С. Кургинян. Купол.

Что знаменует собой вторжение реформистского умопомрачения в функционирование нашей системы, кичащейся своим предельным прагматизмом? Почему вдруг обезумела система, гордившаяся тем, что она рациональна донельзя? Каково, например, по мнению этой системы, ее ближайшее политическое будущее? Достаточно очевидно, что если «Единая Россия», то бишь партия власти, проголосует за пенсионную реформу, через пару лет в парламенте страны присутствие этой партии будет сведено к минимуму. И что тогда сделает система? Она переориентируется на другую партию? На какую?

Может, наша дряхлеющая система намерена под занавес оскоромиться антипопулистским, как говорится в таких случаях, а на самом деле — антинародным авторитаризмом? Кому и зачем он нужен в условиях отсутствия крупных плотных сообществ, обладающих серьезным потенциалом и готовых к развертыванию полноценного антинародного авторитаризма? Как его можно развертывать в условиях продолжения конфронтации с Западом? И как можно свернуть эту конфронтацию без капитуляции, при которой система будет разгромлена?

Может, система хочет своего разгрома и даже работает на него? Но не слишком ли причудлива подобная интерпретация нынешнего внутрисистемного безумия? Не порождена ли такая версия нашими попытками отмахнуться от нарастающего безумия системы и выдать это безумие за высший писк конспирологической моды?

Вспоминаются стихи Роберта Рождественского:

Никогда ханжой я не был, —
слышишь — не был!
Но сейчас поверю я
в любую небыль...

На фоне происходящего я готов поверить в любую небыль. В том числе и в то, что система сознательно встала на путь самоликвидации. А разве КПСС не вставала на этот путь? Разве с каждым днем не становится всё более ясным сговор между Сержем Саргсяном и оранжевыми оппозиционерами, приведший к демонтажу гнилой армянской системы, возглавляемой этим же Саргсяном?

Так что поверить можно в любую небыль. Но всё же мне лично представляется более правдоподобным то, что система не сознательно самоликвидируется, а впадает в состояние умопомрачения, своеобразного бюрократического бе­зу­мия. Не первый раз я обращаю внимание на нарастающую иррациональность системы, гордящейся своим рационализмом, и спрашиваю себя: можно ли рациональным образом исследовать иррациональность системы?

С каждым днем нарастает этот внутрисистемный иррационализм, чьи представители горделиво выступают в роли стерильно рациональных роботов, чуждых всему человеческому. Этих странных роботов можно наблюдать в западной бюрократии. Они особенно часто встречаются в среде так называемой брюссельской, то есть общеевропейской, бюрократии.
Но в России долгое время такие роботы отнюдь не преобладали. Их место занимали довольно живые политические особи, чья живость наводила на мысль о том, что есть нечто похуже политической «братковизации». Потому что политическая «братковизация» являет хоть братковую, но всё же живость, и этим наш ужас отличается от брюссельского «суперужаса».

Теперь политическая «братковизация» загадочным образом вытесняется политической «роботизацией». В политическом братке есть жизнь. В политическом роботе ее нет. Отсутствие в политическом роботе жизни вовсе не означает отсутствия в нем политического безумия. Потому что, на самом деле, политический робот — это духовный мертвец. Общее явление, порождающее роботов, — духовная смерть, являющаяся следствием отчуждения от всего сущностного. Можно дискутировать по поводу того, является ли это отчуждение:

• отчуждением от того исторического духа, о котором говорил Гегель;

• отчуждением от той родовой сущности, о которой говорил Маркс;

• отчуждением от исторического предназначения, о котором говорил Александр Блок («до боли Нам ясен долгий путь»);

• отчуждением от того, что религиозный человек считает источником живой жизни.

Это можно и должно обсуждать отдельно. Но вне зависимости от того, каковы будут результаты этого обсуждения, притом что скорее всего все участники обсуждения окажутся, что называется, при своих, ясно, что результатом отчуждения является духовная смерть. Ясно также, что чем мощнее отчуждение, тем интенсивнее эта самая духовная смерть. Что именно интенсификация этой духовной смерти порождает политическую «роботизацию». Политический браток еще в каком-то смысле духовно жив, хотя и одержим всеми криминальными бесами. Политический робот духовно мертв.

