В статье на основании мемуаров и писем показаны противоречивые впечатления русских посетителей от Всемирных Парижских выставок 1889 и 1900 гг., которые стали самыми посещаемыми и на которых достижения русской культуры были представлены наиболее ярко.

Во второй половине XIX в. прообразами современных биеннале, международных экономических форумов и фестивалей были Всемирные выставки. С момента своего первого созыва в 1851 г. Всемирные выставки торговли, промышленности и искусств стали приобретать все большие популярность и престиж — их называли «свиданиями народов»[10;3].

Благодаря зарождающемуся институту РЯ и профессиональной рекламе здесь можно было осуществить презентацию организации и ее продукции, упрочить конкурентные позиции в своей стране и в мире. На Всемирных выставках не только состязались, но и общались, заключали сделки, обменивались технологиями и вступали в долгосрочное сотрудничество. Интерес русских предпринимателей, специалистов, чиновников высокого ранга, журналистов и просто обывателей к «свиданиям народов» был очень высок. Каждая такая выставка сопровождалась международными конгрессами, на которых обсуждались самые разнообразные темы.

Для государств-партнеров того времени участие национальной промышленности во Всемирных выставках становилось важным средством решения и внешнеполитических проблем. Однако главным было то, что сотни тысяч посетителей могли познакомиться с образом жизни, достижениями разных стран и народов, в частности, России, которая по-прежнему оставалась для многих страной экзотической. Тысячи туристов, специалистов, путешественников и просто любопытных привлекали результаты научной, промышленной деятельности: машины, изделия редких ремесел, колониальные товары, а также атмосфера интернационального праздника: «<...> На улицах особенно оживленно, — писал посетитель Выставки 1889 г. художник М. В. Нестеров, — каких народов не увидишь здесь: и арабы в своих костюмах, и негры, мулаты, индейцы».

Крымская война сделала невозможным участие России в первой Парижской Всемирной выставке 1855 г. О. фон Бисмарк писал, что в самый ее разгар — 15 августа 1855 г. (день рождения Наполеона I) —по улицам Парижа проводили русских пленных [3;216]. Однако впоследствии Россия участвовала во Всемирных выставках в Париже в 1867, 1878, 1889 и 1900 годах. Особого внимания заслуживают Всемирные выставки 1889 и 1900 гг., на которых наша страна была представлена наиболее ярко.

Если Всемирная выставка 1867 г. была, по словам Н.М. Щапова, символом «торжествовавшей, но не прочной империи», то выставка 1889 г.— «торжествовавшей и оказавшейся прочной республики» [15; 46]. В первый же день ее посетили около 500 тысяч человек. Приуроченность выставки к юбилею Великой французской революции, а также внутрироссийские события (борьба царского правительства с революционерами) обусловили отказ российского правительства официально участвовать в ее работе. Поэтому экспозиция России была в основном составлена усилиями и на средства заинтересованных предприятий, учреждений и частных лиц. Все, что было связано с Россией, пользовалось огромной популярностью и к русским здесь относились с огромной симпатией: «<...> Русских здесь чествуют. Недавно был на выставке Пастера и Шарко (кажется), — писал М. В. Нестеров, — их приветствовали, в это время увидали русского студента, сейчас же его подхватили, начали качать и возгласы — «Да здравствует Россия и да здравствует Франция!» — огласили Выставку, и часто подобные истории можно здесь встретить» [9;56]. Одним из наиболее посещаемых и производивших впечатление павильонов был «Дворец машин» («какой-то ад», по выражению М. В. Нестерова), где демонстрировались новые образцы техники.

Российский павильон на выставке в Париже более походил на небольшой город. Он был построен в русском стиле и многими своими чертами (башни, шатровые крыши, зубчатая стена, узорчатые окна и крылечки) напоминал Московский Кремль. Рядом была отстроена Кустарная улица с типичными русскими барскими хоромами, избами и сельской деревянной церковью. Основное внимание в обширной экспозиции уделялось этнографии так называемых окраин – Сибири, Крайнего Севера, Средней Азии, Кавказа.

