Взлет и падение «Учения академика Павлова»

В истории физиологической науки Советского Союза есть трагическая и позорная страница — Объединенная сессия Академии наук СССР и Академии медицинских наук СССР летом 1950 года.

История ее подготовки, движущие пружины организаторов и исполнителей в общем-то сейчас ясны: используя имя давно уже лежавшего в гробу академика Ивана Петровича Павлова, объявить себя единственными его наследниками и захватить все руководящие должности, — а тем самым оклады, звания, персональные автомобили (крайне престижный тогда атрибут!), заграничные поездки…

Полностью в духе коммунистической доктрины, экспериментальная школа Павлова объявлялась на сессии единственно верной и достойной развития. Хотя именно в эти годы исследования многих отечественных и зарубежных ученых стали с несомненностью показывать, что полученные Павловым и его сотрудниками результаты, которые полвека назад были передовым словом в науке, уже не продвигают, а скорее даже тормозят работы по углубленному изучению нервной системы и живого организма в целом.

Об уровне «научной дискуссии» на этой сессии можно судить хотя бы по такому факту: физиолог Гращенков и философ Александров упрекали академика Леона Абгаровича Орбели в том, что он в своей докторской диссертации 1908 года не отразил идей книги Ленина «Материализм и эмпириокритицизм»…, вышедшей из печати год спустя!.

А за ними по-солдатски, без затей рубил Э. А. Асратян, наряду с множеством других входивший в круг учеников Павлова: «Что же следует предпринять для коренного улучшения положения дел с развитием наследия Павлова? В частности, следует освободить Л. А. Орбели от всех занимаемых им должностей (шум в зале),<…>, а также продолжать дальше разгружать его по линии всякого рода комиссий, комитетов, редакций…»

Орбели сказал, обращаясь к председательствующему академику К. М. Быкову, с которым ехал на сессию из Ленинграда в Москву в одном поезде и чуть ли не в одном купе:

«Даже когда речь идет о преступниках, то им дают прочесть обвинительный акт для того, чтобы они могли защищаться… Мы — несколько подсудимых — оказались в трудном положении, потому что нам зачитывают здесь заранее написанные выступления… без того, чтобы мы имели возможность проверить — до конца ли читаются те или иные выдержки, в каком контексте они сказаны…» Когда Орбели кончил говорить, раздались аплодисменты. Быков поднялся и зловеще произнес: «Эти жалкие хлопки свидетельствуют, что не все в этом зале еще отдают себе отчет в том, что здесь происходит!»…

Сталин умер в марте 1953 г. Политическая обстановка в стране менялась медленно, но ощутимо. В августе 1955 года в Киеве состоялся VII Всесоюзный съезд физиологов. Быкова, прежнего председателя Общества физиологов, забаллотировали восьмьюстами бюллетенями из розданной тысячи. В решении съезда насчет прошедшей пять лет назад Объединенной сессии было сказано, что лучше бы ее не было вовсе.

Читать тексты, написаные учеными, нелегко. Подлинные ученые, даже полемизируя, даже осуждая, предпочитают выражения и обороты спокойные, даже, пожалуй, обтекаемые. Они не любят резких слов и категоричности, слишком хорошо зная, к каким грустным последствиям такие выражения приводят. Резолюция киевского съезда физиологов — не исключение.

Но, право же, стоит затратить немного усилий, пусть даже не особенно понимая научную терминологию, чтобы почувствовать масштабы урона, понесенного отечественной наукой за годы господства апологетов «павловского учения»:

«Общая физиология нервной системы, в частности подкорковых образований, физиология спинного мозга, вегетативной нервной системы, физиология кровообращения и дыхания, выделения, эндокринология, витаминология и другие разделы физиологии разрабатывались явно недостаточно. Столь же недостаточно разрабатывались и имеющие огромное значение вопросы физиологии человека, в частности физиология высшей нервной деятельности, вопросы эволюционной физиологии, физиология сельскохозяйственных животных, физиология труда, физического воспитания и спорта физиологических основ физиотерапиии и бальнеологии, синтеза и изучения лекарственных веществ, гормональных препаратов и витаминов, изучение химии и биохимии антибиотнков, биохимии белков, рентгенографического анализа структуры белков, биохимии микробов и др.»,- было написано в заключительном документе Съезда физиологов.

