Деньги как продукт убеждения или Почему делать деньги может только государство

Обычный способ размышлять о деньгах предполагает понимание денег через какую-то версию товарной теории денег. Эта теория утверждает, что современные деньги эволюционировали из определенного вида товара — обычно золота или некоего другого драгоценного металла — который был в какой-то момент выбран на роль денег. Однако при более детальном рассмотрении выясняется, что золото вовсе не что-то конкретное.

Основная загадка функционирования денег в том, что люди в них верят. И их ценность определяется исключительно тем, насколько сильна эта вера.

.Делая деньги из золота

Неужели люди настолько не в себе, что готовы согласиться обменять буханку хлеба, овцу или даже новый автомобиль на несколько бумажных банкнот, у которых нет непосредственного применения? Когда мы смотрим на исторические денежные системы, основанные на монетах из золота или других драгметаллов, такой загадки, кажется, не возникает, поскольку эти денежные объекты вроде бы обладают внутренней ценностью. Обмен золотой монеты на двенадцать овец представляется не более чем продвинутой формой бартера. Как видно из непрестанного использования слов «кажется», «вроде» и «представляется» в предыдущих формулировках, с этим рассуждением что-то не так.

Мы можем объяснить роль золота в отношениях с деньгами через аналогию: золото для денег — то же, что Иисус для Бога. Мы можем спросить: почему люди верят в Бога? И мы можем ответить: потому что его сын, Иисус, пришел на Землю, чтобы сообщить благую весть Бога. Однако, чтобы поверить в Иисуса (даже если бы вы столкнулись с ним лицом к лицу), нужно сначала поверить в Бога. Если вы не верите в Бога, как вы можете поверить тому, кто называет себя его сыном? Такая же проблема возникает, когда апеллируют к золоту, чтобы обеспечить или объяснить ценность денег. В реальности — это не гарантия и не объяснение. На самом деле это подмена одной загадки еще большей загадкой.

Классическое описание товарной теории денег мы находим у Адама Смита:

Но когда разделение труда только еще зарождалось, эта возможность обмена часто встречала очень большие затруднения. Предположим, что один человек обладал бóльшим количеством определенного продукта, чем сам нуждался в нем, тогда как другой испытывал в нем недостаток. Поэтому первый охотно отдал бы часть этого излишка, а второй охотно приобрел бы его. Но если последний в данный момент не имел бы ничего такого, в чем нуждается первый, то между ними не могло бы произойти никакого обмена. Мясник имеет в своей лавке больше мяса, чем сам может потребить, а пивовар и булочник охотно купили бы каждый часть этого мяса; они не могут ничего предложить ему в обмен, кроме различных продуктов их собственного промысла, но мясник уже запасся тем количеством хлеба и пива, которое ему нужно на ближайшее время. В таком случае между ними не может состояться обмен. Мясник не может явиться поставщиком пивовара и булочника, а они — его потребителями; и, таким образом, они все ничем не могут служить друг другу. В целях избежания таких неудобных положений каждый разумный человек на любой ступени развития общества после появления разделения труда, естественно, должен был стараться так устроить свои дела, чтобы постоянно наряду с особыми продуктами своего собственного промысла иметь некоторое количество такого товара, который, по его мнению, никто не откажется взять в обмен на продукты своего промысла.

Надо думать, что самые различные товары выбирались и употреблялись, следовательно, для этой цели…

Однако во всех странах люди, по-видимому, в силу бесспорных доводов сочли в конце концов необходимым дать предпочтение для этой цели металлам по сравнению со всеми другими предметами.

Похожим образом и Маркс опирается на товарную теорию денег. В его анализе происхождения стоимости и эволюции капитала поворотным моментом является возникновение «всеобщего эквивалента», который становится стандартом измерения товаров. В соответствии с историческими условиями своего времени Маркс указывает на золото (или серебро) как на определенный товар, который выделяется среди прочих и подходит на роль всеобщего эквивалента. Это означает, что золото становится стандартом, относительно которого измеряется стоимость всех других товаров. Даже эволюция бумажных денег является всего лишь продолжением этого процесса, поскольку бумажные деньги — это символ стоимости золота.

