Новелла Первая

День Космонавтики

— Пройди и сядь. Нет, вот сюда давай садись. Да не бойся, не укушу же я тебя… Известно ли тебе, отчего ты сюда вызван?

— Н… Да, Владыко.

— Скажи сам, отчего.

— Что я сказал Ильке… Илиодору Кайтмазову про гагарианцев, и что мой… мой отец был такой.

— Неверно, отроче. Не оттого.

— А за что тогда?

— …Владыко.

— Ой, простите! Владыко.

— Бог простит. Отчего… Ну, попробуй ещё раз – отчего?

— Ну… Что я сразу не сказал классному батюшке? Ну, что Илька… Илиодор про гагарианцев меня пытает?

— А было такое? Ничего не скрывай, а главное не бойся; я уже решил никак тебя не наказывать.

— Я не в том смысле! Ой, я не в том смысле сказал, Владыко! Он сказал, что гагарианцы все равно что скотоложцы, а я сказал, что нет! Тогда он и ещё он и Прибылов меня стали спрашивать, в чем их грех, а я сказал, что…

— Довольно. Вот, открой где заложено. Эта книга ещё недавно была книга тайная, ибо содержит знание о вещах, способных ввергнуть в сомнение, весьма опасное для безсмертия души внимающего. А неукрепленных в вере довести и до совсем уж прискорбных вещей… Ну, ты знаешь же, до чего?

— Это Вы про отца моего, Владыко?

— Знаешь ли, отроче, что привело его к очищению?

— Он же был… гагарианец?

— Верно. Но очищение ему было назначено не за это. А за упорствование в разнесении зла. Поди сюда, стань к столу. Читай. Вслух читай. Вот отсюда.

— …спасались во одной обители близ града, во славу Божиих звезд на небосклоне именуемого, двое старцев святой жизни, одному имя было Леоний, другому же Гагарий. Проводили век свой во трудах и кроткой молитве, и было так, пока Господь не испытал их веру, ниспошля обоим видение полета. Видя то, враг рода человеческого принялся искушать обоих гордыней. Отец Леоний сумел превозмочь искус тот, и лишь устрожил обеты свои, прияв на себя сверх обычного своего добровольного урока ещё и вериги финансиста, к каковым трудам на склоне лет своих обнаружил изрядный талант. Отец же Гагарий во противостоянии нечистому не преуспел, и возжелал в сердце своем, чтоб поклонялись ему за тот полет как самому Богу. Отец Леоний, в тревоге за душу отца Гагария, на глазах его погубляемую нечистым, приступил к отцу Гагарию с братскими увещеваниями, однако несчастный сперва отверг увещевания отца Леония, а впоследствии и всех присылаемых к нему для того же, даже и святейшего пресвитера Армстронга, коий избранниче Христов, многия чудесы свидетельствованный, и во мнозих подвигах земное течение совершивый, нарочито пересек целый океан заради одного лишь воспомоществования брату своему, оступившемуся на тесном пути схимы. Пресвитер Армстронг, войдя в келию отца Гагария, рек: вскую же ты, брате, смущаешь умы, вскую прекословишь клиру, вскую тщишься повергнуть малых сих во пучины соблазна? как всем известно, аз многогрешен не единожды был подъят и носим Господом в воздусех, восступив притом на лунную твердь, но не возгордился сим и остался верным матери-Церкви, ибо знаю грехи свои. Ведомо мне, не из слабых сил человеческих проистекает чудо отрывания от тверди, но едино от Господа нашаго, мы же персть ничтожного праха, и токмо одною волею Его и возносимы, и повержены бываем. Ты же, изведав одно лишь видение летания, пребываешь исполнен гордыни; отринь же соблазны сии и покайся! На что отец Гагарий лишь излаял брата своего, облыжно виня его во многих лжах, призывая притом демона Голевуда, и в безумстве своем отрицал само летание пресвитера Армстронга, особливо напирая на его пребывание на лунной тверди, не устыдяся даже того, что подвиги святейшего пресвитера засвидетельствованы многими почтенными клириками, и даже испомещены во тамошних храмах для назидания народов о достоверно сущих чудесех Господа нашего.

Оставив келию отца Гагария, рек пресвитер Армстронг: увы, увы нам! Не в одном лишь ослеплении гордынею пребывает брате наш во Христе, но одержан тою силою, что от веку тщится превозмогать слабую душу смертнаго, коию силу лишь немногим попущено бывает одолеть именем Христа Господа и неустанным молитвенным бдением.

И вышед тогда весь клир из храма, и купно с пресвитером Армстронгом вознесе троидневное моление Господу о спасении отца Гагария и вечной жизни души его. Затем испомещен стал отец Гагарий во крепкую обитель, наипаче споспешествующую умалению страстей его, в коией обители он, после должнаго покаяния опамятовашись и многими скорбьми в радость Господа вшедый, вскоре и преставился.

Однакож соблазненные им по сию пору остаются во тьме греховнаго помышления, пустившаго злейшие корни во загрубевших от маловерия сердцах. Ибо лжа та злее яда тысячи ехидн, и свидетельствование их ложное, какова есмь очевидность для всякаго, ибо даже со успения раскаявшегося отца Гагария минуло более века; со времен же, яко пребывал тот в одержании своем, и того боле…

— Достаточно. Дай сюда. Ну что, Пантелеймон, главное понял?

— Чего, Владыко?

— Доказательство. Того, что вся гагарианская скверна на лже созиждена. Они же пред людьми что? – свидетельствуют. Дошло ли? Нет? Скажи, возможно ли оглашать свидетельство происшедшему больше веку назад?

— Конечно, столько же никто не проживет… А, я понял! Но ведь… — начал было Панька, но тут же опамятовался; он даже не успел осознать последствия, коли бы вдруг умудрился бы вот так взять и ляпнуть, что мол «Христа тоже никто не видал, однако вон как свидетельствуют!», — он больше несхотел ляпнуть глупость, все-таки даже ему была ясна пропасть между самими основами Веры и вообще всего вокруг, и отдельным случаем с несчастным схимником, по наущению нечистого попутавшим видение с действительным летанием.

— То, что ты прочел, до последнего Поместного Собора являлось тайной нашей Святой Церкви. На Соборе было принято решение, что ограждать от истины не стоит, какова бы неприглядна они ни была. И на сегодняшний день просто не благословляется лишний раз трепать это языком. Догадываешься, почему?

— Ну… Да, Владыко.

— Это большая трагедия, Пантелеймон. Мимолетное ослепление одного слабого человека обернулось целым морем страданий. Начиная с самого отца Гагария, и кончая твоим отцом. И даже тобой. Мало того, что за эту нелепицу твой отец едва не отправил свою душу прямиком в ад, так еще и исковеркал жизнь всем вокруг себя… Думаешь, мне вот так просто было председательствовать в трибунале? Или, может, отцам-сигнификаторам ничего не стоило провести очищение? Отец Иоаким потом одно только свое чтение приговора два года отмаливал, сухим постом, знаешь, что это такое? А тебе самому, каково тебе живется, сколько ты уже рассчитываешься за его слабость? И сколько тебе ещё предстоит… Не плачь, я все понимаю, — люди бывают злы, и соринку в глазу ближнего видят очень хорошо… Хотя, надо сказать, что соринкой это не назвать, при всем желании… Добрую же службу он тебе сослужил, тебе, своему единокровному сыну, которого он так и не увидел. Ты же в шестьдесят первом родился, верно?

— Да, Владыко. Как раз двенадцатого апреля…