Поэтому одной из первых мер президиума Центрального совета Всесоюзного общества физиологов, биохимиков и фармакологов (как стало называться общество) было превращение «Научного совета по развитию физиологического учения академика И. П. Павлова» в Координационный совет по проблемам физиологии высшей нервной деятельности.

В этой перемене названия отразилась вся суть начавшихся преобразований: не монополия единственного, а развитие многих учений, не односторонний, а возможно более многообразный подход, не искусственно культивируемое «единство взглядов» а свободная дискуссия ученых ради самого главного — поиска истины.

Многие думают, что Нобелевскую премию Ивану Петровичу Павлову дали за открытие условных рефлексов. Между тем, это не так. Он получил Нобелевскую в 1904 году за работы по физиологии пищеварения.

А от слюнной железы, с которой начинается пищеварительный процесс, незаметно перешел к изучению высшей нервной деятельности.

Павлов учил, что все физиологические процессы в организме подчинены коре больших полушарий головного мозга. Эту подчиненность он пытался изучать своим методом «условных» рефлексов, потому что науке давным-давно, со времени Декарта, были известны другие рефлексы — безусловные.

Чем занимается душа?

У Рене, младшего сына ревностного католика Иоахима Декарта, взгляды на Бога весьма отличались от принятых тогда всеми порядочными людьми,- такими, например, как его отец, назначенный королем на высокую должность члена парламента провинции Бретань, владелец родовых и благоприобретенных поместий в Турени и Пуату.

Бог Декарта не вмешивался в частную жизнь людей и животных, однако в миг творения все-таки дал людям бестелесную и бессмертную душу, дабы отличить их этой наградой от «живых машин» — зверей и птиц. И получалось, что судьба всякой твари вовсе не предопределена божественным провидением, а есть результат лишь внешних влияниий.

Декарт утверждал, что все движения животных и множество (но не все!) движений человека совершаются без какого-либо участия души, одною только силою «жизненного духа, который, как тончайший ветер, или, лучше сказать, как в высшей степени чистое и подвижное пламя, постоянно в большом количестве восходит от сердца к мозгу, а оттуда через нервы к мускулам и приводит члены в движение»[i]. Душа же дана человеку для размышлений и поисков истины — здравомыслие «есть единственная вещь, делающая нас людьми и отличающая нас от животных <…>».

Всюду видны движения, вызванные чем-то внешним,- ожог пламени заставляет отдернуть руку, вид травы побуждает корову наклонить голову, вид охотника гонит зайца наутек.

Эти движения все до единого машинообразны, они совершаются, согласно Декарту, с той же неизбежностью, с какой падает на землю выпущенный из руки камень.

Эти движения сто лет спустя назвали рефлекторными, то есть отражающими.
Отражающими мир вокруг живого существа.

Схему же прохождения машинообразного рефлекторного сигнала стали в XIX веке называть рефлекторной дугой. Она и была дуга: от предмета внимания прямо в мозг.

Однако при этом то ли забыли, то ли сознательно обошли существенную основу идеи Декарта, а именно душу. Ту самую, в которой отражается окружающий мир, — иначе трудно понять, каким образом вид травы может оказаться в голове животного видом именно ее, травы, то есть образом, как его не понимай.

Ведь машинообразность рефлекторных движений, согласно Декарту, следует из того, что они протекают без участия воли — этого важнейшего, после размышлений и поиска истины, проявления души.

А душа, особым образом связанная с телом, представлялась Декарту чем-то вроде зрителя, сидящего в голове и наблюдающего картины, которые рисуются органами чувств на поверхности мозга: «..когда глаз или голова поворачиваются в какую-нибудь сторону, наша душа предупреждается об этом изменении, которое нервы, находящиеся в мускулах, обслуживающих движения, вызывают в мозгу».

Этот «зритель» далеко не пассивен, у него есть желания — вещь, недоступная телу как таковому. Одни из желаний, говорит Декарт в своем сочинении «Страсти души», оканчиваются действием, и мы отправляемся погулять, а другие никак не проявляются с помощью тела — они оканчиваются в душе и выглядят картинами воображения, мечтами, снами.

