Чужая слава, часть 2

Окончание. Начало - https://aftershock.news/?q=node/462477/

ГАЗЕТНЫЕ публикации об Иване Евстафьевиче Добробабе (Добробабине), а также передачи Центрального телевидения, рассказывающие о фронтовых подвигах и послевоенной судьбе «опального героя», всколыхнули общественность. Во все инстанции полетели сочувствующие и возмущенные отклики. Так, группа ветеранов Великой Отечественной войны и труда Алтайского края, обращаясь в Верховный Совет СССР по поводу этого дела, ссылается на газету «Правда» за 18 ноября 1988 года, где опубликована «статья доктора исторических наук, профессора Г. Куманева». Ветераны возмущаются «черствостью работников Военной коллегии Верховного суда СССР». Полностью поддерживают содержание «исследований Куманева» и требуют «принести извинения, а также полностью реабилитировать героя-панфиловца» с восстановлением его в звании Героя Советского Союза. «Ведь он — наша гордость и честь...» — пишут они.

В отношении «нашей гордости и чести» в предыдущей публикации мы уже многое прояснили. Постараюсь привести убедительные факты и в последующем. Немало сказано также об «исследованиях и выводах ученого», и если ветераны — авторы рассматриваемого письма «полностью поддерживают содержание» этого «научного исторического труда», то, значит, они способствуют, не ведая о том, распространению лжи Добробабы, интерпретированной Куманевым. Одному нужно приобрести чужую славу и соответствующие почести, другому — погреться в отблесках этой славы. Если это не так, то зачем предпринимается столь длительная назойливая осада «правоохранительных бастионов» с применением выдумки? Ведь ей, выдумке, распространяемой многомиллионными тиражами средствами массовой информации, в том числе такой авторитетной газетой, как «Правда», несведущие люди, как правило, честные, настроенные на милосердие и поиск истины, сами немало испытавшие в жизни, верят, не задумываясь. Подтверждением может служить письмо 11 членов совета ветеранов войны и труда Казанского производственного объединения «Теплоконтроль» во главе с Героем Советского Союза генерал-майором И. Кобяковым, направленное в редакцию «Правды», Президиум Верховного Совета СССР, Министерство обороны СССР. Его авторы также поддерживают Куманева, прося защитить Добробабу от произвола, а также «восстановить варварски уничтоженный памятник» и присвоить имя Добробабы «одному из многотоннажных кораблей заграничного плавания».

С памятником проще: нельзя восстановить то, что не существовало в природе, что явилось плодом фантазии Ивана Евстафьевича. Уже сообщалось, что «глубокое историческое исследование ученого Куманева» по этому вопросу основано на богатом воображении его подзащитного, который, по словам последнего, якобы слышал от земляков о решении построить ему памятник и назвать в его честь улицу. Но затем эфемерное решение превратилось в остросюжетный «исторический» анекдот, описанный в «Правде» Куманевым, как реальный факт.

С присвоением же имени предателя «одному из многотоннажных кораблей заграничного плавания» дело усложнилось после заграничной поддержки Добробабе. Да, публикация Куманева в «Правде», где, в частности, прославлялся героизм Ивана Евстафьевича в тридцатые годы на Дальнем Востоке, нашла для него искренних защитников и за рубежом. Сошлюсь на одно из таких посланий: 

«Генеральному прокурору СССР т. Сухареву Александру Яковлевичу.
Дорогой Александр Яковлевич! Шлю Вам горячий привет из далекой Монголии. Мотивом моего письма стала статья о судьбе одного из 28 героев-панфиловцев — Добробабина Ивана Евстафьевича, опубликованная в газете «Правда» от 18 ноября 1988 года. Вы наверняка прочитали эту четвертую страницу 323-го номера «Правды». Я истинно переживаю за судьбу солдата, который сквозь все невзгоды и унижения прошел и еще остался живым.

Вы, Александр Яковлевич, тоже солдат, участник войны, познали, что такое война. Иван Евстафьевич воевал за нашу Монголию, был ранен в 1939 году, а в 1941 году насмерть выстоял на подступах к Москве и еще продолжал служить своей Отчизне до конца Великой Отечественной войны. Как мог [он] стать изменником Родины и лишиться высокого звания, угодить за решетку? Это могло случиться в 40—50-х годах, но в наше время об этом забывать не можем, не можем сложа руки наблюдать со стороны. Поэтому прошу Вас под особым контролем изучать уголовное дело по Добробабину И. Е., если есть возможность восстановить доброе имя советского воина.
Это нужно сделать за кратчайший срок, пока он жив (лишь бы не умер в преддверии... 50-летия победы над японскими захватчиками на Халхин-Голе), и сообщить в «Правду»...
С коммунистическим приветом Ж. Эрдэнбаатар.
1988 — XI — 23».