В этом духовно мертвом — автоматизированно-бездумном — состоянии система движется к собственной смерти не потому, что ей так хочется самой или ей это заказали ее иноземные хозяева, а потому, что, погружаясь в бюрократический морок, она превращается в эмигранта, не способного хоть как-то соотнестись с тем, из чего он эмигрировал. Бюрократия России эмигрирует из страны. Вознесенский писал по сходному поводу:

Эмигрировали в клозеты
с инкрустированными розетками,
отгораживались газетами
от осенней страны раздетой...

Система ничего не понимает в обществе, ее высокие представители прилюдно сетуют на то, что обществу непонятны их рациональные аргументы в пользу пенсионной реформы.

Известно, что мешает танцевать плохому танцору. Известно также, что выморочной системе начинает мешать общество, от которого ей хотелось бы освободиться. Сначала руководству выморочной кафедры мешают студенты, потом руководству выморочного министерства здравоохранения мешают врачи и больные, а на закуску — выморочной системе мешает общество. А когда тебе что-то мешает, а ты пребываешь в мороке, то что ты делаешь? Ты отмахиваешься от того, что тебе мешает. Ты отгораживаешься от этого чем угодно: если не газетой, то лживыми соцопросами.

От чего именно отгораживается система? От всего того, что является ее прямым наипрактичнейшим политическим будущим. «Единая Россия» после принятия пенсионной реформы проиграет парламентские выборы. Скорее всего, она проиграет уже и региональные выборы. Но поскольку народ не сразу соображает, что к чему, то окончательное представление о губительности произошедшего он сформирует в 2019 году. И после этого на выборах 2020 года произойдет то, что следует из осознания народом того, как именно его «кинули».

На что надеется система? На тотальную фальсификацию? На истерический пиар? На чем-то вызванную новую волну патриотизма? Была бы система сколько-нибудь связанной с обществом — она бы на это не надеялась и понимала бы, что «Единая Россия» не умаляет свои политические возможности, а самоликвидируется так, как когда-то самоликвидировалась КПСС. И на что, поняв это, должна система опереться? На другую партию, не замаранную поддержкой этой безумной реформы? Или же система просто уйдет в небытие, как ушла в него украинская «Партия регионов»?

И как в этих условиях будет развиваться конфликт между Путиным и системой? При том, что система одновременно и ненавидит Путина, и пресмыкается перед ним.

Понятно, что Путин — плоть от плоти системы. Но сводится ли он к этому? Любители красивых построений всегда заверяли своих почитателей, что Путин — это один из олигархических жизнелюбов, готовых наслаждаться восхитительной миллиардерской праздностью. Такая трактовка личности Путина очевидным образом не имеет отношения к реальности.

Те, кто желает наслаждаться постпрезидентским миллиардерским счастьем праздной и беспечной жизни за рубежом, не вступают в смертельный конфликт с такими людьми, как Невзлин и Ходорковский, они не бросают вызов Западу, присоединяя Крым. Они не ссорятся с богатейшими представителями капиталистического сословия, а оказывают им услуги, стремясь при этом побыстрее уйти в тень (досрочно или сразу после конца первого президентского срока).

Так что в чем-то Путин является плотью от плоти системы. А в чем-то — нет. И этот не до конца сводимый к системе Путин — главный фактор неопределенности.

Пойдет ли этот не до конца сводимый к системе лидер на то, чтобы подчиниться воле системы?

Пойдут ли на это не роботизированные до конца представители системы?

Вся ли система роботизировалась настолько, чтобы подписать себе смертный приговор?

Роботизировались ли настолько представители «Единой России»?