«Рассуждение о методе», излагающее взгляды Декарта, впервые покинуло печатный станок в 1637 г., и с тех пор древняя проблема соотношения «душа — тело» стала предметом бесчисленных дискуссий, хотя обитающего в голове «зрителя»- этого варианта гомункулуса алхимиков — давным-давно уже никто не принимает всерьез. Впрочем, как по без основания заметил известный английский биофизик, Нобелевский лауреат Френсис Крик, «легче констатировать ошибку, чем не впасть в нее. Это происходит потому, что мы несомненно питаем иллюзию существования гомункулуса <…> Вероятно, сила и прочность этой иллюзии имеют свои основания. Возможно, она отражает некоторые аспекты общего управления мозгом, но какова природа этого управления, мы еще не узнали».

Но только в 1824 г. профессор Чарлз Белл, анатом, физиолог и хирург, выдвинул совершенно новое положение о связях между мозгом и мышцами: там «существует нервный круг (подчеркнуто мною.- В. Д.); один нерв передает воздействие мозга на мышцу, а другой передает мозгу информацию об условиях, существующих в мышце. Если этот круг будет нарушен изъятием двигательного нерва, исчезнет движение; если оно нарушается прерыванием какого-либо другого нерва, то прекращается передача информации об условиях в мышце и, следовательно, исчезает регуляция их деятельности».

Так было обращено внимание на регуляторную функцию мозга — тонкое приспособление работы мышц к внешним и внутренним условиям существования организма.

Был сделан первый шаг в сторону от декартовской жесткой детерминированности рефлекторной деятельности, от поведенческой схемы «стимул — реакция».

Интересна в этом плане эволюция взглядов Ивана Михайловича Сеченова. В «Рефлексах головного мозга» (1863) Сеченов стоял на позициях Декарта и утверждал, что вся психическая деятельность организма основана исключительно на рефлекторном принципе, т.е. сводится к ответам на впечатления, получаемые от внешнего мира. (Забегая вперед,. отмечу, что именно эта книга Сеченова побудила Ивана Петровича Павлова бросить изучение богословия, а поступить на естественный факультет Петербургского университета.)

Зато в «Физиологии нервных центров» (1891) великий российский физиолог сравнивал работу нервной системы уже с функционированием регулятора паровой машины Уатта.

Более того, Сеченов видел в работе мозга целесообразную деятельность множества таких регуляторов — по сути усматривал в нервной системе активное начало, стремящееся к достижению некоторой цели.

Говоря по-нынешнему, живой организм был для Сеченова целенаправленной системой.

Ничего, кроме рефлексов!

Павлов глубоко проникшись взглядами Сеченова на рефлекс, изложенными в 1863 году, совершенно не принял, увы, идеи 1891 года.

Павлов абсолютизировал рефлексы и отрицал наличие воли — что у животных, что у человека.

Это наиболее четко изложено им в статье «Условный рефлекс», опубликованной в первом издании Большой Советской Энциклопедии. Ее 56-й том, где помещена статья, был сдан в производство 17 февраля 1936 г., за десять дней до кончины автора, и можно быть уверенным, что текст был подписан Иваном Петровичем и приведенные высказывания отражают все его достойные публикации мысли по данному предмету.

Прежде всего, по убеждению Павлова, условный рефлекс является «элементарным психическим явлением», будучи вместе с тем и феноменом чисто физиологическим. Далее он разворачивал цепь постулатов, смысл которых — обоснование идеи, согласно которой организм непрерывно уравновешивает себя с внешней средой (т.е. приспосабливается к ней).

Первый этап такого уравновешивания — безусловные рефлексы, от самых простейших (кашель, мигание) до оборонительного, полового, пищевого и т. д. Поскольку с помощью безусловных рефлексов можно достичь равновесия только с совершенно неизменной, статической средой,- изменчивый внешний мир вынуждает живой организм дополнить свои безусловные рефлексы движениями более высокого уровня: условными рефлексами.

С их помощью производится уравновешивание по отношению к переменным внешним воздействиям (условиям). Например, поиск пищи ведется по «разным случайным и временным признакам», которые суть «условные (сигнальные) раздражители, возбуждающие движения животного по направлению к пище» .

