Не взрослеть — или взрослеть, превращаясь в монстра.

Когда мы говорим об отсутствии каркаса, не следует понимать это так, что у нашего поколения вообще нет никаких норм. Разумеется, какие-то нормы есть. Но они, во-первых, никак не объединены, не складываются в единую конструкцию личности. А во-вторых, чудовищно неустойчивы. Сегодня нельзя было воровать или обманывать, завтра, если нужно, это забывается. И так далее. Сама по себе устойчивость нормы, верность каким-то принципам или даже данному кому-то слову часто воспринимается как обременение и вызывает отторжение.

Рис.1: Невзросление и монструозность

Однажды я потребовал от одного своего ровесника сдержать данное им слово. В ответ он возмущенно заявил мне о том, что я — единственный из всех его знакомых, кто считает, что данное кому-то слово обязательно должно выполняться. Он исходил из того, что если выполнение слова становится обременительным, можно забыть про него, чтобы избежать обременения. Обстоятельства господствуют над даваемым словом. Настроение господствует над личностью. И вправе ли мы говорить здесь о полноценной личности?

Ведь личность — это и есть в конце концов каркас из норм и ценностей или хотя бы фундамент, платформа. Когда есть эта платформа, можно наполнять ее разным содержанием, и она будет сохранять устойчивость.

Появление этой платформы отделяет состояние взрослого человека от состояния подростка или юноши. Взросление — это кристаллизация личности, создающая устойчивость. Но для нашего поколения не существует ничего более страшного, чем эта кристаллизация. Мы не стремимся к взрослости. Для нас нет определенности в том, что такое взрослость так же, как для наших родителей нет определенности в том, что такое зрелость, старость.

Однажды я в компании своих товарищей совершил достаточно безрассудное деяние — ночью мы залезли на крышу московского высотного дома на Новом Арбате. В конце надо было лезть по навесной лестнице, зависая над пропастью. На следующий день один из нас сказал следующее: «Ребята, вчера надо было мне вас остановить». И тут же с ужасом прибавил: «Нет, не хочу взрослеть, не хочу взрослеть!»

Здесь маленький пример высвечивает очень крупный процесс. Этот взгляд за горизонт взросления, этот шаг к кристаллизации вызывает в нас ужас. Мы застреваем в подростково-юношеском состоянии, на этапе формирования личности, на этапе, предваряющем кристаллизацию, в одном шаге от нее. Мы зависаем на полпути между детством и взрослостью. Мы не отпускаем детство до конца.

«Твоя душа океан, когда тебе десять лет.
И на волнах твоей души играет солнечный свет.
Резвятся дельфины в бухте розовых грёз,
Отвечая тебе на любой твой вопрос».

Так писал культовый поэт нашего времени, показывая после этого, что он видит за горизонтом взросления:

«Но когда-то на невинных берегах твоей души,
Выросла мерзость, небоскребами лжи…
Нет рыбы как чувств, нет мыслей, как чаек,
Лишь только страха дельфин на гребне отчаяния.
Но он тоже уйдет, порвав носом сеть
И к тебе приплывет дельфин по имени „Смерть“».

Присущую детям свободу от обязательств, беззаботность, возможность получать удовольствия мы часто рассматриваем как идеал нашей жизни, в которой труд по большому счету превращается в обременение, необходимое для получения удовольствий. Жизнь ребенка — это наслаждение собой. Ребенок не знает другого человека, не знает еще по-настоящему никого, кроме себя, потому что не может поставить себя на место другого. Но часто то же самое можно сказать и о нас.

Мы стремимся не взрослеть, и это есть ключевое стремление нашей жизни. Это происходит тогда, когда люди не могут завести семью, но это продолжается и тогда, когда они ее заводят. Это происходит тогда, когда они не имеют устойчивого заработка, но продолжается и тогда, когда они долго работают на одном месте.

Семья получается неустойчивой. Когда проходит влечение, наступает такое состояние, при котором муж и жена в точности не знают, надо ли им быть вместе. Они тянут брак, не умея разводиться или не решаясь на развод. Они разводятся, не желая и не умея отпустить друг друга.