Есть что-то соблазнительно простое в товарной теории денег. Золото (или другой драгметалл) обладает внутренней стоимостью, которая делает его широко принимаемым в обмен на другие товары, чья потребительская стоимость зависит от контекстных обстоятельств обмена. Потребительская стоимость, к примеру, мяса, может зависеть от того, насколько голоден потенциальный покупатель. Потребительская стоимость велосипеда может зависеть от того, имеет ли уже потенциальный покупатель велосипед или другое транспортное средство. И так далее. Таким образом, золото дает основу деньгам. В виде монет золото может обращаться само по себе, являясь одновременно товаром с внутренней стоимостью и формой денег, символизирующей стоимость. Другими словами, золотые монеты — одновременно реальная стоимость и символическая репрезентация. Здесь мы отчетливо видим разницу между стоимостью и ценой. 

Делая деньги с помощью закона

С товарной теорией денег cуществует несколько проблем. Одна очень важная проблема — эта теория исторически неверна. Рассказ о том, как деньги эволюционировали из примитивной бартерной системы, который можно найти не только в старинном повествовании Адама Смита, но и в современных учебниках по экономике, антропологически не обоснован. По итогам обстоятельных исследований бартера антрополог Каролин Хамфри пишет: «Ни один пример бартерной экономики просто-напросто никогда не был описан, не говоря уж о том, чтобы он породил деньги; все доступные этнографические данные свидетельствуют, что такой вещи никогда не существовало». Как заметил Дэвид Гребер, простое бартерное общество, в котором предположительно возникли деньги, является фантастическим миром в воображении определенной когорты экономистов.

Проблема с этой историей происхождения денег (критики называют ее мифом о бартере) не сводится к исторической неточности. То, как мы рассказываем о происхождении денег, имеет принципиальные последствия даже для того, как мы думаем о функционировании денег в современном обществе. Одно из последствий идеи о том, что деньги являются практическим решением так называемой проблемы двойного совпадения желаний, приводит к пониманию денег как спонтанного творения рынка. Деньги — это всего лишь посредник между честными производителями и торговцами, которые зарабатывают себе на жизнь, изготавливая товары, обладающие внутренней ценностью, и торгуя ими. В подобном представлении стоимость денег обеспечивается такими стоимостями, которые мы находим на рынке. Таким образом, товарная теория имеет склонность замалчивать роль силы и государства в создании денег.

Обнаружение этого замалчивания находится в центре хартальной теории денег, согласно которой деньги по сути своей являются фидуциарными. Классическую формулировку этого подхода к деньгам можно найти в книге «Государственная теория денег» Георга Фридриха Кнаппа.

Основная идея хартальной теории такова: «Деньги есть творение закона». И следовательно: «Душа денег не в материале, из которого они сделаны, а в юридическом постановлении, которое регулирует их использование». Очевидно, что этот подход диаметрально противоположен тому, который мы находим в товарной теории. «Денежность» объекта вытекает не из его внутренних качеств, а из факта символического назначения вещи деньгами. Любая власть, обладающая достаточной силой писать законы и следить за их исполнением, может, в принципе, провозгласить деньгами что угодно. Харталисты обычно отсылают к монетам, которые чеканились в Лидии (теперь территория современной Турции) около 600 года до н. э., как к первому появлению фидуциарных денег. В современном обществе властью, выпускающей деньги, безусловно, является национальное государство.

Кнапп разделяет деньги на «хилогенные» и «автогенные». Под «хилогенными» стоит понимать деньги, которые обладают стоимостью в силу присущих им свойств, а под «автогенными» нечто обратное, то есть аналог фидуциарных денег: их стоимость возникает оттого, что так принято.

