«Император верил, что я его спасу...»

Александр Керенский о прошлом без желчи и злопамятства. Найдены уникальные магнитофонные записи 1953 года с интервью «первого трибуна революции»

Голос его несколько скрипуч и резок. Но он завораживает своей силой и звучностью. В такт словам, произносимым по-французски со странным, одновременно русским и американским акцентом, он изредка прихлопывает ладонью по столу. За этим стуком, отдающимся в микрофоне, – горячий темперамент, скрывающийся до поры под отточенным красноречием.
– Слушайте, слушайте! Это говорит один из самых ярких людей России. Его называли её «первым трибуном». – Не знаю, каким образом попали к Александре Петровне Плетнёвой, парижскому потомку пушкинского издателя и близкому другу замечательной писательницы русской эмиграции Нины Николаевны Берберовой, эти магнитофонные плёнки. Помню, когда Александра Петровна Плетнёва в конце восьмидесятых передала мне на Рю де ля Винь – Виноградной улице Парижа – эти старинные магнитофонные записи, я сперва не придал им большого значения. Но когда принялся слушать, понял: им нет цены.
В ноябре пятьдесят третьего Александр Фёдорович Керенский, будучи в Париже, выступил по международному каналу французского радио с серией передач. Отсюда и эти пять кассет, чудом «дожившие» до нашего времени. По нынешним компьютерным требованиям, записи не очень-то и качественные – с шипом и побочными шумами, но эффект тем не менее невероятный. Впечатление такое, будто сам Александр Керенский сидит где-то в Москве на Пятницкой или на 5-й улице Ямского поля и, широко используя исторические параболы, комментирует нашу эпоху. И горбачевскую «перестройку», и ельцинские «лихие девяностые», и путинскую «нулёвку»…
Председатель Временного правительства, военный министр, министр юстиции, депутат Учредительного собрания, член Государственной Думы и прочая, прочая… В беседе с Роже Лютеньо, известным журналистом французского радио, выдающийся политик пробует осмыслить прошлое без желчи и злопамятства. И пусть в его трактовке дел «давно минувших дней» весьма ощутима попытка оправдать Временное правительство, объяснить исторические события некоей «фатальностью», извечно преследующей Россию, скрыть нерешимость «объективными, непредвиденными обстоятельствами…» Пусть даже его видение прошлого порой не совпадает по фактам и оценкам с другими источниками. Все равно позиция Александра Керенского – позиция не свидетеля, а одного из главных героев Истории. Её принадлежность и сам этот документ, печатающийся с сокращениями.

Кирилл Привалов, Париж-Москва

Рекомендательное письмо брату цареубийцы
– Говорят, что после смерти Ильи Ульянова его дети были взяты на попечение вашим отцом, который стал их опекуном?
– Это не так. На бумаге опекунство оформлено не было, дети Ульянова оставались жить с матерью. Но мой отец постоянно помогал детям своего друга. Так, когда Владимир Ульянов захотел поступить в Казанский университет, он обратился за помощью к моему отцу. Тот написал письмо, в котором рекомендовал Владимира Ульянова как образцового ученика.
– Это был смелый шаг со стороны вашего отца, имперского чиновника, – дать рекомендательное письмо брату цареубийцы, опасного заговорщика… Говоря словами более позднего периода – «врага народа».
– Нет, по тем временам такой поступок вовсе не казался отчаянным. Несмотря на жёсткий, реакционный, как тогда говорили, режим, никто не нёс ответственности за поступки своих родственников.
– Встречались ли вы с Лениным за границей?
–Видите ли, если Ленин много времени
провёл в эмиграции – Франция, Великобритания, Швейцария, – то я до изгнания в восемнадцатом году за границей никогда не был… Мы принадлежали к двум разным поколениям. Лицейские и университетские годы Ленина приходятся на восьмидесятые годы, эпоху реакции, когда российская молодёжь начала увлекаться доктриной западного материализма, марксизма. Я же начал свою политическую жизнь в начале двадцатого века, когда молодёжь в России больше интересовалась духовными поисками, стала разочаровываться в классических доктринах Канта и Маркса. В этом главная разница между двумя нашими поколениями.