Никто сейчас не может дать однозначные ответы на эти вопросы. Но если бессмысленная роботизация и порождаемое ею политическое безумие поразили слишком многих представителей нашей системы, то надо отдавать себе отчет в последствиях. И понимать, что вовсе не живые силы, противостоящие роботизации, свергнут эту систему — ее свергнут американцы. И начнут расправляться со страной, которая в лучшем случае начнет конвульсивно дергаться. А в худшем — апатически подчинится своему невесть откуда взявшемся уделу.

Потому что — и это необходимо признать — в условиях отчуждения, порожденного крахом СССР и коммунизма и проникшего в нашу социальную субстанцию задолго до этого краха, духовная смерть является уделом отнюдь не только бюрократических роботов. Она является одновременно и уделом самых разных отчужденных, включая тех, кто на словах проявляет яростную антисистемность.

Когда мы говорим о мягкой силе, о неклассической войне — психологической, культурной, экзистенциальной и так далее — мы, в сущности, говорим о том, что для победы необходимо пробить тот купол, которым нашу страну накрыли задолго до перестройки. И который знаменует собой это самое отчуждение от высших смыслов. Ради победы в такой войне мы обсуждаем Сталина или всю советскую историю в целом, неочевидные внешне- и внутриполитические игры, геополитику, экономику и многое другое.

Но уже сейчас надо правильным образом сочетать обязательную для нас злободневную политическую практику с этими самыми высшими смыслами. Наша задача не только в том, чтобы практически бороться с бюрократическим безумием, но и в том, чтобы это безумие осмысливать.

Если это безумие является порождением отчуждения от высших смыслов и духовного омертвления, порождаемого таким отчуждением, то необходимо проанализировать механизм этого самого отчуждения. И ответить на вопрос о том, откуда, собственно говоря, взялся этот купол отчуждения, который породил нарастающий дефицит смыслового кислорода?

Мне захотелось обсудить этот купол не абстрактно, а в связи с определенными конкретными обстоятельствами. Но речь идет о тех конкретных обстоятельствах, осмысление которых потребует апелляции к наисложнейшей философской проблематике.

После прихода Ельцина к власти Горбачев какое-то время пытался функционировать в качестве политической фигуры. Продолжалось это — в сколько-нибудь активном режиме — не более двух лет. Впоследствии Горбачев пытался выступать в роли международно значимого защитника России, выстраивающего отношения между Россией и Западом. Вскоре Запад понял, что Горбачева ненавидит огромное большинство граждан России и предложил Горбачеву (который, по мнению Запада, был очень важным инструментом демонтажа Советского Союза и коммунизма) новую комфортно-унизительную роль. И Горбачев начал рекламировать пиццу.

Но как минимум в 1992 году Горбачев еще надеялся чуть ли не переиграть Ельцина. И вел себя достаточно активно, проводя определенную линию через созданный им Фонд Горбачева.

Фонд Горбачева первоначально располагался в здании Института общественных наук при ЦК КПСС. Этот институт в советскую эпоху был тесно связан с тем, что достаточно условно можно назвать партийной разведкой. Почему я говорю об условности этого названия?

Во-первых, потому, что в противном случае продвинутые дилетанты, занимающиеся теми или иными аспектами функционирования КПСС, и бывшие партийные номенклатурщики могут начать уличать меня в приписывании КПСС того, чего на самом деле не было. И мне слишком далеко придется уйти тогда в те детали функционирования КПСС, которые мне и сейчас не хочется обсуждать.

Во-вторых, потому, что КПСС на разных этапах своего существования очень по-разному относилась к собственной разведдеятельности, перекладывая ее всё больше на обычные разведки (КГБ, ГРУ и т. д.). Тем же самым КПСС занималась и в сфере идеологии. Поэтому называть Институт общественных наук цитаделью партийной разведки было бы и впрямь не вполне корректно.

Однако еще более некорректно — игнорировать специфику этого института, его отличие от Высшей партийной школы (ВПШ), где готовились нормальные советские номенклатурщики. Те, кого опекали в Институте общественных наук, никакого отношения не имели к лицам, обучавшимся в ВПШ. Это был другой контингент. И обучался он совсем иначе.