Если средство платежа принимается в связи с его «возможностью “реального» использования”, оно является хилогенным, а если средство платежа принимается только потому, что оно будет обращаться и в дальнейшем, тогда оно — автогенное. Например, золотые монеты — хилогенны, в то время как бумажные деньги являются чисто автогенными. Но даже хилогенные средства платежа требуют элемента хартальности, чтобы стать деньгами. «Использование в обмене является юридическим явлением». Только когда определенные объекты провозглашаются в качестве действительного средства платежа при обмене или погашении задолженности, они становятся деньгами. Золото является деньгами не просто на основании свойств, присущих этому материалу, а потому, что его провозгласили деньгами внутри юридической сферы суверенной власти. В этом смысле хартальная теория денег не отрицает существования товарных денег. Однако такая форма денег является всего лишь подкатегорией хартальных денег. Это хилогенные хартальные деньги. Они противопоставлены автогенным хартальным деньгам, которые мы можем рассматривать как фидуциарные деньги в чистом виде, до тех пор пока их стоимость поддерживается только их юридическим статусом.

Когда государство или другая суверенная власть провозглашает определенный объект деньгами, осуществляется двойное действие. Недостаточно просто объявить: «Теперь золото является деньгами». Постановление будет иметь экономический эффект, только когда оно поддерживается тем, что объект принимается в качестве уплаты при расчетах с государством:

Современное государство может сделать общепринятыми деньгами все что захочет и таким образом установить их стоимость без какой бы то ни было, пусть даже самой формальной, привязки к золоту или чему-то еще. Правда, простого объявления, что то-то и то-то является деньгами, недостаточно, даже если оно поддерживается самым убедительным конституционным доказательством абсолютной суверенности государства. Но если государство готово принимать предложенные деньги в качестве уплаты налогов и других сборов, тогда все в порядке. Любой, у кого есть обязательства перед государством, будет готов принимать клочки бумаги, с помощью которых можно будет погасить долги, и все прочие люди будут готовы принимать эти бумажки, потому что знают, что налогоплательщики, в свою очередь, будут их принимать.

Хартальные деньги в этой связи могут не опираться на всеобщее стремление к каким-то реальным свойствам денежного объекта. Даже в государстве, где золотые монеты провозглашаются законным платежным средством, стоимость этих монет необязательно зависит от того, заинтересованы ли вообще люди в золоте как таковом. Достаточно того, что они в целом заинтересованы в том, чтобы их не упрятали за решетку за неуплату налогов. Поэтому хартальной теорией легко объяснить переход от металлических денег к бумажным, обеспеченным металлом, или даже к неконвертируемым бумажным деньгам. Поскольку истинная стоимость денег не зависит в первую очередь от стоимости металла, а зависит от государственного провозглашения вещи деньгами, такой же фокус можно незатейливо проделать с бесполезной бумагой.

Когда государство провозглашает определенные объекты деньгами и разрешает принимать их для оплаты штрафов, таможенных пошлин, аренды и — самое главное — налогов, это создает достаточный спрос на эти объекты, чтобы они могли функционировать в качестве универсального средства платежа не только в отношениях с государством, но и среди частных лиц. В противоположность уверениям товарной теории мы видим, что хартальная теория рассматривает возникновение рынка как явление, сопутствующее возникновению суверенной власти. Деньги — это не спонтанное творение рынка. Для того чтобы деньги и рынок могли возникнуть, необходимо в первую очередь суверенное государство.

(Не) делай деньги!

Таким образом, стоимость фидуциарных денег создается, когда государство провозглашает что-то деньгами, и что эти деньги можно использовать для расчетов с государством. Но все же это не объясняет как следует образование стоимости этих денег. Что бы понять этот процесс, мы обратимся к идеям Жижека об отношении между законом, желанием и наслаждением. На первый взгляд закон принимает форму запрета, препятствующего доступу к определенным объектам и действиям. Мы можем подумать о законе как об институте, необходимом для усмирения наших диких и неконтролируемых желаний, связанных с различными запретными вещами, такими как чужая собственность («Не укради!») или предосудительные сексуальные деяния («Не прелюбодействуй!»). Подобное направление мысли означает, что общество без закона будет хаотичным, это будет общество, где все против всех, где каждый удовлетворяет любое свое желание за счет остальных людей.

