Освобождение от Адамова проклятья

Чем занять себя в эпоху экономического процветания и вынужденной праздности, к которой приведет расправивший плечи капитализм? Таким вопросом задавался знаменитый экономист Джон Мейнард Кейнс в 1930-м в статье «Экономические возможности для наших внуков».

«Эффективность производства увеличивается такими темпами, что нам не удается приспособиться к этому росту и занять высвободившихся рабочих»,— переживал он.

Кейнс считал, что через сто лет, то есть уже в недалеком от нас 2030-м, труд станет роскошью.

«…ветхий Адам внутри нас будет настолько силен, что для получения удовольствия каждому из нас придется хоть немного работать,— писал он.— Мы будем делать для себя больше, чем нынешние богачи, радуясь небольшим обязанностям и рутинным занятиям. Но помимо этого нам придется как можно тоньше размазывать хлеб по маслу, чтобы работа, которую все еще необходимо выполнять, была распределена среди максимального числа людей. Отложить проблему на довольно долгий срок могут трехчасовая смена или 15-часовая рабочая неделя, поскольку трех часов в день достаточно, чтобы ветхий Адам в каждом из нас был вполне удовлетворен!»

Частично Кейнс был прав в самой постановке вопроса, но решение, которое выбрала история, оказалось несколько иным. До 15-часовой рабочей недели далековато — сейчас в развитых странах она в среднем чуть меньше 40 часов, а общая занятость населения повысилась за счет массового выхода на рынок труда женщин. Произошло не падение уровня занятости на фоне роста производительности труда, а резкое падение темпов роста производительности труда на фоне удержания — отчасти искусственного — высокого уровня занятости.

Начнем с производительности труда. Почему при всем техническом прогрессе она растет очень слабо? Отчасти ситуация объясняется так называемым эффектом Бомоля, названным так в честь американского экономиста Уильяма Бомоля, впервые описавшего его в статье «Macroeconomics of Unbalanced Growth: The Anatomy of Urban Crisis».

Предположим, что вначале мы имеем аграрную экономику (так, собственно, и было до Первой промышленной революции). Сперва 100 крестьян производят 100 единиц агропродукции, потом 50 фермеров производят те же 100 единиц зерна и всего прочего, но оставшиеся 50 экс-крестьян становятся, условно говоря, прислугой (переходят в низкопроизводительную сферу услуг), при этом их продуктивность сохраняется на прежнем уровне. Общая производительность труда в системе растет, но далеко не так сильно, как в изолированном агросекторе. При росте технического прогресса, скажем, один крестьянин может производить 100 единиц еды, оставшиеся 99 идут в сферу услуг.

Ту же модель можно применить и к промышленному сектору, просто заменив крестьян рабочими. Фактически рост производительности ограничен асимптотическим (бесконечно приближающимся) лимитом в 100%.

Проблема в том, что нет никакого синхронного роста производительности труда во всех сферах экономики. Технический прогресс, как правило, дает ее увеличение в промышленности или сельском хозяйстве, в то время как сфера услуг, включая государственные, имеет в основном очень низкий потенциал роста производительности. Например, производительность труда водителя как была на уровне середины XХ века, такой же примерно и осталась. А производительность охранника, курьера или сиделки, может, и вообще не изменилась со Средневековья.

Впрочем, добавились и новые эффекты. Скажем, можно адаптировать эффект Бомоля, добавив туда, как это делает британский экономист Адэр Тёрнер, всяческих селебрити.

Просто предположим, что из 50 экс-крестьян в низкопроизводительную сферу услуг перемещаются 45, а пять становятся артистами, музыкантами и прочими селебрити (при этом их продуктивность оказывается в четыре раза выше, чем у экс-крестьян). Проблема в том, что даже «высокий» сегмент сферы услуг слишком мал и даже в этом случае рост производительности труда тоже ограничен асимптотическим лимитом.

Более того, как экономисты измеряют производительность? Очень грубо — как объем ВВП в расчете на одного занятого или на отработанные часы. Проще говоря, в заработанных деньгах.

Труд какого-нибудь актера или топ-менеджера оказывается очень производительным только потому, что у них высокий заработок.

Если следовать этой модели, получится, будто некоторые актеры играют ту или иную роль чуть ли не в миллионы раз лучше других актеров, что более чем сомнительно.

Далее, из этого опять же следует, что производительность труда сиделки, водителя или парикмахера в США в разы больше, чем сиделки, водителя или парикмахера в Индии. Скорее все эти типы деятельности более или менее одинаковы по всему миру, но оплата труда сильно различается из-за того, что эти услуги сложно или невозможно импортировать (экономисты называют их non-tradables). Или другой пример — риэлтор, получающий фиксированный 1% за сделку в Москве и Пекине. Вот только медианная цена квартиры в Москве — около $200 тыс., а в Пекине — $1 млн. То есть в одном случае риэлтор получит $2 тыс., а в другом — $10 тыс. У них разная производительность труда? В статистическом смысле да, но вообще-то это просто эффект пузыря на рынке, не более.

При таком понимании производительности труда в системе возникает и бурно растет экономическая деятельность с нулевой — а иногда и отрицательной — суммой. Это ситуация, когда вследствие технического прогресса в аграрной и промышленной сфере часть «освободившихся» крестьян-пролетариев переходят на новые, формально высокопроизводительные, рабочие места. То есть хорошо зарабатывают, но фактически их деятельность нивелирует одна другую.