Так что введены в заблуждение ложью Добробабы не только его соотечественники. Нет, дорогой товарищ Эрдэнбаатар, Куманев в «Правде» излагает сущую неправду. Подвиг Добробабы на Дальнем Востоке, мягко говоря, — художественный вымысел. За Монголию кровь он не проливал, ранен не был, наград не удостаивался. Не находит документального подтверждения Ваш вывод о том, что после 1941 года он «продолжал служить своей Отчизне до конца Великой Отечественной войны» и не мог быть изменником Родины, незаслуженно был осужден. Увы, продолжительное время служил не Отчизне, а врагу, за что получил справедливое наказание. Скорее наоборот, к нему Советская власть и советское правосудие отнеслись благосклонно, значительно сократив срок заключения.

Смягчающим обстоятельством послужило участие Добробабы в боях с немецко-фашистскими захватчиками, раздутое им до героизма, на самом же деле скромное, но все же — непосредственное. Причем следствие и суд учли как его фронтовую службу до сдачи в плен, так и после повторного призыва в Красную Армию в 1944 году, отмеченную боевыми наградами.
Но возвратимся к письмам. Одно из них — обращение к редакционной коллегии «Правды» «коллектива читателей», организованное Н. Ш. Атахановой. Оно содержит непреклонное требование репрессировать «повинных» в репрессии против «героя». Подписали его около 30 человек. Та же самая Атаханова завизировала «по поручению» и коллективный читательский отзыв, адресованный «редакционной коллегии газеты «Правды», Прокуратуре СССР, министру обороны СССР тов. Язову Д. Т., в Президиум Верховного Совета СССР тов. Лукьянову А. И.». Здесь тоже — сплошное негодование, гнев, призыв к восстановлению справедливости и возмещению моральных и материальных потерь, требование «мести». Атаханова «по поручению читателей» строго вопрошает: «Кто позволил издеваться над одним из лучших воинов Великой Отечественной войны?..» Создается впечатление, что авторы как этого, так и других подобных эмоциональных писем склонны поддерживать, не разобравшись глубоко в существе вопроса, любую кампанию, раздуваемую в прессе. На этот раз они горячо откликнулись на призыв Куманева и Добробабы.

Разбирая эту обильную и разнообразную почту, хватало оснований не только огорчаться. Авторы многих писем представлялись чуткими, честными, мудрыми людьми, стремящимися к истине и справедливости.

«В Прокуратуру СССР. Отдел реабилитации, — читаем в одном из писем.— Газеты «Правда» и «Московская правда» в своих корреспонденциях ставят вопрос о реабилитации участника боев у разъезда Дубосеково... сержанта И. Е. Добробабина. У меня и других ветеранов войны напрашивается вопрос: разве в СССР отменили закон о наказании военных преступников в годы войны с фашистской Германией? Ведь даже ООН приняла конвенцию о неприменимости срока давности к военным преступникам и преступлениям против человечества, относящимся по международному праву к самым тяжким.
Если закон и конвенция действуют, то по какому закону хотят военного преступника — полицая И. Е. Добробабина реабилитировать и восстановить в звании Героя Советского Союза? Он в самые трудные и тяжелые годы борьбы с фашизмом верно служил врагам советского народа — фашистам. Вполне достаточно, что Военная коллегия Верховного суда СССР в 1955 г. снизила ему срок наказания. 
Я, как участник боев за Москву в составе 16-й армии, куда входила и 316 сд, работал с архивными документами в ЦАМО (1).  Исследуя документы армии и 316 сд, пришел к убеждению, что в корреспонденции в «Правде» Г. Куманева много написано неправды, но это лежит на его совести.
Наверное, каждый честный человек поймет, если бы знал в июне 1942 г. Г. К. Жуков, что Добробабин служит у фашистов (2), то не поднялась бы его рука подписать реляцию (3), а М. И. Калинина — Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении ему звания Героя Советского Союза. Если будет Добробабину звание Героя, то это будет кощунство и осквернение погибших и живущих ветеранов Великой Отечественной войны. Тогда нужно реабилитировать предателя Власова (он тоже воевал и был даже командиром), власовцев, полицаев, служивших в зондеркомандах, и других предателей и изменников нашей Родины (4)…

Ветеран войны и партии

 А. Евдокимов (Москва)».

На публикацию в «Правде» и обвинительно-защитительный очерк Куманева пришел отзыв и из села Перекоп Харьковской области, где проявлял свое «геройство» один из «лучших воинов Великой Отечественной», как величает Добробабу Атаханова. Односельчанин же нашего «героя» Клименко, обращаясь к Генеральному прокурору СССР, рассказывает, как издевался Добробаба во время оккупации над его матерью — женой фронтовика, как унижал и ущемлял их семью, как его самого, в то время подростка, избил в поле, а затем силой отобрал корову. Бывшему завучу перекопской школы Клименко, долгие годы прививавшему ученикам любовь и уважение к отчему дому, семье, односельчанам, верность Родине, вообще чужды и непонятны суждения Куманева и других подобных защитников Добробабы о реабилитации предательства. В своем письме Д. И. Клименко пишет: «...ведь многие советские люди, даже попавшие в плен (Д. Карбышев, Я. Джугашвили и многие другие), с гневом отвергли предложение фашистов о сотрудничестве...»

