Обычная и обыденная история: Коминтерн и ОГПУ vs НКИД Советского Cоюза

voencomuezd   Mar. 8th, 2013 at 1:54     "Германская ЧК" и "Студенты-фашисты"

После дополнительных «разъяснений» ОГПУ и инструкций, полученных от Политбюро ЦК, М. Литвинов стал настойчиво убеждать германского посла графа Брокдорф-Ранцау в виновности арестованных и ознакомил его с выдержками из протокола допроса Киндермана. Последний давал новые показания о том, что студенты являлись членами не «Оргеша», а другой националистической организации фашистского толка - «Консул», и имели задание совершить покушение на Сталина, Троцкого, а также и на самого Брокдорфа-Ранцау как якобы слишком просоветски настроенного.

Какая-то на удивление мерзостная история. Когда в 1925 г. немцы прочухали, что СССР (ВНЕЗАПНО!) участвовал в подготовке революции в Германии, разразился скандал. Был арестован советский разведчик Скоблевский. ОГПУ в свою очередь ничего умнее не придумало, как арестовать троих немецких студентов, на свою беду забредших в Москву, и обвинить их в том, что они "фашисты" - то есть, по сути, взять в заложники. И что самое чудовищное, все это происходило при теснейшей работе Политбюро, которое, видимо, тоже потеряло мозги.

Конечно, обвинение было шито белыми нитками и разваливалось на глазах. А когда стало известно, что один из арестованных вообще коммунист... Стало совсем некрасиво. В итоге всех, конечно, отпустили, но история как была дрянью, так и осталось.

Собственно, после этого смешно даже спрашивать, как мог произойти 37-й год. Да его могли устроить когда угодно - вопрос только в политической воле. Вот в 37-м она и была.

П.В.Макаренко Советско-германский инцидент 1925 года. Дело «Германской ЧК» и процесс над немецкими студентами // Вестник Тамбовского университета. Сер. гуманитарные науки. 2010. Вып. 2(82). С.346-353

На лейпцигском процессе по делу «германской ЧК» (апрель 1925 г.) была выявлена роль советского полпредства в подготовке «немецкого Октября». На отказ немцев оправдать и амнистировать руководителя «ЧК» - агента Разведупра В. Скоблевского и аннулировать в приговоре причастность полпредства к деятельности «ЧК» Москва ответила арестом немецких студентов-заложников и оговором советника германского посольства Г. Хильгера. Инцидент, вызванный лейпцигским и московскими процессами, оказал негативное влияние на советско-германские отношения и завел в тупик торговые переговоры.

Советско-германское сотрудничество в духе курса Рапалло в немалой степени тормозилось нелегальной деятельностью в Германии различного рода агентов московских ведомств: ИНО ОГПУ, Разведупра, Исполкома Коминтерна, доставлявшим своими провалами неприятности советским дипломатам, которым приходилось тратить массу времени для урегулирования периодически возникавших на этой почве дипломатических инцидентов и конфликтов.

Всякого рода конспиративные комбинации Москвы, направленные на вмешательство во внутренние дела Германии, усиливали недоверие немцев к советской внешней политике и ее представителям. В 1925 г. произошел политический инцидент, связанный с германской «ЧК» и московским процессом над немецкими студентами. Малоизвестный в виду недоступности архивных документов по этой теме он не получил до сих пор освещения в трудах российских историков.

В качестве главного обвиняемого на процессе «ЧК» фигурировал агент Разведупра В. Горев-Скоблевский, арестованный берлинской полицией весной 1924 г. по обвинению в активном участии по подготовке в 1923 г. «немецкого Октября» [1]. Его арест был неожиданным для Наркоминдела, т. к. В. Скоблевский пользовался дипломатической неприкосновенностью, проживал в советском полпредстве и находился под его покровительством как военный советник данного полпредства.