Поскольку тема данной статьи не имеет никакого отношения к деталям деятельности Института общественных наук, я ограничусь сообщенными выше краткими сведениями по поводу специфики данной организации. Даже эти краткие сведения нужны мне здесь только для того, чтобы читатель оценил циничную изысканность приема, осуществленного горбачевцами и ельцинистами. Ельцинисты ликвидировали в 1991 году Институт общественных наук как особо зловредное ответвление коммунистического монстра и передали здание, где размещалось это особо зловредное ответвление, не абы кому, а бывшему руководителю «монстра», то бишь генсеку КПСС.

Горбачев, получив это здание (большая часть которого была у него отобрана в октябре 1993 года), решил создать клуб интеллектуалов и даже, точнее, философов, который должен был, по замыслу создателя этого клуба, быть чем-то вроде особого мозгового треста, способного взаимодействовать как с обычными иностранными мозговыми трестами типа «Рэнд Корпорейшн», «Четем-хаус» и так далее, так и с ооновскими интеллектуальными структурами.

В этом своем начинании Горбачев оперся как на авторитетных работников Института общественных наук, действительно имевших интеллектуальный потенциал, необходимый для осмысления текущих мировых процессов, так и на своих бывших советников, которые имели очень высокие позиции в философском мире. Называть я этих советников не буду, потому что в данном случае любая конкретика уведет нас от существа дела.

В 1992 году Горбачев настойчиво приглашал меня на заседание этого клуба мудрецов. Делал он это в силу определенной уязвленности, источником которой был его отказ идти по тому пути, который предлагал созданный мною центр стратегических исследований, он же — Экспериментальный творческий центр (ЭТЦ). Поскольку ЭТЦ был создан по решению Совета министров СССР и в силу этого обладал тем политическим весом, который Горбачев не мог игнорировать, отказ Горбачева от следования рекомендациям нашего центра был выбором некоего политического пути. Горбачев понимал, что он сохранит и власть, и КПСС, и СССР, согласившись следовать тем квазикитайским курсом, который мы предлагали (с тем, каков был предлагаемый нами курс, а также с тем, что предлагали мы его именно в те далекие времена, читатель может убедиться, ознакомившись с нашей книгой «Актуальный архив»). Горбачев понимал, что, реализуя на практике наши предложения, он получит поддержку партии и большинства делегатов Съезда народных депутатов СССР. И, наконец, он понимал, что его конституционный долг состоит в том, чтобы реализовывать именно предложенный нами путь, потому что другого пути сохранения государства и общественного строя не было.

Понимал Горбачев и то, что, отказавшись идти тем путем, который мы предлагали, он потерял власть. И что потерял он ее именно потому, что отказался от предлагаемого нами пути. Горбачев власть очень ценил и очень болезненно переживал ее потерю. Еще больше переживала случившееся жена Михаила Сергеевича, которая, в отличие от ее супруга, обладала всеми качествами, необходимыми для политика, и в этом смысле имела потенциал ничуть не ниже, чем у Маргарет Тэтчер.

У меня есть все основания считать, что и сам Горбачев, и его покойная супруга, как сказал бы Зигмунд Фрейд, проецировали на меня некое сожаление по поводу утерянных возможностей.

Что же касается меня, то я, во-первых, хотел понять, что же представляет собой реальный глобальный курс, весьма далекий от того, что декларировалось авторитетными западными кругами.

И, во-вторых, я понимал, что моя позиция, сформулированная предельно жестко, может вывести из равновесия Михаила Сергеевича, а будучи выведенным из равновесия, он способен сообщить достаточно интересные сведения. То же самое касалось и советников Михаила Сергеевича, обладавших высоким международным интеллектуальным рейтингом.

Во время одной из таких конфликтных встреч, проходивших в 1992 году (возможно, где-то еще хранится ее стенограмма), Михаил Сергеевич сказал мне: «Умный ты человек, Сергей. И даже волевой. Но когда ты еще был младшим научным сотрудником и ходил на работу в свой институт, я уже встречался с двадцатью двумя очень авторитетными и умными представителями западной элиты. Они сказали мне: «Михаил Сергеевич, Европа мертва и будет мертва до тех пор, пока не забурлит русский котел».

