Легендарный городок под названием Дно расположен в Псковской области — одном из самых депрессивных регионов Европейской части России. Доехав досюда, вроде бы отрёкся от престола последний император — Николай II, а по недавним исследованиям, местные жители якобы сильнее всех матерятся в интернете. По заданию самиздата Анастасия Семенович отправилась в город-мем, поговорила с местными жителями, историками и лингвистами, чтобы понять, как в действительности живёт Дно и есть ли в окружающих его мифах хоть доля правды.
В России есть Дно, и сегодня там живёт порядка 7525 человек. Давным-давно здесь были две деревни, названия которых звучали звонче и веселее: Дно Большое и Донце Меньшое, а всё вместе звалось Донщиной. По легендам, тут встречали русалок и змей с красным гребнем, а ещё когда-то здесь случилось землетрясение и турецкое нашествие. С появлением железной дороги Дно разрослось и стало большим селом. Сегодня главный местный миф связан именно с «железкой»: якобы Николай II отрёкся от престола именно здесь, пока царский поезд стоял у старого дновского вокзала.
Дно нечасто попадает в новостную повестку, но всё время по каким-то странным и обидным для местных поводам, а журналисты смакуют его название. Так, осенью 2019 года в СМИ прокатилась волна публикаций о том, что агентство «Интериум» сочло жителей города Дно самыми обильно матерящимися в интернете, — рейтинг учитывал упоминания вариаций матерных слов в соцсетях, на форумах и в мессенджерах.
Хотя в Псковской области есть ещё Тупицы, Дурково и Язва (раньше были также деревни Суки и Язвище), а в соседней Новгородской — брутальный Мясной Бор, вся «слава» обычно достаётся Дно. Но если вернуться к мату, то позже появились результаты исследования Финансового университета при Правительстве РФ о распространённости ненормативной лексики (правда, среди городов с населением больше 250 тысяч), из которых следует, что на северо-западе России, в Петрозаводске, Петербурге и Вологде, наоборот, ругаются меньше, чем в среднем по стране. Больше всего — якобы во Владивостоке, Нижневартовске, Новосибирске, Хабаровске и Сургуте.
В сборнике местных диалектных слов бросаются в глаза слова «блякотун — человек, у которого рот не закрывается», и «пиздрик — чибис, а также вечно недовольный жизнью человек». По мнению одной из составительниц Псковского областного словаря, Елизаветы Пурицкой, в Псковской области есть следы древненовгородского диалекта «домосковских» времён, что отчасти может объяснять специфику местного словоупотребления.
— В Дновском районе на самом деле виртуозно ругаются? Может, есть особые обороты, которые используют в основном там?
— Эту особенность действительно отмечают многие жители Псковской области и новоприезжие. Причём, кроме общераспространённых, псковичи употребляют и древние бранные выражения, типа глагола ети (мать твою ети). Я лично записывала — правда, в Порховском районе (кстати, языковые особенности обычно охватывают не один район, но и ряд соседних). Там даже есть пример из средневекового Разговорника Тённиса Фенне, который записал это слово в XVI веке, причём в самом прямом значении.
— Почему, на ваш взгляд, в регионе так любят и активно употребляют мат?
— Я думаю, вопрос надо ставить по-другому: почему в других регионах меньше матерятся? Запреты на употребление бранных слов обычно характерны для строгих, религиозных сообществ, например староверов. На Русском Севере, в местах их давнего расселения, действительно мата меньше.
Сто лет назад кадровый военный инженер Александр Гундоров, начинавший карьеру в Дновском паровозном депо, писал в своих воспоминаниях: «Название Дно очень подходило к этой необжитой станции, расположенной в глуши Псковщины и населённой прибывшими из разных мест людьми для временной, как они считали, работы…»
За век село разрослось и стало городом, приехали новые поселенцы, обживались тут семьями, но, кажется, всё-таки получилось «временно»: дети и внуки у многих — в Пскове и Петербурге. Численность населения сокращается. История места распадается на истории людей, которые когда-то приехали сюда по железной дороге и ради неё.