Резюмируя, Павлов писал: «Не нужно большого воображения, чтобы сразу увидеть, какое прямо неисчислимое множество условных рефлексов постоянно практикуется сложнейшей системой человека, поставленной часто в широчайшей не только общеприродной среде, но и в специально социальной среде, в крайнем ее масштабе до степени всего человечества <…>. Сделаем скачок и сразу остановимся на так называемом жизненном такте как специально социальном явлении. Это — уменье создать себе благоприятное положение в обществе. Что же это, как де очень частое свойство держаться со всяким и со всеми и при всяких обстоятельствах так, чтобы отношение к нам со стороны других оставалось постоянно благоприятным; а это значит — изменять свое отношение к другим лицам соответственно их характеру, настроению и обстоятельствам, т. о. реагировать на других на основании положительного или отрицательного результата прежних встреч с ними».

Итак, Павлов понимал условно-рефлекторную деятельность только как приспособительную.

Были физиологи, которые активно возражали

Например, Иван Соломонович Бериташвили (некоторые статьи он подписывал «Беритов») подметил существенную разницу в прочности условного рефлекса, если его вырабатывать «по Павлову», при строжайшей изоляции собаки от всех воздействий (кроме заданного, разумеется), — или если формировать рефлекс в свободном состоянии животного, без павловских станка и «башни молчания».

В экспериментах «по Павлову» очень легко угасить условный рефлекс, лишь только он перестаёт подкрепляться раздражителем.

Бериташвили же продемонстрировал, что рефлекс показывает свой «неугасимый» характер, если условия опыта изменить — и наказывать животное легкими ударами электротока, если реакция не проявляется:

» Я в течение десяти дней пытался угасить один такой рефлекс, и мне не удалось» .

Иван Соломонович предлагал употреблять понятие рефлекса лишь к частным случаям внешнего воздействия, а целостную реакцию животного называть поведением. Эта реакция «направлена, с одной стороны, на приспособление организма к внешней среде, а с другой стороны, на такое изменение внешней среды, благодаря которому эта среда приспосабливается (все подчеркнуто мной.- В. Д.) к потребностям организма».

Бериташвили после окончания Университета уехал из Петербурга в Одессу, и там в Николаевском университете впервые продемонстрировал, что такое «модель мира» в сознании животного. Он распахивал все двери в университетском коридоре настежь — и в одну из аудиторий клал мясо. Потом выпускал голодную собаку. Она забегала в разные комнаты и в какой-то находила еду.

На следующий день она уже никуда не забегала. А прямо направлялась туда, где нашла мясо в прошлый раз.

У Павлова же собаки не бегали, а были прочно привязаны к жестким «станкам».

Плохую шутку сыграла с Иваном Петровичем его методика: ставить собаку в станок, и только потом заниматься экспериментами. Выполненные по этой методике работы позволили Павлову сделать вывод очень сильный и крайне странный для физиолога такого, как он, масштаба: «…принципы нервной деятельности всюду одни, на скелетной ли мускулатуре, или на слюнной железе»..

Неужели Павлов не видел, что для работы слюнной железы ей нет никакой потребности в образах внешнего мира, даже декартовского (достаточно, чтобы мозг получил сигнал от какого-либо из органов чувств — зрительного, вкусового, слухового или тактильного)?

И что совсем иное дело, когда свобода открывает перед подопытным существом громадное множество возможных реакций: не просто отдергивать лапу, а укусить экспериментатора, убежать и т. д.?

Неужели именно это «невидение» заставляло его запрещать своим сотрудникам говорить: «собака подумала», «собака поняла»? А кстати, не играла ли в этом запрете религиозность Павлова (не зря же он провел пару лет в духовном училище!), согласно которой человек есть венец творения?

Должно быть, он ни разу не впускал свою кошку (если она у него была) в новую квартиру и не наблюдал ее целенаправленных движений (а отдергивание лапы в станке вовсе не таково!): нет, кошка обследует незнакомую обстановку! У нее в мозгу формируется образ внешнего мира, иначе в дальнейшем она уподобится идущему неведомо куда слепцу.

Критически мыслящий экспериментатор приходит к выводу: по методике Павлова организм отвечает не на сигнал ,,сам по себе» (т. е. не во всей полноте связей сигнала с окружающим миром), а только на его, сигнала, информационное значение, крайне обедненное, сведенное к одному-единственному смыслу — пусковому.

Интуитивно ощущая это (современные понятия об информации сложились только во второй половине ХХ века), Бериташвили высказал в 1934 г. ошеломляющую мысль: наука о поведении и наука о рефлексе «не одинаковы».