Я тогда ответил Горбачеву: «Но они же не сказали вам, что должно вывариваться в этом котле. А ну как там вместо вкусного борща выварится нечто адское?»

Горбачев ответил: «Отшучивайся, сколько влезет. Я тебя проинформировал».

И тут произошло главное. То, ради чего я описываю подробно все привходящие обстоятельства. Один из советников Михаила Сергеевича, очень глубоко вписанный в международную интеллектуальную элиту и при этом, в отличие от ряда других советников Горбачева, явно симпатизировавший всему советскому, воскликнул, обращаясь ко мне: «Поймите, они ушли! Ушли, понимаете? Нам не удалось их удержать. Теперь мы накрыты куполом. И в силу этого можем только оптимизировать агонию человечества. Уже не будет тех высших взлетов, о которых вы говорите. Всё кончено. Они ушли, и началась агония. И задача в том, чтобы она имела максимально безболезненный характер. В этом наша гуманистическая задача, другой задачи нет и не может быть».

Всё это говорилось страстно и на полном серьезе. Человек, говоривший это, не был маргинальным фантазером, он был абсолютно психологически устойчив и достаточно рационален. И он, конечно, озвучивал не только свою позицию.

Михаил Сергеевич быстро перевел разговор в другое русло. И он, и другие участники разговора явно были шокированы откровенностью и страстностью, с которой была изложена концепция «купола». На меня этот монолог о куполе произвел самое серьезное впечатление — прежде всего потому, что мне было ясно: в этом монологе излагается позиция определенной, очень авторитетной элитной группы. Причем группы, обладающей отнюдь не только интеллектуальными возможностями. Группы, скажем так, существенно интегрированной в формирующуюся глобальную власть.

1992 год... Гайдаровское безумие... Распавшаяся страна, терзаемая межнациональными конфликтами... Криминальный беспредел... Короче говоря, существенно аномальная реальность вполне сочеталась с аномальностью монолога о куполе. Так что впечатление на меня произвел и сам монолог, и его сочетание с реальностью. Находясь под сильным впечатлением, я могу обнаруживать то, что ищу, не за счет обычных рациональных процедур, а за счет интеллектуального инсайта. Придя домой, я почему-то вытащил из шкафа книгу Карла Ясперса «Смысл и назначение истории». Открыв ее наугад, я прочел:

«Однако и этих факторов — Просвещения, Французской революции и немецкого философского идеализма — недостаточно для понимания духовной ситуации нашего времени. Более того, они часто представляются нам не столько причиной кризиса, сколько первыми его порождениями. Жгучий, не получивший убедительного решения вопрос: как же возникло неверие, по-прежнему стоит перед нами. В постановке этого вопроса сквозит надежда, что правильный ответ на него позволит нам победить неверие.

Подобная надежда была бы совершенно нереальной, если бы известные метафизические истолкования исторического процесса, а тем самым и причин нашего положения соответствовали истине. Согласно этим концепциям, век полной безысходности является следствием утраты субстанции. Мыслится некий неудержимый глобальный процесс, сущность которого в конечном итоге определил следующими словами Клагес: в 80-х годах сущность Земли покинула нашу планету».

Далее Карл Ясперс, конечно же, называет такую позицию Клагеса неопределенной и потому неприемлемой. Никак иначе Ясперс, претендовавший на высочайший статус в мировой философской элите, чурающейся всего эзотерического, позицию Клагеса охарактеризовать бы не мог. Но, охарактеризовав ее таким образом, Ясперс тут же начинает по сути повторять Клагеса, говоря о том, что «идея некоего недоступного нам тотального процесса всё время преследует нас», и что процесс этот «не явление природы, аналогичное биологическим процессам... а всеобъемлющее, внутри которого мы осуществляем наше познание, но которое мы не познаем. В нем тайна мировой истории, тайна, которую мы углубляем, но не раскрываем».