Приезжих русских художников, например М. В. Нестерова, в первую очередь интересовал французский отдел живописи: «<...> ... семнадцать зал. Тут все лучшие вещи Франции, много из них получили всемирную славу. Все это сперва ошеломляет, блеск удивляет, смелость необыкновенная, ходишь как в чаду, ноги подкашиваются от усталости, а впереди все новое и новое...<...> Но все это хорошо, прекрасно, оригинально, но не гениально, а между французами есть и гении, которые перевернули все. Не ушла от них ни одна нация, начиная от нас, многогрешных, кончая американцами. Первый и величайший из современных французов, по-моему, есть Бастьен-Лепаж. Каждая его вещь — это событие, это целый том мудрости, добра и поэзии» [9;54].

Что касается экспозиции российского отдела изобразительных искусств, то, по мнению М. В. Нестерова, она была не самой удачной: «Вот русский отдел позорный» — писал он родным [9;55]. Однако многие произведения пользовались вниманием, например картины К.Е. Маковского, получившего здесь золотую медаль.

Гвоздём Выставки стала Эйфелева башня, воздвигнутая на Марсовом поле металлическая яркокрасная трехъярусная конструкция высотой 305 м. — «сказка Жюль Верна» [5;79]. Она, возвышаясь над Выставкой, как «великан над малыми ребятами», шокировала как французов, так и иностранцев: «Вечером пошли в Notre Dame de Paris, по дороге еще видали вдали Эйфелеву башню. Она, как столб на небе, снизу покрыта туманом, лишь верхушка ее видна ясно электрическим фонарем.». Поражала ее иллюминация, как, впрочем, и всей Выставки: «<...>особенно грандиозный вид на Трокадеро. Он был залит огнем, башня Эйфеля была вся красная, как раскаленное желе. Фонтаны были пущены и били разноцветной водой: то зеленой, то лиловой, то красной, а то радужной — красиво и величественно» [5;79].

На башню мог взобраться любой желающий, предлагались также и другие не менее экстремальные услуги: «<...> еще не
решил, — писал В. М. Васнецов, — может быть, предпочту подняться (за ту же цену 5 франков) на шаре, будешь на несколько аршин выше башни, да и диплом дадут, что летал, мол, собственной своей особой на 400 метров от земли» [5;79].

К услугам проголодавшихся посетителей была так называемая «Русская изба XV века», где торговал некий Дмитрий Филимонович — уфимский купец: «<...> Снаружи лежит черный хлеб, самовары, внутри обтянуто кумачом, и на полках русская деревянная посуда, и на столе большой самовар. <...> К избе подходят группы любопытных и смотрят, как на жилище дикарей, улыбаются и отходят дальше» [5;79]. В «Русской избе» можно было попробовать традиционные русские блюда: щи, кашу, чай. Так, М. В. Нестеров на удивление француженок, выпил пять стаканов чаю и ушел «как ни в чем не бывало.» [5;79].

На выставке 1889 г. Франция, что называется, подавила все другие страны, выставив, по сравнению с ними, гораздо больше качественных товаров. Однако и в русском отделе было чем похвастаться «<...> хороши ситцы Баранова и Морозова, шёлк и парча Сапожникова, серебро Хлебникова и Овчинникова. Из технических новостей испробовали телефон — на выставку передавали оперу с расстояния 5 километров. Новостью был и крематорий» [15;46]. На выставке восхищались «шелком, бархатом, мебелью, бронзой, фарфором, искусственными цветами, бархатными платьями («ума помраченье»), наконец, машинным отделением, где все машины работали, а публика смотрела на них с медленно двигавшегося под крышей моста; светящимися фонтанами («как они красивы и рассказать нельзя <...>») [15;46]. Русские радовались калейдоскопу впечатлений, ради которого, собственно, и приезжали: «<...> чего только не увидишь — и пляску альмеев из Алжира, и китайский театр в аннамском отделе, и скачку каирских оборванных мальчишек на белых осликах. Пробовали мы и кофе восточного приготовления и еще всякой всячины можно тут наглядеться» [12;437].