Более того, он отказался верить, что изучение рефлексов есть изучение поведения. Ибо поведение немыслимо без участия психики: «Когда я столкнулся с участием психики в актах поведения у животных, я был принужден посредством актов поведения изучать и их психическую деятельность»,- писал он.

Вывод следовал убийственный: рефлекс и поведение — это часть и целое! Но изучение части не может дать понимания целого, если это целое — поведение — не изучать специально. А Павлов никаким поведением не интересовался, — правда, до поры до времени, когда увидел, что его система экспериментов заводит в тупик.

Но покамест он заниматься поведением решительно не хотел.

Ушли поэтому из его лаборатории физиологи А.А. Ющенко и Л.А. Чернавкин, которые для изучения свободно ходящих по комнате собак применили созданную ими первую и тогда единственную в мире (!) радиотелеметрическую систему. Они навешивали на собаку попону, в которой находились радиопередатчик и аккумулятор, — в эфир шли сигналы: сколько капель выдала слюнная железа (датчик для преобразования числа капель в электрический сигнал они тоже изобрели!).

Ющенко и Чернавский писали: «Чем более сложные процессы изучались лабораторией Павлова, тем все более и более трудным становилось толкование поведения животных с точки зрения изучаемых условных рефлексов. Объект менялся, усложнялся, а установки оставались старыми. Пытались искать решение вопроса в том, что мы недостаточно изолируем животное от внешних агентов, отсюда — упор на изоляцию животного от различных раздражений, прежде всего звуковых. Изоляция была доведена до совершенства, и, несмотря на это, многое продолжало не укладываться в изученные простые механизмы: замыкания, различных видов торможения, иррадиации и концентрации, ,,раздражительного» и тормозного процессов».

Только с наступлением космической эры физиологи узнали, что изоляция, тем более тщательная,- чрезвычайно мощный внешний фактор, способный вызвать крайне тяжелые психологические сдвиги: «Один, из числа очень подготовленных летчиков, почувствовал головокружение, хотя камера же двинулась с места. Другому, менее опытному, виделись среди приборов пульта управления странные изображения неведомых лиц <…> одного из пилотов охватил панический ужас: на его глазах приборная доска начала «таять и капать на пол». Еще один жаловался на боль в глазах из-за расплывчатого изображнния на экране телевизора, хотя тот был совершенно чист.

И теперь самое время спросить: насколько приближались к целям своих исследований Павлов и его приверженцы с помощью звуковой изоляции — и приближались ли вообще, о чем свидетельствует глубокое бесплодие, поразившее в конце концов «классическую школу Павлова»?

Но вернемся в первую половину ХХ века.

Еще в 1926 г. Ющенко обнаружил очень важное различие в двигательных (поведенческих) и секреторных (слюнных) рефлексах:»Наша методика даст возможность сочетать точность физиологического эксперимента, в частности в области изучения секреции, что позволяет не отбрасывать богатый материал, накопленный Павловым, с естественностью обстановки и возможностью целостного изучения животного в опытах биологов, зоопсихологов, бихевиористов».

Чрезвычайно прозорливо Ющенко и Чернавский отмечали, что их методика может быть применена к изучению дыхания и иных функций не только животных, но и человека, — что и продемонстрировала в конце концов эра космических полетов.

И такие иследователи были вынуждены порвать с Павловым!

Невольно задумываешься о справедливости формулы: «Величие ученого определяется тем, насколько он задержал научный прогресс»…

А Бериташвили определял поведение как нечто, в чем непременно присутствует элемент предсказания положительных или отрицательных событий: «На основе опыта животное пойдет туда, где оно уже ело пищу. Точно так же благодаря индивидуальному опыту животное не наталкивается каждый раз на одного и того же врага. Если раз уже оно столкнулось с врагом в одном каком-нибудь месте, то на основе опыта животное будет избегать этого места».

Но, может быть, Бериташвили имел в виду просто «воспоминания» (хотя тогда он должен был бы обсудить вопрос, в какой форме они отражаются в психике), а не предсказания будущего? Нет, речь шла именно о будущем. Иван Соломонович писал: «…трудовая форма поведения человека характеризуется тем, что прежде чем начинается поведение, в сознании самого человека имеется наличие плана этого поведения. Кроме того, у человека имеется представление о результатах этого поведения, сознательная целенаправленность». Безусловно, при анализе можно всегда попытаться разложить поведение на элементы, называемые рефлексами, но все они «объединяются в единый акт поведения, направляемый определенной целью», и принципиальное отличие здесь в том, что поведение «не вызывается раздражением одного какого-либо рецептора».