В 1924 г. германские власти не стали возбуждать дело о Скоблевском и «германской ЧК», поскольку расследование еще не завершилось. Как видно из следственных материалов по делу «ЧК», арестованные немецкие коммунисты Нейман, Кениг, Сон и другие сообщали полиции все, что знали о деятельности и связях военной организации КПГ - «германской ЧК» - с советским полпредством в Берлине; по их показаниям были установлены и московские каналы ее финансирования [2]. В ходе расследования была обнаружена причастность не только Скоблевского, но и советского правительства к подготовке «немецкого Октября». Для наблюдения над ходом следствия по делу «Володьки» (так фигурировал в протоколах ГШ ЦК Скоблевский) была создана специальная комиссия в составе И. Уншлихта, О. Пятницкого и Г. Чичерина [3]. Политбюро поручило Секретариату ЦК «предпринять немедленные шаги для соответствующих переговоров тов. Крестинского с генералом Сектом по вопросу освобождения «Володьки» и недопущения его к процессу «ЧК» [3, л. 62].

Н. Крестинский это поручение Политбюро не выполнил, посчитав некорректным говорить по этому вопросу с Сектом, и в письме И. Сталину отмечал нецелесообразность переговоров с генералом в обход министра иностранных дел Г. Штреземана, т. к. это могло бы спровоцировать германский МИД на ухудшение дипломатических отношений и повредить всему делу, связанному с «германской ЧК» [4]. Политбюро отреагировало на доводы Крестинского, приказав ему «без особой нужды к указанному генералу не /346/ обращаться и следить за ходом следствия» [3,л. 72].

Полпреду не удалось удержать ситуацию под контролем и противодействовать широкому освещению в немецкой печати сообщений о причастности к делу «ЧК» советского полпредства [5; 6]. Он убеждал Г. Штреземана в том, что в интересах России и Германии не допустить, чтобы предстоящий процесс принял характер большой политической демонстрации. Последний дал понять Крестинскому, что германское правительство не может оказывать давления или официально влиять на решение Верховного суда, в равной мере, и на публикации немецкой прессы, деятельность которой независима от государства. Не добившись от Г. Штреземана гарантий неразглашения результатов предстоящего процесса, полпред высказывал И. Сталину опасение, что если произойдет утечка информации о финансировании советским правительством германской «ЧК», то это приведет к росту недоверия и враждебности в немецком общественном мнении к СССР и разрыву с ним отношений [4, л. 072].

Наркоминдел, следуя директивным указаниям Политбюро, старался ликвидировать и дело А. Маслова - лидера КПГ, которого до начала процесса предполагалось вывезти из Германии. Сталин был заинтересован в его освобождении и рассчитывал сделать своей опорой в Германии. ОГПУ, у которого руки были свободны от юридических норм и принципов морали, уже заранее подготавливало возможные кандидатуры в обмен на А. Маслова и В. Скоблевского. С этой целью фабриковались «инциденты» с германскими подданными, которым приписывался шпионаж или подготовка террористических актов в СССР [7]. Помощь в этом оказывали агенты ОГПУ, ведущие наблюдение за всеми иностранцами, выезжающими в СССР, в равной мере как и за всеми русскими, живущими за рубежом или находящимися там в командировках [1, с. 117]. В поле зрения таких агентов в Германии попали молодые неопытные люди - немецкие студенты К. Киндерман и Т. Вольшт, которые вместе с вошедшим к ним в доверие эстонцем М. Диттмаром (агентом ОГПУ) 26 сентября 1924 г., сразу же по прибытии в Москву, были арестованы и в течение ряда месяцев содержались под арестом на Лубянке без предъявления конкретного обвинения. На языке чекистов это означало, что арестованные находятся в «разработке». ОГПУ не скрывало от Наркоминдела, что «хочет иметь в своих руках объект обмена» на Скоблевского и других московских эмиссаров, арестованных в Германии [8].