Но к полицейской деятельности Добробабы мы еще вернемся, а сейчас закончим разговор о том, что служило «главным смягчающим обстоятельством» при его осуждении за предательство, «главным толчком» в неоднократных массовых кампаниях по его реабилитации. Разговор — о «геройском взводе сержанта И. Е. Добробабина» и «подвиге командира геройского взвода» у разъезда Дубосеково.

Как уже упоминалось в предыдущей публикации, такого взвода не существовало ни в документах, ни в бою. Точно так же, как Добробаба, вопреки утверждениям Юрковой, Мясникова, Куманева и других, плохо изучавших документы, никогда не был не только командиром взвода в 4-й роте 1075-го полка панфиловской дивизии, но и помощником командира взвода. Да и сам он на первом этапе следствия, а также до него (сороковые годы) говорил о том, что был командиром отделения. Впервые речь о взводе зашла, пожалуй, в июле 1953 года, когда в приемную тогдашнего министра обороны СССР Н. А. Булганина поступила жалоба от «посмертного — выражение автора жалобы — Героя Советского Союза Добробабина Ивана Евстафьевича». В ней были такие строки: «Вверенный мне взвод погиб 16 ноября 1941 года на разъезде Дубосеково...». Ну а в заявлении И. Е. Добробабы заместителю председателя Военной коллегии Верхорного суда СССР генерал-майору юстиции М А. Марову, датированном 21 июля 1988 года, должностная роль характеризуется уже более определенно: «...от пенсионера Добробабина Ивана Евстафьевича... бывшего командира взвода 28 панфиловцев...» В тексте дается следующее объяснение: «В этих боях командование взводом фактически вверено мне — помкомвзводу. Командир взвода лейтенант Шишкин был переведен в командование ротой».

Насколько все эти сведения сфальсифицированы, можно убедиться, если проследить всю цепочку «должностной карьеры» ходока в герои.

Распространение сообщения в печати о бое у разъезда Дубосеково началось 26 ноября 1941 года публикацией в газете «Комсомольская правда». Называлась она «Слава бесстрашным патриотам», а заканчивалась подписью «В. Чернышев» и пометкой: «Западный фронт, 25 ноября». В ней шла речь о том, что на некое гвардейское подразделение «наступало до 60 танков и несколько батальонов пехоты». Командир «группы гвардейцев» насчитал несколько десятков танков, за которыми, по его прикидке, двигалась пехота численностью примерно «до полка». Спецкор «Комсомольской правды» называл и фамилии — лейтенанта Безвременного и старшего политрука Калачева, которые вместе с другими гвардейцами сумели приостановить вражеский навал. «Получив основательную трепку, — писал Чернышев, — на этом участке обороны, противник решил взять реванш на другом участке». После жестокой и длительной схватки, которая длилась «весь день, всю ночь и весь следующий день», враг устремился на рубежи, которые занимала «группа красноармейцев во главе с политруком Диевым». Горсточка отчаянных храбрецов, по сообщению Чернышева, сдерживала натиск 54 танков более четырех часов.

Как видим, нет ни взвода, ни «помкомвзвода», а группа гвардейцев во главе с политруком. Правда, фамилия последнего названа неправильно. В последующем, видимо, для того, чтобы оправдать неточность журналиста, появилась своеобразная версия, хотя не исключено, что так было в действительности. Политрук имел фамилию Клочков. Он слыл общительным, живым и энергичным человеком, которого боец Бондаренко «перекрестил» на свой, украинский, манер — «Диев», т. е. «деятельный». С тех пор якобы не только в роте, но и во всем полку Клочкова называли Диев. Потому-то в историю из-за оплошности спецкора «Комсомольской правды» он вошел с двойной фамилией Клочков-Диев.

Сам же Чернышев допущенную им неточность, отвечая на вопросы следователя 17 апреля 1948 года, объяснял так: «В 1941 году, в ноябре месяце... мы вместе с корреспондентом газеты «Красная звезда» Коротеевым выезжали на фронт, когда бои с немцами шли под Москвой. То, что было написано потом мною в «Комсомольской правде», рассказал мне инструктор-информатор в штабе Панфиловской дивизии». По словам Чернышева, он проверять рассказ инструктора-информатора не стал, поскольку из-за тяжелых боев пробраться к месту событий и побеседовать с их непосредственными участниками не представлялось возможным. Этой же информацией воспользовался и Коротеев. «Я только перед отъездом в Москву,— показывал Чернышев, — еще раз говорил с инструктором (фамилию его не помню) и пытался установить фамилии сражавшихся с немецкими танками. Он в то время назвал мне фамилии лейтенанта Безвременного, старшего политрука Калачева и политрука Диева...»

