. Иногда я не мог выдержать, - и чтобы не показать врагам своих слез, залезал под верстак, как будто бы затем, чтобы что-нибудь достать, и, сцепивши что есть силы зубы, беззвучно рыдал. Я страшно всех возненавидел и с наслаждением мечтал о том, как бы я всем отомстил, если бы у меня была сила.

В понятиях и привычках у меня с товарищами была большая разница. Все без исключения пересыпали свою речь самыми площадными ругательствами, что у подростков считалось шиком, я же никаких ругательств не употреблял; большинство из них пили водку, а я даже табаку не курил, что окончательно унижало меня в их глазах; многие из них с шестнадцати, семнадцатилетного возраста посещали публичные дома, а некоторые даже имели любовниц, тоже молоденьких девушек-гильзовщиц. Меня возмущали до последней степени их циничные шутки, их совершенно скотское отношение к женщинам; и я иногда пробовал доказывать всю бесчеловечную жестокость тех, которые толкают женщин на путь проституции. Впоследствии только понял я, что на развитие проституции сильно влияет экономическая необеспеченность и отсутствие всякого света и знания в среде рабочих и работниц. Прежде же я думал, что проституция существует, исключительно, благодаря развращенности и скотской чувственности мужчин, которые сходятся с девушками и бросают их на произвол судьбы. Относясь с глубокой жалостью к погибшим девушкам, я старался вселить в товарищах сострадание к ним. Они, мол, ведь такие же люди и тоже имеют право на счастье и уважение, что после мучительной жизни, полной стыда, унижения и презрения со стороны общества, они не будут иметь возможности жить снова счастливой, честной жизнью. Меня, хотя и выслушивали, но всегда поднимали на смех, называя философом, дали прозвище «барышня» и еще одно неприличное, означающее физическую чистоту девушки.

После близкого знакомства с действительной жизнью, все мои неясные, неопределенные надежды на светлую осмысленную жизнь рухнули. Мысль, что я всю жизнь должен буду прожить в условиях, которые казались мне невозможными, приводила меня в отчаянье. Всю жизнь только работа, работа и унижение. Хочется сходить в театр, но денег и на хлеб не хватает, хочется почитать, но после рабочего дня голова тяжелеет – и или заснешь над книгой, а то читаешь слова, а смысла не понимаешь, и это в такой книге, которую со свежей головой прочитаешь без всякого напряжения мысли. А тут еще праздничные и ночные работы, принудительные, как со стороны мастера, так и со стороны личной необходимости. 20 копеек – не велики деньги, а сработаешь несколько праздников и ночей – все несколькими двугривенными больше будет.

Я не мог примириться с подобной жизнью. Часто, бывало, идя на работу после сработанной ночи, когда не приходится проспать больше двух часов в сутки, я буквально засыпал на ходу, глаза против воли слипались и я шел полубессознательно; жизнь казалась мне мучительной и я страстно желал умереть. Я не боялся смерти, как не боюсь ее и теперь, и от самоубийства меня удерживала только жалость к матери, для которой это было бы страшным ударом. Мать – да, много значит это слово… Глубоко мне в душу запали ее слова, что «есть много, много людей, которым живется в тысячу раз хуже, чем нам». Я впоследствии только понял, что это, действительно, правда; что большинство народа безнадежно несчастно, как от страшной материальной нужды, так еще более, благодаря отсутствию всякого света и знания, не позволяющему народу жить умственной и нравственной жизнью, и надежда отдать свою жизнь за народ примирила меня с ней.

В продолжение 4-х лет работы моей у Курбатова я совершенно слился с рабочей средой. Я привык к рабочим и, благодаря близкому знакомству и пониманию их интересов, потребностей и надежд, я пришел к заключению, что нравственный уровень жизни рабочих может быть повышен только с повышением экономического уровня. Прежним своим врагам, которые безжалостно топтали мою душу, я, разумеется, простил, и все нравственно искалеченные люди стали вызывать во мне сильную жалость.

