Кризис капитализма и буржуазная экономическая наука

Тенденция обобществления производства всё яснее ставит вопрос о полном устранении капиталистической анархии – а не об авральном поиске полумер полурегулирования экономики в условиях господства давно изжившей себя частной собственности на средства производства. Невозможно до бесконечности долго «примирять» принципиально непримиримые антагонизмы: имманентное капитализму стремление к максимальной прибыли и «подкормку» «своих» трудящихся с целью их «умиротворения».

---

То, что до сих пор не преодолевающийся экономический кризис привёл к полному краху господствовавшие все предыдущие десятилетия неолиберальные теории, – это, можно сказать, уже совершенно банальная истина. Вопрос состоит в том, куда теперь двигаться буржуазной экономической науке, занятой поисками способов спасения и стабилизации капиталистической системы. Альтернативой неолиберализму в рамках этой системы могут выступить лишь теории, признающие необходимость существенного государственного вмешательства в экономику и следующие, таким образом, в русле кейнсианства [англ. Keynesian Economics].

Теория Джона Мейнарда Кейнса (1883–1946), изложенная в книге «Общая теория занятости, процента и денег» (1936 год), явилась реакцией на Великую Депрессию, потрясшую всю мировую систему капитализма до основания. Кейнс – именно под воздействием жестокого кризиса – полностью пересмотрел буржуазную экономическую науку, где до него господствовала неоклассическая школа. Он начал применять вместо микроэкономического (на уровне субъектов хозяйствования) макроэкономический подход: исследование зависимостей и пропорций основных совокупных народнохозяйственных величин (национальный доход, сбережения, инвестиции, спрос и потребление и т.д.). Благо, что сам Кейнс поначалу учился на математика и, соответственно, основательно овладел математическими методами. На Западе принято говорить про «кейнсианскую революцию» в экономической науке.

Кейнс, видимо, обладал обострённым чутьём на опасности, угрожающие капитализму. В 1919 году он, будучи членом британской делегации на Парижской конференции, выступил против Версальского мирного договора – его публикации по этому вопросу и принесли ему известность. К слову сказать, В. И. Ленин тогда тоже сразу оценил Версальский договор как предпосылку к новой мировой войне.

В отличие от неолиберализма, считающего кризисы всего лишь следствием неправильной денежно-кредитной политики государств и центральных банков – т.е., по сути, считающего кризисы чем-то случайным, не проистекающим из самой природы капитализма, – кейнсианство признаёт объективную природу циклических кризисов капиталистической экономики. И в связи с этим считает необходимым проводить активную экономическую политику, направленную на «сглаживание» циклов. Считает нужным, вообще, вмешательство государства в экономику.

Ключевой постулат этой теории: государство должно всячески стимулировать спрос самых широких слоёв населения, используя для этого денежно-кредитные и в особенности бюджетные инструменты. Сжато, одним предложением, суть учения Кейнса можно выразить так:

«Для процветания экономики все должны тратить как можно больше денег» – и, соответственно, государство обязано этому всемерно способствовать. С точки зрения кейнсианства, для «подталкивания» экономики в затруднительные её периоды хороши даже такие средства, как инфляция, дефицит госбюджета и растущий государственный долг. Они – «благо, а не зло»!

Показательно, что, когда в 1925 году по инициативе тогдашнего канцлера казначейства (министра финансов) Великобритании Уинстона Черчилля – и в угоду крупному финансовому капиталу – в Англии был восстановлен золотой стандарт, Дж. М. Кейнс резко осудил это решение – поскольку в условиях золотого стандарта невозможен выпуск необеспеченных денег, а видный британский экономист считал это необходимым для стимулирования потребительского спроса.

Крупномасштабные социальные выплаты (в первую очередь – пособия по безработице), перераспределение общественного продукта в пользу «среднего класса» и малоимущих слоёв населения (используя прежде всего прогрессивное налогообложение) – меры, обеспечивающие «эффективный потребительский спрос» и призванные противодействовать кризисам перепроизводства, – всё это было обосновано кейнсианством и вошло в практику буржуазных государств в ту пору, когда капитализм «трещал по швам» и явно терпел поражение в борьбе с динамично развивавшейся тогда системой социализма. Тяжёлый удар, нанесённый капитализму Великой Депрессией 1929–32 годов, вынудил буржуазные государства отказаться от «предрассудков свободного рынка» и прибегнуть к регулированию экономики.

Рузвельтовский New Deal, на который сегодня часто ссылаются сторонники государственного вмешательства в экономику, разрабатывали молодые профессора Колумбийского университета (Нью-Йорк), испытывавшие сильное влияние Кейнса. Ещё будучи губернатором штата Нью-Йорк, Франклин Делано Рузвельт – по сути, впервые в США – организовал социальную помощь беднякам, пострадавшим от кризиса. Субсидии получали 10% населения штата – и это спасло их от голодной смерти, а Рузвельта сделало популярным как на его малой родине, так и по всей стране. Этим он и победил в гонке за президентское кресло Герберта Гувера, который не сумел ничего противопоставить кризису и вконец, вплоть до подавления протестов силой оружия, обострил своей политикой социальные конфликты.

Одним из первых решений Ф. Д. Рузвельта на посту президента стал – в духе кейнсианства – отказ от золотого стандарта (1933 год). Огромное значение имели масштабные государственные инвестиции. Своего рода символом New Deal явилась «Администрация долины Теннеси» – крупнейшее государственное промышленное предприятие в истории Соединённых Штатов. Был построен грандиозный каскад ГЭС на реке Теннеси. Все эти меры проводились в борьбе с консерваторами, остро критиковавшими администрацию Рузвельта за «пустую трату бюджетных денег». Так или иначе, реформы дали определённый положительный результат, утвердив тем самым и кейнсианские рецепты регулирования капиталистической экономики.

Вклад кейнсианства в «экономикс»

Кейнсианство изначально было тесно связано с практическими потребностями управления. Сам Кейнс явит собою пример необычайно многосторонней личности: он успешно сочетал научно-педагогическую деятельность с бизнесом и политикой. Ещё учась в университете, Кейнс поступил на работу в департамент по делам Индии министерства финансов, а в дальнейшем занимал посты в органах государственной власти, работал советником, был одним из директоров Английского Банка; в годы Второй мировой войны он разрабатывал финансовую политику Великобритании в условиях военной экономики. Так что его теоретические исследования всегда шли в русле его, Дж. М. Кейнса, государственной службы и практической деятельности.

Посему закономерно, что кейнсианское учение, наряду с некоторыми другими направлениями буржуазной экономической мысли, легло в основу «экономикс» – современной, преподаваемой в университетах и школах бизнеса по всей планете вульгарно-экономической (как её характеризует марксизм) науки, обслуживающей прикладные потребности предпринимательства и государственного управления.

Классиком «экономикс», как известно, считается лауреат Нобелевской премии по экономике 1970 года Пол Самуэльсон (P. Samuelson, 1915–2009). Как экономист он сформировался в Гарварде, куда Самуэльсон в 1935-м перевёлся из Чикагского университета. В те годы Гарвардский университет как раз и сделался одним из ведущих центров «кейнсианской революции» в США, и, помимо Василия Леонтьева и австрийского учёного Йозефа Шумпетера, главным учителем Самуэльсона явился признанный лидер американского кейнсианства Элвин Хансен (1887–1975; в Гарварде с 1937-го). Став сторонником Кейнса сразу после выхода «Общей теории занятости…», Хансен активно пропагандировал кейнсианское учение, используя, в частности, проводимый им семинар по вопросам налогово-бюджетной политики.

Хансен известен своей теорией стагнации [stagnation] – к осмыслению этого явления учёный обратился в период, предшествовавший началу Второй мировой войны, когда экономика США и ряда других капиталистических стран испытывала застой. По мнению Э. Хансена, стагнация вызывается «понижающейся волной» научно-технических открытий и технических нововведений. Здесь мы встречаем, как нетрудно понять, типичную технократическую теорию, по-буржуазному здраво избегающую рассмотрения антагонистических противоречий капиталистического способа производства и служащую «затушёвыванию» их.