Мне представляется далеко не бессмысленным рассмотрение сведений и о Карле Ясперсе, который более чем знаменит, и о Клагесе, которого Ясперс упоминает.

Карл Ясперс (1883–1969) — один из самых выдающихся философов ХХ века. Он представитель немецкого экзистенциализма. Ясперс вначале изучал юриспруденцию в лучших университетах Германии, потом занялся медициной, получил степень доктора медицины, работал в психиатрических лечебницах и одновременно преподавал психологию в самом лучшем в тогдашней Германии знаменитом Гейдельбергском университете.

Ясперс достаточно быстро перешел от занятий психологией к занятиям философией. Он стал знаменитым после выхода в свет его книги «Психология мировоззрений». Вскоре Ясперс становится профессором философии в Гейдельбергском университете. Он тесно взаимодействует с кружком Макса Вебера, в который входят Эрнст Блох, Георг Зиммель и Георг Лукач.

Столь же плотно Ясперс взаимодействует и с Мартином Хайдеггером. Однако приход нацизма к власти в Германии приводит к разрыву между Ясперсом и Хайдеггером. Хайдеггер, хотя и в малой степени, но сближается с нацизмом, а Ясперс отвергает такое сближение и по этой причине разрывает с Хайдеггером. Тем не менее Ясперс остается в Германии. Его лишают звания профессора и права преподавать, он пишет в стол, постоянно балансируя на грани ареста.

После 1945 года Ясперс приобретает особое значение в философской жизни Германии. Ясперс — один из самых выдающихся и самых признанных философов ХХ века. Он крайне ценит этот свой статус. И никогда бы не осмелился цитировать Клагеса без серьезных на то оснований. Но кто же такой Клагес?

Людвиг Клагес (1872–1956) — выдающийся немецкий психолог и философ, один из представителей философского направления, которое вошло в историю философии под названием «философия жизни». Ясперс в молодости слушал лекции Клагеса. В отличие от Ясперса, Клагес был очень популярен в Третьем рейхе. Но это не помешало его авторитету в постнацистской Германии. В 1952 году в условиях денацификации правительство ФРГ праздновало восьмидесятилетие Клагеса.

Ясперс явно находится под интеллектуальным гипнозом Клагеса и одновременно борется с этим гипнозом. Сам же Клагес, чей наиболее известный трехтомный труд «Дух как противник души» издавался в преднацистский период и скептически воспринимался нацистскими бонзами, находился под глубоким влиянием главного немецкого идеолога космизма — Альфреда Шулера.

Альфред Шулер (1865–1923) — видный представитель немецкого оккультизма. Шулер — гностик, причем не только философский, но и мистический. Он обуреваем видениями. Его называли одним из последних немецких катаров. С Клагесом Шулер познакомился в 1893 году. В 1897 году Клагес вводит Шулера в кружок, который, ознакомившись с идеями Шулера, стал называться мюнхенским кружком космистов. Начиная с 1899 года Шулер переписывался со знаменитым в мистических кругах французским оккультистом Папюсом (1865–1916). Папюс имел очень высокий статус в оккультных кругах. Он очень ценил этот статус. Но в своей переписке с Шулером Папюс называет Шулера «господин и мастер», что говорит о высочайшем статусе Шулера.

Известно, что Шулер трудился над трактатом о значении свастики как символа космистов. Этот трактат должен был стать его диссертацией, но работа так и осталась незаконченной. В одном из своих докладов Шулер писал: «Ни мужчина, ни женщина. Всё породил один. Никто из существующих не порождал света. Никто не повелевает светом... Из него жизнь катится золотыми спиралями. Широко вращающейся свастикой».

В 1904 году космический кружок распался. Причиной этого распада была неготовность Шулера и Клагеса сотрудничать с теми космистами, которые, по мнению Шулера и Клагеса, слишком очевидным образом связывали себя с сионизмом. Что касается Шулера, то он считал, что евреями управляет «ужасный Кронос, который всегда разрушал Вселенную». И что борцы с евреями — это дети Зевса, которые должны дорасправиться с Кроносом и его еврейскими слугами.