Коротеев же в беседе со следователем, не отрицая того, что на место событий не выезжал, дал несколько иные объяснения. Он дополнил показания Чернышева следующими сведениями: «Примерно 23—24 ноября 1941 года я вместе с военным корреспондентом газеты «Комсомольская правда» Чернышевым был в штабе 16-й армии, которой в то время командовал Рокоссовский. Мы лично говорили с Рокоссовским, который познакомил нас с обстановкой... При выходе из штаба армии мы встретили комиссара 8-й, Панфиловской, дивизии Егорова, который рассказал также о чрезвычайно тяжелой обстановке, но сообщил, что независимо от тяжелых условий боев наши люди геройски дерутся НА ВСЕХ УЧАСТКАХ...»

Последние слова в показаниях Коротеева выделены мною не случайно. В них, на мой взгляд, и заложена БОЛЬШАЯ ПРАВДА БОЛЬШОГО ПОДВИГА, сфальсифицированная затем, считаю, преступно в «героизм взвода Добробабина». Массовый подвиг всей роты, всего полка, всей дивизии безответственностью не совсем добросовестных журналистов приуменьшили до масштабов мифического взвода. В результате нечистоплотный человек получил почести, которых не заслужил, заимел «оружие», с помощью которого в течение долгих лет третирует всех и вся, добиваясь привилегий и славы — ЧУЖИХ ПРИВИЛЕГИИ! ЧУЖОЙ СЛАВЫ!

Но вернемся к показаниям Коротеева. «В частности, — сообщал военный корреспондент, — Егоров привел пример геройского боя одной роты с немецкими танками... В то время вопрос шел о бое пятой роты с танками противника, а не о бое 28 панфиловцев. Егоров порекомендовал нам написать в газете о героическом бое роты с танками...»

О чем написал Чернышев в «Комсомольской правде», уже сообщалось. Днем позже появилась публикация в «Красной звезде» за подписью В. Коротеева. Называлась она «Гвардейцы Панфилова в боях за Москву» и давала вполне справедливую и объективную оценку массового героизма советских бойцов. «Десять дней, не стихая, идут жестокие бои на Западном фронте... На могиле своего погибшего командира генерал-майора Панфилова бойцы гвардейской дивизии поклялись, что будут еще крепче бить врага... Гвардейская дивизия имени генерал-майора Панфилова уничтожила около 70 танков противника и свыше 4000 солдат и офицеров...» Называлась здесь и 5-я рота Н-ского полка и особо отличившаяся группа бойцов этой роты (5). Но когда Коротеев возвратился в Москву, в редакцию, то допустил непростительную оплошность. Чтобы понять какую, послушаем его самого: «По приезде вечером... я доложил редактору Ортенбергу обстановку, рассказал о бое роты с танками противника. Ортенберг меня спросил, сколько же людей было в роте, которая сражалась с немецкими танками. Я ему ответил, что состав роты, видимо, был неполный, примерно человек 30—40. Я сказал также, что из этих людей двое оказались предателями... 28 ноября в «Красной звезде» была написана передовая «Завещание 28 павших героев». Я не знал, что готовилась передовая, но Ортенберг меня еще раз вызвал и спрашивал, сколько же было людей в роте, которая сражалась с немецкими танками. Я ему ответил, что примерно 30 человек. Таким образом и появилось в передовой количество сражавшихся — 28 человек, т. к. из 30 двое оказались предателями. Ортенберг говорил, что о двух предателях писать нельзя и, видимо, посоветовавшись с кем-то, разрешил в передовой написать только об одном предателе... В дальнейшем я не возвращался к теме о бое роты с немецкими танками; этим делом занимался Кривицкий, который первый написал и передовую о 28 панфиловцах...»

Оплошность Коротеева заключалась в том, что он, не побывав на месте событий, не побеседовав с непосредственными участниками боя, не располагая точными данными, к тому же спровоцированный торопливой настойчивостью Ортенберга, назвал значительно приуменьшенную цифру. Перед боем рота старшего лейтенанта Гундиловича, а речь идет именно о ней, т. е. 4-я рота, насчитывала до 140 человек, после боя в ней осталось около 30. Погибло смертью героев более 100 человек. Коротеев, сам того не зная, исключает из числа не только героев, но и активных участников боя именно эту отчаянную стойкую сотню. Для Ортенберга и Кривицкого дальнейший «творческий» процесс оказался довольно простым и безответственным делом — все свелось к «профессиональной» журналистской и редакторской технике.