Следователи Лубянки предъявили студентам довольно странные обвинения: в потоплении госпитального судна Антанты во время Первой мировой войны; побеге из немецкой тюрьмы; принадлежности к право-экстремистской организации «Оргеш». Фактическая вина студентов заключалась в прибытии в СССР с фальшивыми паспортами под чужими фамилиями, обнаруженным у них оружием, послужившим поводом для ареста. Зам. наркома иностранных дел М. Литвинов оспаривал обоснованность содержания студентов под стражей и заявлял М. Трилиссеру - начальнику ИНО ОГПУ - о том, что за «проникновение в страну с чужим паспортом и провоз оружия в Германии судят на второй день после ареста и штрафуют несколькими марками». Он считал, что сообщенные Трилиссером факты «ни в коем случае не могут служить объяснением задержания студентов... мы должны их выпустить либо же немедленно предать суду» [8, л. 8]. М. Трилиссер с доводами Литвинова не согласился. ОГПУ не торопилось с расследованием «дела» и ожидало распоряжения высшей партийной инстанции. Судьба студентов зависела от исхода предстоящего процесса в Германии и приговора над Скоблевским и другими обвиняемыми.

Руководство Наркоминдела неоднократно обращалось с просьбами к ОГПУ по поводу разрешения германскому посольству свидания с арестованными студентами и встречало каждый раз категорический отказ, прикрываемый ссылкой на то, что это «может повредить ходу следствия». Следователи Лубянки опасались, что при такой встрече может обнаружиться вся надуманность сконструированной ими схемы обвинений. М. Литвинов, ознакомившись с содержанием письма К. Киндермана, адресованного ректору Берлинского университета, пришел к выводу, что все обвинение, выдвинутое против студентов, «шито белыми нитками». В строго доверительной форме он писал Н. Крестинскому: «По правде говоря, мы все больше и больше убеждаемся в несерьезности возводимых на студентов обвинений» [8, л. 13]. М. Литвинов обратился с просьбой к И. Сталину решить в срочном порядке вопрос об арестованных немецких студентах. Он сообщал ему о развернувшейся в Германии кампании за их освобождение и упорном сопротивлении ГПУ, подавлявшем всякую инициативу Наркоминдела в ликвидации нараставшего с немцами конфликта. Литвинов обращал внимание генсека на сообщения в германской прессе о том, что арестованные подвергаются пыткам и истязаниям на допросах, и просил Сталина «пойти навстречу немецкому посольству и дать свидание с арестованными» [8, л. 16]. Политбюро ЦК не поддержало М. Литвинова в его просьбе, т. к. разрешение на свидание со студентами давало возможность германскому посольству усомниться в их «преступных умыслах». В аналогичной просьбе было отказано и Г. Чичерину, ставившему 7 февраля 1925 г. на заседании Политбюро ЦК вопрос о целесообразности свидания представителя германского посольства с арестованными. «Дело» студентов предполагалось максимально использовать в торговых переговорах с германским правительством и в связи с предстоящим процессом «ЧК» [3, л. 74-75].

После дополнительных «разъяснений» ОГПУ и инструкций, полученных от Политбюро ЦК, М. Литвинов стал настойчиво убеждать германского посла графа Брокдорф-Ранцау в виновности арестованных и ознакомил его с выдержками из протокола допроса Киндермана. Последний давал новые показания о том, что студенты являлись членами не «Оргеша», а другой националистической организации фашистского толка - «Консул», и имели задание совершить покушение на Сталина, Троцкого, а также и на самого Брокдорфа-Ранцау как якобы слишком просоветски настроенного [8, л. 36]. Предъявленные доказательства произвели на посла большое впечатление, однако он выразил большое сомнение по поводу достоверности сообщенной ему новой версии обвинения, предположив, что «признания» были выжаты путем психологического давления на арестованных и даны не добровольно, а под принуждением [7, л. 20].

Из Берлина Ранцау была прислана ориентировка, согласно которой мотивом фабрикации «дела» студентов называлось намерение московского руководства «нажать» на немецкую сторону в плане недопущения антисоветских выпадов на начавшемся 10 февраля в Лейпциге судебном процессе «по делу ЧК» и облегчения участи главного обвиняемого на этом процессе В. Скоблевского. С началом лейпцигского процесса «дело» германских студентов стало приобретать политический характер и рассматриваться в Москве как ответная мера на действия германских властей.