Однако Жижек утверждает, что закон имеет скрытую функцию структурирования самого нашего бытия как субъектов, поскольку наши желания устанавливает в первую очередь сам закон. Когда закон говорит нам не делать того или другого, он несет в себе подспудное фантазийное послание, обещающее, что за пределами запрета лежит объект, который может удовлетворить желание субъекта. В законе заложена фантазия о том, что могло бы случиться, если бы не было никакого закона, не дающего мне преследовать мои сиюминутные желания.

Так же как в случае концепции закона Жижека, важно заметить, что и концепция фантазии у него отличается от обычного значения этого понятия. Вот как он ее объясняет:

Фантазией считается сценарий, в котором осуществляется желание субъекта. Это простейшее определение вполне удовлетворительно, при условии, что мы воспринимаем его буквально: фантазия инсценирует не ситуацию, в которой наше желание удовлетворено, а, как раз напротив, ситуацию, которая осуществляет, инсценирует желание как таковое. Основная идея психоанализа в том, что желание не дается изначально, а должно быть сконструировано — важна роль фантазии, которая дает координаты желанию субъекта, уточняет его объект, находит в ней место субъекту. Только через фантазию субъект создается как желающий: через фантазию мы узнаем, как желать.

Создание хартальных денег — превосходный пример создания и объекта желания, и самого желания через взаимодействие закона и фантазии. Провозглашение определенной вещи деньгами непременно предполагает запрет на любое частное создание денег. Если бы кто-то решил сымитировать государственное создание денег — например, напечатав деньги, выглядящие как государственные, — его бы судили как фальшивомонетчика и строго наказали. Учреждение фидуциарных денег — еще и запрет безграничного доступа к деньгам.

Вот отсюда и берется денежная прибавочная стоимость фидуциарных денег. Институт фидуциарных денег создает желание денег, превосходящее желание материала, из которого они сделаны. Это наиболее очевидно в случае бумажных денег, поскольку их материальная стоимость почти ничтожна. Мы желаем эти деньги, хоть материально они ничего не стоят. Мы уже коснулись того, что закон предполагает фантазийную подкладку, которая структурирует стремление субъекта к запретному объекту. В случае учреждения хартальных денег две стороны закона держатся на двойном значении фразы «делать деньги». На поверхности закон говорит: «Не делай деньги». Но в то же время он неявно говорит: «Сделай какие-нибудь деньги».

На английских деньгах написаны довольно забавные слова. Пятифунтовая купюра содержит заявление: «Банк Англии: Я обещаю заплатить по требованию держателя сего сумму в 5 фунтов». Пять фунтов чего? Спросите кого угодно на улице: «Вот банкнота в пять фунтов — очевидно, речь идет не о мере веса, — так что же это вообще значит?» Я решил сходить в Банк Англии в центре Лондона, чтобы они выполнили свое обещание. Что они сделают — выдадут мне другую пятифунтовую банкноту в обмен на ту, что я предложил? В дверях меня остановил охранник. Я объяснил, что на моей банкноте указано, что Банк даст мне пять фунтов по требованию, и вот я здесь, требую их выполнить свое обещание. Он объяснил, что я не могу пройти дальше стойки регистрации не будучи одетым в костюм-тройку и не имея «официального дела». Человек за стойкой не отличался терпением и сказал, что, может быть, я получу какую-нибудь информацию, если схожу в музей Банка Англии за углом. В общем, я удалился и пошел в музей, кстати, довольно приятный. Я объяснил куратору ситуацию и сообщил, что мне интересно узнать, что именно могут означать слова (на банкноте). Очевидно, это не было обещанием заплатить мне пять фунтов — в Банке Англии мне даже не дали пройти дальше двери! Куратор удалилась в заднюю комнату и в конце концов принесла старую ксерокопию (одному только Богу ведомо, откуда она ее взяла), которая пытается объяснить смысл и эволюцию слов «Я обещаю заплатить по требованию держателя сего». Я взял листки домой и попытался в них разобраться. Оказывается, Банк теперь утверждает, что эти слова только означают, и всегда означали, что он обязуется заменить старые, вышедшие из обращения фунтовые купюры новыми, имеющими хождение. Ясно. Так вот что означает: «Я обещаю заплатить по требованию держателя сего сумму в 5 фунтов».