Павлов пытается перестроить «павловцев» — но уже поздно…

Какую же позицию занимал по отношению к этим взглядам Иван Петрович?

Оказывается, не совсем такую, какая изложена в энциклопедической статье «Условный рефлекс». На своей «среде» 4 сентября 1933 г. он высказал мысль: «Что бы произошло, если бы всякое животное принимало меры только тогда, когда другое заберет его в свои лапы? Условный рефлекс есть принцип предварения (подчеркнуто мною.- В. Д.) фактических явлений».

А два года спустя, 13 ноября 1935 г., Павлов сказал про поведение обезьяны, сооружавшей из ящиков пирамиду, чтобы достать банан: «…Это «условным рефлексом» назвать нельзя. Это есть случай образования знаний, уловления нормальной связи вещей».

Слова эти, вызвавшие глухое сопротивление слушателей (находившийся среди них Э. А. Асратян писал впоследствии: «…В конце своего высказывания Павлов сетовал по поводу того, что эта его идея не встречает должного понимания и отклика у своих учеников»). По сути произошло повторение того, что уже однажды случилось, и Иван Петрович тогда говорил: «…когда обезьяна пробует и то и другое, это и есть мышление в действии (подчеркнуто мною. — В. Д.), которое вы видите собственными глазами».

Такой подход был слишком радикален для сотрудников, привыкших к строгим правилам своего шефа, провозгласившего некогда, что «животные не могут мыслить»… Возможно, И. П. Павлов, как чрезвычайно осторожный в своих выводах исследователь, не считал накопленный экспериментальный материал достаточным, чтобы выступать с ним в печати (хотя бы в той же статье «Условный рефлекс»), а дискутировать был не любитель.

Если же говорить о его отношении к И. С. Бериташвили, то вот лишь один характерный факт. Иван Петрович как председатель Оргкомитета XV Международного физиологического конгресса в Ленинграде не имел ничего против кандидатуры Бериташвили (а не исключено, что и сам предложил) в качестве одного из своих заместителей.

Научный спор между Павловым и Бериташвили был отражением (или, если угодно, предвосхищением) спора между бихевиористами и когнитивистами, арбитром которого стала современная нейрофизиология. Оказалось, что каждая из этих двух групп исследователей изучала разные проводящие пути подкорковых структур мозга!

Один путь проходит через древнейшее образование — стриатум, появившийся задолго до коры и отвечающий за выработку простейших автоматических реакций. Другой лежит через миндалину и (параллельно) гиппокамп, эти более поздние и связанные с памятью подкорковые центры.

Миндалина является ведущей при опознавании формы, а гиппокамп — при определении пространственных взаимоотношений предметов. Кроме того, на миндалине замыкаются многочисленные связи со всеми иными сенсорными областями коры, и от нее (миндалины) идут волокна к гипоталамусу, центру эмоциональных ответов. Влиянием миндалины на кору объясняют современные нейрофизиологи очень прочное запоминание эмоционально окрашенных впечатлений.

Исследователи условных рефлексов выявили огромный класс процессов, которые могут быть вызваны любыми сигналами, до эксперимента не имевшими никакой смысловой связи с ответом организма. Однако связь возникает. Почему?

Потому что эксперимент формирует у животного не стандартный ответ на стандартную ситуацию (как думали рефлексионисты-классики, в том числе и Павлов), — а решение. Этим решением подопытная собачка предвосхищает результат-ответ: его еще нет, но он непременно потребуется ей в соответствии со смыслом задачи, поставленной экспериментатором.

Говоря иначе, экспериментатор думает, что причиной ответа животного является сигнал-раздражитель (звонок, например), а истинная причина иная: содержащийся в голове собачки психофизиологический образ того, что произойдет. Образ, «по своему содержанию принадлежащий будущему».

В теории управления есть такое понятие: сигнал рассогласования — например, результат замера расстояния между ракетой и целью. Управляющий комплекс использует этот сигнал для наведения, т.е. коррекции движения ракеты.