В теории Элвина Хансена технический прогресс выступает первопричиной и движущей силой экономического роста, хотя в действительности прогресс науки и техники является всего лишь моментом развития производительных сил общества в конкретных условиях той или иной системы общественного производства с её экономическими законами. При капитализме не некий циклический ход научно-технического развития, но стремление капиталистов к извлечению максимальной прибыли периодически выводит производство товаров за пределы ограниченного платёжеспособного спроса со стороны трудящихся масс, которые эксплуатируется капиталом. Тут лежит корень кризисов перепроизводства и периодов стагнации.

Бесспорно, в нашу эпоху НТР анализ влияния развития науки и техники на движение капиталистической экономики очень полезен и плодотворен – но не более чем уточняющий момент к марксистской теории экономического цикла и кризисов. Ускорение научно-технического прогресса, расширение инновационного сектора экономики, постоянное и всё учащающееся возникновение вследствие совершаемых открытий и изобретений новейших отраслей хозяйства, что усложняет структуру экономики, межотраслевых связей, – всё это объясняет, позволяет понять усиление анархии капиталистического производства, учащение кризисов перепроизводства и увеличение их размаха, явственно наблюдаемое сегодня, в начале XXI столетия.

Технический прогресс неуклонно ведёт к повышению органического строения капитала, к вытеснению живого труда из производства с заменой его «трудом» машин – и с вытеснением пролетариев в разрастающуюся армию безработных. Эта тенденция, которой противостоит тенденция к выводу промышленных производств в страны Третьего мира с их дешёвой малоквалифицированной рабочей силой и ещё ряд обстоятельств, в последнее время вновь делается заметной. Новый импульс ей должно придать, в частности, развитие робототехники, информационных технологий.

Технический прогресс обусловливает открытую марксизмом тенденцию к понижению средней нормы прибыли, которая по мере полной автоматизации и роботизации производства будет стремиться к абсурдному нулевому значению, по сути, означавшему бы «конец капитализма». Ведь общество в предельном случае распадётся на горстку владельцев полностью автоматических производств, почти не нуждающихся в труде рабочих и способных выдать изобилие материальных благ, и миллиарды «лишних» людей, лишённых заработка и возможности приобретать производимые товары, выведенных из нормальной общественной жизни. Норма прибыли падает до нуля; «исчезают» стоимость и прибавочная стоимость, которые создаются лишь живым трудом; капитал, стало быть, перестаёт быть капиталом, раз уж он более не эксплуатирует живой труд. Однако буржуазное общество, очевидно, до такого состояния дойти не сможет – его «разорвут» социальные противоречия!

Так что по мере развития современных производительных сил капитализм должен смениться новым строем, основанным на общественной собственности на все эти создаваемые сегодня сверхмогучие полностью автоматические средства производства, которые функционировали бы ради удовлетворения материальных и культурных потребностей всего общества, а не ради наживы владельцев-частников.

Научно-технический прогресс, очевидно, развивается по достаточно сложным и далеко ещё не в полной мере изученным закономерностям. При капитализме, в условиях господства частной собственности и анархии производства, он развивается неравномерно и противоречиво; соответственно – столь же сложно и противоречиво он влияет на развитие экономики, на циклическое движение капиталистического хозяйства, а через него – и на политику, на явления войны и мира, на подъёмы и спады революционного движения. Огромный интерес в этой связи вызывает теория «длинных циклов» Николая Кондратьева (1892–1938), использование которой, опять же, в дополнение к марксистскому анализу, могло бы очень помочь в долгосрочном прогнозировании мировых экономических и политических процессов.

Э. Хансен – совершенно справедливо – не считал тенденцию к стагнации, с почти полным отсутствием экономического роста и сохранением высокого уровня безработицы, постоянной и неодолимой. Америка успешно преодолела стагнацию 30-х годов… правильно, Большой войной, давшей развитию промышленности США колоссальный толчок и обусловившей превращение этой страны в безоговорочного лидера капиталистического мира, в мировую сверхдержаву. Точно так же и сегодня капиталистическая экономика, испытывающая едва ли не самый продолжительный период стагнации в своей истории, ищет выход из этого состояния в новой Большой войне, а для Соединённых Штатов, обременённых астрономическими долгами, ныне вопрос стоит уже о сбережении ускользающего статуса супердержавы.

Как и Кейнс, Хансен считал, что цикличность внутренне присуща экономике капитализма. Он писал:

Современный анализ обнаруживает, что пока экономика остаётся динамической, пока требования роста и прогресса вызывают большие расходы на инвестиции, до тех пор будут действовать могущественные силы, порождающие циклические колебания, нельзя рассматривать цикл как патологическое состояние. Он присущ природе современной динамической экономики 

(Какой любопытный эвфемизм капитализма!!!!).

Из этого высказывания видно, что кейнсианцы, признавая неизбежность циклов, совершенно не понимают (да, скорее всего, и не желают понимать) действительные причины, порождающие кризисы и обусловливающие циклическое движение капиталистической экономики, – причины, состоящие в действии основного противоречия капиталистического способа производства. Они способны математически обработать описывающие ход цикла статистические данные и вывести весьма интересные закономерности, но вот объяснить причины они не могут – именно потому, что они – буржуазные учёные! Ибо не могут они признать антагонистический характер противоречий капитализма, предопределяющий историческую обречённость их любимого строя, который они пытаются своими хитромудрыми рецептами спасать и «совершенствовать».

Отсюда их упования на «положительную антициклическую программу», которая, без сомнения, может несколько «сгладить» циклы, ослабить кризисы, но не способна разрешить углубляющиеся по мере развития капитализма затруднения, не способна побороть ту же обусловленную НТР тенденцию к учащению и усилению циклических кризисов перепроизводства. Развитие производительных сил всё равно ведёт к тому, что всякая наука регулирования капиталистической экономики рано или поздно совершенно перестанет действовать, перестанет давать всякий эффект в деле «стабилизации» капиталистической системы. Ибо разрешением противоречия между общественным характером производства и частно-капиталистической формой присвоения его продуктов может стать единственно доведение глубинного процесса обобществления производства до его логического завершения: до перехода всех основных средств общественного производства в собственность всего общества.

Что же касается Пола Самуэльсона – возвращаясь к этому «гуру» буржуазной науки, основоположнику «экономикс», то с 1940 года его жизнь была связана с прославленным Массачусетским технологическим институтом (в городе Кембридж, штат Массачусетс, в котором, кстати, расположен и Гарвардский университет). Там Самуэльсон долгие годы преподавал экономическую теорию.

Исследовав предложенную его учителем Хансеном модель мультипликатора-акселератора (мультипликатор – это коэффициент, характеризующий влияние инвестиций на рост национального дохода, а акселератор – обратно, влияние роста национального дохода на инвестиции), П. Самуэльсон укрепился во мнении, что капиталистическая экономика нуждается в регулировании с целью предотвращения безработицы и недогрузки производственных мощностей.

Однако Самуэльсон, наверное, не стал бы тем, кем он стал, если бы остался целиком на позициях кейнсианства. Его путь, приведший к написанию учебника «Economics» («Экономика: вводный анализ», первое издание – 1948 год), состоял в синтезе кейнсианской макроэкономической теории с той самой неоклассической микроэкономией, против которой, собственно, и было попервоначалу направлено кейнсианство. Именно такой синтез, способный эклектически вобрать в себя любые рецепты, предлагаемые буржуазными экономистами, оказался очень востребован буржуазной системой. Теория Пола Самуэльсона, воплощённая в его знаменитом учебнике, в 1960-е – 1970-е годы стала на Западе общепризнанной, составив т.н. mainstream of economics, или «принятый всеми» взгляд на экономику капитализма. Достаточно сказать, что труд Самуэльсона разошёлся по земному шару в 4 млн. экземплярах, будучи переведён на 40 языков! В настоящее время готовится его уже 19-е переиздание в США. Общепринятый взгляд – соответственно, приверженцы альтернативных точек зрения, прежде всего – тех, кто опираются на Марксову науку, оказались в положении «задвинутых» на обочину маргиналов. А после 1991 года объявленная ложной и устаревшей марксистская политэкономия была заменена «прогрессивным учением» Пола Самуэльсона и у нас, в постсоветских ВУЗах.