В 1896 г. были произведены в Курбатовском заводе аресты, что произвело сильнейшее впечатление на всех рабочих. Толковали, что их посадили в тюрьму за то, что они хлопотали за уменьшение рабочего дня, среди рабочих шли рассуждения, что, благодаря ним, т.е. тем рабочим, которые были посажены в тюрьму, сбавили время с двенадцати часов до десяти с половиной. О судьбе этих рабочих шли разногласные толки: одни говорили, что их всех перевешали, другие, что их свезли в Петропавловскую крепость, где есть маленькие комнатки, куда вводят человека, из стен высовываются ножи, изрезывают его на куски, и куски эти проваливаются с опустившимся полом в Неву. Были и такие, которые говорили, что всех политиков надо перевешать и что они, дескать, мутят народ из-за того, что им платят очень большие деньги, но такие мнения, как неразумные, осмеивались. Все видели, как жили и поступали исчезнувшие без вести рабочие, и что никаких денег после них не осталось, и что, следовательно, они пошли не из-за своих выгод.

Очень памятен мне день, в который – вместо обычных пяти – свисток засвистал в 7 часов. Все были возбуждены и страшно обрадованы необычайным событием, у всех лица были самые праздничные, каких не увидишь и в Светлый праздник. Даже старики не могли не шутить и не смеяться. «Ты что,» говорит, «Иван Николаевич, али с завтраку сегодня?» - «Да, проспал, свистка не слыхал» отвечает старик, смеясь счастливым смехом. «А, ведь, это все птички сделали» рассуждает старик. «Какие птички?» - «А вот листочки, на которых была птичка нарисована…». Всякий человек, у которого не вставлен в грудь камень вместо сердца, который живет не одной только животной жизнью, с наслаждением отдаст свою жизнь, чтобы принести такую радость тысячам трудящихся людей. И если бы я знал, что для этого нужно сделать, то не стал бы медлить ни минуты.

Я уже раньше говорил, что учеников как можно дольше не переводят в слесаря, так как слесарю нельзя платить, как ученику, 20, 50 копеек в день. После настойчивых просьб с моей стороны о прибавке жалованья, я принужден был уйти к Доброву на 1 рубль 10 копеек в день. Прежде, чем мне удалось поступить в завод, я долгое время ходил и просил мастеров. Один из мастеров обещал мне поместить меня в слесарный цех. «Мне» говорит, «только стоит слово сказать» и сказав свой адрес, велел прийти в воскресенье на дом. Я был настолько наивен, что не понял, для чего он велит на дом прийти. И вот я пришел к нему. Он поздоровался со мной за руку, но в руках у меня ничего не было. После этого, поводив меня некоторое время и видя, что я не понимаю, он отказал мне. Так что я поступил в завод месяца через два, благодаря старшему чертежнику, который служил прежде у Курбатова. Когда я рассказывал рабочим о том, что меня долго водили, прежде чем взять, они смеялись над моей неопытностью. «Ты бы» говорят, «пришел с рекомендательным письмом, тогда бы сразу взяли». Они мне разъяснили, что надо вложить в конверт 10 рублей и сказать, что вот, мол, ваш знакомый просит за меня.

Среди мастеров было сильно развито взяточничество. Один из них взял у крестьянина лошадь и за это определил его на сверлильный станок, лошадь же отдал взаймы заводу. Тот же самый мастер брал взятки с токарей под видом займа и за это давал лучшую заработку. На некоторых заводах у мастеров имеются поверенные из рабочих, которые и ведут все дело от имени мастера, сам же мастер остается чист. Фабричному инспектору не раз приходилось иметь дело с Сормовскими рабочими, которые жаловались на взятки со стороны мастеров. Рабочий вполне зависит от каприза мастера, который может уволить каждого без всякой причины. Таким образом, рабочий, прежде чем поступить в завод, должен еще заплатить за право на труд. Вся жизнь рабочего есть сплошное унижение и боязнь потерять место. Обозвать рабочего дураком, болваном, идиотом для большинства мастеров ничего не значит, так как многие из них не стесняются прибегать к самой циничной ругани. Куда же может деваться рассчитанный рабочий, обремененный семейством? Чтобы ехать куда-нибудь, надо иметь средства, которых, разумеется, у большинства рабочих нет. Приходится продавать последнее имущество и ехать с семьей в другой город, где тоже может работы не оказаться. Понятно, что каждый рабочий обеими руками держится за работу, как бы ни были невыгодны условия и как бы ни унижали его мастера. Меня самого унижали, а еще больше я видел, как унижали других, что производило на меня не меньшее впечатление. Один раз, например, литейный мастер Добровского завода в пьяном виде разбил в кровь физиономию одного литейщика. Литейщик, окровавленный, побежал в контору к механику жаловаться, механик же выгнал его вон из конторы. Все были страшно возмущены, но поделать ничего не могли. Мастер пригрозил избитому рабочему расчетом, если он станет судиться, и рабочий, жалея свою семью, был принужден проглотить обиду. Тот же мастер, придя в завод выпивши, подозвал к себе вагранщика и крикнул: «кланяйся мне в ноги!». Вагранщик не осмелился ослушаться грозного приказания и поклонился. Мастер этим не удовлетворился и заставил еще шестерых рабочих кланяться в ноги, что они и исполнили. Когда я жил в Перми, мастер Любимовского завода Хлябников, пришедши пьяный в завод, стал кричать на литейщика: «я» говорит, «вам Богом поставленный, прислан учить вас, болванов». Сначала мастер изощрялся в ругательствах, а потом подозвал к себе старого литейщика, работавшего в заводе не один десяток лет, дал ему палку в руки и приказал действовать ей, как ружьем; а сам стал командовать и смеяться. Покончив со стариком, он пошел к машинисту и избил его палкой.