Коль никому из тех, кто приуменьшил настоящий подвиг сотни (да и не только сотни!) мужественных патриотов, не удалось побывать в те дни на передовой, обращусь к показаниям непосредственных участников описываемых событий. Вот о чем рассказал следователю 10 мая 1948 года бывший командир 1075-го стрелкового полка полковник в отставке Илья Васильевич Капров: «Формировалась дивизия в городе Алма-Ате. Примерно 50 проц. в дивизии было русских, проживавших в Средней Азии, а остальные 50 проц. были казахи, киргизы и небольшое количество узбеков. В такой же пропорции был укомплектован и полк, которым я командовал. Техникой дивизия была очень слабо насыщена, особо плохо обстояло дело с противотанковыми средствами; у меня в полку совершенно не было противотанковой артиллерии — ее заменяли старые горные пушки, а на фронте я получил несколько французских музейных пушек. Только в конце октября 1941 года на полк было получено 11 противотанковых ружей, из которых 4 ружья было передано 2-му батальону нашего полка, в составе которого была 4-я рота (командир роты Гундилович, политрук Клочков)... В первых числах октября 1941 года дивизия была переброшена под Москву и выгрузилась в г. Волоколамске, откуда походным порядком вышла на позиции в район г. Осташево. Мой полк занял оборону (совхоз Булычеве — Федосьино — Княжево).

Примерно в течение 5—6 дней полк имел возможность зарыться в землю, т. к. подготовленные позиции оказались негодными и нам самим пришлось укреплять оборонительные рубежи и, по существу, все переделывать заново. Мы не успели как следует укрепить позиции, как появились немецкие танки, которые рвались к Москве. Завязались тяжелые бои с немецкими танками, причем у немцев было превосходство в силах и технике. В этих тяжелых боях вся дивизия и мой полк под нажимом превосходящих сил противника отходили до ст[анции] Крюково под Москвой. Отход продолжался до первых чисел декабря 1941 года...»

Эта часть показаний, вернее отдельные конкретные детали в ней, изобличают Добробабу в неточностях и откровенной лжи, дают первое основание засомневаться в его участии в бою под Дубосеково. Когда, по словам Добробабы, Панфилов «лично ставил ему задачу», то сказал, что «насчет окапывания» беспокоиться не стоит, поскольку «там все саперы сделали». У него часто фигурируют «хорошо сделанные окопы в полный профиль с перекрытием из шпал наверху», «ячейки в полный рост, защищенные сверху», «глубокие траншеи», а также дзоты, блиндажи, землянки и другие инженерные сооружения, что командир полка Капров не подтверждает. Но гораздо более разоблачительной по отношению к противоречивым, путаным и зачастую неуверенным сведениям, преподносимым следствию Добробабой (еще более преувеличенным и лживым при беседе с журналистами), является та часть свидетельских показаний Капрова, где речь идет непосредственно о бое 16 ноября 1941 года. Так, он сообщает, что в этот день после мощного авиационного налета и сильной артиллерийской подготовки немцы предприняли первые наступательные действия на участке 2-го батальона только в 11 часов, основные же их силы обрушились на позиции полка спустя примерно три-четыре часа.

А что утверждает Добробаба (заодно с ним Мясников, Куманев, Юркова и другие)? А вот что: «Этим боем я руководил несколько часов — с рассвета до полудня — до того, как меня контузило и засыпало землей». Подводит Добробабу и «боевая бухгалтерия». Только лично он в этом бою подбил 5—6 танков. Правда, это если верить ему, что делать, как уже сообщалось, весьма рискованно.

Ведь на его счету то 4 танка и 3 самоходные артиллерийские установки, то 4 танка и 3 бронемашины, то «несколько танков», которые он якобы не считал. Ну а весь его «взвод», по словам Добробабы, только в начале боя поджег около 10 танков, а перед тем, как он сам «потерял сознание», Добробаба будто бы видел, что «вокруг нас горело 12 танков». По свидетельству Капрова, на счету всего полка за этот период числилось в два раза меньше подбитых танков.
Впрочем, возвратимся снова к его показаниям, чтобы представить в деталях картину боя.

«К 16 ноября 1941 г., — свидетельствовал Капров, — полк, которым я командовал, был на левом фланге дивизии и прикрывал выходы из г. Волоколамска на Москву и железную дорогу. 2-й батальон занимал оборону: пос. Ново-Никольское — пос. Петелино и разъезд Дубосеково. Батальоном командовал майор Решетников, фамилии политрука батальона не помню (6) в батальоне было три роты: 4-я, 5-я и 6-я... Четвертой ротой командовал капитан Гундилович, политрук Клочков... Занимала она оборону — Дубосеково — Петелино. В роте к 16 ноября 1941 г. было 120—140 человек. Мой командный пункт находился за разъездом Дубосеково у переездной будки примерно в 1/2 км от позиции 4-й роты. Я не помню сейчас, были ли противотанковые ружья в 4-й роте, но повторяю, что во всем 2-м батальоне было только 4 противотанковых ружья. К 16 ноября дивизия готовилась к наступательному бою, но немцы нас опередили. С раннего утра 16 ноября 1941 г. немцы сделали большой авиационный налет, а затем сильную артиллерийскую подготовку, особенно сильно поразившую позицию 2-го батальона. Примерно около 11 часов на участке батальона появились мелкие группы танков противника. Всего было на участке батальона 10—12 танков противника. Сколько танков шло на участок 4-й роты, я не знаю, вернее, не могу определить. Средствами полка и усилиями 2-го батальона эта танковая атака немцев была отбита. В бою полк уничтожил 5—6 немецких танков, и немцы отошли... Около 14.00—15.00 немцы открыли сильный артиллерийский огонь по всем позициям полка, и вновь пошли в атаку немецкие танки. Причем шли они развернутым фронтом, волнами, примерно по 15—20 танков в группе. На участок полка наступало свыше 50 танков, причем главный удар был направлен на позиции 2-го батальона, т. к. этот участок был наиболее доступен танкам противника (7). В течение примерно 40—45 мин танки противника смяли расположение 2-го батальона, в том числе и участок 4-й роты, и один танк вышел даже в расположение командного пункта полка и зажег сено и будку, так что я только случайно смог выбраться из блиндажа; меня спасла насыпь железной дороги. Когда я перебрался за железнодорожную насыпь, около меня стали собираться люди, уцелевшие после атаки немецких танков. Больше всего пострадала от атаки 4-я рота; во главе с командиром роты Гундиловичем уцелело человек 20—25, остальные все погибли. Остальные роты пострадали меньше...»