– Как и Ленин, вы изучали право?
– Лицей я окончил в Ташкенте, потом учился в Петербургском университете: сначала на историко-филологическом факультете, потом – на факультете права. Карьера адвоката нужна была мне, чтобы заниматься политическими судебными делами, иметь возможность в полный голос говорить правду. Я ездил по всей России, так как процессы с 1906 года велись повсюду: в Сибири, на Кавказе, на Украине…
– Кого вы считаете самым влиятельным государственным деятелем России до революции семнадцатого года?
– Графа Витте. Он начинал свою жизнь чиновником провинциальной железной дороги, а потом стал министром транспорта, министром финансов. В течение десятка с небольшим лет Сергей Юльевич Витте реорганизовал российскую экономику, индустрию. В конце Русско-японской войны, после первой всеобщей забастовки, растерянный император Николай II призвал графа на совет. Господин Витте сказал: «Ваше Величество, Вы должны сделать выбор. Или дать народу конституцию, или назначить военного диктатора с неограниченной властью». Царь предпочёл первое. Так появился Манифест 17 октября 1905 года, который дал России первую конституцию.
– А почему была распущена 1-я Дума, созданная летом 1906 года?
- 1-я Дума действительно представляла народ. Почти половину её членов составляли крестьяне. Основа другой половины – прогрессивные либералы. Дума имела две цели: борьбу за изменение царской Конституции и решение аграрного вопроса. Аграрные проблемы, и по сей день имеющие для России очень большое значение, послужили предлогом для роспуска 1-й Думы. Дело в том, что главной идеей многих русских мыслителей, скажем, Льва Толстого, было: земля не принадлежит людям, а принадлежит Богу. И тут, после отмены крепостного права, крестьянам в России дали землю. Немного, но дали! Желание крестьян иметь собственную землю стало ещё более сильным. Появился проект аграрной реформы, который предусматривал частичное использование земли крестьянами. Для дворянства – как крупного, так и мелкопоместного – это было неприемлемо. Тогда и прибегли к помощи господина Столыпина.
– Как раз я хотел поговорить о Петре Столыпине. О его роли в создании конституционной России.
– Петр Аркадьевич Столыпин был губернатором той провинции на берегах Волги, от которой позднее меня избрали членом Думы – Саратовской губернии. Он был энергичным и властным политическим деятелем, имевшим тесные связи с земством – местным правительством. Столыпин согласился провести аграрную реформу. После роспуска Думы в ноябре 1906 года по старому стилю был провозглашён декрет, который должен был полностью изменить аграрную структуру России. Столыпин хотел распустить, уничтожить русскую аграрную коммуну – то, что называлось «мир», и создать систему частных крестьянских ферм – «хуторов». Создать класс сильных, инициативных крестьян-собственников. Мир, община – древняя модель, нечто вроде примитивного кооператива: земля принадлежит не тому или иному крестьянину, а всей коммуне. Перераспределяются участки в зависимости от увеличения или уменьшения числа едоков. Короче, идея Столыпина была разумной: отказаться от общины. Однако способы проведения реформы отличались непродуманностью, жестокостью.

«Удивительный период в истории России»
– Столыпин не был единственной яркой и самобытной фигурой в российской политике начала века. Мне кажется, что интересен нам сейчас и Гучков. В книге «Русская революция, 1917г.» Вы пишете, что Гучков принимал участие в Англо-бурской войне как доброволец на стороне республики Трансвааль, во время Русско-японской войны прошёл всю Манчжурию как делегат Красного Креста. В октябре 1905 года Александр Иванович Гучков возглавил партию российских консерваторов и поддержал Столыпина, однако вскоре ощутимо поменял свои взгляды.
– Предвоенное десятилетие было удивительным периодом в истории России. Бурно развивались промышленность, сельское хозяйство, кооперативное движение, печать, политическая жизнь… Конституционная Россия становилась по-настоящему подготовленной для нового этапа демократического строительства – для парламентского правления. Но Распутин и двор мечтали о другом – о возрождении абсолютной монархии.