Скажем, в вышеприведенной схеме 25 из начального числа экс-крестьян стали бандитами, а другие 25 — полицейскими, которые за ними гоняются. Формально производительность труда выросла, де факто — нет. Чуть более приближенными к реальности примерами такой экономической деятельности с нулевой суммой для общества в целом можно в значительной степени считать юристов, дизайнеров, рекламщиков, пиарщиков, финансовых аналитиков и т. п. Или два противоборствующих департамента в компании либо в министерстве. При бракоразводном процессе муж и жена могут нанимать все более дорогих юристов, и, чем дороже обойдется распад их брака, тем больше вырастут ВВП и производительность труда. Но будет ли это способствовать реальному росту экономики? Вряд ли.

Эффект Бомоля и другие похожие эффекты объясняют, почему падает производительность труда при сохранении стабильного уровня занятости, однако они не проливают света на то, отчего последний остается стабильным.

Бессмысленность многих рабочих мест давно очевидна, придумался даже термин — bullshit jobs (дрянные или, буквально, дерьмовые рабочие места). Более того, о таких рабочих местах уже начали писать книги. Дрянные рабочие места, как правило, низкооплачиваемые и не требуют особой квалификации, но нередко могут быть и хорошо оплачиваемыми. Последние — порождение корпоративного феодализма и раздувания штатов как демонстрации величия начальника. Они известны еще на примере «Законов Паркинсона» Сирила Норткота Паркинсона: «Вообразим, что некий чиновник А жалуется на перегрузку. В данном случае неважно, кажется это ему или так оно и есть; заметим, однако, что ощущения А (истинные или мнимые) могут порождаться и упадком сил, неизбежным в среднем возрасте. Выходов у него три. Он может уйти; он может попросить себе в помощь чиновника В; он может попросить двух подчиненных, С и D. Как правило, А избирает третий путь. Уйдя, он утратил бы право на пенсию. Разделив работу с равным ему В, он рискует не попасть на место W, когда оно наконец освободится. Так что лучше иметь дело с двумя подчиненными. Они придадут ему весу, а он поделит работу между ними, причем только он один будет разбираться и в той, и в другой категории дел». Возможны и психологические эффекты: управляя чем-то или кем-то, человек доказывает себе, что он существует. Работа, пусть и дрянная,— бегство от этой пустоты.

Есть и политические объяснения. Возможно, прогноз Кейнса вполне мог бы осуществиться, если бы политической целью стало увеличение досуга, а не, к примеру, рост ВВП и падение безработицы. Выбранная в качестве основной цели экономоцентрическая метрика стала диктовать направление движения в сторону создания рабочих мест безотносительно их качества. 15-часовая трудовая неделя Кейнса требовала принятия соответствующих трудовых законодательств парламентами и акцента на этой повестке в программах партий. Однако это не соответствовало laissez faire — идеологии правых партий.

Отчасти досуг был политической целью в странах, испытавших сильное давление левых идей, например во Франции, но все же третьестепенной по сравнению с часто противоположной целью обеспечения занятостью всех желающих. А желающих набралось много просто потому, что сети социального обеспечения оказались завязанными на труд. Право на труд стало для левых решением проблемы безработицы: государство обеспечивает защиту в основном не гражданина как такового, а того, кто трудится либо трудился в соответствующем возрасте, часто безотносительно полезности этого труда для экономического развития. Даже поддержка безработных обставлялась таким образом, что само их положение считалось временным, и конечной целью был выход на рынок труда.

Привязка социальных гарантий к труду в некоторых случаях обходилась дорого — во многих развивающихся странах она стала серьезным тормозом экономического развития.

Государство переваливало социальное обеспечение на плечи работодателей, фактически обязывая их дать гарантии труда. Часто эти благие пожелания приводили к противоположным эффектам — уходу бизнеса в тень и росту неформального сектора экономики, что, опять-таки, резко снижало производительность труда.

Освобождение человека от «Адамова проклятья» по варианту Кейнса в условиях современного капитализма вряд ли реально. Вероятно, для достижения такой цели потребовалась бы новая политика, отличная от идеологических штампов как правых, так и левых.

Возможно, для этого стоит реформировать во многом устаревшие метрики экономического развития — ВВП и производительности труда.

Быть может, для этого стоит усиливать социальное обеспечение людей, сначала наиболее нуждающихся, и в итоге вводить универсальный базовый доход, хотя это не понравится правым.

Совсем скоро, 31 декабря 2018-го, завершится наиболее масштабный финский эксперимент по введению базового дохода (менее крупные проекты запущены в Канаде, Нидерландах, Испании, Италии). И все ждут его результатов: самое интересное — ожидаемое изменение мотивации участников. Несмотря на несовершенство ранних экспериментов будущее, видимо, за теми или иными формами базового дохода, не обязательно универсального.

Вот только «вешать» новую социальную политику надо не на бизнес, да и трудовое законодательство не стоит обязывать к сохранению труда. Хотя это не понравится левым.

Право на труд, вероятно, стоит заменить правом на базовый — в перспективе универсальный — доход.

У него могли бы быть источники поступления средств, максимально независимые от продуктивного труда: в развитых странах — за счет налогообложения потребления и сверхдоходов (и экономической активности с нулевой суммой?), в рентных — плюс к тому и природной ренты.

Это неидеальное решение, так как идеальных нет в принципе. Но у него есть два плюса. Во-первых, стимулирование бизнеса и производительности труда за счет гибкого трудового законодательства и высвобождения искусственно поддерживаемых рабочих мест. Во-вторых, только после введения базового дохода и твердых социальных гарантий, независимых от труда, сам труд сможет стать реальной привилегией и роскошью — прямо по Кейнсу.