Что и говорить, потери были значительные. Причем показания Капрова подтверждаются документально материалами ЦАМО СССР, среди которых — политдонесение комиссара 1075 сп Мухамедьярова в политотдел 316 сд (в последующем 8-я гвардейская имени Панфилова), помеченное 18 ноября 1941 года. В нем указывается, что за два предыдущих дня в ходе тяжелых боев потери полка составили: убитыми — 400 человек, ранеными — 100, без вести пропавшими (по непроверенным данным) — 600. В архиве хранится и радиограмма Капрова (дата не указана, но, сопоставляя содержание радиограммы с рассказом командира полка, можно предположить, что она составлялась 16 ноября). Из нее следовало, что 1075 сп окружен и бойцы охраняют только командный пункт полка. Имеется также политдонесеиие начальника политотдела 316 сд Галушко в политотдел 16-й армии за 17 ноября 1941 года, в котором сообщалось, что, несмотря на самоотверженность личного состава 1075 сп в боях, 16 ноября противника остановить не удалось, поскольку противотанковая оборона оказалась весьма слабой; при этом в полку «пропало 2 роты».

«Несмотря на самоотверженность личного состава 1075 сп» и объективные причины отхода полка на новый оборонительный рубеж, что также подтверждают архивные документы, командир Капров и комиссар Мухамедьяров были привлечены за этот отход и большие потери к ответственности. Как следует из материалов, содержащихся в уголовном деле Добробабы, в частности из докладной записки старшего инструктора 4-го отдела Главного политического управления старшего батальонного комиссара Минина начальнику организационно-инструкторского отдела ГлавПУРа дивизионному комиссару Пронину (16 августа 1942 г.), и тот, и другой «были отстранены от занимаемых должностей и восстановлены после того, когда дивизия вышла из боя и находилась на отдыхе и доукомплектовании». Из докладной записки становится известным и то, что «о подвиге 28 ни в ходе боев, ни непосредственно после боя» в полку и в дивизии особых разговоров никто не вел, подвиг этот не пропагандировался, поскольку, как уже указывалось, героизм был массовым, людей погибло много.

Анализируя изложенные выше обстоятельства, нетрудно предположить двойственную позицию командира и комиссара полка после того, как в печати стал широко обсуждаться подвиг только 28 человек, особенно во время прибытия представителей «Красной звезды» и политотдела дивизии для составления поименного списка «особой группы». С одной стороны, Капров и Мухамедьяров восстановлены в должностях, так как действия полка и всей дивизии получили более объективную оценку (ведь и противник в тех боях понес ощутимые потери — 800 человек и 15 танков), с другой — чем черт не шутит, вдруг, если станут возражать, снова последуют репрессии.