Всю жизнь приходилось мне слышать и наблюдать такие факты, и в этих случаях меня всегда лихорадка била. Со мной самим был такой случай. Добровский механик заставил меня надеть руками ремень на вертящийся шкив. Привод находился на высоте пяти аршин, так что надо было подставить лестницу; у лестницы одна ножка была короче и, когда я залез наверх, она стала вместе со мной валиться на сторону; я моментально слез обратно, так как, пытавшись надевать ремень, рисковал бы своей жизнью, рискуя попасть в шкив. Я сказал, что необходимо, чтобы лестницу кто-нибудь держал. За это механик ругал меня в течение четверти часа самыми циничными словами; и я, чтобы не остаться без куска хлеба, должен был молча выслушивать самые невозможные дерзости. И завсегда так, заставляют рабочих делать невозможное и, в случае несчастья, приписывают вину неосторожности рабочих. У Курбатова при мне в один день вышибло по глазу двоим слесарям: Мыльникову и Русину из-за того, что мастер не дал им очков за неимением таковых, тогда как по закону они обязаны давать очки. Оба слесаря рубили подшипники для заливки их бабитом. При этой работе стружка страшно летит во все стороны, так что без очков рубить невозможно. Получив работу, оба слесаря отправились к мастеру просить очков, на что он ответил, что рад бы дать, но нет очков; «вы» говорит, «как-нибудь поосторожнее». После больницы обоим слесарям выдано было по 400 рублей. По-моему, не найдется ни одного человека, который бы согласился лишиться глаза за 400 рублей. А я знаю случай, когда двоим котельщикам на заводе Курбатова, а именно Афанасьеву и Замошникову, вышибло по глазу, и им не заплатили ни гроша.

По закону мастера не имеют права заставлять в праздник работать насильно, а между тем я был уволен от Доброва за то, что не согласился работать в праздник. У меня было мало свободного времени, так как до завода мне было час ходьбы, следовательно, каждый день у меня уходило два часа на ходьбу, и поэтому я хотел хоть праздниками воспользоваться. Хотелось и отдохнуть, и почитать, так как многие вопросы меня сильно интересовали. В особенности меня интересовало все, касающееся нас, т.е. крестьян и рабочих. Я читал о жизни других народов. Меня сильно интересовало развитие рабочих профессиональных союзов. Например, английские рабочие могли свободно бороться с капиталистами-предпринимателями и их закон за это не преследует, напротив, они сами через своих представителей участвуют в законодательстве, что дало им возможность закреплять свои победы посредством законов. В России же рабочие не пользуются никаким правами, и предприниматели имеют возможность гнуть нас в бараний рог. Из опыта, вынесенного из жизни и знакомства с ней из книг, я пришел к выводу, что только тогда рабочие могут поднять экономический уровень своей жизни, когда закон дозволит им открыто бороться против ненормальностей жизни. Я не мог оставаться простым зрителем, так как сам такой же рабочий, как и все. Я всеми силами желал хоть чем-нибудь помочь и с радостью отдал бы свою жизнь, если это могло хоть на волос улучшить положение рабочих.