Поэтому то, что может быть справедливо для соседних Тупиц, Дурково и Язвы, где живут преимущественно «коренные», совершенно не обязательно применимо к колонии железнодорожников. О том, как массовая миграция может изменить облик малого города, рассказывает доцент факультета антропологии Европейского университета в Санкт-Петербурге и специалист по городским исследованиям Михаил Лурье:
«Если говорить про Дно, то по схожему сценарию преобразовывался город Бологое: некогда был небольшим посёлком, а потом оказался крупной железнодорожной станцией, узлом между Петербургом и Москвой. Люди подтягивались постоянным потоком, пока город развивался. Нужно ведь учитывать, что город — точка притяжения, в городах всегда много приезжих, поэтому скорее проблематично считать кого-то «коренным». В деревню, например, можно переехать и всю жизнь оставаться «чужим», и детей и внуков будут считать «чужими». В городе, даже в маленьком, процесс ассимиляции идёт гораздо быстрее.
Жители города, являющиеся мигрантами во втором поколении, то есть родившиеся в семье переехавших, безусловно считают этот город своим, родным. Локальная привязанность определяется больше исходя из биографии человека, а не из его родословной. Свой двор, свой дом, школа, друзья — это то, что обычно создаёт у человека «чувство места» в большей степени, чем наличие могил предков».
По мнению антрополога, трудовая миграция как таковая никак не связана с тем, много матерятся в местах, подобных Дно, или нет. Чтобы окончательно разобраться в этом вопросе, я отправилась в хор дновских ветеранов-железнодорожников (в первую очередь железнодорожниц), репетирующий и выступающий в местном ДК. Мужчин в хоре двое, один из них сдержанно сообщил, что он бывший военный. Хористки с видимым удовольствием облачаются в алые сарафаны. Я прошу их рассказать, как они пришли в хор и как приехали в Дно.
«Большакова Валентина Павловна, я начала работать тут в 1967 году. Сначала на стройке разнорабочей, потом выучилась, работала электриком, затем бригадиром. Позже стала осмотрщиком в парке, поезда осматривала. На пенсию пошла — проводником поработала», — сухо докладывает женщина с зычным голосом.
«Я устроилась в Северо-Западное геологическое управление, была в Пскове такая контора, — рассказывает Валентина Павловна. — Мы ходили по торфяным болотам, делали вырубки, занимались разведкой болот, в общем. В Вологодской области, в Великолукском районе. Там я познакомилась с мужчиной. Конечно, была ещё молодая — восемнадцать лет. Ветер гулял в голове, начиталась романов. Он мне ничего конкретного не говорил, мы просто стали жить вместе. Потом пришло время увольняться — я беременная была. Подались сначала сюда, к моей маме. Она меня со слезами отпустила на Украину — он сам оттуда.
Приезжаем туда, его мать — в слёзы, спрашивает: «Куда ты русскую палку привёз?» У него там жена и двое детей. И я уже вот такая (показывает круглый живот) Рожала на Украине, в Ровно, сын 1966 года рождения, умница. Но нам пришлось оттуда уехать, потому что отец моего сына пил, бил меня. Мужем он мне не был, мы не расписывались, раз у него уже семья. Я вернулась сюда, к маме с бабушкой. Поступила на работу в вагонное депо, на стройку. Каждые выходные — в деревню, с рюкзаком за плечами, пятнадцать километров. Зимой на лыжах. Приезжаю, а там надо что-то скосить, распилить, расколоть. Мужчин в доме не было, одна я за мужика. Так что здоровье не очень теперь.В 1967 году поступила на заочное в железнодорожный техникум. Работала в основном с мужиками всё время. С ними лучше — они сговорчивее, хоть и напьются, но потом отработают. Когда перестройка началась — дрожали все как осиновые листы. Дадут деньги или не дадут? Надо было и себя кормить, и ребёнка учить. Нам, впрочем, задерживали сильно зарплату, но всё-таки платили».
Я не спрашиваю Валентину Павловну, ругается ли она матом, ругался ли отец её ребёнка или коллеги по железной дороге. Я не была в обстоятельствах, даже близких к её биографии, и я ругаюсь.
Следующую историю рассказывает Елена Лафанова. Она, когда-то деревенская девочка без паспорта, проработала на «железке» больше сорока лет. Теперь там трудится её дочь.