Профессия не становится призванием. Выбор работы не становится окончательным. Не формируются картины будущего.

Как отвечают представители нашего поколения на вопрос о будущем? Как отвечают сегодняшние студенты на вопрос о том, что они собираются делать после окончания вуза?

В лучшем случае — с сомнением. Пойду работать туда-то, если получится. Если же не получится — то можно придумать что-нибудь другое. Или уехать и попытать счастья в другом месте. Впрочем, неясно еще, насколько в другом месте будет хорошо. И так далее.

В худшем же случае на подобные вопросы вообще никак не отвечают. Нет модели своего будущего, нет мечты стать кем-либо, нет воли достигнуть чего-либо. Даже и богатства, хотя богатства, конечно, желали бы многие.

Я хочу подчеркнуть, что это абсолютно неординарная ситуация, которой в нашей истории никогда не было. Все наши предки, начиная от крестьян и бояр и заканчивая советскими инженерами, всегда имели картины своего будущего, его устойчивые образы, в которых они были уверены. Для кого-то, как для молодого крепостного, его будущее было предначертано, кому-то, как советскому юноше, были открыты разные пути. Кто-то считал это будущее дорóгой, определенной свыше, кто-то готовился к нему как к исполнению долга, кто-то горел этим будущим как мечтой. Но всякий раз это будущее было, и взросление было.

У нас же нет ни того, ни другого, причем взросления нет как раз потому, что нет картин будущего. Не-взросление не обязательно означает инфантилизм. Человек без картины будущего может внешне во всем вести себя как взрослый. Проявлять бытовую самостоятельность, заводить семью и даже о чем-то рефлексировать. Но внутри него при этом всегда живет фундаментальная подавленность, стратегическая растерянность и неготовность брать ответственность за что-либо.

Фундаментальная подавленность не означает, что люди не могут быть чем-то увлечены. Иногда они бывают увлечены, но эти увлечения опять же не превращаются во что-то полноценное. Они по большей части разворачиваются в тусовках разного типа.

Тусовка является типичной социальной группой нашего поколения. Очень важно обозначить разницу между тусовкой и коллективом. Она состоит в том, что в тусовке не преодолевается атомизация, разобщение между людьми. Коллектив оказывает огромное преобразующее действие на людей, но он возникает только тогда, когда есть подлинная заинтересованность всех его членов в каком-то деле. Вокруг этого дела строится коммуникация, общение — и деловое, и человеческое.

Здесь требуется притом, чтобы не только дело, но и сам коллектив стал для каждого из его членов важнее себя. Это является для нас почти невероятным, так как вся наша самоидентификация строится на противопоставлении себя другим — всем тем, с кем ты встречаешься и вступаешь в коммуникацию. Человек подсознательно стремится все время выяснить, чем он выделяется «из них всех», в чем его уникальность по сравнению «с ними со всеми» и с каждым конкретно.

Если говорить о деле, то у нас не бывает подлинной заинтересованности в деле, потому что она предполагает наличие картины будущего, наличие представления о своем пути. По этим причинам мы коллективов не создаем.

Наши социальные группы строятся либо вокруг общения как самоценности, по отношению к которой деятельность выступает лишь некоторой примочкой, либо вокруг такой деятельности, которая носит развлекательный или полуразвлекательный характер.

Пример первого: молодежь ходит в институт пообщаться, повеселиться, а обучение при этом вторично. Если же обучение для кого-то первично, то он почти наверняка окажется в одиночестве, вне тусовки.

Пример второго: тусовки по интересам. Любители скейт-борда, любители ночных клубов, любители того или иного направления в музыке. Часто в таких тусовках играет большую роль некая совокупность атрибутов, которая называется субкультурой.