Парижская Всемирная выставка 1900 г. подвела итоги завершавшегося столетия, превзойдя по затратам и великолепию все предыдущие Выставки. Внешне она выглядела «неказистой», «огромной» и «раскинувшейся на много верст». Архитектурой напоминала «сад Неметти» — театр в Петербурге, основанный актрисой В. А. Линской-Неметти [9;185]. Для привлечения публики и прибыльности на территории Выставки были устроены многочисленные места увеселений и развлечений, например, колесо обозрения диаметром 93 м, большой телескоп, гигантский глобус и многое другое. Открывшийся в июле 1900 г. парижский метрополитен стал одним из своеобразных и любопытных экспонатов для французских и иностранных посетителей.

Россия, как основной торговый, культурный и военно-политический партнер Франции, приняла самое активное и заметное участие в этом грандиозном мероприятии. Впервые Россия имела здесь свои отдельные национальные павильоны. Главный из них находился на склоне холма в парке Трокадеро, на который французская публика «жадно накинулась <...> частью потому, что больше почти еще нечего было смотреть на выставке, частью из чувства того «аіііапсе'а», которым теперь пропитано малейшее соприкосновение французского с русским» [7;156].

Рядом располагался «Кустарный павильон», в котором экспонировалось декоративно-прикладное искусство, произведения традиционных и современных народных промыслов. После прекращения работы Выставки во французской печати высказывалось сожаление о том, что исчезли жители этой «деревеньки» — русские рабочие, которые ее строили: «Французы дивовались на их меховые шапки картузы с кожаными козырьками, на растрепанные бороды, на остриженные в скобку волосы, на детски добродушные глаза и ласковые улыбки. Наши рабочие особенно удивляли французских товарищей артистически умением владеть топором и с помощью его выделывать из дерева такие вещи, для которых француз употребляет целый набор разнообразных инструментов» [7;159]. Любопытное сообщение, также относящееся к постройке кустарного павильона, сделал в Обществе архитекторов А. А. Стаборовский, производитель работ в русском отделе Всемирной выставки. Он рассказал о том, что первая партия русских плотников, прибывшая на постройку отдела, произвела в Париже настоящую сенсацию.

Во-первых, русские рабочие, благодаря красным рубахам и смазным сапогам представлялись французам редкой диковинкой: «Мальчишки гурьбой бегали за ними, забегали вперед, кричали им «vive 1а Russie!», дарили табак, папиросы и для чтения газеты, которые наши мужички употребляли на цыгарки. Взрослые также выказывали свое расположение к ним, угощали их коньяком, которые наши рабочие пили пивными бакалами и повергали в изумление собиравшуюся вокруг компанию. Прекрасная половина рода человеческого тоже не осталась равнодушной к œs petits Russes. В комиссариат стали приходить за сведениями о материальном благосостоянии некоторых рабочих; одного молодого парня не женили только потому, что он оказался уже женат» [11;4].

Во-вторых, сами методы работы и обустройство русского быта казались французам по меньшей мере странными и удивительными. Так, например, французы страшно боялись пожара, в связи с чем на выставке применяли самые строгие противопожарные меры: « <...> больших трудов стоило получить разрешение на устройство русской печи и кухни для рабочих. Русская печь приводила французов в ужас, и они предлагали устроить газовые очаги» [11;4]. Кроме того, для ускорения работ, несмотря на наличие 125 русских плотников, все-таки пришлось взять и французов: «Плотники французские были не совсем удобны: топоров у них нет, тесать не умеют. Русские рабочие своим природным умом и сметкой, а также выносливостью и умением приспособиться ко всевозможным обстоятельствам вызвали среди французов большое удивление. Своими почти первобытными инструментами наши рабочие достигали подчас тех же результатов, что и французы. Плотники французские много дивились ловкости топора наших рабочих и стали покупать запасные топоры у них, а так как наши плотники неохотно расставались со своим единственным инструментом, то французы, не задумываясь, крали наши топоры, так как в Париже их не по чем не достать».