Эти мучительные раздумья довольно неприкрыто звучат в показаниях Капрова 10 мая 1948 года. «В этот день у разъезда Дубосеково,— показывал он, — в составе 2-го батальона с немецкими танками дралась 4-я рота и действительно дралась героически, причем из роты погибло свыше 100 человек, а не 28, как об этом писали впоследствии в газетах. Никто из корреспондентов ко мне не обращался в этот период, я никому и никогда не говорил о бое 28 панфиловцев... В конце декабря 1941 г., когда дивизия была отведена на формирование, ко мне в полк приехал корреспондент «Красной звезды» Кривицкий вместе с представителями политотдела дивизии Галушко и Егоровым... В разговоре со мной Кривицкий заявил, что нужно, чтобы было 28 гвардейцев-панфиловцев, которые вели бой с немецкими танками. Я ему заявил, что с немецкими танками дрался весь полк и в особенности 4-я рота 2-го батальона... Комиссар дивизии Егоров мне приказал выехать на место боя 4-й роты вместе с Кривицким, Гундиловичем и др. Я вместе с группой выехал на место, к разъезду Дубосеково, показал место боя. Фамилии Кривицкому по памяти давал капитан Гундилович, который вел с ним разговор на эту тему... Меня о фамилиях никто не спрашивал. Впоследствии после длительных уточнений фамилий только в апреле 1942 г. из штаба дивизии прислали готовые наградные листы и общий список 28 гвардейцев ко мне в полк для подписи...»
Как «длительно» ни уточнялись списки, в них не попало множество действительно отличившихся бойцов. В то же время было внесено несколько случайных людей, например Д. А. Кужебергенов и И. Е. Добробаба. Первый (его тоже пытается «восстановить в звании Героя» Куманев,  помянувший о нем в уже известном очерке в «Правде», а также рассказавший о трудной судьбе Кужебергенова по Центральному телевидению еще в мае 1967 г.) сознался, что, попав в плен к немцам, в бою не участвовал, второй — претендует не только на роль «участника боя», но и на «главного героя».

Следует закончить и разговор о политруке Клочкове. Добробаба и в этом случае дает противоречивые показания. Клочков, по его словам, то «находился все время рядом со мной», то появился в окопах уже «в ходе боя», то, возможно, после того, «как я потерял сознание», то «куда-то ушел». Место гибели политрука Добробаба тоже указывает по-разному. В июле 1944 года, к примеру, стенографическая запись его рассказа запечатлела такие сведения: «Когда бой стих, я перелез в правую траншею. Клочков лежал там убитый. Гимнастерка разорвана и стала, как пиджак, и дыра в груди...» Четыре года спустя, во время суда над ним, Добробаба, отвечая на вопросы адвоката, категорично заявляет: «Во время стенографирования моего рассказа о бое мною были правильно изложены все обстоятельства боя до моей контузии». Но это не мешает ему излагать версию пребывания Клочкова на боевой позиции несколько по иному. «...От траншеи до будки было метров 400... — рассказывал он в сорок четвертом году. — Я вышел на крыльцо. Там лежали боеприпасы. Я взял две коробки патронов и отправился бегом. Следом прибежал Клочков. Нас обстреляли немцы... Немцы идут на нас плечом к плечу — идет лава. Я дал свисток (я командовал всегда свистком) стрелять в немцев из всех видов оружия. Сам сел слева за станковый пулемет. Клочков был здесь...» Ну а на суде вот как: «В траншее, в которой я вел бой, нас было 28 человек, затем после второй или третьей атаки к нам пришел политрук Клочков, который и руководил боем до последней минуты». Но проходит еще сорок лет, и он с той же категоричностью заявляет, что Клочкова в окопах не было, так как тот находился в отдалении от их боевой позиции, «на командном пункте». В бою Добробаба, дескать, его не видел, а только несколько суток спустя видел труп политрука за железнодорожной будкой (то за одной, то за другой). «Видимо, я так прочел в газетах и в художественных книгах о роли в этом бою политрука, — пытался он объяснить свою путаницу и «охоту» за славой Клочкова, — поэтому и в суде так показал».

Что ж, в этом объяснении есть немалая доля истины: как и Кужебергенов, сознавшийся в обмане, Добробаба творил легенду о своем героизме на основе многочисленных публикаций. Но настоящий героизм проявил не он, а Клочков, сражавшийся и вдохновлявший бойцов, до последнего дыхания остававшийся на поле боя. Как показала 26 марта 1948 года председатель Нелидовского сельского Совета Ирина Ивановна Смирнова, зима 1941/42 года была очень снежной, поэтому, когда в начале февраля 1942 года в Нелидово и Дубосеково приехали представители из Москвы и попросили местных жителей помочь разыскать трупы погибших, это из-за глубоких снежных заносов сделать было невозможно. Откопали только три трупа и с почестями похоронили их. «А затем, уже в марте 1942 года, — рассказывала Ирина Ивановна гвардии капитану юстиции Бабушкину, — когда стало таять, воинские части к братской могиле героев-панфиловцев снесли еще три трупа, в том числе и труп политрука Клочкова, которого опознали бойцы».

Поэтому утверждение Добробабы, что он находился на поле боя без сознания двое суток — ложь. В условиях столь суровой и снежной зимы вряд ли бы после такого испытания он остался жив. А спастись ему «помогли» уход с поля боя и сдача в плен, выжить — служба фашистам. Заметая следы первого и второго предательства, после того как в марте 1944 года снова оказался в Советской Армии, Добробаба придумывал всевозможные варианты героического пребывания в партизанских отрядах. Когда же ложь открылась, стал утверждать, что служба в полиции — маскировочная и тоже героическая. Убедительные факты заставили его сознаться в предательстве.