Нараставший конфликт между НКИД и ГПУ заставил М. Литвинова вновь обратить внимание Политбюро ЦК на последствия «дела» студентов для советско-германских отношений. Он сообщал, что немецкий посол считает показания Киндермана в подготовке террактов в СССР сфабрикованными, а в самой Германии усиливается мнение о вынужденном характере этих показаний. Это подозрение, по мнению Литвинова, усиливалось упорным отказом ГПУ в свидании сотруднику германского посольства с арестованными. Зам. наркома не скрывал, что «дело» студентов может принять «серьезный оборот», и выражал надежду на то, что «государственные соображения советского правительства возьмут верх над ведомственными интересами ГПУ» [8, л. 36-37]. Политбюро ЦК расценило литвиновское заявление как несогласие с тактикой давления на германское правительство с целью принятия лейпцигским процессом оправдательного приговора по делу «германской ЧК». Предложение Литвинова поэтому не было удовлетворено, и ему вновь пришлось давать немецкому послу разъяснения о неизменной позиции советского руководства по вопросу о виновности студентов.

Муссирование «дела» студентов не воспрепятствовало преданию огласки в ходе процесса над «ЧК» фактов о связях между военной организацией КПГ и советским правительством. В первые дни судебного процесса германские газеты печатали показания Ф. Неймана о В. Скоблевском как агенте Москвы и организаторе «германской ЧК», сообщали о финансировании военной организации КПГ советским посольством. Ряд газет: «Берлинер цайтунг», «Локаль - анцайгер» и другие сообщали о причастности полпредства к подготовке покушения на генерала Секта в своих передовицах [5, л. 79; 6]. /348/

Неприятной неожиданностью для следователей Лубянки явилось заявление У. фон Брокдорф-Ранцау о том, что один из обвиняемых - К. Киндерман - является немецким коммунистом. В доказательство была предъявлена копия партийного билета, подтверждавшего принадлежность этого студента к германской компартии. Все это рушило хрупкую картину обвинений и противоречило замыслам ГПУ: показать студентов фашистами, проникнувшими в СССР для совершения покушения на жизнь видных советских государственных деятелей. Учитывая недовольство среди членов КПГ по поводу ареста в Москве немецкого коммуниста, обвиняемого в террористической деятельности, 5 марта 1925 г. Политбюро ЦК приняло решение: ознакомить немецких коммунистов и рабочих с делом К. Киндермана и его показаниями и рекомендовало руководству КПГ принять меры против проникновения в ряды партии чуждых ей элементов [3, л. 82]. 13 марта Политбюро признало желательным ускорить окончание предварительного следствия и передать формально дело студентов с 20 марта в Верховный суд СССР. Но следствие предлагалось продолжать в прежнем порядке и закончить его между 15 апреля и 15 мая [3, л. 86]. Начало судебного процесса над студентами зависело от результатов приговора Верховного суда Германии по делу «ЧК».

Национальные интересы диктовали германскому правительству необходимость сохранения дружественных связей с СССР, т. к. Германия могла осуществлять самостоятельную политику лишь опираясь на Советский Союз. Для немецкой стороны не оставалось ничего иного, как закрыть глаза на нарушение советским правительством Рапалльского договора, и ради собственного политического благополучия сохранить прежние связи с СССР. 22 апреля 1925 г. лейпцигский процесс был завершен. Верховный суд Германии, по рекомендации Г. Штреземана, несколько смягчил формулировку приговора, в котором отсутствовало упоминание о роли советского правительства в подготовке «немецкого Октября», зато содержалось обвинение в этом советского полпредства. Главный обвиняемый - В. Скоблевский - и два ближайших его помощника, вина которых была доказана, были приговорены к расстрелу, остальные тринадцать обвиняемых получили различные сроки тюремного заключения [9]. Немецкая пресса в основном пассивно прореагировала на приговор лейпцигского суда. Лишь некоторые газеты признали приговор суда мягким и требовали более строгого наказания остальных обвиняемых [5, д. 50111, л. 131 ;10].