Заострённая на прикладных проблемах и избегающая «вредных» для умов буржуазного общества мировоззренческих вопросов о природе капиталистической эксплуатации, «экономикс», таким образом, совершенно вытеснила старую добрую политическую экономию, являющуюся источником «крамолы». Но, как оказалось, – ненадолго или, вернее, не совсем надолго: после 2008 года сами буржуазные профессора заговорили о необходимости возрождения политэкономии; на эту тему стали проводиться соответствующие научные конференции. И данную тенденцию следует, безусловно, приветствовать, так как она открывает путь оной «крамоле»!

Авторитет же самого П. Самуэльсона – маститого учёного, президента целого ряда научных обществ, лауреата престижных наград и советника Джона Кеннеди – был основательно поколеблен в 1990-е годы. Ведь он, наряду со многими другими светилами mainstream of economics, предсказывал «светлое будущее» «рыночных реформ» в России и во всех остальных постсоветских республиках – реформ, что проводились по рецептам «экономикс». Ну, и где ж оно – это «светлое будущее»?

Да и на Западе будущее капитализма, побиваемого суровым кризисом, всё более представляется туманным. Символично, что Самуэльсон – сын иммигрантов из польских евреев, проживший очень долгую жизнь, умер как раз в самый разгар наиболее мощного после Великой Депрессии кризиса, в декабре 2009-го…

Исторический путь, связи, «зигзаги» кейнсианства

Несомненно и сильнейшее воздействие кейнсианства на идеологию западной социал-демократии. Для социал-демократов, отказавшихся от марксизма в пользу утверждения «классового согласия», кейнсианство послужило наиболее адекватной социально-экономической теорией, позволившей согласовать и интересы капитала, и требования трудящихся масс, отстаивание коих социал-демократия декларирует.

Конкретную связь кейнсианства с социал-демократией (в форме британского лейборизма) можно проследить на примере английского экономиста Джеймса Эдуарда Мида (J. E. Meade; 1907–1995; Нобелевская премия 1977 года). Он, во всяком случае, в молодости был участником Фабианского общества (Fabian Society) – давнего буржуазно-социалистического объединения английской интеллигенции, влившегося в Лейбористскую партию. Помимо прочих научных проблем, включая вопросы функционирования мировой экономики, Дж. Э. Мид занимался проблемой социального неравенства, рассматривая его как результат действия не одних только экономических причин, но также причин биологических и демографических.

Некоторую популярность в середине прошлого века приобрела также теория конвергенции – «сближения» капитализма и социализма, взятия и синтеза из них «всего ценного, что в них обоих имеется». Интересно, например, что выдающийся американский экономист «нашего» происхождения (который тоже придерживался кейнсианства и плодотворно развивал его макроэкономический метод), в 1930-е – 40-е годы консультант Ф. Д. Рузвельта, один из первых экономистов, применивших для своих вычислений суперкомпьютеры, лауреат Нобелевской премии 1973 года Василий Васильевич Леонтьев (1906–99), приезжая в СССР, любил говаривать:«Побольше бы вам ветра конкуренции в паруса вашей плановой экономики!». На взглядах этого человека, несомненно, оставила отпечаток учёба в Ленинградском университете, который Леонтьев окончил перед тем, как эмигрировать, и, насколько известно, он испытал определённое влияние идей советской экономической науки.

По сути, кейнсианство исходно предполагает эту самую конвергенцию: ведь стихийный рыночный механизм оно предлагает дополнить, или «подправить», регулированием и планированием («программированием», как обычно выражаются буржуазные экономисты). Что уже означает принципиальный отход от той модели «классического» рыночного капитализма, что исследована Марксом в «Капитале».

Первым или одним из первых к идее конвергенции, надо думать, пришёл Йозеф Алоиз Шумпетер(1883–1950), австрийский, а с 1932 года – американский экономист, социолог и историк экономической мысли. В молодые годы он одно время, кстати, преподавал в Черновицком университете; в Соединённых же Штатах Шумпетер обосновался не где-нибудь, а в Гарварде, являвшемся, как указывалось выше, главным центром «кейнсианской революции» за океаном.

Там он обратился к исследованию экономических циклов, пытаясь увязать циклы разной продолжительности – от «длинных волн» Кондратьева до коротких 40-месячных колебаний – с закономерностями внедрения инноваций, которое происходит не равномерно, а как бы рывками, «гроздьями» («кластерами»), когда нововведения «тянут одно за другим» (работа «Экономические циклы», 1939 год).

Далее, в 1942 году вышла в свет книга Шумпетера «Капитализм, социализм и демократия». В ней исследователь, неизменно выступавший с апологией частного предпринимательства – локомотива развития, по его мнению, – признал умирание, самоотрицание капитализма, и сменить его призван именно социализм. Однако социализм в понимании Шумпетера – это отнюдь не то, что понимают под ним марксисты, и не тот реальный социализм, что строился в СССР, – его-то Шумпетер как раз и не считал адекватным воплощением «социалистического проекта».

У Й. Шумпетера социализм таки основывается на централизованном контроле над производством со стороны всего общества, но при этом сохраняются присущие частному предпринимательству мотивы хозяйственной деятельности. Шумпетер всегда подчёркивал различие и даже противоположность фигур предпринимателя (организатора бизнеса, носителя «функции», «движения») и капиталиста (владельца капитала, средств производства). Собственно, развитие крупного машинного производства в условиях монополистического капитализма действительно ведёт к отделению «капитала-функции» от «капитала-собственности», к возникновению в явном виде противоположности между акционерами-собственниками и наёмными (по внешней форме) управленцами, непосредственно организующими производство и обращение товаров. Паразитический характер первых слишком очевиден – от них явно можно безболезненно избавиться, доверив организацию дела менеджерам!

Проще говоря, в «социализме» Йозефа Шумпетера устраняется капиталист – владельцем средств производства становится всё общество; но при этом остаётся предприниматель, «работающий» со средствами производства, принадлежащими обществу, за что он получает предпринимательский доход, и он влечётся в своей деятельности именно к извлечению такого дохода, к погоне за барышом.

Утопичность такой «конвергенционистской» идеи очевидна. Понятно, что предпринимательские мотивы тех, кто организует производство, несовместимы с плановой организацией экономики в интересах всего общества. С неизбежностью возникает противоречие, ведущее к гибели социализма и реставрации капитализма.

С другой стороны, противоположность превратившегося в паразита-рантье капиталиста-собственника и функционирующего («деятельного») предпринимателя (или топ-менеджера) относительна и совсем не антагонистична, не чревата мнимой «революцией управляющих» –они оба суть капиталисты, представители единого класса буржуазии, противостоящие по своим интересам рабочему классу и сообща эксплуатирующие его. Источником доходов их обоих является прибавочная стоимость, созданная трудом пролетариев, – и которая распадается на процент с капитала и предпринимательский доход. Наёмный по форме топ-менеджер, обладая необходимыми для организации бизнеса знаниями и умениями, представляющими собой особую форму капитала, получает ту часть прибыли, которую получал бы сам капиталист-собственник, если бы он лично, без привлечения профессиональных управленцев, занимался ведением своего предприятия.

К ведущим представителям теории конвергенции относятся Дж. К. Гэлбрейт и нидерландский экономист, автор концепции «оптимального строя», один из первых лауреатов Нобелевской премии по экономике (за 1969 год) – и брат нобелевского лауреата по медицине биолога Николаса Тинбергена – Ян Тинберген (1903–94).