В 1912 году, после смерти матери, Шулер остается без средств к существованию. Он ищет и находит богатых спонсоров, интересующихся оккультными вопросами. Такими спонсорами становятся, в частности, издатель Хуго Брукман и его жена Эльза Брукман, одна из первых почитательниц и спонсоров Адольфа Гитлера.

Шулер и Гитлер встречаются в салоне Эльзы Брукман. Ряд исследователей настаивает на том, что именно Шулер был первым мистическим наставником Адольфа Гитлера. Только ранняя смерть Шулера помешала ему превратиться в полноценного гуру Гитлера.

В 1940 году Клагес издает рукописи Шулера, который для Клагеса навсегда остался почитаемым учителем. Клагес верил в то, что Шулер является буквальным новым воплощением одного из римлян эпохи Империи. Он утверждал, что Шулер являет собой «несомненный пример возврата ранее уже жившего свидетеля жизни».

Благодаря Шулеру Клагес поверил в реальность мифических сил. А также в реальность губительного «вампирического вторжения духа» в уничтожаемую духом живую жизнь. Такое вторжение, по мнению Клагеса, является вторжением субъекта в ненавидимую субъектом субстанцию. В результате вторжения силы, питавшие субстанцию энергией, покидают субстанцию. И она начинает гибнуть, причем ее почитатели могут только содействовать тому, чтобы эта гибель была для субстанции как можно менее мучительной.

Я никоим образом не свожу весь нынешний глобальный процесс, явно приводящий к образованию этого самого купола со всеми вытекающими из его наличия последствиями — к деятельности Ясперса, Клагеса, Шулера и других. Но, отвергая подобное конспирологическое зауживание происходящего, нельзя не задаваться вопросом о том, откуда же взялся этот купол со всеми его терзающими нас практическими и духовными производными.

Два слова об этих производных. Представим себе, что возможна какая-то рациональная концепция купола. Базирующаяся, например, на отчуждении человека от человеческой сущности. Той сущности, которую по-разному описывали не только мистики, но и к мистике не сводимые философы — экзистенциалисты, марксисты... Разве Маркс не говорил о духовной смерти как результате отчуждения от родовой сущности?

Если есть купол, то человечество внутри него начинает защищаться от нехватки, скажем так, «сущностного» (в первом приближении, смыслового) кислорода.

В таких условиях люди, принадлежащие к категории № 1, просто приучаются (или их приучают) жить при дефиците такого кислорода, оставаясь как бы людьми (конечно же, духовно мертвыми, но людьми).

Люди, принадлежащие к категории № 2 (постмодернисты называют их «постлюдьми»), мутируют, обзаводясь системой жизнеобеспечения, не требующей данного метафорического кислорода. Они, образно говоря, обзаводятся смысловыми жабрами или приучаются дышать смысловым азотом. Мне кажется, что Горбачев подобной способностью обладал и обладает.

Люди, принадлежащие к категории № 3, задыхаясь от недостатка такого метафорического кислорода и не приспосабливаясь к его отсутствию, сходят с ума, кончают с собой.

А люди, принадлежащие к категории № 4, пытаются пробить купол и обзавестись этим самым кислородом. Поскольку купол обладает способностью реагировать на такие пробоины, закрывая их, то пробивать купол приходится всё время. И делать это в одиночку, конечно же, невозможно.

При всей условности введенной мною метафоры купола, мне представляется, что именно эта метафора позволяет объяснить очень и очень многое. В том числе и чудовищно бессмысленную пенсионную реформу. А также нарастающую иррациональность нашей системы, кооптацию в эту систему особого контингента людей, духовно мертвых, и постлюдей. Причем со временем начнут преобладать именно последние.

Для тех, кто не потерял способность к стратегической оценке ситуации и стратегическому же реагированию на нее, моя модель купола далеко не бесполезна. Поскольку именно на ее основе возможно соединение практического политического реагирования на разные безобразия и стратегического ответа на стратегический вызов.