Иногда субкультуру определяют как систему норм и ценностей, отличающих группу. Это неверно. Может быть, это было так в прежние периоды. Но современные субкультуры не образуют нормы и ценности, они работают на уровне гораздо более поверхностном, внешнем. Субкультуры образуют элементы стиля (в первую очередь, в одежде и внешнем виде), сленг, моду на определенные тексты либо музыку, моду на оценки окружающего мира, общества, политических процессов. Эти оценки — неопределенные, плавающие, ни в какое целостное мировоззрение или идеологию они не соединяются. Московские хипстеры могут очень не любить Путина и даже выходить на митинги с требованием его свержения, а могут просто быть абсолютно аполитичными и утверждать, что им безразличен и Путин, и все остальные. Те и другие будут находиться рядом, в одной тусовке, потому что важны не сами по себе оценки, а их стиль, их тональность, по которой распознаются «свои». В случае хипстеров эта тональность связана с тем, чтобы «не напрягаться и никого ничем не напрягать».

В 2012 году мой знакомый пришел в зону многодневного политического мероприятия московских хипстеров на Чистопрудном бульваре и стал спрашивать их, кто, по их мнению, должен быть президентом вместо Путина, против которого они выступали. Реакции были разные и парадоксальные:

• Конкретной фамилии пока нет.
• Моя сестра.
• Мы держим нейтралитет.
• Мы — за всех сразу.
• Нам не нужен президент.
• Мы хотим, чтобы он был честно выбран.
• Здесь у многих — разные теории.
• Самоорганизация — это тоже хорошо.
• Мы решим это позже.
• Я — за коммунизм.
• А я считаю, что коммунизм наступит после сингулярности.

Рис.2: Опрос на Чистопрудном бульваре, 2012 г.

Эта совокупность ответов в точности показывает, что собралась не политическая акция людей, выступающих с какими-то требованиями, а субкультурная тусовка. В которой люди держатся вместе потому, что они распознают «своих» по определенному субкультурному «запаху» — в данном случае, собственной «креативности» и позитива.

Пребывание в субкультуре является прибежищем фантазии о себе так же, как пребывание в коллективе выражает подлинную взрослость.

Наша фрагментация на субкультуры, которые образуют в городах отдельные замкнутые «мирки» — не что иное, как фрагментация самого общества. Лишенное идеалов, заблудившееся, потерпевшее крупнейшее историческое поражение в виде капитуляции Советского Союза в холодной войне, оно начинает рассыпаться.

Казалось бы, что оно не может рассыпаться, потому что есть национальность, которая всех объединяет. Но что осталось в нас национального? Что есть русскость для типического представителя моего поколения, и ощущает ли он себя русским? Когда возникает у нас разговор о различиях русского и европейца, то различия обнаруживаются в основном в количестве алкоголя, который человек способен выпить за раз, а также в его состоянии на утро после этого. Все сравнения этого рода крайне примитивны. Нет уже внятного понимания, что такое русскость. И почти нет чувства того, что ты — русский.

А в некоторых субкультурах есть уже открытое чувство ненависти к России. Вдруг возникает нечто вроде отречения от национальности. Вот отрывок из текста нашумевшего рэпера Машнова, очень популярного в соответствующей субкультуре:

«Моя уродина — родина.
От разбойника в Крестах в подоле ты принесла.
Злой волей создала Голема.
Русская культура — это смерть, бухло и тюрьма».

Основной механизм, который позволяет нам оставаться в детстве — это фантазии о себе. Они подменяют состоятельность, присущую взрослости. Отказываясь от того, чтобы стать кем-то, мы замещаем это тем, чтобы вообразить себя кем-то.

Есть сотни разных способов это сделать — фантазии многообразны.

Они состоят обычно из двух слоев — постоянного и временного. Постоянный слой означает, что человек постоянно воображает себя кем-то. Гением, соблазнителем, знатоком, умельцем, рыцарем, героем или кем-то еще.

На это наслаивается временный слой. Он состоит из быстрорастворимых планов на свою жизнь. Эти планы привлекают человека, но более или менее быстро эта привлекательность тает, как снег на солнце, и с нею тают сами планы. «Я возьму такую-то девушку и поеду с ней в Сочи, и там мы организуем для туристов развлекательную игру». «Я пробьюсь на телевидение и буду сниматься в таком-то фильме». «Я буду хозяином большой фирмы, и у меня в кабинете будет аквариум». «Я заработаю кучу денег, не отходя от компьютера».