Эксперимент показывает, что государство может заплатить свой «долг» держателю денег только в виде государственных денег. Иными словами, долг может быть оплачен таким же долгом. Эта странная логика напоминает мысль Лакана, которую мы находим у Жижека: «Лакановское определение любви (“Любить — значит давать то, чего не имеешь…») должно быть дополнено: «тому, кто этого не хочет”». Когда государство выпускает деньги, оно выдает обещание дать в результате что-то взамен этих денег, что- то, чего оно не имеет. К счастью, получатель не хочет этой вещи, которая якобы олицетворяется деньгами. Большинство использующих деньги (за исключением Кинселлы) счастливы получить деньги без того, чтобы государство выполняло свое обещание. Государство выпускает деньги как форму кредита, хотя, кроме еще бóльших денег, этот кредит ничем не обеспечен.

Мы не можем как следует объяснить прибавочную стоимость денежной символизации. Невозможность обозначить открывает пространство для фантазии, которая говорит, что деньги воплощают особый род стоимости за пределами сферы «обыкновенной» стоимости, обнаруживаемой у «обыкновенных» товаров. Стоимость денег возвышенна. Тот факт, что деньги функционируют в качестве всеобщего эквивалента в обмене полезных товаров, несмотря на то что сами они являются совершенно бесполезными, только добавляет деньгам загадочной притягательности.

Государственный спрос на фидуциарные деньги для оплаты налогов, штрафов и так далее можно понимать в качестве изначального двигателя всеобщего желания денег. Изначально никто не желает денег самих по себе. Достаточно того, что государство объявляет о своем «желании» денег в виде налогов и принуждает своих граждан удовлетворять эту навязанную им обязанность. Однако, когда такое денежное устройство уже сложилось, оно быстро начинает продвигать само себя в качестве системы. Даже если индивидуальные пользователи денег могут не верить в то, что деньги как таковые представляют какую бы то ни было ценность, они все равно постоянно сталкиваются с рынком, где с деньгами постоянно обходятся так, словно они представляют ценность. Тому, кто пользуется деньгами, необязательно в них верить до тех пор, пока он верит, что есть другие люди, которые верят и которые будут принимать деньги в обмен на товары или в качестве уплаты долга. Индивидуальному пользователю денег не нужно верить в деньги, пока он ведет себя так, словно он верит. Иными словами, деньгам все равно — верят ли в них люди. Возможно, это скорее деньги верят в людей, чем наоборот. 

У Кейнса мы находим такое метафорическое замечание:

Деньги являются мерой стоимости, но воспринимать их так, будто они сами по себе обладают стоимостью, есть пережиток представления, что стоимость денег регулируется стоимостью материала, из которого они сделаны, — это все равно что путать театральный билет с самой постановкой.

Возможно, эта метафора обманчиво неточна. Фидуциарные деньги не функционируют как театральный билет, поскольку государство не дает спектакля, на который дал бы пройти билет. Продолжая тему театра, можно привести и другую подходящую метафору: воспринимать деньги так, будто они сами по себе имеют стоимость (очевидной целью высмеивания Кейнса здесь является товарная теория), — все равно что путать театральную постановку с реальным событием. Однако такое замешательство является неотъемлемой частью театра. Без него театра не было бы. Хотя зрители прекрасно знают, что происходящее на сцене — просто игра, тем не менее они все равно эмоционально вовлекаются в события, словно те происходят по правде. То же применимо и к функционированию денег. Хотя мы можем прекрасно знать, что сами деньги не обладают стоимостью, тем не менее мы все равно обходимся с ними так, словно у них есть стоимость.