«Я жила в деревне, росла без отца, окончила десять классов, паспорта у меня не было, — рассказывает женщина. — Хотелось, конечно, учиться дальше, но не получалось — не было средств. Отец жил в Кандалакше, мама с ним договорилась, чтобы меня взяли туда, на севера́. Отец имел какой-то блат, мне сделали паспорт. Но я там не устроилась, приехала домой. Тут сразу пошла в депо работать. И отработала сорок два года… Когда окончила техникум, меня взяли начальником центра учёта. Занималась расчётом зарплаты машиниста и его помощников, считала, сколько топлива истрачено. Сейчас, конечно, стало меньше сотрудников на железной дороге, потому что многое делает компьютер. Мы-то раньше даже считали от руки».
Людмила Фофаева вспоминает, как работала слесарем скоростемерных лент — раньше такие были на паровозах, и нужно было по ним лазать, снимать, ставить другую. Однажды женщина — впрочем, тогда ей было 18 лет — оказалась между двумя поездами, шедшими в разные стороны. «Спасибо, был тогда машинист такой, Малинин, он мне кричал: «Дочка, сядь, присядь!» — рассказывает Людмила Арсеньевна. — Меня могло сбить. Он кричит: «Голову вниз! На следующий день на планёрке в депо даже подняли вопрос, что у нас нет мужчин, а девчонка восемнадцати лет бегает по паровозному парку снимает ленты».
«Ему никогда, никогда не простится его отречение на станции Дно», — говорил булгаковский Алексей Турбин. Утром вокзал из горстки огоньков в темноте превращается в сталинское здание со шпилем в свежей лимонно-жёлтой штукатурке. Станция не похожа на ту, что видел император: старый вокзал разбомбили в войну. Вокруг всё исполосовано путями, за которыми «та» и «эта» части города, видны деревянные домики, забор, столовая. Над «железкой» перекинут высокий тонкий мостик, похожий на паучью лапу. Где-то здесь мерил шагами старый перрон задумчивый император.
Перейдя с вокзального «острова» на одну из сторон, я встречаюсь с местным краеведом Сергеем Егоровым. Он поминутно восстановил «царский» сюжет в Дно и тут же делится животрепещущей драмой: в ходе ремонта у станции хотели разобрать «царский» перрон — то немногое, что осталось с начала XX века.
«У нашего вокзала две стороны — Бологовская и Витебская. На Бологовской два перрона, если перейти на второй (узкий) и идти в сторону железнодорожного моста, можно увидеть четыре вмурованных камня: два с одной и два с другой стороны. Но даже они сохранились благодаря Олегу Константинову из „Курьера“ (местное СМИ, рассказывающее о жизни Пскова и Великих Лук). В июне 2016 года я шёл с обеда на работу, увидел, что перрон царских времён разбирают, сфотографировал это и отправил Константинову. У него есть связи, он поднял волну недовольства по этому поводу. В итоге часть исторического перрона всё-таки оставили».
Историки и краеведы высчитывают, сколько именно вагонов было в царском литерном поезде, и высматривают гранитный поребрик на архивных снимках. Но чтобы выяснить, что Николай отрёкся не здесь, так глубоко можно не копать. А источник легенды про «непростительное» царское отречение на станции Дно нашёлся, конечно, на железной дороге.
— В конце 70-х годов, когда я учился в школе, нас водили в музей при железной дороге, в локомотивном депо, — рассказывает Егоров. — Так как «царская» история тоже связана с железной дорогой, её там подробно освещали. И был там дедушка с седыми усами, которого почитали как участника революции — примерно так же, как сейчас почитают участников Великой Отечественной войны. И он рассказывал такую историю: «Царь ехал из Минска в Ленинград (хотя он ехал из Могилёва в Петроград). На станции Дно революционно настроенные солдаты и матросы (откуда в Дно матросы, если ближайшая речка находится в шести километрах?) остановили поезд, разобрали пути перед паровозом и за составом, чтобы он никуда не убежал. Я царя знал лично, у нас на кухне его портреты висели. Ворвался с наганом в вагон и сказал ему: „Ты арестован!“ В это время прибыл из Великих Лук реввоенсовет, царя арестовали и увезли в Псков». В общем, сказки, и на фоне этих сказок создавалась легенда. Железнодорожники внесли свой вклад в неё.
— Получается, отречение на станции Дно — миф?
