США. Счет на $17 850 за анализ мочи. Страховщики оценили данную услугу в $100. И не больше

Каждый год в одно и то же время я начинала чувствовать себя так, будто у меня грипп. Я теряла деньги на заказах, которые не могла сдать, поскольку у меня затмевался взор и путались мысли. Меня снимали с графика в кафе, где я работала. Чтобы не умереть от приступа аллергии, я готова была отдать целое состояние.

И Молли Осберг, автор этого блога, отдавала. Как все американцы, которые на своем опыте узнали, что такое болезнь, когда у тебя нет страховки.

Фото: Depositphotos

Я схожу с ума от тревоги, пока ковыляю к клинике, вся в поту. Я оплачиваю $60 за сироп от кашля, $300 за 10-минутную консультацию (это если у меня вообще есть такие деньги; это примерно недельный заработок на разливании кофе).

Но предположим, что мне все-таки удалось попасть в больницу

Меня завозит друг, поскольку 15-минутная поездка на машине скорой помощи стоит почти $2 000, которых у меня нет. У меня финансовые проблемы, и я уже просрочила платежи по Obamacare. В машине мой друг понимает, что я уже не соображаю, потому что органы начинают отказывать. Температура моего тела уже перевалила за 38C.

Когда врачи не могут понять, что со мной, они проводят проверку моей кредитоспособности, прежде чем начинать более серьезное лечение.

Моя кредитная история ужасна. За мной уже несколько лет числится огромный неоплаченный счет за международный звонок с моего украденного телефона. Наверное, из-за этого меня переводят в государственную больницу, где нет двадцати с лишним специалистов для проведения «необычной» операции.

Доктора обязаны стабилизировать пациента, но не обязаны, скажем, стабилизировать его так долго, чтобы можно было успеть перевезти его в другую больницу с полноценным инфекционным отделом. Поэтому так я и умру, прежде чем они определят, что со мной не так, потому что я не тот пациент, который финансово может позволить себе сложную процедуру для спасения жизни.

Но даже если удастся убедить больницу проигнорировать отсутствие у меня денег, в одном из этих альтернативных временных сценариев у меня нет родителя с языковыми навыками и временным и финансовым ресурсом, который мог бы приехать в Нью-Йорк на переговоры с докторами, которым нужен законный представитель для анализа нескольких сложных вариантов выбора. Я не могу сделать это, я уже в медикаментозной коме.

Я в больнице лишь два дня, но у меня уже накапливаются счета за анестезию, вовлечение шести специалистов, рентгены и антибиотики — почти на $30 000. Если не провести лечение, которое стоит дополнительные $12 705 за несколько часов времени хирурга, я умру.

Но представим себе, что мне повезло

Моя мама успевает в Нью-Йорк вовремя. Она требует, чтобы врачи сделали все, что в их силах, чтобы спасти меня, и соглашается оплатить операцию своими кредитными средствами. Она убеждает канцелярских крыс, что сможет оплатить по счетам. В конце концов, я ее единственный ребенок.

Я попадаю в реанимацию на 10 дней; это может стоить от $10 000 в сутки, и это не учитывая дыхательных аппаратов, сенсоров и капельниц, воткнутых мне прямо в шею.

На момент выписки из больницы нам выставляют общий счет на $642 650,76. Если это происходит несколькими годами раньше, уважаемый медицинский центр, в котором я провела почти месяц, категорически отказывает в запросах о финансовой помощи и отправляет счета за срочную операцию в коллекторскую службу, которая накладывает арест на дома семей пациентов и требует лишить их права собственности за долги. Скорее всего, я не в курсе происходящего, пока не вернусь в свою квартиру, где прохожу лечение капельницами антибиотиков три раза в день, которые приходит колоть специальная медсестра. Ее услуги стоят дорого.

В этой версии истории я выжила, но не получала денег большую часть лета. Когда у меня заканчивается оксикодон, я начинаю просыпаться в слезах, полностью парализованная болью; медицинские счета уже грудятся у меня на крыльце. Я «плыву», провожу тянущиеся бессмысленные дни в кровати и пытаюсь вспомнить, каким человеком я была до того, как попала во всю эту передрягу; мне нужна помощь, чтобы вытащить свое разбитое тело с кровати. Я не могу ничего поднимать, не могу готовить себе еду или пройти больше, чем квартал. Возможно, еще некоторое время я пролежу в реабилитационном центре, поскольку у меня нет никого, кто мог бы помочь с тем, чтобы я не ушла.