Надо отметить, что французов, когда они сталкивались с простыми русскими людьми, всегда во все времена восхищали такие их качества, как услужливость, мастерство и проворство: массу инструментов им подчас заменял один топор, которым они творили чудеса [1;276]. Впрочем, это не мешало французам сознавать свое превосходство над русскими рабочими. И действительно, благодаря своей школьной подготовке, они далеко ушли вперед. «<...> Далеко не все наши десятники понимали так чертеж, как французские простые рабочие. Самые сложные конструкции и рисунки исполняются ими чрезвычайно просто и аккуратно. Смотря на наши работы, они никак не могли себе уяснить наш сруб, скобы, леса и пр. и старались предлагать свои способы. Все деревянные здания и башни возводились у себя французскими плотниками без лесов, а при помощи сборных лестниц, и привычка так работать развивала в них способности акробатов, так что сами наши рабочие называли их «отчаянными» [11;4].

В общем, работы на Выставке показали, что талантливым и смекалистым русским рабочим не хватает лишь элементарной школьной подготовки, технического образования, о чем на каждом шагу сожалели российские инженеры: «Наш рабочий — талантливый самоучка, что и видно из того, что все было сделано не хуже профессионалов французов, исключительно лишь благодаря его способности» [11;4].

На выставке был сооружен и Военный павильон. Но в целом место, предоставленное русским, было, по словам княгини М. К. Тенишевой, «крайне невыгодное <...>, потому русский отдел на выставке не вышел таким эффектным, как он мог бы быть. <...> Однако, несмотря на неудачное место, все же некоторые русские отделы были очень интересны» [13;171].

Всемирная выставка 1900 г. стала самой посещаемой за всю их предыдущую историю — свыше 48 млн человек. Художник И. С. Остроухов писал В. Д. Поленову в сентябре 1900 г.: «<...> я с утра до ночи жил на выставке, которая в тысячу раз интереснее и серьезнее обеих мною виденных 1878 и 1889 годов. Эту выставку действительно стоит посмотреть» [12;640].

Не у всех размах широкомасштабного действа вызывал восторг, так как эти «места паломничества к товарному фетишу» с их «жизненным нервом — фетишизмом» возводили «товарную вселенную» [2], в которой иногда не хватало места самим парижанам: «Парижанин чувствует себя как бы уничтоженным, он задушен, задавлен экзотическим элементом, развившемся под рамами дворца промышленности <.> Присутствие 500000 иностранцев в Париже, прежде всего, проявляется усилием толкотни на главных пунктах столицы и совершенною невозможностью достать наемный экипаж» — читали в России о Выставке 1855 г. [8;68].

По наблюдениям русских ту же картину можно было наблюдать и десятилетия спустя, только еще в больших масштабах: «Этот тип международных сношений, — писал П. Боборыкин, — наложил на него (Париж) печать не к выгоде того, что представлял собою главную привлекательность парижской уличной жизни. Выставки развили погоню за курьезной новизной, наводнили Париж всякого рода приезжим народом, который идет только на приманку рекламы и курьеза». [4;38]. Первое впечатление художницы Е. Д. Поленовой от Выставки 1889 г. было также неприятное, как от «огромной, дешевой и неталантливой рекламы. Много лубочного, — писала она, — а тонкого очень мало» [12;438]. Это потом, уже при более внимательном изучении она нашла здесь массу интересных вещей. Главным недостатком Выставки, по мнению художницы, стало то, что она «слишком велика, и хорошая вещь затеряна в огромном количестве вещей неважных, посредственных и часто даже плохих». » [12;437]. «Жить в Париже хорошо, — писала она Е. Г. Мамонтовой, — но не тогда, когда выставка, а то ужасно утомительно. <...> Духом я чувствую себя опять очень подвинченной, чего не было первое время по приезде сюда» [12;439].