Гучков и другие выдающиеся представители русской политической мысли той поры – Столыпин, Витте, Милюков, Извольский – прекрасно понимали трагизм ситуации, в которой Россия оказалась в начале века. Стране, едва прикоснувшейся к демократии, как воздух нужен был мир. А она, опутанная союзническими обязательствами, полным ходом шла к войне.
– Помню, вы утверждали, что, если бы не война, революция произошла бы не в 1917 году, а раньше. Однако была бы вообще возможна революция в России, если бы не война?
– Превращение России в парламентскую демократию было неизбежным. Даже в кругах самой высокой, приближённой к трону, бюрократии оказалось немало людей, выступавших с идеей покончить со структурной слабостью режима, при котором возможна распутинщина. Но все карты смешала война.
– Какие решения Временного правительства вы хотели бы отметить?
– Первое, чего мы потребовали, это политических свобод. Мы выступили за немедленный созыв Учредительного собрания, депутаты которого выбирались бы всеобщим голосованием. Мы отменили все различия, продиктованные принадлежностью к классу, религии или национальности. Начали аграрную реформу, отменили частную собственность на земельные участки свыше 40-60 гектаров, включили все обрабатываемые земли в Национальный земельный фонд. Каждый человек, изъявляющий желание трудиться на земле, должен иметь право на свой надел. Само население на местах определяет тот аграрный режим, который более всего соответствует его обычаям и нравам. Коммуна или кооператив, община или частное владение… Мы ввели законы, которые дали рабочим права на членство в профсоюзе, на участие профсоюзов в деятельности каждой фабрики. Временное правительство выступило и за развёртывание кооперативного движения. Мы были за большую автономию земства в руководстве делами на местах.
– Временное правительство провозгласило автономию Финляндии…
– Нет! Мы восстановили независимость Финляндии. Она была аннексирована Россией в ходе наполеоновских войн и вошла в империю в качестве независимого государства, заключившего союз лично с императором. В царствование Николая II многие права Финляндии были отменены, что, естественно, вызвало недовольство, даже восстания в Финляндии. Кстати, либеральное общественное мнение России никогда не принимало политики насильственной русификации. Временное правительство немедленно вернуло Финляндии все права при одном-единственном условии: независимость Финляндии должна быть принята Учредительным собранием. Одновременно мы провозгласили и независимость Польши. Начал разрабатываться режим предоставления независимости для прибалтийских стран, для Украины… На Кавказе, в Туркменистане мы стали приглашать представителей местного населения для управления страной. Даже Ленин, когда он вернулся в Россию, признал, что в середине 1917 года Россия являлась самым свободным государством в мире.

«…Погрузить Ленина в трюм старой баржи и затопить»
– Когда Ленин вернулся в Россию в 1917 году, был ли он там широко известен, как утверждали советские историографы?
– В народных массах – нет. Но Ленина хорошо знали в политических кругах. После всеобщей амнистии в стране царил какой-то экстаз. Даже в газете Милюкова, никогда не отличавшегося симпатией к большевикам, написали после приезда Ленина в Петроград: «Лидер социалистов Ленин должен быть на российской политической арене… Мы должны сказать ему: «Добро пожаловать!» вне зависимости от того, что думаем о его взглядах».
– Чем же отличался Ленин? Знаниями, ораторским искусством, организаторскими или административными способностями?
– Он был великим организатором. Его сила была в умении организовывать. С другой стороны – и это очень важно знать, – ему не были ведомы в политической жизни такие понятия, как уважение к другим, сдержанность, верность политической линии. Он был готов на что угодно, если в этом нуждались партия и «мировая революция».
– Из книги Троцкого об истории русской революции видно, что вы больше, чем ваши коллеги, сделали для того, чтобы понять Ленина. Троцкий пишет, что после речи Ленина, ставшей знаменитой как «Апрельские тезисы», вы даже изъявили желание встретиться с Лениным, чтобы объяснить ему пагубность курса на превращение войны народов в войну классов. Этот ваш либерализм и ставили вам в упрёк потом. Почему вы не стали действовать с большей строгостью против человека, представлявшего опасность для вас?