Эти временные фантазии могут быть осознанными — человек порой сразу понимает, что воображаемое им будущее никогда не состоится. И готовится перейти от одной картины к следующей. Иначе обстоит дело с постоянными фантазиями.

Реальность все время обнаруживает несоответствие человека и воображаемой личности, приписываемой им себе в постоянных фантазиях взамен реальной личности, которая не формируется. Но человек яростно защищает эту воображаемую личность, предпочитая избегать ситуаций либо условий, в которых несоответствие может обнаружиться однозначно. Эта воображаемая личность есть «личность для». Она создается не в деятельности, как создается нормальная личность, и не потому, что нужно что-то делать, а потому, что нужно что-то показывать, демонстрировать социальному окружению, а затем и себе. Подтверждая тем самым свою уникальность по сравнению, во-первых, со всеми окружающими и, во-вторых, с каждым из них.

Кроме фантазий о себе есть ещё фантазии о действительности, более плотные. Они наделяют окружающих людей теми качествами, которыми они не обладают, приписывают тем или иным ситуациям возможности, которых они в себе не содержат. Они создают ложных друзей, многолетние не оправдывающиеся надежды и многое другое.

Почему фантазии оказываются предпочтительнее состоятельности, почему так трудно создавать картины будущего, почему так страшно взглянуть за горизонт взрослой жизни? Дело заключается в том, что мы не можем принять до конца ту жизнь, которую предлагает нам современное постсоветское общество. Оно нас не устраивает, не удовлетворяет.

Первая причина этого заключается в том, что советские нормы и ценности, протранслированные нашими родителями, в какой-то степени все-таки впитываются. В степени, недостаточной для того, чтобы руководствоваться ими в своей жизни, опереться на них. Но достаточной для того, чтобы с сомнением и смутным неприятием смотреть на постсоветскую реальность, построенную на прямо противоположных нормах и ценностях, антисоветских.

Есть и другие причины. Мы не были в такой степени, как наши родители, жертвами перестроечной пропаганды, в нас не сидят так прочно, как в них, антисоветские мифы. Мы что-то, хотя и мало, знаем о предках, об истории. Повсеместно окружающие нас объекты материальной среды, которые составляют наследие предков — здания, памятники, дороги, — накладывают на нас отпечаток.

Иногда нам удавалось что-то почерпнуть от бабушек и дедушек, чьи идеалы были более крепки, чем у родителей, для кого они были не в прошлом, а часто — в их личной истории. Например, они сражались за них в Великой Отечественной войне. Иногда наше взаимопонимание с бабушками и дедушками оказывалось глубже, чем с родителями.

В итоге мы не хотим до конца вписываться в постсоветскую жизнь по законам удовлетворения своих вожделений. Эта перспектива порождает протест — невнятный, неоформленный, не до конца осознанный, полностью лишенный какого-либо волевого начала, но протест.

Это не значит, что не хочется удовлетворять вожделения. Большинству хочется — в той ли иной степени. Не хочется другого — оформлять себя в обществе вожделения.

«И царствует в душе какой-то холод тайный,Когда огонь кипит в крови…»

Не хочется в этом обществе состояться, в нем строить будущее, в нем растить детей. Поэтому мы растим их «на автомате», без настоящего желания, не умея по-настоящему воспитать их. Имеющееся общество никак не является обществом нашей мечты. Перестроечная мечта наших родителей не передалась нам.