Джон Кеннет Гэлбрейт (1908–2006) представляет сразу два тесно связанных направления буржуазной экономической мысли: кейнсианство и институционализм. Для институционализма, возникшего несколько раньше кейнсианства и так же противостоящего неоклассической ортодоксии, характерен повышенный интерес к влиянию на рыночный механизм различных институтов общества – государства, корпораций, ассоциаций промышленников, профсоюзов и т.д. У истоков данного течения стояли, в числе прочих, Джон Гобсон, автор книги «Империализм» (1902), широко использованной В. И. Лениным в работе над «Империализмом, как высшая стадия капитализма», и Торстейн Веблен, яростный критик «праздного класса» (leisure class) капиталистов-рантье, идеолог технократии. К институционализму примыкал и американский экономист Джон Морис Кларк – сторонник активного вмешательства государства в экономику, проведения антициклической политики.

Институционалисты, оставаясь буржуазными учёными, весьма критически относятся к капитализму – что, собственно, и толкает их к конвергенции, к желанию найти способы «исправления» капиталистического строя вне его. Они отвергают представление о «свободной конкуренции» в рамках современного капитализма и подвергают пристальному исследованию монополию (корпорацию), а также процесс ценообразования в условиях монополизации экономики. И на этих исследованиях основываются требования усилить антимонопольное законодательство, расширить государственную поддержку малого бизнеса. Институционализм, вообще, стоит за общественный контроль над монополистической экономикой, за подчинение её, в той или иной мере, интересам общества – что должно, по мнению приверженцев рассматриваемого направления, устранить негативные стороны капитализма.

Дж. К. Гэлбрейт – это мыслитель, который действительно стоит особняком в ряду буржуазных экономистов современности. Во-первых, он – один из немногих, кто в эпоху повально-модной математизации экономической науки так и остался подлинным политэкономом, никогда чересчур не увлекавшимся математикой. Он неизменно старался сочетать экономику и политику как в теории (исследуя их взаимодействие), так и на практике. Гэлбрейт, принадлежа к Демократической партии США, тоже состоял в команде советников Ф. Д. Рузвельта, а много лет спустя «приложил руку» к избранию президентом Джона Кеннеди, входил в его интеллекутальное окружение и был назначен при Кеннеди послом США в Индии.

Во-вторых, Гэлбрейта можно назвать «совестливым» буржуазным учёным, разительно отличным от толпы апологетов капитализма. На излёте жизни он имел мужество признать, что развитие капитализма отнюдь не привело к «обществу изобилия», концепцию которого Гэлбрейт развивал. Учёный неоднократно выступал против войн, что велись Штатами, – от Вьетнама до Ирака; в своё время ратовал за разрядку и дружеские отношения с Советским Союзом, который он не раз посещал.

Ещё в годы Второй мировой войны, когда Гэлбрейт работал в комиссии по регулированию цен и отстаивал идею установления фиксированных цен для борьбы с инфляцией, он заслужил репутацию левого кейнсианца. Гэлбрейт никогда не верил в «мудрость» «невидимой руки» рынка, выступая за государственное вмешательство и регулирование. По его мнению, свободную конкуренцию давно заменила борьба разнонаправленных по своим интересам сил – монополий, профсоюзов, фермерских объединений, государства, и именно последнее должно поддерживать некий баланс.

Своего рода альтернативой как капитализму, так и коммунизму следует рассматривать предложенное Гэлбрейтом «общество изобилия». В этой модели за счёт налогового перераспределения доходов государством широко финансируется удовлетворение общественных потребностей – что должно устранить свойственный капитализму дисбаланс частных и общественных интересов, «перекос» в сторону удовлетворения личных прихотей богачей; и этим достигается высокое качество жизни самых широких масс, возможности самореализации и «социальных лифтов» для всех. Однако эволюция капитализма далее пошла совсем по-другому…

Неолиберальный поворот

Понимание того, что развитие капитализма по законам «свободного рынка» неминуемо ведёт к нарастанию социального неравенства, бедствий трудящихся и их острого недовольства, что выливается в итоге в революцию, – осознание этого подводит защитников капитализма к признанию необходимости государственного регулирования экономики и перераспределения доходов в пользу малоимущих. И вот наиболее радикальные буржуазные умы приходят к идее конвергенции.

С одной стороны, в те далёкие и изрядно подзабытые уже времена теория конвергенции служила апологии капитализма и «эрозии» реального социализма, но с другой – являлась вынужденным признанием успехов советского социализма и эффективности планирования экономики. В нашей, советской науке данная теория неизменно подвергалась суровой критике, хотя её-то как раз можно было бы с успехом использовать в своей пропагандистской работе, направляя её в сторону врага, на «эрозию» уже самого капитализма в его западном «логове».

На сегодняшний момент теория конвергенции представляет немалый интерес, т.к. она способна служить «ползучей» пропаганде марксизма, исподволь продвигая отдельные его идеи в головы не потерявших ещё способности критически мыслить интеллигентов, страшащихся покамест слов «коммунизм» и «марксизм». И, вообще, наследие таких мыслителей, как Гэлбрейт и Шумпетер, может дать марксистам немало ценного материала. Проблема в том, что после 1991 года принято верить в то, что «социализм не выдержал конкуренции с “рыночной экономикой”», «показал свою несостоятельность» и т.д. и т.п. Такова, как иногда молвят, – «сермяжная правда», отрицать которую способны только совершенно закостенелые и отсталые люди. Стало быть, и брать из «полностью дискредитировавшего себя социализма» что-либо для «улучшения капитализма» смысла не имеет.

В общем, в наши дни возрождение идей конвергенции столь же возможно и даже объективно необходимо в силу испытуемого капитализмом глубокого кризиса, усугубляемого отсутствием свежих идей по его «исправлению», сколь и нереально по причине прочно укоренившихся в мозгах буржуазных «умников» предрассудков.

Всё переменилось в 1970-е – 80-е годы. Советский Союз вступил в полосу «застоя», давление на западный капитализм со стороны реального социализма ослабло. А потом Союз и вовсе рухнул; буржуазия Запада провозгласила «конец истории». Страх перед социалистической революцией прошёл, и буржуазия всерьёз поверила, что капитализм отныне избавлен от крупных кризисов. Она перешла в наступление на права трудящихся, был взят курс на либерализацию и дерегуляцию, свёртывание социальных программ. Обычно этот поворот связывают с правлением Рональда Рейгана в США и «железной леди» Маргарет Тэтчер в Великобритании.

Кейнсианство всё больше подвергалось критике, причём на то имелись и объективные основания: на новой фазе развития капитализма теория Кейнса начала «давать сбои». Так, во время мирового кризиса 1973–75 годов случилось то, что сам Кейнс считал невозможным: инфляция и увеличение безработицы одновременно. Наступила т.н. стагфляция – инфляция, сопровождаемая спадом производства.

Короче, в буржуазной экономической науке тоже произошёл крутой поворот: от кейнсианства к неолиберализму, ведущее место в котором занимает Чикагская школа (главным средоточием неолиберальных идей стал экономический факультет Чикагского университета – его выпускники, прозванные «чикагскими мальчиками» («Chicago Boys»), занимались воплощением этих идей в пиночетовской Чили). На место Кейнса пришли иные кумиры буржуазии и буржуазной интеллигенции: американец Милтон Фридмен (1912–2006), австриец Фридрих фон Хайек (1898–1992). Тоже, кстати, нобелевские лауреаты (1976 и 1974 годов соответственно).

Чикагская школа исходит из модели «homo economicus», то бишь «человека экономического», поведение которого подчинено максимизации «индивидуальной полезности», а говоря проще, погоне за наибольшей выгодой. Понятное дело, что «природа человека» здесь сводится к природе буржуа, человека буржуазного. Эта модель распространяется на все стороны человеческой деятельности – всякие отношения людей сводятся, так или иначе, к отношениям взаимовыгодного обмена.