Нечего и говорить о физическом или финансовом выздоровлении ни в одном из этих сценариев: я не могу себе представить, как можно выжить эмоционально, если все время получаешь звонки от коллекторов, ждешь, когда тебя выселят из дома, ждешь, чтобы обезболивающее подействовало, чтобы я смогла продолжить искать работу, все еще с капельницей в руке.

Мне 29, у меня до этого не было ни одного серьезного заболевания, я безработная, истощенная, и живу в постоянной боли.

Конечно, со мной всего этого не случилось. Я не одна из 28 миллионов американцев, у которых вообще нет страховки, и не одна из 45 000 человек, которые умирают каждый год из-за отсутствия страхования.

Я не одна из 75% американских граждан, у которых нет возможности взять оплачиваемый больничный, и я не живу в одном из 45 штатов, где нет планов кратковременной нетрудоспособности. Я не одна из 30% застрахованных пациентов, которых застают врасплох фантастические счета за посещение больницы.

Именно поэтому я не стала одной из миллионов тех, кто каждый год не выплачивает своих медицинских долгов, из-за чего медицинские счета регулярно становятся основной причиной банкротств в этой стране.

«Я не могу себе представить, как можно выжить эмоционально, если все время получаешь звонки от коллекторов». Фото kinja.com/mollyosberg

Но все-таки эта история немного обо мне

Выходные я все еще чувствовала себя странно, поэтому в начале недели пошла в больницу за сиропом от кашля. Быстро обнаружилось, что я не могу его выпить. Через два дня я, в поту и в бреду, приковыляла обратно в клинику. Я попыталась почистить зубы, но началась рвота. Доктор меня даже не осматривала: «Вы уедете отсюда только на скорой», — сказала она, собравшись звонить в больницу. Я запротестовала, уверенная в том, что это будет слишком дорого. Я набрала друга, он вызвал машину, и мы поехали в ближайшую больницу скорой помощи.

Количество врачей, предоставляющих неотложную медицинскую помощь, особенно когда причина болезни неизвестна, может ужаснуть. Часто бывает так, что если человек уже не понимает, что происходит, призывают целую армию дорогостоящих специалистов. Самые дорогие из них — те, которых пациенты сами себе вряд ли выберут: патологи, анестезиологи и врачи скорой помощи.

Я встретила их всех, когда меня приняли в бруклинскую больницу, хотя запомнила лишь часть людей, которые пытались понять, из-за чего мое тело впадает в септический шок. В моей медицинской карте записано, что за 40 часов меня осмотрели шесть специалистов. Там был анестезиолог, который успокоил мой ужас, когда меня положили на бронхоскопию (я боялась, что проснусь с камерой в гортани), инфекционисты, которые спрашивали меня о моей половой жизни, как часто я бывала «под кайфом», когда у меня были последние месячные и находилась ли я где-нибудь рядом со скотом.

«В моей медицинской карте в бруклинском госпитале записано, что за 40 часов меня осмотрели шесть специалистов.» Фото kinja.com/mollyosberg

Некоторое время думали, что у меня токсический шок. Они искали тампон внутри меня, но не нашли. Возле легкого нашли уплотнение, но это был не рак, хотя один врач именно так и подумал. Меня изолировали. Я написала другу с отчаянной радостью: «Меня лечат, будто пациента мировой войны Z». Шутка быстро потеряла свой вкус, когда я в голове начала прокручивать картинки из этого фильма. Я дописала: «Только не надо паниковать, я не умираю, ахаха».

Мне было очень трудно дышать. Мои руки и ноги стали ярко-красными. Непонятная инфекция, циркулирующая по моей крови, была очень похожа на ту, которой страдают наркоманы-венозники. Мне пришлось рассказать доктору с каменным лицом обо всех наркотиках, которые я принимала, как часто и когда в последний раз. Я отчетливо чувствовала, что он думает, будто я вру. Он спросил меня о моем психическом здоровье, и мне это показалось странным.

Но когда меня наконец-то поместили в небольшую частную палату, я не понимала, могу ли я сама себе верить. Зеленые ковер и стены в палате выглядели нехорошо, странно и монохромно: я думала, может, я схожу с ума, может я и вправду принимала наркотики. Мне вдруг стало страшно оставаться одной.

Еще неделю назад я была здоровым человеком в возрасте 20+ и выпивала в новой квартире своего друга в Форт-Грин. А теперь врачи пытались объяснить мне результаты анализов, а я не понимала, о чем речь.

Больница, в которой я лежала, конечно же, отказалась комментировать, какие варианты есть у пациентов, если они не могут сразу выложить наличные. Мой хирург, милый человек, который пришел в восторг от моего выздоровления — а перед операцией сделал фото дырки в моем легком, размером с мячик для пинг-понга — недавно сказал мне, что операция была «необычной», а проблема — «с высоким уровнем риска». Конечно же, он не занимается страховыми вопросами, для этого существуют канцелярские крысы. «Но я знаю, — написал он мне в письме, — что страховка может ограничить и усложнить нашу жизнь, поскольку из-за нее пациенты часто не получают доступа к медицине, которой заслуживают».