В фантазиях мы отрываемся от происходящего и присваиваем себе те качества, которые проводят границу между нами и имеющейся социальной реальностью. Представим себе на минутку, что было бы, если бы фантазий не было. Человек должен был бы сказать себе, что он вписываться в общество не хочет, а значит обречен на то, чтобы ничем не стать (как у Достоевского: «Я не только злым, но даже и ничем не сумел сделаться: ни злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни героем, ни насекомым»). И более того: с его друзьями и сверстниками — всё то же самое. Если он и не сможет себе это сформулировать, то весьма отчетливо почувствует. Именно для спасения от этого положения он и создает фантазии. Тогда вместо этой жесткой, но реальной картины возникает другая: и у него, и у его сверстников есть некое «я», с помощью которого каждый может внутренне возвысить себя над другими и по чуть-чуть с ними конкурировать. Пустое пространство заполняется фиктивными блестящими фигурками, «куклами Эго». И можно как-то жить.

Свой смутный внутренний протест против сложившейся реальности мы выражаем не только в фантазиях, но и в иронии. Мы посмеиваемся над тем, что нам демонстрируют в качестве моделей поведения по телевизору и в других местах. Посмеиваемся, когда видим стремление жить по правилам этого общества. Но это — ирония зловещая. Ее трудно остановить в каких-то пределах; она превращается в иронию по поводу всего, в тотальную иронию.

Важнейшем содержанием коммуникации становится так называемый стеб. То есть примитивная, прошитая бессмысленностью и тотальная ирония по поводу происходящего.
В современных подростковых группах распространены жестокие издевательства над слабыми. Здесь соединяется неспособность к полноценному усвоению советских норм поведения, которые запрещают подобные издевательства, с тотальной иронией.

Иногда эффект не-взросления, эта жизнь в фантазиях приобретает потрясающие, почти гротескные формы. Я встречался с человеком, который во избежание столкновения с реальностью, защищаясь от необходимости жить по ее законам и с нею соотносить себя, затормозил свое личностное развитие не на этапе подростково-юношеском, как это обычно у нас бывает, а на более раннем, собственно детском. То есть сознавал себя и строил отношения с другими людьми не на уровне 17-19 лет, а на уровне 13-ти. В то время как его биологический возраст был уже в 2 раза больше.

При этом он сумел неплохо освоить специальность, и интеллектуальное его развитие в том, что касалось этой специальности, вполне соответствовало биологическому возрасту. Этот случай является столь ярким, что заслуживает подробного изложения.

Этот мой сверстник с детства увлекался сборкой телевизоров и мог месяцами заниматься этим делом. Он окончил хороший московский технический институт и поступил на работу в серьезное учреждение, занимающееся проверкой оборудования для космических аппаратов. Там он освоился с непростыми рабочими задачами и получил даже право руководить студенческой производственной практикой. Кроме того, он ориентировался в физике в целом.

Но при этом испытывал чудовищные затруднения, когда речь заходила о чем-либо, касающегося его самого как личности. Обсуждалось ли какое-то литературное произведение, какая-то социальная ситуация или его собственное прошлое, словом — что угодно, что как-то могло повлиять на его самоотношение — во всех этих случаях он испытывал колоссальные затруднения: медленно формулировал мысли, мучительно подбирал слова. Так, как если бы речь шла о снижении умственного развития. Но в том-то всё и дело, что никакого снижения умственного развития, собственно интеллекта, не было. Когда речь шла об организации быта, даже написании текстов, не имеющих отношения к нему самому, у него всё получалось.

Наконец возникла социальная ситуация, которая потребовала оценки поведения ряда людей как непорядочного. Эти люди взяли ответственность за определенный проект и расходование чужих денег, не справлялись с задачей, но не признавались в этом, а в ответ на прямые вопросы сознательно всё забалтывали.

Эта ситуация поставила обсуждаемого человека в совершенный тупик. Он не смог дать оценку произошедшему — никакую, ни положительную, ни отрицательную. Допустим, само по себе это было бы еще понятно в условиях недоформированности норм и ценностей, хотя ситуация многократно объяснялась, и многие люди рядом свою оценку давали. Но он честно признал, что не смог бы никому даже пересказать произошедшее, объяснить, что именно произошло.