Я не знал, каким способом рабочие могут обратить на себя внимание правительства. Когда же по всему Сормову стали носиться слухи, что будет демонстрация, я увидел в этом сильное средство, чтобы обратить внимание правительства на ненормальное положение рабочих. Я знал, что за участие в демонстрации грозит каторга. Наказание страшное! – в моих глазах страшнее смерти, т.к. в каторге человеческая личность совершенно уничтожается и бесчеловечно унижается на каждом шагу. Но надежда на то, что, жертвуя собой, принесешь хотя бы микроскопическую пользу труженикам, дает полнейшее удовлетворение за все страдания, которые пришлось и придется перенести; личное же несчастье тонет, как капля в море, в великом горе народном, за желание помочь которому можно отдать всю душу.

Да, я признаю, что сознательно примкнул к демонстрантам, не примкнуть к ним было свыше сил моих. Но виновным себя не признаю, потому что считал себя вправе участвовать в демонстрации, посредством которой был выражен протест против тех законов, которые, защищая интересы привилегированного класса богачей, не дают рабочим возможности улучшить условия своей жизни. Из личного опыта, вынесенного за 10 лет работы по заводам, я пришел к заключению, что рабочие единичными усилиями не в состоянии добиться нормальных условий жизни; эксплуатация принуждает их довольствоваться положением вьючного животного. По большим заводам везде введены сдельные и поштучные работы и многие думают, что, благодаря этому, условия труда улучшились, так рабочий может стараться и заработать больше. Действительно, рабочий может усиленно работать, но это ведет лишь к преждевременному истощению сил, потому что невозможно до бесконечности усиливать напряженность труда, а удержать на известном уровне заработок можно только при этом условии, так как больший заработок, вызванный усиленным трудом, ведет к сбавке расценков; сбавлять расценки никогда не устанут. Неужели же человека считают за машину! Но, ведь, и машина, рассчитанная на известное число сил, не может развивать их до бесконечности, да от машины этого и не требуют, тем более бесчеловечно требовать это от человека, который сделан не из стали, как машина. Дело сводится к тому, что рабочие, благодаря задельной плате и сбавкам расценок, лишаются последнего отдыха, будучи принуждены работать по праздникам и по ночам сверх обычной денной работы, не имея в то же время возможности, вследствие все понижающихся расценок, при самом исполнительном труде заработать средства, необходимые хотя бы для сносной жизни. Точно так же не может рабочий единичными усилиями поднять и уровень расценок и заработка до высоты, необходимой для удовлетворения настоятельных потребностей. А потребности эти с развитием грамотности и просвещения сильно увеличились, и не видеть этого могут только люди, нарочно закрывающие глаза. Теперь уже не говорят, как прежде: «на что нам грамотность, на что нам знания», напротив, говорят, «что нужно образование, что без него трудно жить», и всякий отец семейства, имеющий некоторые средства, стремится дать своим детям хоть некоторую подготовку.

Сормовская библиотека, более чем скромная, может доказать, что у рабочих существует сильная потребность в знаниях. В библиотеке более подписчиков, чем книг, несмотря на то, что рабочие, в большинстве случаев, не могут получать того, в чем нуждаются. Рабочие также нуждаются в разумных развлечениях, и если среди них и развито пьянство, то одной из главных причин служит отсутствие таковых. Сормовские рабочие долго добивались разрешения ставить любительские спектакли и им было это разрешено лишь после увольнения директора Фосса, жена которого не давала разрешения. Каждый спектакль, каждый танцевальный или музыкально-литературный вечер привлекают полный зал публики. Многие не имеющие достаточных средств рабочие отказывают себе в пище, чтобы прилично одеться. Из этого видно, насколько сильна у рабочих потребность в приличном платье. Всякий согласится, что рабочие крайне нуждаются в квартирах, отвечающих гигиеническим условиям, и что, только благодаря нужде и дороговизне квартир, скучиваются в каморках. Питательная пища и отдых после усиленной работы также необходимы для восстановления потраченных сил. Развившееся чувство человеческого достоинства заставляет рабочих желать, чтобы с ними обращались, как с порядочными людьми, не ставили бы их на одну доску с ворами, подвергая ежедневно обыску, чтобы мастера и служащие обращались с ними, как с равными, а не как с вьючной скотиной.