– Да потому, что Ленин не был тогда опасным для меня. Никто во всей России не верил в ту пору, что глава крайне левой партии может представлять опасность для устоев страны, для её будущего. Когда я узнал о выступлении Ленина 17 апреля, моим первым эмоциональным порывом было встретиться с ним, поговорить о нашем детстве в Симбирске, о родителях… Не секрет: от некоторых политиков мне поступали предложения погрузить Ленина с его друзьями, приехавшими вместе с ним в Россию на немецком поезде, в трюм старой баржи, вывести её в Финский залив и затопить там со всем содержимым.
– А каким был Ленин?
– Если бы вы встретили его на улице, никогда бы не подумали, что в этом человеке есть что-то необычное. Ленин был сторонником беспощадного террора, без малейшего снисхождения. Только так меньшинство может навязать свою власть большинству, стране. Когда, уже будучи в эмиграции, я спрашивал друзей Ленина из членов левых партий Европы или из меньшевиков о различиях между Лениным и Сталиным, все говорили: в отношении к террору различий между ними не было.
– Большевики начали восстание как раз в то время, когда Австро-Венгрия предложила России сепаратный мир. Известие о нём пришло 6 ноября. Как бы развивались события, если бы обращение из Вены с предложением о мире стало вам доступно на сутки раньше?
– Я сейчас коснусь самого трагического момента в истории России, а может быть, и всей мировой истории. Нам надо было любой ценой продержаться до окончания военной кампании 1917 года. Мы уже подготовили сепаратный мир с Болгарией и Турцией, но не имели сведений от Австро-Венгрии. Временное правительство находилось между двух огней. С одной стороны – Германия и большевики, которые боялись того, что Австро-Венгрия заключит с нами сепаратный мир. С другой – правительства Франции и Великобритании, которые не питали никаких симпатий к нашему правительству… И вот совершенно неожиданно мы получили информацию из Швеции: некий господин явится к нам с предложением австрийцев о сепаратном мире! Но было слишком поздно, большевики уже выступили.
– Тогда вы отправились на Северный фронт, чтобы заручиться поддержкой армии. Но полк, который вы возглавили, был остановлен около Царского села: казаки купили свою свободу ценой вашей головы.
– Было заключено соглашение между казаками и Павлом Дыбенко, председателем Центробалта, руководившим красными отрядами в Гатчине и Красном Селе. В эти последние минуты я оказался в Гатчине совершенно один. Со мной остался лишь мой адъютант, всем другим я отдал приказ уехать как можно скорее. Мы решили, что в тот самый момент, когда казаки и матросы явятся нас арестовывать, мы закроемся и совершим двойное самоубийство. И тут в дверь постучали. Вошли молодой офицер и матрос: «Вот матросская форма, быстро переодевайтесь и бегите!»
– Вы не знали, куда направляетесь?
– Ничего не знал. Несколько месяцев – с ноября по июнь – я провёл в подполье. Жил недалеко от Петербурга. Меня скрывали крестьяне, рабочие – простые люди, которым и в голову не приходило предать меня, несмотря на то, что за мою шкуру большевики сулили огромную сумму. Тепло и верность этих людей – главная компенсация за многие годы моей жизни, отданные службе России.

«Императрица требовала не только моей головы»
– Но и вы когда-то помогли укрыться царской семье в ожидании эвакуации. В своей книге, посвящённой расправе над Николаем II и его семьей, вы писали, что сразу после отречения император написал в своем дневнике три слова: «Предательство, трусость, козни». Царь чувствовал, что происходит что-то неладное. Но почему он не начал действовать ранее?
– Врачи рассказывали, что, когда Распутин и его круг решили, что император слаб и не может более управлять страной, возник план посадить на трон Алексея и объявить императрицу регентшей. Будто бы для этого тибетский врач Бадмаев через Распутина и императрицу давал императору какие-то лекарства, полностью подавляющие его волю.