Сторонники данной концепции, получившей иначе название «экономического империализма», заходят ещё дальше, пытаясь свести воедино явления экономики и социума и явления биологические с созданием некоей единой метадисциплины – биоэкономики. В ней соотносительно рассматриваются конкуренция и естественный отбор, отрасли хозяйства и виды (семейства, отряды, классы и т.д.) живых существ, инновации и мутации, биологическая эволюция и экономическое развитие. Смысл всего этого философствования состоит, очевидно, в обосновании «естественности» «рыночной экономики». Якобы законы функционирования и развития рынка без вмешательства в него извне коренятся в природе даже не человека, а всего живого!

Фундаментальным постулатом Чикагской школы является не подлежащее сомнению признание рыночного механизма наиболее эффективным способом распределения ресурсов и доходов – из чего также логически проистекает тезис о необходимости минимизации государственного вмешательства в экономику.

Далее, экономическая наука признаётся наукой «позитивной», избавленной от ценностных суждений и политических выводов, наукой, только лишь описывающей в объективистском духе экономические явления и, по большому счёту, особо не претендующей на выдачу каких-либо рекомендаций (хотя на деле, на практике неолибералы весьма настырно навязывают свои советы правительствам). Иначе говоря, экономическая наука объявляется наукой бесклассовой, беспартийной.

Чикагская школа зародилась ещё в 1930-е годы работами Фрэнка Найта (1885–1974) и других принципиальных противников государственного вмешательства, стоявших в оппозиции господствовавшему тогда кейнсианству. Длительное время Чикагский университет оставался едва ли не единственным оплотом «вышедшего из моды» неоклассического направления, пока не созрели объективные предпосылки для его «выхода из опалы», для «неоклассической контрреволюции». Импульс к этому наступлению дали работы одного из учеников Найта – Милтона Фридмана.

М. Фридмен основал направление, получившее название «монетаризм». Оно, в противоположность кейнсианству, видит источники нестабильности и кризисов не в сфере производства (т.е., по сути, отрицая объективную природу экономических кризисов при капитализме), но исключительно в сфере денежного обращения.

Дескать, нестабильность создаётся государствами и центральными банками, вмешивающимися в естественный процесс, вследствие чего предложение денежной массы расходится с устойчивым спросом на неё. Из чего следует, что вмешательства должно быть как можно меньше. Монетаризм выступает практически против всего того, что отстаивает кейнсианство: против стремления к полной занятости, ибо это влечёт за собою рост цен, инфляцию, а не прирост национального дохода; против бюджетного дефицита как инструмента эффективного «подталкивания» экономики.

Монетаристы выдвинули теорию «естественной нормы безработицы»; в ней безработица рассматривается как «добровольная», и уровень её определяется лишь особенностями предложения самой рабочей силы (недостаток её мобильности и информированности и т.п.). Короче говоря, в существовании безработицы виноваты сами безработные, сами работники, значительная часть которых по природе своей – бездельники, невежды и тяжёлые на подъём индивиды, не способные переучиваться и мобильно реагировать на изменения конъюнктуры на рынке труда. И безработица – явление настолько «естественное», что с ней нет смысла бороться; вот пусть она и поддерживается сама собою на некотором её «естественном» уровне!

Приверженцы монетаризма критикуют «чрезмерные» социальные выплаты, которые, по их утверждению, ослабляют стимулы к трудоустройству, увеличивают «добровольную» безработицу, усиливают диспропорции и подстёгивают инфляцию.

Главное зло, с точки зрения монетаристов, – инфляция, с которой следует бороться посредством жёсткого ограничения денежной массы в обращении и, по возможности, бездефицитности государственного бюджета. Мы тоже не спорим: инфляция – это плохо. Инфляция всегда бьёт по наиболее бедным слоям общества, тогда как буржуазия от неё (при умеренных темпах инфляции), как правило, только выигрывает, наживаясь на росте цен, за которым не поспевает индексирование зарплат и пенсий. Это явление неустранимо при капитализме, поскольку в условиях рыночной экономики, в условиях анархии производства и обращения, невозможно чётко выдерживать объём денежной массы в обращении в строгом соответствии с величиной и скоростью товарооборота.

Но монетаристы призывают бороться с инфляцией посредством политики «замораживания» зарплат и урезания – в погоне за бездефицитностью госбюджета – социальных расходов. (И этим, мы знаем, обусловливается «помощь», оказываемая МВФ!) То есть, в конечном итоге, усугубляя бедствия трудящихся, перекладывая на них с буржуазии всю тяжесть экономических трудностей, которые, помимо прочего, возникают и из-за тенденции к замедлению экономического роста в условиях жёсткого монетаристского ограничения денежной массы и кредита.

«Неолиберальный поворот» ведёт к ухудшению положения людей труда, к росту числа бедняков и увеличению социального неравенства – что отлично видно на примере и многих бывших социалистических стран, и, прежде всего, самих же развитых наций Запада, принявших в конце прошлого века догмы монетаризма.

Отказ от идеи регулирования экономики приводит некоторых либеральных учёных даже к отказу от представления о закономерном развитии общества. Так, британский экономист – родом из Вест-Индии – Артур Льюис (1915–1991), удостоенный Нобелевской премии 1979 года за исследования развития экономики стран Третьего мира, отрицал само существование объективных закономерностей развития общества! По его учёному мнению, опыт передовых стран лишь позволяет приблизительно предугадать направление движения слаборазвитых стран, тогда как эволюция развитых стран непредсказуема. Льюис принципиально не стоял против планирования экономики – но использовать его стоит только в отставших странах с «догоняющим» типом развития. В развитых же странах, прокладывающих путь в неизвестное (!) будущее, планирование вредно, поскольку, дескать, оно тормозит образование новых экономических структур, появление новых товаров и отраслей.

Зато важнейшая функция государства – по Льюису и с позиций, в принципе, любого апологета капиталистического строя – это охрана «основополагающего и незыблемого» института частной собственности. Многие общества, утверждал А. Льюис, приходили в упадок из-за того, что государство не желало или не было способно защитить «владельцев собственности» от «бандитов или толпы».

Итак, в последнюю четверть XX столетия в буржуазной экономической науке полного господства добилось неолиберальное направление, в противоположность кейнсианству отвергающее государственное вмешательство в экономику. Указанное течение сделалось «мейнстримом». И в такой обстановке самое кейнсианство превратилось в т.н. посткейнсианство, которое поначалу подвергало критике кейнсианство «ортодоксальное» (Э. Хансен, П. Самуэльсон, британец Джон Хикс и др.) и даже попыталось осуществить положительный синтез Кейнса и ряда других выдающихся экономистов, включая Карла Маркса, но со временем, «под давлением перемен», приняло отдельные положения неолиберализма.

В частности, эпигоны Кейнса перенесли акцент с бюджетного стимулирования на использование кредитно-денежных рычагов и даже – вполне смыкаясь здесь с монетаристами – признали-таки необходимость жёстких бюджетных ограничений, признали необходимость – пусть и с оговорками, отчасти – борьбы с инфляцией. Получается, кейнсианство в процессе своего исторического развития в известной степени превратилось в свою же противоположность!

В сфере политической практики выражением этих теоретических уступок стал постепенный «дрейф вправо», опять же – в сторону либерализма, авторитетных социал-демократических партий стран Западной Европы (СДПГ времён Герхарда Шрёдера, Лейбористской партия Великобритании при Тони Блэре).

Тупики глобального кризиса

«От сессии до сессии живут студенты весело!» Буржуазия тоже живёт «весело» – от одного большого кризиса до следующего. В такие периоды она и её идеологи на всех углах прославляют «свободный рынок», фритредерство, твердят о недопустимости вмешательства государства в экономику и частный бизнес. Но потом приходит кризис – и заводятся совсем другие разговоры: буржуазия требует от государства вмешаться и принять меры по спасению компаний и банков. Лозунгами становятся протекционизм и государственное регулирование.