Руководство Наркоминдела, ожидавшее помилования Скоблевского и других главных фигурантов процесса, считало приговор Верховного суда Германии «чудовищной судебной ошибкой» [4, л. 0134]. Политбюро ЦК РКП(б), недовольное этим приговором, рекомендовало Н. Крестинскому «заявить официальный протест германскому правительству по поводу мотивации приговора» и поручило ему «позаботиться о Скоблевском как легальными, так и нелегальными способами» [3, л. 114]. Устранение из приговора упоминания о советском полпредстве рассматривалось Москвой как средство избежания дипломатического конфликта и осложнения отношений с Берлином. Для достижения этой цели Политбюро ЦК были приняты контрмеры, направленные на побуждение германского МИД к более активным действиям по нивелированию роли советского полпредства в деле «германской ЧК». В этой связи Наркоминдел потребовал от МИД Германии отзыва немецкого консула Граале из Харькова и вице-консула Зауермана из Ленинграда за их антисоветскую деятельность [4, л. 0146]. ОГПУ, с санкций Политбюро ЦК, пошло на неслыханный в истории советско-германских отношений оговор легационного советника немецкого посольства Г. Хильгера, обвинив последнего в руководстве террористической деятельностью немецких студентов, именуемых после приговора над Скоблевским студентами-фашистами [11]. Для обвинения Г. Хильгера у ОГПУ не было никаких оснований, тем не менее московское руководство сочло необходимым втянуть в «дело студентов» немецкого дипломата, чтобы бросить, таким образом, тень недоверия на германское посольство.

Москва сознательно сжигала за собой все установленные с большим трудом мосты сотрудничества с Берлином, надеясь таким образом избежать огласки и позора от разоблачения своей неблаговидной роли в подготовке «немецкого Октября» осенью 1923 г. /349/ Кроме того, наносился большой удар по авторитету самого Брокдорфа-Ранцау, в подчинении которого находился Г. Хильгер. Не добившись от германского правительства уступок в замене смертного приговора над Скоблевским другим наказанием и аннулирования в приговоре лейпцигского суда упоминания о советском полпредстве, московское руководство провело с 24 июня по 3 июля 1925 г. процесс над немецкими студентами, рассматривая его как вызов германским властям на процесс над «германской ЧК». Первые дни московского процесса над «студентами-фашистами» показали, что конкретных доказательств виновности студентов у обвинения не было. Один лишь Диттмар, причисленный к обвиненным студентам, давал на процессе показания, оговаривая самого себя, а также Киндермана и Вольшта. «Неслыханное втягивание Хильгера в процесс» Г. Штреземан считал ответной мерой советского правительства на компрометацию советского посольства лейпцигским процессом. Германский министр видел в этом процессе угрозу для германо-советских отношений и осуждал советское руководство за то, что вместо конструктивного диалога с немецкой стороной оно беспричинно накаляет политическую обстановку [12].

Процесс над немецкими студентами был рассчитан на оказание морального давления на германское правительство. Политбюро ЦК взяло на себя руководство этим процессом, заранее предопределив его ход и конечные результаты. Оно решало на своих заседаниях практически все вопросы, связанные с этим процессом: от определения состава суда до вопроса о недопущении к процессу и высылке из СССР свидетелей, прибывших из Германии для дачи показаний о личности Киндермана и Вольшта [3, л. 120, 137]. 2 июля 1925 г. Политбюро ЦК дало Верховному суду СССР директиву определить в приговоре высшую меру наказания ко всем трем подсудимым. Наркому юстиции Н. Крыленко поручалось «найти формальный повод для не приведения приговора в исполнение... не упоминая об этом в приговоре» [3, л. 144].