– А каким вы знали царя?
– Он казался мне абсолютно нормальным человеком. Очень любезным, иногда весёлым. Мне думается, он знал перед революцией об опасности, которая ему грозила, но у него не хватило сил заявить императрице: «Довольно! Не буду больше вас слушать, пойду с другими!» Существовала, впрочем, очень личная причина, почему он не мог так сделать. Это семейная тайна, я не имею права говорить о ней. Скажу только: император чувствовал себя как человек, который сделал что-то очень нехорошее по отношению к своей жене, когда она была совсем молодой.
– Александра Фёдоровна, как известно, была немкой. Это не наводило вас на определенные мысли?
– Слухи о том, будто императрица симпатизирует германскому императору, были очень распространены на фронте. В своё время я даже вёл расследование по этому поводу. Вспоминаю о своей драматической встрече с императрицей. Мы разговаривали наедине, придворная дама Нарышкина осталась в соседней комнате. Императрица мне сказала: «Опять?! Я знаю обо всех этих разговорах. Это ужасно! По воспитанию, привязанностям я – англичанка. Я была любимой внучкой королевы Виктории. Дома мы говорили только по-английски…» Её возмущение произвело на меня большое впечатление. Кроме того, мы изучили много документов, опросили свидетелей. Убеждён: у императрицы не было никаких связей с императорской семьёй Германии.
– А вот по отношению к вам императрица была менее великодушной. Как утверждает Троцкий, за несколько дней до отречения императора Николая II она потребовала вашей смертной казни. Не это ли помешало вам спасти царскую семью?
– Императрица требовала не только моей головы, но и Гучкова, Милюкова. Её письма с просьбой казнить нас не следует рассматривать как политические акты. Это действия больной, несчастной женщины. Что же касается эвакуации царской семьи, то мы решили отправить её через Мурманск в Лондон. В марте 1917 года получили согласие британского правительства, но в июле, когда всё было готово для проезда на поезде до Мурманска и министр иностранных дел Терещенко отправил в Лондон телеграмму с просьбой выслать корабль для встречи царской семьи, посол Великобритании получил от Ллойд Джорджа ясный ответ: британское правительство, к сожалению, не может принять царскую семью в качестве гостей во время войны. Тогда мы решили отправить царскую семью в маленький Тобольск, где даже не было железной дороги. Оттуда мы хотели эвакуировать их в США… Император не раз говорил мне, что Временное правительство – последняя плотина перед бурей, разрушительную силу которой даже нельзя было предвидеть. Император верил мне и знал, что я его спасу. Вышло же всё по-иному… Чтобы истребить царскую семью, надо было переступить барьер. Когда в марте 1917 года в Москве меня просили арестовать императора, отправить его в Петропавловскую крепость и даже казнить, я ответил: «Никогда в жизни не стану Маратом русской революции».
– Опыт революции в России в 1917 году вызывал и продолжает вызывать на Западе живейшие споры. Можно ли объяснить специфику этой революции пропастью, разделяющей Восток от Запада?
– Граница между Востоком и Западом всё время меняется. Основы коммунистического движения были придуманы не в России, это результат развития политической и философской культуры, социологии в европейском мире. Да и сейчас вы найдёте в Москве меньше подлинно коммунистических фанатиков, чем в Риме или Париже… Вся русская история, начиная с конца девятнадцатого века, – это борьба за свободу, за достойную человеческую жизнь. Это не имеет ничего общего с идеями диктатуры. Мы явились первыми жертвами тоталитаризма, который завоевал почти всю Европу. С какими лозунгами Ленин победил в 1917 году? Он никогда не говорил в России, что хочет установить мировую диктатуру пролетариата. Поднимите старые газеты, журналы, выступления Ленина, Троцкого, Сталина. Они говорили, что только большевики гарантируют народу землю, Учредительный съезд и абсолютную свободу. А в результате?
– И последний вопрос. Если бы всё можно было вернуть, что бы вы сделали?
– Думаю, если бы вернулся 1917 год, народ был бы более осторожным и терпимым.