Теория управления создавалась в расчете на неживые системы, потому что о живых системах в те далекие 40-е годы ХХ века никто еще не думал.

Норберт Винер, а за ним и другие ученые перенесли инженерный подход на живые организмы. Им, этим ученым, казалось, что если рука берет стакан со стола, то это происходит потому, что глаз отслеживает уменьшающееся расстояние между стаканом и рукой, так что управление разворачивается в реальном пространстве вне человека.

Тогда как согласно московскому ученому. члену-корреспонденту Академии медицинских наук Н.А. Бернштейну (который за много лет до Винера высказал и математически доказал свою мысль, что в мозгу живого существа — от человека до пчелы! — непременно формируется модель внешнего мира. Поэтому сигнал расогласования сначала (!) формируется в мозгу, в котором правит не метрика, а топология.

И сигналом служит не метрическое различие между координатами, а топологическое различие между программой, заранее, до начала действия сформированной в мозгу, и сигналами о том, как она выполняется. (То есть сигналами во внутреннем, субъективном пространстве, что и было подтверждено в результате развития компьютеров и их програмного обеспечения.)

И, поскольку в живом организме мышцы стоят не там, где их спроектировал бы Бог, а там, где они, как говорил Бернштейн в одном своем лекционном курсе 1925 года, «меньше всего мешают», нервная система высокоорганизованных существ имеет две подсистемы: древнюю, палеокинетическую, и позднейшую, неокинетическую.

Первая обслуживает все (кроме сердца) внутренние органы. Они не нуждающиеся в быстроте и мощности, и по этому признаку палеокинетическая система несколько сходна с управляющей нервной системой низших животных. Однако есть и существенное отличие. У высших существ палеокинетическая подсистема имеет программную функцию: обеспечивает преднастройку мышечного комплекса, «перевод стрелок», чтобы сигналы управления «не затекали» в мышцы-антагонисты, чтобы мускулы-разгибатели не препятствовали работе мускулов-сгибателей.

Так многозвенному маятнику конечности задается вполне определенная (и единая для всех звеньев) частота собственных качаний. Палеокинетика идет на какие-то доли времени впереди неокинетики и обеспечивает ей «зеленую улицу».

Если присмотреться к действиям живого существа, писал Бернштейн, нетрудно заметить интересную особенность: успех, решение двигательной задачи обычно достигается уже при первой попытке. Т.е. раньше, чем будет оттренирован более удобный, «ловкий» путь решения. Такое возможно лишь в одном случае: когда в программе находится «предвосхищенный образ» результата.

Правда, о возможном математическом подходе к физиологии высказывался в начале ХХ века и Павлов: «Пределом физиологического знания, целью его является выразить это бесконечно сложное взаимоотношение организма с окружающим миром в виде точной научной формулы. Вот окончательная цель физиологии, вот ее предел».

Увы, эта «формула» представлялась ему чем-то вроде законов физики. Но развитие науки показало всю слабость чисто физического подхода.

Физика оперирует объектами, которые можно считать совершенно однородными или рассматривать как смесь нескольких «однородных внутри себя» компонентов. Это их свойство позволяет применять к атомам и молекулам математический аппарат теории вероятностей, в которой идея «равноправности» однородных (в указанном смысле) участников событий является краеугольным камнем.

Живой организм устроен совершенно иначе. В нем несравненно меньше клеток, чем атомов в грамм-моле вещества, и еще меньше сложных образований, — но каждое такое образование существенно отличается от других. Организм — принципиально неоднородная структура. Это означает, что применение теории вероятностей к нему будет некорректным, ибо в анализируемой системе (живом организме) отсутствует равноправие составляющих частей .

По отношению к несущественным воздействиям организм ведет себя приспособительно, а по отношению к существенным внезапно оказывается «жестким», дабы сохранить свое бытие, продолжение рода и вида.

Иными словами, в первом случае имеет место рефлекторная деятельность, а во втором — активное, целенаправленное воздействие организма на среду обитания.

Учет соотношения между заданной (потребной) и сиюминутной (реальной) ситуациями — основа деятельности любого человека-оператора, который обязан мысленно представлять себе по показаниям приборов образ функционирования объекта и улавливать рассогласования (более того — тенденции к рассогласованиям!), ведущие к опасности.