Достижения человечества у некоторых представителей русской интеллигенции вызывали подчас смешанные чувства восторга и ужаса, так как представить себе еще более совершенное развитие науки и техники было почти невозможно. Небывалый прогресс, пронзающий стрелой исход XIX в., непременно должен был упереться, по мнению отечественных наблюдателей, в какой-то тупик и привести к деградации. Из Парижа образца 1889 г., в котором можно «решительно все забыть, и отца, и мать, и род, и племя», В. Васнецов писал: «А выставка? Это, я думаю, нечто ужасное по своей бесконечности, по необозримому скоплению богатства, труда, культуры (!), гения, таланта. Я представляю непременно, что это должно ужасать, ибо куда же идти? Что же еще остается доделывать? А между тем люди пойдут еще и еще дальше. Господи! Да это уже совсем страшно! Непременно, должно быть, будут людей есть!» [5;79]. Религиозному философу Н. Федорову Выставка в Париже 1889 г. и французская выставка в Москве («и это в такой год, как голодный 1891-й год») представлялись почти одушевленными монстрами: «Ожидать же, чтобы слепая сила, отданная в управление этому сознающему существу и им не управляемая, стала бы сама производить только благо, давать одни хорошие урожаи, — это верх ребячества <...>. Как не сказать, что Господь, видимо, прогневался на наше продолжительное несовершеннолетие!» [14;12]. Он полагал, что промышленность и торговля — «вся эта мелочь, которою так гордится современный человек, которую он собирает со всех концов земли под неподходящим названием «Всемирных (выставок)» и которая держит под гнетом человеческую мысль и деятельность, самые даже физические кабинеты и лаборатории — все это лишь «детские» науки [14;448].

В октябре 1900 г. 18-летняя Маргарита Сабашникова, в будущем известная художница, поэтесса, писательница и жена поэта М. Волошина, отправилась в Париж: «Лицо любимого города <...>, — вспоминает она, — было искажено этим чудовищем — так я воспринимала Выставку. <....> я чувствовала себя затерянной в этой сутолоке. Освещенные бенгальскими огнями водопады Трокадеро, также освещенное бенгальскими огнями коловращение юбок Луизы Фуллер, ложноэкзотические танцы знаменитой красавицы Клео де Мерод, а особенно ослепительная публика оставляли в моей душе только чувство пустоты и уныния. Среди всевозможных машин и зрелищ все время преследовали меня вопросы о смысле всей этой культуры и о смысле жизни вообще» [6;94-95]. На Выставке — квинтэссенции материально-технического прогресса, натурализм которой так ранил тонкую юную душу, Сабашникову по-настоящему восхитил только японский театр со знаменитой актрисой Садаякко, первой женщиной на японской сцене: «Это искусство, — думала я, — проистекает из древней культуры, почему же нам, в наше время, такое искусство недоступно? Древние культуры в художественном отношении были, значит, выше нашей!» [6;95].

О «нервной сутолоке Парижа», усталости от гипербурлящей жизни в «столице мира» пишет меценатка и собирательница коллекций русской старины, супруга Генерального комиссара Русского отдела — М. К. Тенишева, сыгравшая одну из ведущих ролей в организации успеха России на международном представительстве. Сама Выставка оставила в ее памяти мало приятных впечатлений: «<...> Я считаю ее вполне неудавшейся. В ней не было ничего оригинального, нового, и, изучая и осматривая ее, я ничего, кроме утомления, не выносила. Начиная с ее расположения и все той же Эйфелевой башни, уже до выставки намозолившей глаза, кончая полным упадком творчества, обнаруженным французской нацией, — все вместе было неприятно. Бедные французы никак не могли вырваться из стиля Людовика XVI, и все наскоро возведенные постройки носили на себе отпечаток падения вкуса и свидетельствовали о скудости художественных задач. Противно было видеть этот бесконечный ряд строений, огромных выставочных сараев, с гипсовыми лепными украшениями. Глядя на них, я думала что, если Франция не сделает усилия и не сорвет этих оков двухсотлетнего копирования, несомненно, великого прошлого, она умрет для искусства, и возродиться будет уже не так легко. Даже прикладное искусство и отрасль его, прежде составлявшая славу Франции — «l'art precieux», стоят теперь там очень низко» [13;171-172].

В. Васнецов писал брату в сентябре 1900 г.: «Полученные тобою впечатления от выставки не очень поощряют ехать туда. Устанешь, а существенного ничего не увезешь в душе. Зачем же нас надували, что место для наших картин прекрасно!» [5;176]. Убежденным противником Всемирных выставок выступал и французский политический журналист — А. Леруа-Болье. Они, по его словам, по своим неимоверно растущим размерам и затратам становятся все более и более невозможными и бесполезными, превращаясь в какие-то базары, на которых посетитель ищет только развлечений. Он мечтал о том, чтобы Выставка 1900 г. стала последней [7;166].

Библиографический список