В ходе долгого разговора удалось выяснить, что он пытается любую социальную ситуацию втиснуть в модели, известные ему из техники (электросхемы, проводники, сопротивления). И именно поэтому так медленно формулирует мысли. То есть у него вообще не оказалось ни языка, ни структур мышления для обсуждения поступков, поведения людей, а также собственного поведения и собственной личности.
Вся жизнь его — как большая интересная игра, причем это может быть сначала одна игра, потом вторая, потом третья. Самое страшное для него — выйти из этой игры. Когда перед ним возникала перспектива столкновения с реальным риском, он демонстрировал крайние формы трусости.

Случай, при котором человек защищается от социальной реальности с помощью фантазий, является, несомненно, наиболее распространенным в нашем поколении, но не единственным. Это лишь первый случай.

Второй случай заключается в том, что имеющаяся социальная жизнь, жизнь как средство удовлетворения вожделений, все-таки оказывается достаточно привлекательной, и возникает стремление в нее вписаться. Этот случай встречается гораздо реже, чем случай с фантазиями.

Здесь, в отличие от первого случая, процесс взросления происходит, и возникает полноценная личность. Однако эта личность является монструозной. Ее нормами становится то, что обратно советским нормам — анти-нормы, ценностями — анти-ценности.

Это человек, который знает, что отношения с другими людьми сводятся к трем вещам: пользоваться тем, что они могут дать, вцепляться им в горло и заискивать перед ними, если это вышестоящие. Он ценит свой достаток со всеми его атрибутами и свои вожделения. Его отличают цинизм и высокомерие. В первую очередь, социальное высокомерие. Он привыкает смотреть на людей сверху вниз. И эта привычка настолько въедается в него, что у него возникает специфическое социальное зрение, различающее в людях только отрицательные стороны и слабости. Видение этих слабостей позволяет так или иначе манипулировать этими людьми и выстраивать соответствующие отношения.

Важно понимать, что только обретя эти психологические свойства, эти анти-нормы, человек нашего поколения может полностью состояться в имеющемся постсоветском социуме. Этот тип личности есть единственный тип личности, с которым он может «вписаться» в жизнь. Он становится взрослым, но он становится монстром.

Конечно, и человек, не желающий сознательно становиться на путь анти-норм и анти-ценностей, впитывает их до какой-то степени, поскольку он тоже существует в социуме, где они господствуют. Но в нем преобладают фантазии.

Современный офис зачастую оказывается площадкой психологического эксперимента: сможет ли молодой человек или девушка пойти по монструозному пути или не сможет? Готовность идти по этому пути дает шанс на быстрое карьерное продвижение.

В одном из московских офисов работало две девушки. Обе из них легко шли на контакт и были настроены к людям дóбро и человечно. У них сложились хорошие отношения с коллегами (хотя, конечно, и неглубокие, потому что речь идет о тусовках, коллективы не формируются). Для обеих из них существовала опция карьерного роста, и обе примерно чувствовали, что воспользоваться этой опцией можно, только пойдя на определенные трансформации.

Одна из них пошла на эти трансформации и стала начальницей отдела. Трансформации изменили ее быстро и до неузнаваемости. Доброе расположение к окружающим исчезло. Появилось выраженное социальное высокомерие. Отношения с коллегами были мгновенно разрушены, начался разговор с позиции сверху вниз. Несомненно, что это было только началом формирования монструозной личности.

Другая девушка не примирилась с этими трансформациями. Она осталась в мире фантазий, то есть осталась на первом пути и не пошла по второму. Коллеги заметили, как она «выпадает» из деятельности. Выглядело это так: сидя за привычной работой, она начинала незаметно «уноситься» мыслями куда-то далеко. Внимание уплывало, работа прекращалась. Это была психологическая защита, с помощью которой она отстранялась от нависающих над ней требований среды по трансформации в монструозную личность и поддерживала свое фантазийное состояние.

В поколении наших родителей тоже есть монструозный тип личности — в основном, в элите и состоятельных классах, а также среди антисоветски и антинационально настроенных либералов. Но там эти черты чаще всего, так или иначе, соединены с реликтами норм и ценностей советской эпохи. Даже в том случае, если носители этих норм ненавидят Советский Союз.