Вообще, рабочие нуждаются в культурных условиях жизни. Несоответствие условий, в которых рабочим приходится жить, с запросами, предъявляемыми к жизни, заставляют их сильно страдать и искать выхода из ненормального положения, в которое они поставлены. На гуманность предпринимателей рассчитывать нельзя, так как они, признавая сами себя людьми, на рабочего смотрят не как на человека, имеющего право на человеческую жизнь, а как на орудие, необходимое для их личного обогащения. Чем короче срок, в который можно выжать все соки из рабочего, тем для них выгоднее. Для более успешной эксплуатации труда рабочих предприниматели соединяются в акционерные общества. Для того, чтобы удержать на желательной высоте цены на продукты, производимые трудом рабочих, но принадлежащие предпринимателям, образуются союзы и синдикаты – например, синдикаты сахарозаводчиков, нефтепромышленников и проч. Для этой же самой цели предприниматели добиваются и запретительных пошлин на ввозимые в Россию более дешевые и доброкачественные иностранные товары, что служит тормозом для развития русской промышленности. Отдельный рабочий, защищаясь от эксплуатации со стороны предпринимателей, не может оказать им большего сопротивления, чем кусок свинца давлению гидравлического пресса. Отдельный рабочий не может не соглашаться на тяжелые условия, предлагаемые предпринимателем, так как без работы он существовать не может, и даже соединенными силами, при отсутствии благоприятных условий, рабочие не могут противостоять предпринимателю, которому от временной приостановки производства не грозит голод, как рабочим. Рабочие не могут добиться участия в прибылях, получаемых от их труда, не соединившись все вместе в один братский союз; но и этого единственного выхода они лишены, так как закон, разрешая предпринимателям эксплуатировать рабочих, запрещает последним защищаться от эксплуатации, преследуя союзы и стачки. Чтобы добиться более культурных условий жизни, рабочим необходимо иметь право устраивать стачки против предпринимателей, иметь право организовывать профессиональные союзы, иметь право свободно говорить и печатать о своих нуждах и, наконец, через своих выборных принимать участие в законодательстве, так как всякая победа рабочих над предпринимателем может быть прочной лишь после ее узаконения.

В силу всего вышеизложенного, считая рабочих вправе добиваться за свой труд лучших условий жизни, я сознательно примкнул к демонстрантам. Узнав за несколько дней о предполагаемой демонстрации, я решил принять в ней участие и сделал со своей стороны три штуки знамен. На одном из них я написал: «долой самодержавие!» и «да здравствует политическая свобода!», на другом: «да здравствует социал-демократия!» и на третьем: «да здравствует восьмичасовой рабочий день!». С этими знаменами я и пошел на демонстрацию. Мои знамена оказались очень кстати, так как таковых у демонстрантов не оказалось, и они выражали свой протест только пением революционных песен и возгласами: «долой самодержавие», «да здравствует политическая свобода». Мелкими протестами рабочим до сих пор рабочим не удалось добиться чего-нибудь существенного. Начальство и общество сквозь пальцы смотрят на злоупотребления и на явное нарушение законов со стороны предпринимателей, следовательно, нужно что-нибудь из ряда вон выходящее, чтобы обратили на нас, рабочих, внимание. Посредством резкой демонстрации участники ее, по моему мнению, желали обратиться внимание общества на ненормальное положение рабочих и на игнорирование правительством их интересов. Рабочие, служа в солдатах, работая в копях, на фабриках и заводах, все свои силы отдают государству, но им не дано никаких прав, так что всякий обладающий капиталом и покладистой совестью может обратить в рабство всякого человека, не имеющего возможности существовать без работы. Рабочие, представляя собой слабую сторону, больше нуждаются в покровительстве законов и в поддержке со стороны правительства, чем сильнейшая сторона, капиталисты, к услугам которых и концессии, и казенные заказы, и тарифы. Предприниматели могут открыто писать и говорить о своих нуждах, к которым правительство относится отзывчиво. Предприниматели могут устраивать промышленные съезды, могут устраивать акционерные общества, союзы и синдикаты, т.е. стачки против рабочих и потребителей, наконец, представители капитала фактически участвуют в законодательстве, т.к. министры, будучи сами капиталистами, склонны отстаивать и отстаивают интересы капитала.

Я все сказал. Снисхождения я не ожидаю, так как знаю, что господствующий класс общества против стремления рабочих к культурной жизни; но все-таки пора сравнять в правах рабочих с капиталистами, пора и рабочего признать человеком.

«Освобождение», № 14, 1903.