В общем, как показывает нам история буржуазной экономической мысли, цикличность её развития в целом соответствует цикличности движения самого капитализма. Но ведь капитализм, помимо циклических кризисов перепроизводства, испытывает сегодня ещё и общий кризис, отражением которого в науке выступает глубокий кризис буржуазной экономической и, вообще, общественной мысли, всё более неспособной дать ответы на поставленные злободневные вопросы, выработав действенные инструменты спасения дряхлеющей капиталистической системы.

С началом третьего тысячелетия общий кризис капитализма вновь усилился, циклические кризисы перепроизводства приобрели остроту, невиданную со времён Великой Депрессии. В силу специфических условий современности – мощного развития кредита, спекулятивного перерождения хозяйства, в котором доминирует стремление к извлечению «быстрой» прибыли без вложений в «реальный» сектор, – кризисы перепроизводства особенно разрушительно проявляют себя в сфере финансов (в виде финансовых кризисов). Рецессию 2008–09 годов удалось кое-как «притушить» астрономическими денежными вливаниями, но зато она перетекла в депрессию, которая длится уже, по сути дела, целых пять лет без особой надежды на завершение! Дошло до того, что осенью 2014-го Европейский центробанк (ЕЦБ), силясь «подтолкнуть» экономику ЕС «дешёвым» кредитом, понизил свою учётную ставку до смехотворной величины 0,05%! Но и это, мы видим, не помогает!

На Западе вновь начало угрожающе быстро расти социальное неравенство, невероятных масштабов достигла безработица среди молодёжи (в Италии – свыше 40%, в Испании – свыше 50%, в Греции – свыше 60%!).

«На волне кризиса» теоретики и практики капитализма снова заговорили о необходимости регулирования экономики, вспомнили даже про «Капитал» Маркса – но над ними всё равно ещё долго будут довлеть глубоко въевшиеся в их головы догмы неолиберализма. Поэтому, на мой взгляд, новый поворот к кейнсианству – в полной мере, с последовательным претворением в жизнь его методов регулирования – маловероятен. Нынешний кризис капитализма, скорее всего, будет находить своё выражение в идейной сумятице, в эклектике, в рассчитанной на публику критике неолиберализма с одновременным следованием ему в экономической политике, в кейнсианстве на словах, либерализме на деле.

Другой вопрос: а насколько выполнимыми и эффективными были бы в наши дни кейнсианские методы государственного регулирования? Умопомрачительный рост государственных долгов главных капиталистических держав представляет для капитализма всё бóльшую опасность, так что неудержимо наращивать расходы госбюджета и его дефицит для стимулирования роста экономики представляется мало возможным. Изначально ведь полагалось, что большой дефицит госбюджета в годы кризиса должен компенсироваться профицитом или хотя бы существенным сокращением дефицита в периоды экономического подъёма. А теперь дефицитность государственных бюджетов всех ведущих держав приняла хронический характер.

Экономика «старых» капиталистических стран к настоящему времени изрядно деиндустриализовалась, спекулятивно выродилась – и уже в силу этого повторение в таких странах New Deal с крупными вложениями в инфраструктуру вряд ли даст эффект. Такой политики ждали в США от Барака Обамы, когда он пришёл к власти в самый разгар рецессии, но она не состоялась. Вместо этого Америку охватил т.н. «сланцевый бум», который может выявиться очередным спекулятивным «пузырём».

Государственное стимулирование попросту превращается в безудержную «денежную накачку» финансового сектора без подъёма «реальной экономики», что чревато новыми, ещё более сокрушительными финансовыми крахами.

Глобализация, перенос производства в страны Третьего мира с их дешёвой рабочей силой и низким уровнем социальной защиты объективно вынуждает развитые западные государства снижать налоги на бизнес и, соответственно, ограничивать расходы госбюджета. Канцлер ФРГ Ангела Меркель поставила вопрос так: на Европу ныне приходится лишь 7% населения планеты и 25% мирового продукта – но при этом 50% всех социальных расходов мира; и с таким «бременем» Европа не сможет поддерживать динамизм развития, не сможет конкурировать с быстрорастущими экономиками Китая, Индии, Бразилии, стран АСЕАН.

Таким образом, признаётся крах тесно связанной с кейнсианством концепции «государства всеобщего благосостояния», предусматривающей социальные приоритеты и обеспечение в рамках капитализма высокого уровня жизни для самых широких слоёв «своего» населения. Становится очевидным, что невозможно до бесконечности долго «примирять» принципиально непримиримые антагонизмы: имманентное капитализму стремление к максимальной прибыли и «подкормку» «своих» трудящихся с целью их «умиротворения». Такую политику рано или поздно придётся свернуть – что ставит под угрозу социальный мир на Западе, где к тому же вызревают конфликты, связанные с накоплением массы иммигрантов и ростом религиозного экстремизма, где терпит фиаско доктрина «мультикультурализма».

Вдобавок, лежащее в основе кейнсианства требование всеми силами и средствами наращивать спрос и потребление весьма пагубно со стороны усиления экологических и топливно-сырьевых проблем человечества. На Западе откровенно заявляют: если полуторомиллиардный Китай достигнет пресловутых «западных стандартов потребления», то это будет иметь для планеты самые катастрофические последствия. Т.н. «глобальное потепление» – через ухудшение агроклиматических условий и умножение масштабов голода на планете – чревато, помимо прочего, социальными потрясениями, войнами и межнациональной резнёй в Третьем мире.

Тут вырисовываются два решения. Первое: мальтузианское. Классическое мальтузианское прославление войны, голода и эпидемий как средства истребления «лишнего» населения в бедных и недоразвитых странах теперь «не проходит», ибо указанные явления лишь усилили бы миграцию народов в благословенный мир «Золотого миллиарда». Но идеи Томаса Мальтуса нынче могут быть востребованы не в их первоначальной прямой и грубой форме, а в завуалированных вариантах, внешне пронизанных человеколюбием, самым утончённым «гуманизмом», касаясь, скажем, изощрённых методов ограничения рождаемости бедноты.

А к ним примыкают всякого рода экологические концепции, которые требуют полного сворачивания тепловой и атомной энергетики и т.н. «нулевого роста», обрекающего страны Третьего мира на консервацию в них нищеты и отсталости.

Второе же решение: коммунистическое – с установлением новых, разумных «стандартов потребления» для всего человечества, без навязанного сегодня людям «потребления ради потребления» и для «поддержания статуса», без купания состоятельных слоёв общества в роскоши на фоне нищеты миллиардов. С акцентом на удовлетворение высших, культурных и интеллектуальных, потребностей вместо погони за сугубо материальным и показным благополучием. Только такое решение, только такой подход способен обеспечить «баланс экономики и экологии», способен на новом уровне развития производительных сил, на научно обоснованной плановой основе обеспечить требуемые обществу высокие темпы экономического роста при минимальном негативном воздействии производства на природную среду обитания; способен обеспечить, вообще, гармоничное сосуществование общества и природы.

Кейнс et Маркс, Кейнс vs. Маркс

Учитывая возродившийся на Западе интерес к К. Марксу, нельзя исключать новых попыток синтеза его и Кейнса в духе популярной некогда «кембриджской школы» неокейнсианства, или «рикардианского кейнсианства» (названо так, поскольку оно было в большей степени ориентировано на синтез Кейнса и Дэйвида Рикардо). Указанное направление представляли такие видные учёные-экономисты, как англичанка Джоан Робинсон, итальянец Пьеро Сраффа, венгр (эмигрировавший в Англию) Николас Калдор. С Кембриджем, заметим, была связана вся жизнь Джона М. Кейнса – он родился в семье преподавателя этого прославленного университета, обучался там в самом престижном Королевском колледже и затем сам преподавал.