Скрывая от германского правительства и немецкой общественности принятое решение о приостановлении исполнения смертного приговора обвиняемым, Политбюро пошло на шантаж немецкой стороны. 3 июля 1925 г.

Верховный суд СССР приговорил всех трех обвиняемых к смертной казни. 6 июля нарком Г. Чичерин, руководствуясь решением ПБ ЦК, отверг требования Брокдорф-Ранцау о помиловании студентов, а относительно Хильгера заявил, что его реабилитация представляется затруднительным делом. Получив официальный отказ, Ранцау выступил с демаршем, заявив, что если требования Г. Штреземана не будут выполнены, то германская сторона будет вынуждена прекратить с Советским Союзом экономические и политические переговоры [12, S. 528].

Решительный шаг германского посла был неожиданным для Чичерина, В тот же день он с тревогой сообщал Политбюро ЦК о «сгущенной атмосфере» в связи с окончанием московского судебного процесса: «Трудно убедить немцев в виновности студентов», т. к. «нет настоящего доказательства их виновности», и «все немцы уверены, что процесс построен на Диттмаре как агенте ГПУ» [13]. Ситуация складывалась, по мнению наркома, не особенно благоприятная, что даже пытаться разубедить немцев в обратном оказалось довольно проблематичным. Политбюро ЦК не исключало возможность разрыва с Германией и приняло меры для официального санкционирования выхода, позволявшего воздержаться от приведения смертного приговора в исполнение, согласно которому все осужденные «студенты-фашисты» подавали просьбу о помиловании на имя формального главы советского государства М.И. Калинина, а тот ее удовлетворял [3, л. 152]. В вопросе о Хильгере советская сторона не спешила идти немцам навстречу в его реабилитации, желая выторговать за это благоприятный исход дела в лейпцигском процессе или, по крайней мере, обеспечить себе уступки от германской стороны в предстоящем торговом договоре и экономических соглашениях.

9 июля в германском посольстве зав. отделом стран Запада Б. Штейн по поручению Г. Чичерина сообщил Ранцау об отмене смертного приговора Киндерману и Вольшту и публикации этой отмены в советской прессе [12, S. 553]. В реабилитации Хильгера германскому МИД было отказано. После безуспешных попыток добиться оправдания Хильгера Брокдорф-Ранцау заявил наркому Чичерину о своем намерении уйти в отставку. Честолюбие посла было задето отношением к нему московских властей, строивших ему всякие козни и не считавшихся с ним как с самым последовательным в Германии сторонником курса Рапалло. Ранцау отмечал, что весь московский процесс построен на грубой и наглой мистификации, направленной на подрыв престижа германского посольства и, в первую очередь, его авторитета как германского посла [12, S. 565-567].

Реакция германской стороны на «московский процесс» была сугубо отрицательной. В ответ на приговор по делу немецких студентов МИД запретило экскурсии советских студентов в Германию [14]. Была также приостановлена подготовка немецких ученых к участию в 200-летнем юбилее Российской академии наук. Резко изменился тон даже тех немецких газет, которые раньше защищали ориентацию на СССР [13, л. 065]. Продолжение советско-германских торговых переговоров после московского процесса становилось практически невозможным. Германская сторона поставила свои условия, при которых она соглашалась пойти на уступки: официального извинения советского правительства за очернение чести германского посольства и реабилитации Г. Хильгера в советской печати [12, S. 576]. Нарком Чичерин пессимистично оценивал положение дел и обращал внимание Политбюро ЦК на охлаждение отношений между Наркоминделом и германским посольством, которые ограничивались встречами и беседами с второстепенными сотрудниками посольства и полным отказом последнего от выдачи виз на въезд в Германию советским дипломатам. Чичерин считал сложившееся положение с Хильгером совершенно безысходным. Единственным выходом сдвинуть с мертвой точки вопрос о Хильгере он считал метод «нажима» и сетовал на то, что ему, как наркому, не остается ничего иного, как «нажимать на Крестинского», чтобы тот «нажимал на германское правительство» [13, л. 097].