Шерри Глид, декан факультета гражданского обслуживания в Университете Нью-Йорка, высказалась еще более четко: даже на самом доступном уровне Obamacare я бы заплатила из своего кармана максимальную сумму (немногим более $6 000) и получила бы доступ только к сетевым врачам.

Это были плотоядные бактерии, о которых сейчас так много говорят!

При проверке отмирающей ткани, удаленной из моей грудной полости, они обнаружили, что я заразилась относительно редкой формой стрептококка — септический шок, поражающий мои органы, был вызван хищными бактериями, которые инкубировались в моем легком, прежде чем пробуравить в нем дыру. Эту форму стрептококка некоторые журналисты называют «плотоядное заболевание», питающееся жировыми тканями прямо под кожей. В моем случае он пробрался в орган и начал убивать все вокруг. Уровень смертности взрослых от таких инфекций составляет 40–70%. Многие теряют конечности или части лица. Другим до конца жизни нужны дыхательные аппараты или диализ.

Чтобы усугубить явное чувство нереальности происходящего, я недавно прочитала исследование CDC, где говорится, что по какой-то причине пациенты, которые заражаются подобными видами тяжелых стрептококковых инфекций, имеют значительно больше шансов выжить в летние месяцы.

Когда я через несколько дней вышла из медикаментозной комы — примерно через 10 дней после того, как заболела, — я не могла понять, отчего все рыдают. Постепенно я обнаружила трубочки в своем носу, туловище и мочевом пузыре — в основном, благодаря тому, что медицинский персонал приходил их опорожнить или поправить. В шее торчал целый букет капельниц. А вот мои друзья уже знали все об этих машинах, шутили о них (я не понимала этих шуточек) и влюбились в медсестру.

Я выжила, потому что у меня была страховка

Многие документы уже были оформлены вместо меня: мне домой приходили чеки с оплатой, заключения врачей отправлялись в страховую и в штат. Сотрудники прислали очень милую открытку. Я не поверила своим глазам, что там стояла подпись нашего СЕО. Неудивительно, что за лежание в больнице платят преимущественно только «белым воротничкам». Программа кратковременной нетрудоспособности штата Нью-Йорк покрыла половину моей зарплаты, остальное доплатил мой работодатель.

Стоит упомянуть, что несмотря на то что люди в больнице были очень нежны и заботливы, а страховая покрыла почти все, эти два учреждения испортили жизнь многим людям.

Центр, в котором я пролежала почти месяц, несколько лет назад был объектом расследования относительно получения денег от благотворительности и отказа предоставить финансовую помощь малообеспеченным пациентам. Моя страховая тоже судилась со многими взыскателями: к примеру, в прошлом ноябре они отказывались оплачивать лечение рака груди стоимостью $400 000.

По причинам, которые я так никогда и не пойму, тайные контакты между докторами, администраторами и страховой оставили мне к оплате $2 654,42 из общей суммы счета — $648 221,53.

Чеки, которые мне в это время приходили, конечно же, помогли покрыть обязательные платежи и наличные расходы. А также с дальнейшим длительным выздоровлением.

«Стоит упомянуть, что несмотря на то что люди в больнице были очень нежны и заботливы, а страховая покрыла почти все, эти два учреждения испортили жизнь многим людям.» Фото kinja.com/mollyosberg

Операция по хирургическому установлению внутривенозного катетера, который проходит от плеча до сердца и качает антибиотики в кровь, без страховки стоила бы от $1 300 до $3 000. Дважды в неделю ко мне приходила медсестра, чтобы проверить наличие симптомов инфекции и переодеть меня. Она рассказала, что состоит в группе, поющей регги, и является «целительницей». Она одобрила кристаллы, которые оставили у меня мои более суеверные друзья. Компания, на которую она работает, выставила моей страховой счет на почти $7 000 за ее услуги.

Мне повезло не потому, что я пережила эту инфекцию, а потому, что я принадлежу к узкому классу американцев, которые имеют правильную для их ситуации страховку и могут пережить травму такого масштаба, и для которых попадание в медицинскую систему на самом деле является преимуществом.

Когда люди говорят мне, что я «выжила», а мне говорят это часто, они правы. Уже предрешено, кто в этой стране имеет возможность выжить, особенно сейчас, когда снова модно говорить, что медицина — это не право. Это приговор для тех, кто такой возможности не имеет.