Существенное влияние на вышеперечисленных экономистов оказали труды польского учёного Михала Калецкого (1899–1970), который некоторое время тоже жил и работал в Кембридже. Калецкий, будучи экономистом-самоучкой (он учился в политехнике, но даже не закончил его, а на стезю экономических исследований встал только в 30 лет), сформировался под влиянием Маркса и особенно российско-украинского «легального марксиста» М. И. Туган-Барановского. Ещё в 1933 году, за три года до выхода главного труда Кейнса и независимо от него, Калецкий пришёл к выводу, что движение капиталистической экономики зависит от уровня и динамики совокупного спроса и его структуры. Польский учёный одним из первых попытался создать математическую модель экономического цикла.

Связь «кембриджского кейнсианства» с левыми политическими течениями – не слишком, впрочем, основательная – просматривается на примере Пьеро Сраффы (1898–1983). В юные годы, проведённые в Турине (а это, можно сказать, колыбель итальянского коммунизма), Сраффа пребывал под сильным воздействием идей марксизма; в 1919 году, обучаясь в университете, он сблизился с группой Грамши – Тольятти. С ней Сраффа, однако, вскоре разошёлся, не приняв её «догматизма». Далее были учёба в Лондонской школе экономики и личное знакомство с Кейнсом, по заданию которого Сраффа и написал свою первую работу по банковской системе Италии. В общем, от марксизма молодой экономист «побрёл» по более умеренной и либеральной «тропе», предпочтя рикардианство. Несомненной заслугой П. Сраффы является проделанная им большая работа по изданию полного собрания сочинений Д. Рикардо в 11-ти томах (1951–1971 годы).

«Возрождение» рикардианства состояло у экономистов из Кембриджа в их возвращении ктрудовой теории стоимости – в противовес неоклассическим теориям «предельной полезности» и «предельной производительности». Однако вернулись они не к развитой трудовой теории Маркса, а именно к теории Рикардо, не видящей двойственного характера труда, воплощаемого в стоимости и потребительной стоимости, – вернулись к теории Рикардо,преодолённой Марксом.

Нужно, вообще, иметь в виду, что идеологи буржуазии, признавая научные заслуги Маркса, могут лишь использовать его «в сильно препарированном виде» для выработки рецептов спасения капитализма, отрицая основы основ марксистской политэкономии – трудовую теорию стоимости Маркса и в особенности его теорию прибавочной стоимости (как отвергали их в целом и неокейнсианцы). Кейнсианство, далее, не признаёт социалистические принципы планирования – собственно, оно, как направление буржуазной науки, и не может их признавать. Известный факт: Кейнс, который был женат на русской балерине, дважды посещал в конце 1920-х годов Советский Союз и оценивал советскую плановую систему крайне негативно.

«Внутренний» конфликт марксизма и кейнсианства – внутренний в том случае, когда он возникает у экономистов, пытающихся так или иначе эти два направления совместить – особенно выпукло проявился у М. Калецкого. После двух десятилетий проживания за границей, включая работу в столь престижных учреждениях, как Оксфордский институт статистики и Секретариат ООН, в 1955 году видный учёный вернулся в Польшу – в социалистическую Польшу, где занял ответственный пост в системе планирования народного хозяйства. И принялся конфликтовать с руководством, отстаивая «реалистические и умеренные» планы и выступая против «утвердившихся марксистских догм», хоть и продолжая при этом «верить» в преимущества «разумного» планирования перед рыночным хаосом.

Примечательно, что в числе отвергнутых Калецким «догм» был и закон более быстрого роста производства средств производства по сравнению с ростом производства предметов потребления. В наших, советских научно-хозяйственных кругах тоже была сильна оппозиция ему – дескать, слишком много мы выпускаем станков и тракторов и слишком мало колбасы и брюк. И надо, мол, этот «перекос» в планировании устранить. Однако практика-то показала как раз обратное: когда советским пятилетним планам в 70-е годы придали, наконец, акцент на достижение опережающего роста выпуска предметов народного потребления, мы тогда вместо насыщения потребительского спроса почему-то и получили тотальный дефицит!

Заметим, что весьма оппозиционного Калецкого в коммунистической Польше никто не репрессировал; напротив, он в 1966 году был избран академиком АН ПНР, а в 1961–68 годах возглавлял Центральную школу планирования и статистики в Варшаве, которая была в ту пору известна как признанный центр планирования экономического развития стран Третьего мира. Зато в 1968 году Калецкий сам оставил свой пост в знак протеста против развёрнутой государством «кампании антисемитизма и гонений на интеллигенцию».

Внутреннее противоречие характеризует и научные взгляды Джоан Робинсон (1903–1983) – пожалуй, единственной в истории женщины, добившейся признания как крупный экономист (Роза Люксембург не в счёт – её скорей следует считать политиком, но не учёным-экономистом). Робинсон начала с исследования процесса ценообразования в условиях монополизации экономики («теория несовершенной конкуренции») и в своих работах показала: монополия обычно ведёт к ограничению производства, к повышению цен и снижению занятости. Разумеется, для марксистов это вовсе не открытие, однако обстоятельный анализ таких явлений и процессов, основанный на математической обработке статистических данных, полагаю, крайне важен и необходим для обоснования и доказательства положений теории.

Так или иначе, Робинсон проявляла большой интерес к Марксу. В 1970-е годы она одной из первых подняла вопрос о кризисе кейнсианской теории, признавая «разочарование экономистов» и заявляя о том, что «кейнсианская революция всё ещё ждёт своего осуществления» – путём решительного разрыва с неоклассической традицией. Марксов анализ и призван был стать инструментом такой радикальной переработки, обновления кейнсианства. Однако, опять же, Робинсон не признавала у Маркса главного, основополагающего – его трудовой теории стоимости, считая её лишь модификацией теории Рикардо и отступлением от рикардианской традиции.

Робинсон, являясь активным борцом против угрозы мировой войны и гонки вооружений, испытывала одно время определённую симпатию к социализму, видя в нём, прежде всего, путь к преодолению бедности и отсталости развивающихся стран. Однако посещение Советского Союза и ряда других соцстран привело её к разочарованию: она убедилась в «неэффективности административно-командной системы», планового ценообразования и т.д. и т.п. Что говорит, в первую очередь, о неспособности буржуазных учёных – даже самых честных и добросовестных – к конкретному анализу конкретных (и при этом развивающихся, не стоящих на месте!) экономических систем, к анализу конкретных противоречий системы социализма на определённом уровне развития производительных сил, на тех или иных этапах экономического и политического развития – противоречий, что обусловливают возникающие и требующие устранения недостатки, обусловливают объективные трудности построения принципиально нового общества. Эта неспособность и приводит таких вот не владеющих диалектикой общественного развития учёных к «ахам разочарования»: дескать, «модель» оказалась несостоятельной!

Марксизм есть цельное учение, охватывающее все стороны общественной жизни и основывающееся на методологии диалектического материализма, которая, как мы видим, оказывается «не по зубам» представителям научного «мейнстрима», искренне желающим обновить свои теории с помощью Маркса. Ведь, по большому счёту, всякая попытка «синтезировать» Маркса с кем-либо, будь то в философии или в политэкономии, обречена на провал, на «увязание» в бесплодной эклектике.

Вот, собственно, «кембриджская школа» и не сумела синтезировать Кейнса и Маркса – более того, она, как оценивают её деятельность историки экономической науки, не сумела, вообще, создать какой-либо целостной теории. А после начала «консервативного сдвига» 1980-х годов рассматриваемое направление – мы это уже отмечали выше – утратило свою былую популярность, уступив место тем вариантам посткейнсианства, которые стремились приспособиться к «новым реалиям» торжества неолиберальных идей, смыкаясь с ними и удаляясь от Кейнса.

То есть, поначалу вроде бы сделав шаг в сторону подлинной экономической науки – науки марксизма, посткейнсианство в итоге окончательно ушло от неё. Ушло совершенно закономерно: современная буржуазная экономическая наука, продолжающая линию вульгарной политэкономии XIX века, занимается не поиском истины, но апологией капитализма, и даже те буржуазные учёные, которые к истине искренне стремятся, всё равно рано или поздно скатываются туда же, где пребывают и откровенные апологеты. Потому что все они – буржуазные учёные, и они, стоя на буржуазных классовых позициях, Маркса понять не могут, даже если очень захотят.