Н. Крестинский, напротив, предлагал отказаться от метода «нажима» и «самым серьезным образом пересмотреть тактику в конфликте из-за Хильгера». Он считал, что «затяжной характер конфликта с немцами может отразиться на результате советско-германских торговых переговоров» [5, д. 50112, л. 75]. По мнению советского полпреда, следовало пойти немцам навстречу в деле реабилитации Г. Хильгера, которое является для них «делом чести». Оправдание Хильгера не представляло особого труда для советского правительства, поскольку у Верховного суда СССР не было доказательств его вины.

В течение июля 1925 г. отношения между СССР и Германией оставались весьма напряженными. Наступивший острый кризис в отношениях рапалльских партнеров грозил непредсказуемыми осложнениями для обеих сторон. Для СССР, остававшегося по-прежнему в политической изоляции, разрыв с Германией представлялся не менее катастрофическим, как и для последней, еще не получившей признания от западных стран после Первой мировой войны как равной среди равных.

В конце июля берлинская резидентура ОГПУ сообщила московскому руководству о намерении германского МИД добиваться отмены смертной казни студентов взамен на подобную отмену казни Скоблевскому и другим осужденным по делу «германской ЧК» [5, д. 50112, л. 84]. Г. Чичерин, руководствуясь указаниями Политбюро ЦК, заявил Брокдорфу-Ранцау о готовности советского правительства сделать первый шаг в этом направлении - опубликовать заявление немецкой стороны в «Известиях» с ее разъяснением о непричастности Г. Хильгера к «делу студентов» [12, S. 683]. Компромисс был достигнут публикацией в советской печати заявления германского посольства о случайном характере встречи советника Г. Хильгера с Киндерманом и Вольштом и отсутствии каких-либо связей и разговоров между ними и немецким дипломатом, которые компрометировали бы последнего. НКИД со своей стороны опубликовал разъяснение, что «в приговоре суда нет упоминания о Хильгере», и на этом основании «оба правительства считают дело ликвидированным» [15]. И 8 августа во время беседы Крестинского со Штреземаном присутствующий при этом Литвинов предложил германскому министру амнистию наряду с немецкими студентами и для осужденных по делу «германской ЧК». В ответ последовал резкий протест Штреземана против уравнения советской стороной лейпцигского процесса над государственными преступниками с московским процессом над невинными студентами [12, S, 715]. /351/

Политический характер московского процесса, сфабрикованного Политбюро ЦК при активном содействии ОГПУ, заставил германских дипломатов усомниться в возможности дружественной политики со стороны СССР. Немецкая сторона на основе германо-советских инцидентов последних лет усматривала «наряду с политикой НКИД, направленной на сближение с Германией, существование в СССР весьма сильного течения враждебного этому сближению, которое в любой момент может взять вверх и опрокинуть все созданное до сих пор» [16]. Правительство Веймарской Германии, однако, считало выгодным подписание торгового договора и экономических соглашений с СССР, т. к. оно хотело показать всему миру, что проводит самостоятельную и независимую внешнюю политику. Г. Штреземан заверял Н. Крестинского, что ни он сам, ни МИД вообще «не желают раздувать лейпцигское дело», и оно может считаться «окончательно разрешенным лишь после помилования немецких студентов» [5, д. 50112, л. 93].

