Чадаев о Щедровицком и, в некотором смысле, о Марксе

"Многие вчера не поняли, с чего вдруг я завёл разговор про «дещедровизацию». Поэтому сразу политический контекст. Как только наше начальство воздвигло на флаг в качестве боевого концепта СВО «Русский мир», а ненаше начальство принялось объявлять этой «идеологии» крестовый поход (см.статью польского премьера Моравецкого в «Гардиан»), медузовские копатели раскопали, что человеком, который его вообще ввёл в язык, был не кто иной, как Пётр Щедровицкий. Который к тому моменту неполживо расплевался с агрессивным агрессором, осудил СВО, отряс прах и релоцировался в Латвию. К философу явился с инквизиционным допросом комиссар в пыльно-радужном шлеме — не кто иной, как сам геноссе Зыгарь. Пытать, не стыдно ли ему за то, что подарил проклятым тоталитарным агрессорам идеологическое оружие. Пётр пафосно каялся-объяснялся, и, дабы усилить эффект, даже сходил разок босиком в Каноссу — на эфир к Арестовичу. Разоружился перед партией. Но, что называется, всё равно остался на подозрении.

Однако перед нами, тоталитарными тоталитаристами и агрессивными агрессорами, это, в свою очередь, тоже поставило серьезный вопрос: а можем ли мы теперь нерефлексивно, бубёныть, пользоваться концептом «русского мира»?

Но это только самый поверхностный слой проблемы. Есть более глубокий, который связан с тем, что, действительно, вся эта СМД-концепция и инструментарий, на ней основанный, проник достаточно глубоко в нашу госсистему. Игры (ОДИ), «уровни рефлексии», «метапозиция», квадратики-стрелочки, человечки на флипчарте, вся фигня. Я несколько раз наблюдал на совещаниях забавные сцены: люди с должностями задают друг другу вопросы, на какой методологии основана их работа, бьют себя по темечку — слово «методология» же сейчас эээ харам… а другого-то нету… может методика? Нее… Ну эээ… ладно, прости нас, Господи.

Все понимают, что мозговой слизень «мыследеятельности» сидит и в мозгах управленцев, и в пространстве культурной политики (они даже культуру в «социокультуру» переименовали, чтоб всем было ясно, что культура — это когда Толстоевский, а «социокультура» — это когда куча фекалий на набережной Москва-реки). Ещё щедровитянство взрастило целую когорту политтехнологов, бизнес-консультантов, инфоцыган, дизайн-мыслителей и прочая, имя им легион.

Риск-то в чем? Похоже на ситуацию, когда у нас есть разная военная техника, а в этой технике есть импортные процессоры с зашитым в них софтом. И в этот софт и особенно в хард воткнуты разные «закладки», которые создают неустранимые уязвимости для хакерской атаки. И поэтому сейчас такой кипеж стоит, что нам нужны свои процессоры, микросхемы — потому что никакая кибербезопасность не в состоянии что-либо сделать с закладками, которые сделаны на уровне железа.

Здесь ситуация аналогичная: мы имеем некоторый концептуальный framework — инструментарий мышления: некий набор устоявшихся и стандартизованных практик организации процесса совместного думания-анализа-проектирования. Который мы продолжаем использовать в том числе для задач, тесно связанных с когнитивной войной. Но мы не можем поручиться, что там — в коде, в железе — нет этих самых закладок. Или даже что он весь целиком не представляет из себя одну большую закладку — во всех смыслах этого многозначного русского слова.

И, как минимум, своего рода ревизию провести жизненно необходимо. Как максимум – необходимо понять, можем ли мы в принципе совершить акт технологического обновления на уровне целого класса «технологий мышления». Особенно — прикладного мышления, стоящего на службе задач госуправления, работы над долгосрочными стратегиями и далее по списку.

Для затравки к диалогу о «дещедровизации» воспроизведу с некоторыми добавлениями спич, который я произнёс в палатке на Селигере при учреждении Клуба Мужчин-Бездельников в далёком 2006 году. Он — вы удивитесь — был практически о том же.

———

«Чего хотел старший Щедровицкий? Поначалу, в далёкие 1950-е, когда они, группа молодых философов — включая Ильенкова, Зиновьева, Мамардашвили, Грушина и многих других — ещё пили пиво на Тверском бульваре и назывались все вместе не Московский Методологический, а просто Московский Логический Кружок — Георгий Петрович хотел простой вещи: найти хоть кого-нибудь, кто начал бы его воспринимать и слушать без иронии. А это тогда было почти невозможно. Пятигорский мне рассказывал: «вот Жора — он был зверино серьёзен. Я помню, как он на третьем курсе с таким важным видом объяснял первокурснице: «запомни: подошва — это основа ботинка!»» «Дала?» — уточнил я у Александра Моисеевича. «Пфф! Нет, конечно».

В итоге они, конечно, расплевались — имея в компании такого штатного насмешника, каким был Зиновьев… короче, у «Жоры» не было шансов. И, кстати, именно в ходе этого разрыва логический кружок стал методологическим, как потом культура стала социокультурой, а деятельность — мыследеятельностью. Это старый, многократно повторенный финт в стиле робота Бендера: «создать свой собственный луна-парк с блекджеком и всем остальным», а для этого — переназвать известные вещи, заставляя всех входящих в порядке инициационного ритуала выучить этот внутрикружковый речекряк.

Конкретно с мыследеятельностью получилось следующее. В классическом диамате, который им преподавали на философском фактультете МГУ, суть всей доктрины — соотношение материального и идеального начал, и всякий материалист должен присягнуть на верность базовому положению бородатых классиков: «Бытие определяет сознание». Чтобы создать свой собственный марксизм, ГПЩ пришлось переименовать «сознание» в «мышление», а «бытие», соответственно, в «деятельность». Это — ключевая аксиома того, что потом получило название «деятельностный подход»: именно деятельность определяет и формирует мышление, но мышление, в свою очередь, диалектически организует и преображает деятельность.