Тактически, однако, кейнсианцы – говоря обще, сторонники регулирования капиталистической экономики и критики представлений о «свободном рынке», так или иначе тяготеющие к конвергенции, – могут быть нашими союзниками или хотя бы попутчиками в борьбе против либерально-консервативной реакции. Мы можем и должны поддерживать их выступления против «либерального капитализма», против либеральных реформ и т.п., тем более что в существующих ныне условиях даже такая половинчатая критика во многом равнозначна критике капитализма вообще.

Даже такая критика способствует разрушению сложившегося в общественном сознании мифа о «вечности» и «безальтернативности» капитализма. Для того чтобы бороться за социализм, за умы людей, нам ведь надо прорывать «информационную блокаду», искать выходы в те средства массовой информации, где прямо ругать капитализм и открыто пропагандировать коммунизм – «не комильфо», куда такие речи попросту не пропустят. Но там это можно успешно делать, используя «эзопов язык», подменяя «капитализм» эвфемизмами вроде «либеральный капитализм» и проч., т.е. используя словесный инструментарий кейнсианцев и воюя в одних рядах с ними. Но в отличие от них, мы не должны забывать, что нашим врагом является капитализм вообще, мы не должны строить и передавать другим людям иллюзий насчёт того, что этот строй якобы можно «усовершенствовать», «облагородить», введя вместо разгула «свободного рынка» госрегулирование, а вместо хищничества «олигархов» – перераспределение части их сверхприбылей на социальную защиту. В этом мы принципиально против кейнсианцев и им подобных, и этими принципами мы, при всей гибкости наших тактических подходов, не имеем права поступаться.

«Кризис всех жанров»

С каждым годом, если не месяцем, мыслящие люди убеждаются в том, что нынешний всемирный экономический и политический кризис является не рядовым кризисом, который «рассосётся» сам собою или же будет устранён косметическими реформами, но Мегакризисом, тяжёлым и опасным потрясением для человечества.

Наблюдаемое углубление кризиса капитализма, всё более проявляющееся во внешнеполитической сфере – в виде угрозы новой мировой войны, обусловлено обострением основного противоречия этой экономической системы на почве развития современных производительных сил, порождённых НТР. Для преодоления нынешнего Мегакризиса требуется колоссальное разрушение производительных сил человечества, включая рабочую силу, самих людей, и империалистические державы стремятся осуществить такое разрушение на территории своего геополитического противника, используя для этого военные или «парамилитарные» (экономические, информационно-психологические и прочие) средства. Будем говорить откровенно: новая мировая война по большому счёту уже началась, проявляя себя в санкциях, в непонятных комбинациях с ценами на нефть или, скажем, в атаке на российский рубль. Вопрос лишь в том, дойдёт ли мировая война до всеобщей «горячей фазы» или (дай-то бог!) лишь ограничится локальными конфликтами вроде украинского.

Устранить вышеозначенное противоречие капиталистическое регулирование экономики принципиально неспособно. Тенденция обобществления производства всё яснее ставит вопрос о полном устранении капиталистической анархии – а не об авральном поиске полумер полурегулирования экономики в условиях господства давно изжившей себя частной собственности на средства производства.

Отражением же общего кризиса капитализма в его идеологической надстройке выступает кризис буржуазной экономической науки, беспомощно мятущейся между неолиберализмом и кейнсианством, заходя безвозвратно в глухой тупик. Те, кто придерживаются идей Кейнса, обвиняют во всех сегодняшних бедах монетаризм и отказ от государственного регулирования, но никак, разумеется, не капитализм; их оппоненты, напротив, пытаются обвинять правительства в будто бы «чрезмерном вмешательстве в экономику», противясь даже самым робким попыткам ввести регулирование. Это особенно хорошо видно на примере России, где целое сонмище либералов подняло истошный вой по поводу возникшей якобы угрозы возвращения к «мобилизационной модели управления экономикой». Отчего здравые голоса экономистов, доказывающих, что обострившиеся ныне экономические и социальные неурядицы России порождены «рыночными реформами», разрушавшими страну, начиная с ельцинско-гайдаровских времён, потонули в громогласных заявлениях Путина и его команды о предоставлении «большей экономической свободы», о «необходимости ослабления давления на бизнес» и прочей либеральной околесице.

Надо отдавать себе отчёт в том, что бытие определяет сознание не сразу, а с задержкой во времени, тяжело и мучительно, – тем паче, что на сознание в режиме «нон-стоп», массированно воздействует буржуазная пропаганда, эта чудовищная машина обмана и развращения народных масс. Оттого трудящиеся классы разных стран очень долго и трудно будут идти к пониманию причин кризиса и их бедствий.

Как это ни прискорбно для нас, но большинство жителей планеты, если верить опросу, по-прежнему верят в «свободный рынок». Что показательно, более всего в него верят как раз в социалистических (уж и не знаю даже, брать это слово здесь в кавычки или нет) Вьетнаме и Китае – 95% и 76% соответственно! Видно отсюда, что «рыночные преобразования» в указанных странах зашли слишком далеко!

«Рыночники» в подавляющем большинстве также в полуголодном Бангладеш (80%) и в Южной Корее (78%). В Соединённых Штатах «рынок» поддерживают 70%, но и противников у него там немало – 25%. Данные по Украине и России: 61% против 25% у нас, 53% против 38% в соседнем государстве. Как видим, в России оппозиция капитализму в народных массах реально сильна, что, впрочем, не мешает многим противникам «рынка» поддерживать Путина и его по сути рыночный курс.

А вот меньше всего сторонников «рыночной экономики» в Японии, Греции и Испании – по 51%. Кризис, больно бьющий по этим странам, таки делает своё дело!

Жители Южной и Юго-Восточной Азии, где велика бедность, но и высоки темпы экономического роста, с оптимизмом глядят в будущее. На вопрос о том, будут ли их дети жить лучше их, «да» ответили 94% вьетнамцев, 85% китайцев, 71% жителей Бангладеш и 67% индийцев. Зато для примерно двух третей американцев и европейцев будущее видится не в самом лучшем свете. В Японии 63% респондентов считают, что дела в их национальной экономике идут скверно, 79% не верят в изменения к лучшему. Пессимизм велик в Польше – 58% и зашкаливает во Франции – 86%! На Украине 51% уверен в светлом будущем своих детей, 13% полагают, что дети будут жить хуже их. Однако нужно учитывать, что опрос проводился весной, в атмосфере эйфории Майдана – теперь же, думается, оптимистов уже поубавилось.

Можно ещё отметить – хоть это и выходит за рамки тематики нашей работы, – что ценность образования для достижения успеха в жизни более всех признают латиноамериканцы (Венесуэла – 86%, Чили и Колумбия – по 85%, Аргентина – 84%). Кстати, китайцы, как это ни покажется многим странным, меньше всего в своей судьбе рассчитывают на трудолюбие (лишь 18%). В этом, однако, нет ничего странного – в рыночном Китае люди, видимо, уже успели понять, что в этой системе успех обычно сопутствует отнюдь не самым трудолюбивым и добросовестным.

И очень важно то, что при всей высокой всё ещё поддержке «рынка», то бишь капитализма, большинство людей почти повсеместно признают одной из главных проблем общества разрыв в доходах (социальное неравенство). Таких на Украине 66%, в РФ – 50%, в Китае – 42%, Польше – 44%, в Аргентине и Турции – по 74%.

Да, сознание людей противоречиво. Они видят проблемы, но не могут или же не хотят пока ещё понимать их действительные причины. Надвигающийся Большой мировой кризис, возможно, многое изменит, переломит. Кто-то будет приходить к Истине посредством своей головы, кто-то через пустой желудок, кому-то придётся, простите за грубость, получать больно «по пятой точке». Но перемены, требуемые человечеству, чтобы сохраниться, всё равно будут всё более проникать в сознание.

К. Дымов