В конце августа 1925 г. официальное предложение об обоюдном помиловании от имени германского МИДа было сделано Брокдорфом-Ранцау. Нарком Г. Чичерин обратил внимание Политбюро ЦК на необходимость принятия этого предложения [13, л. 0124]. Его заместитель М. Литвинов в письме И. Сталину 29 сентября с удовлетворением отмечал: «Мы до сих маневрировали таким образом, чтобы инициатива одновременного помилования Скоблевского и студентов исходила не от нас, а от немцев, и это нам удалось...» [8, л. 116]. Он просил Сталина ускорить обсуждение вопроса о студентах на заседании Политбюро. Ответ Ранцау был дан М. Литвиновым 2 октября, причем в неофициальной форме, со ссылкой на беседу с «компетентными товарищами», обещавшим помилование студентов и замену им смертного приговора другим наказанием [8, л. 119]. Однако отказ ОГПУ в просьбе германского посла о встрече со студентами вызвал у Ранцау сомнение в добрых намерениях советских властей. Колебания советской стороны в этом вопросе были вызваны отказом Верховного суда Германии помиловать В. Скоблевского и других осужденных по делу германской «ЧК». Г. Чичерин поэтому в беседах с Ранцау давал уклончивый ответ, связывая помилование немецких студентов с помилованием Скоблевского [13, л. 0192].

Инцидент между обеими сторонами, вызванный лейпцигским и московским процессами, негативно сказался на ходе торговых переговоров между СССР и Германией, которые к концу 1925 г. зашли в тупик. Намерения Политбюро ЦК путем давления на германское правительство добиться оправдательного приговора в лейпцигском процессе и уступок от немцев в торговых переговорах не привели к желаемым результатам. Ситуация сложилась не в пользу советской стороны, доказавшей «московским процессом» далеко не лояльное отношение к своему рапалльскому партнеру. Тактика давления и выжидания, проводимая Наркоминделом по директивным указаниям Политбюро ЦК, себя не оправдала. Для московского руководства не оставалось иного выхода, как ради сохранения дружественных отношений с Германией пойти на одностороннее помилование студентов, так и не ставших объектом обмена на В. Скоблевского и других осужденных коммунистов по делу «германской ЧК».

31 октября 1925 г. Киндерман и Вольшт были официально помилованы, но их депортация в Германию была задержана до разрешения вопроса о помиловании Скоблевского. Амнистия последнего еще долго оставалась предметом переговоров с немецкой стороной, и он был помилован германским Верховным судом лишь после подписания Берлинского договора между Германией и СССР.

1. Орлов В. Двойной агент: Записки русского контрразведчика / пер. с англ. М., 1998. С. 115.

2. РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 25. Д. 1367. Л. 4, 5-23, 32-54.

3. РГАСПИ. Ф. 17 Оп. 162. Д.2. Л. 55. (Особая папка заседаний Политбюро ЦК ВКП(б)).

4. АВП РФ.Ф. 165. Оп. 4. П. 117. Д. 100. Л. 73.

5. АВП РФ. Ф. 04. Оп. 13. П. 86. Д. 50110. Л. 59-79.

6. Berliner Tagelatt. 1925. № 43. 26 Januar (Abend-Ausgabe).

7. Беседовский Г. На путях к термидору. М., 1997. С. 119.

8. АВП РФ. Ф. 082. Оп. 8. П. 18. Д. 2. Л. 11.

9. Reichskanzlei A. der. Die Kabinette Luther I und II. Boppard am Rhein, 1977. Bd. 1. Dok. 11. Anm. 8. S. 35.

10. Das Urteil im Tscheka-Prozeb // Deutsche Ta-geszeitung. 1925. 23 April. /352/

11. Hilger G. Wir und Kreml. Deutsch-sowjetische Beziehungen 1918-1941. Frankfort am Main-Berlin, 1964. S. 114-117.

12. Akten zur deutschen auswartigen Politik 1918-1945 (ADAP). Aus dem Archiv des auswartigen Amts. Serie A. Gottingen, 1995. Bd. 13. Dok. 172. S. 456-576.

13. АВП РФ. Ф. 165a. On. 4. П. 117. Д. 99. Jl. 65.

14. АВП РФ. Ф. 165. On. 5. П. 123. Д. 144. Л. 0142.

15. Известия. 1925. 8 авг.

16. АВП РФ. Ф. 165а. Оп. 5. П. 123. Д. 144. Л. 0167.

Поступила в редакцию 17.12.2009 г.