Куманев, по словам Добробабы, спровоцировал его написать заявление о реабилитации и восстановлении в «правах Героя», свалив всю вину на «жестокость и незаконность следствия». Тот же Куманев в газете «Правда» утверждал, что И. Е. Добробаба «и сейчас, спустя 47 лет… помнит каждую деталь». Сам же Иван Евстафьевич, отвергая злословия и навет на следствие сороковых годов, в частности на следователя Бабушкина, сознался, что в то время, первое послевоенное, у него была, естественно, свежее память, я события он помнил лучше. Так что нет никаких оснований отвергать обвинительное заключение 1948 года, где полицейскому, а затем и начальнику сельской полиции Добробабе вменялись в вину добровольная служба у оккупантов, участие в облавах на местных жителей и отправка их в принудительном порядке на работы в Германию, строгий контроль за соблюдением оккупационного режима, обыски в домах, конфискация в пользу германских войск имущества и продовольствия сельчан, преследование семей активистов и фронтовиков. Словом, всего не перечислить. Убедительным доказательством злодеяний фашистских оккупантов и их прислужников-полицаев в селе Перекоп, что на Харьковщине, может служить следующий документ:
 

« С П Р А В К А

Настоящим Перекопский сельский] сов[ет] удостоверяет, что за период немецкой оккупации села Перекоп с октября 1941 года по сентябрь 1943 года немецкими оккупантами и оказавшими им содействие и помощь старостами и местной сельской полицией было:
1) угнано молодежи в Германию на каторжные работы — 170 человек;
2) угнано скота — до 100 голов;
3) сожжено... 120 домов колхозников...

5/II — 1948 г.»

В ходе нового расследования, проводимого Главной военной прокуратурой, глубоко и всесторонне изучены все обстоятельства дела И. Е. Добробабы. Только на 31 декабря 1988 года было установлено и допрошено 57 свидетелей, знавших этого героя газетных очерков и телевизионных передач по периоду его службы в полиции. Проведены многочисленные очные ставки. Изучены дополнительные архивные материалы. Итоги кропотливой работы заключены в словах самого Добробабы, сказанных им на допросе 27 декабря 1988 года: «Да, в полицию села Перекоп в 1942 году я поступил добровольно. Понимаю, что совершил самую большую ошибку в своей жизни». Спустя два дня к этому признанию он добавил другое: «Я понимаю, что в 1942 году я совершил преступление перед Родиной, поступив на службу к немецким оккупантам, что в 1948 году БЫЛ ПРАВИЛЬНО ОСУЖДЕН ЗА СВОЮ ПОСОБНИЧЕСКУЮ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ».

Думается, что сам искатель чужой славы дал исчерпывающий ответ всем своим вольным или невольным защитникам. Судьба предателя Добробабы поучительна. Он, как и все ему подобные, в решающие для Родины дни промахнулся! Рассчитывал: конец Советскому Союзу, конец коммунистам. Но как все обернулось?..

У тех, кого он ненавидел и предавал, вынужден сегодня вырывать кусочек хоть каких-то привилегий. И потому, наверное, еще сильнее ненавидеть. Как оказалось, в его более чем сорокалетней давности раскаянии не было никакой искренности. Выходит — не раскаялся, а лишь затаился и все эти четыре десятилетия истаивал неудовлетворенной ненавистью. Но это всецело относится, так сказать, к «обычному» предательству. Случай же с Добробабой — уникальный. Ведь «геройство» его — официальное. Кроме того, он, по всей видимости, уловил в наших переменах и что-то такое, что позволяет деформировать в общественном сознании понятия добра и зла, истинную суть предательства и низких поступков подменять «общечеловеческими» критериями, рассуждениями о «демократии» и «гуманизме» Подталкиваемый безответственными исследователями типа Куманева, Добробаба безбоязненно включился в гласную борьбу против закона и правды. И все же хочется надеяться, что подобные ему борцы рано уверовали в праздник на улице предателей. Поддерживая моду на антикоммунизм и антипатриотизм, на массовое антисоветское злословие, они поторопились торжествовать. Но коль так открыто и дерзко поднимают головы Добробабы, то здоровым силам в стране тоже есть над чем подумать. Нет, это вовсе не значит, что нужно запугивать инакомыслящих и прибегать к репрессиям. Необходимо соблюдать законы народной Советской власти. Необходимо отстаивать правду и давать отпор тем, кто на нее покушается. Необходимо, наконец, ответить на злободневный вопрос: почему наше общество вдруг стало (по мнению Добробабы) пригодным по нравственному состоянию для возведения в ранг героев бывших полицаев, эсэсовцев, власовцев и многих других антикоммунистов и антисоветчиков, подбираемых на свалке истории представителями современного «нового» мира?

Генерал-лейтенант юстиции А. Ф. КАТУСЕВ

Военно-исторический журнал. №9, 1990. с 67-77

Источник: http://militera.lib.ru/periodic/0/v/voenno-istorichesky-zhurnal/vij_1990-09.pdf

Электронная версия взята здесь (1,2) и перенесена с незначительными исправлениями, выделение жирным как в оригинале (ВИЖ).