И отсюда — главный инсайт, обеспечивший успех всего учения в советской реальности, а также и регулярный приток неофитов в кружок. Раз деятельность при социализме и при коммунизме теперь носит характер коллективной деятельности — значит, необходимо ставить вопрос об организации коллективного мышления. Причём ставить его практически, на уровне разработки форм и методов этой самой организации. Отсюда — игры, схемы и вся прочая хреномантия. «Методология», таким образом, есть рефлексия над формами и способами организации не мышления вообще, а именно коллективного, совместного мышления. А здесь мы, товарищи марксисты, имеем отставание «производственных отношений» от «производительных сил»: по факту деятельность-то везде давно коллективная: заводы там, фабрики — а мышление как было индивидуальным, «частным и буржуазным», можно сказать, так и осталось. Непорядок.

Што на это отвечаем мы? А то и отвечаем, что, если отбросить всю эту квазимарксистскую (именно «квази», это важно) абракадабру, то мы увидим, что «мышление» и «деятельность» суть фазовые состояния человека, причём не просто различные, а прямо противоположные. Чтобы думать, надо сделать паузу в действии. А чтобы что-то сделать, надо на время перестать думать: взять то, что уже до этого придумал и воспроизвести в реальности. Соответственно, суть философской программы Клуба мужчин-бездельников состоит в том, чтобы противопоставить «деятельностному подходу» методологов наш поистине революционный — бездеятельностный подход.

Так выпьем же за это, сказал я тогда. И мы подняли пиалы с китайским чаем «Колодец дракона»…

***

Думаю, одна из концептуальных трещин, разрушивших в итоге СССР, была тема труда. Труд в Советском Союзе был сакрализован, объявлен высшей ценностью, даже обращение к людям было не «граждане», а «трудящиеся». Но это — скорее свойство именно русской версии коммунизма, причём коренящееся в достаточно архаичных слоях культуры: русской, даже, наверное, славянской трудовой этике, в миросознании народа-земледельца.

А главное, не имеет никакого отношения к «марксизму», к самому Марксу. Маркс, как известно, труд вообще-то ненавидел. И вся суть программы построения коммунизма у него, в конечном счёте, сводилась к созданию ситуации, при которой «вообще всем можно не работать» — тот самый «прыжок из царства необходимости в царство свободы» и прочее «освобождение труда». Если его внимательно читать, то ясно, что классы-эксплуататоры — это как раз те, кто уже и построил такой «коммунизм» для себя. Но за счёт других: путём эксплуатации, выражающейся, в частности, при капитализме в «отчуждении» продуктов труда и «присвоении прибавочной стоимости».

И это противоречие разрешить в СССР так и не удалось: в конечном счёте, советские люди начали всё более предпочитать жить «по Марксу», а не по «советскому марксизму». Проще говоря, если мы так много работаем для того, чтобы потом всем можно было вообще не работать, то давайте же в личном порядке начнём жить в этом самом «потом» прямо щас.

Что интересно, последние лет десять Пётр Щедровицкий настойчиво «копал» именно тему труда — причём в специальном разрезе «разделения труда». Тему ему подкинул покойный Григорьев, но ПГЩ туда упёрся со всем ажиотажем добросовестного начётчика. Я в своё время не поленился и поизучал его многочисленные лекции по вопросу. В частности, вызубрил азбуку: «технологических укладов» — шесть, а «промышленных революций» — четыре, тут важно не перепутать. Но главная там мысель — ещё из Адама Смита: уровень развития экономики тем выше, чем глубже и подробнее это самое «разделение». И из этого, кстати, автоматически следовало, что строить свою отдельную экономику России вообще никак нельзя, поскольку наша «глубина» будет заведомо «мельче», чем у «развитых стран», и единственный наш путь — это всячески интегрироваться в «мировое разделение труда».

Проблема в том, что в любой культуре всегда существует своего рода «ценностная шкала», ранжирующая разные виды труда — ну или, шут с вами, «деятельности» (не буду счас акцентировать на различении) — по степени общественной полезности. И эта ценностная шкала играет решающую роль всякий раз, когда дело доходит до раздела созданного коллективным трудом: кому, сколько и почему «положено». И из этого следует, что всякое разделение труда автоматом влечёт за собой формирование не просто неравенства, а довольно жёсткой социальной иерархии. И если ясно это понимать, отсюда автоматически следует, что чем глубже «разделение труда», тем больше эти барьеры, тем выше вершина социальной пирамиды и тем жёстче эксплуатация. Именно поэтому, как только в неолите появилась функциональная специализация, «первобытнообщинные» общества почти моментально трансформировались в «рабовладельческие» (пользуясь, опять же, вокабуляром истмата).

Соответственно, всякая попытка рассматривать чисто функциональный аспект «разделения труда», то есть его «эффективность», в отрыве от ценностного — то есть «кому и сколько положено» — есть либо философская слепота, либо сознательная работа на угнетателей. В Норильске до сих пор помнят спич эффективного менеджера Х. в адрес профсоюзников, пришедших на следующий день после корпоратива просить повышения зарплат для шахтёров-проходчиков: «Когда я повышаю вам зарплату — это просто нагрузка на бюджет. А когда я заказываю для топ-менеджмента самолёт с ТБМьми из Москвы — это позволяет им работать более мотивированно и с большей отдачей, а потому более эффективно с точки зрения общей капитализации. Поэтому идите наТБМ, товарищи трудящиеся».

В некотором смысле, это всё, что надо знать о теме «разделения труда»."