— Кто-то запустил «утку», она и прижилась. Конечно, красиво звучит, если мыслить аллегориями: царь отрёкся на станции Дно. Но поезд здесь стоял три часа, даже больше, затем уехал на Псков, там ещё ждали представителей Госдумы, долго шли переговоры, и только потом Николай подписал отречение.
Император датировал отречение 2 марта, хотя по факту всё происходило уже третьего: считается, число обозначает момент, когда он принял это решение. Для драматизма можно додумать, что царь решил отречься, пока мерил шагами Дно, но и это не так: 2 марта его в городе уже не было, стоянка пришлась на 1 марта.
Говоря о местных особенностях, Сергей Егоров упоминал голубятников. Когда-то многие жители Дно держали голубей, был даже своеобразный местный аттракцион: на праздничных парадах ехала колонна мотоциклов с колясками, у колясок убирали тент, и из них красиво разлетались породистые голуби. Сейчас голубятников и голубятен меньше, но, пройдясь по дворам, понимаешь, что это всё ещё местная «фишка». Голубятни стоят за домами — частными деревянными, и тогда они похожи на ещё один дом, или малоэтажными кирпичными. Почему здесь так любят голубей — загадка, но, как выяснилось, когда-то породистые птицы в Дно были не редкостью.
Юрий Зайцев держит голубей с 1962 года. «Раньше я жил в соседнем районе, потом переехал в Дно, а здесь в каждом дворе держали голубей, — рассказывает мужчина. — Компьютеров не было, все занимались голубями и спортом. Сейчас я стал старше, голуби у меня серьёзные, я их покупаю на выставках: ездим в Рязань, в Москву, в Тамбовскую область, в Тулу. Каждый год стараюсь привозить новые породы, в этом тоже успел — из Германии привезли всего шесть голубей, я взял».
Породистые голуби стоят от трёх до пяти тысяч. Самый дорогой голубь Юрия обошёлся ему в десять тысяч рублей. Породистые птицы похожи на фарфоровые статуэтки, у них непривычно миниатюрные клювы.
«Особенность породистых голубей в том, что они не могут сами выкормить потомство. Есть специальные породы птиц (с большими клювами), которые выкармливают породистых птенцов. У них же ценится именно форма головы — квадратная. С ними очень много забот, они болеют, их сложно вывести. Мы им лекарства покупаем, это дорого, гораздо дороже самого голубя. Делаем прививки птицам. Мы всё записываем: когда яички положили, когда птенцы должны проклюнуться».
Голуби Юрия участвуют в местных свадьбах, школьных линейках. Он говорит, что голубятников много в Дно, Порхове, Великих Луках и Пскове, а в остальных городах в округе держать голубей не принято. Сейчас, как говорит Зайцев, «молодёжь в компьютеры пошла», старые голубятники умирают, их хозяйства «берут под крыло» те, кто остался. Самому молодому активисту разведения голубей сорок пять лет.
Раньше у местных была, по словам Зайцев, забава: голубятники с одной стороны от вокзала приносили сотню птиц на другую и наоборот, выпускали и смотрели, кто куда «прибьётся», как бы меняясь птицами. «На вокзале ведь тогда ещё паровозы были, голуби не могли перелететь через полотно». А ещё голубей было принято воровать.
«Прежде у меня работа была хорошая, деньги, я всё время покупал дорогих голубей. Их воровали, хотя сейчас, конечно, уже не воруют. Видите, там клуб. Бывало, как шли с танцев, могли зайти и украсть. Последний раз у меня крали голубей в 1989 году: подкараулили и утащили через крышу, а голуби у меня были хорошие, дорогие очень, таких ни у кого не было. Я только через десять лет узнал, что их вывезли в Петрозаводск. Но и у нас такой интерес был: иногда привезут ворованных голубей, на мосту выпустят, а они ведь дом ищут, к кому-то прибьются. Нам, в общем, интересно было».
Я замечаю, что, говоря о птицах, Зайцев часто добавляет уменьшительно-ласкательные суффиксы, но бранной лексики избегает, равно как и женщины из хора железнодорожниц или краевед Егоров. Вероятно, Дно матерится, когда задерживают зарплаты, отменяют электрички или шутят про его название, но делает это не больше остальных.