Перечитывал книгу о советском философе-марксисте Э.В. Ильенкове: "Драма советской философии. Эвальд Васильевич Ильенков (Книга — диалог)" и попалось мне на глаза любопытное приложение в самом конце: письма Ильенкова с фронтов Великой Отечественной войны. Эвальд Васильевич ушел в Красную Армию в 18 лет, служил артиллеристом с 1942 года и вплоть до самого взятия Берлина, где и встретил День Победы, был награждён орденами и медалями. Читать свидетельства фронтовиков всегда интересно, но здесь получается интересно вдвойне, т.к. даже в этих коротких письмах можно уловить философские размышления и взгляды на жизнь будущего крупного учёного-марксиста. Не часто в письмах солдат с фронта встретишь подобные художественные описания:
Каждый день приносит столько новых впечатлений, что разобраться в них нет никакой возможности сразу… Ведь сейчас передо мной — картина крушения огромного государства, по величию не имеющая себе равных… Припоминается финал «Гибели богов» Вагнера… Там, куда я пришел, оказались старые знакомые — перепуганные немцы из Пруссии, которых мы обогнали, несмотря на то, что они бежали что было мочи, в свой Vaterland… Старики, женщины, дети… Судьба их очень трагична… Поляки не хотят ни приютить, ни дать им куска хлеба… Ну а солдаты — не стоит описывать, как с ними обходятся… Несмотря на строгие приказы… Уж очень накипело сердце… Тысячи судеб, тысячи жизней переплетаются в страшном узоре этой гигантской катастрофы… Трудно сказать, что я испытываю при виде всего этого…
Да, нет сейчас большего наказания и позора, чем быть немцем…
В письмах отражены несколько лет войны, а значит можно проследить изменение настроения, переживаний и взглядов Ильенкова.
Фото: Э.В. Ильенков на развалинах Рейхстага. 
Любопытно, что к 1942 году Ильенков успел окончить 1-й курс Московского Института философии, увлекался немецкой классической философией и марксизмом, да и вообще был выходцем из интеллигентной семьи (отец - Василий Павлович Ильенков - советский писатель, лауреат Сталинской премии, во время ВОВ был военным журналистом, мать - Елизавета Ильинична - учительница). И это, согласитесь, показательно: вот такая интеллигенция и была опорой советского государства и примером для народа. Приведу ещё один отрывок из письма Ильенкова:
Германию мы потрошим во всю. Я с конницей Осликовского ходил три недели по тылам немцев, и те долго не могли понять тактику этой «банды». А как поняли — мы ушли… Правда немного досталось… Вступаю я в партию сегодня. А позавчера представили меня к ордену.
Да, это вовсе не Солженицын, который закончил войну где-то в ссылке за антисоветскую деятельность. И уже в 1955 году Ильенков оказался чуть ли не единственным защитником живого марксизма в СССР, т.к. по-настоящему понимал, что хрущевская официальная выхолощенная марксистская идеология ущербна и ведёт страну к пропасти. Пытался спорить, творчески развивать учение, и бороться с порочной системой, но был отстранен от преподавания в МГУ (с издевательской формулировкой: "за извращение марксизма". А в будущем эти же "судьи" и их ученики разрушат СССР и быстро переметнутся от якобы защищаемого ими марксизма к рыночной философии РФ, но это уже другая и грустная история), и парадоксально стал подпольным подлинным марксистом в марксистской же стране!
Я приведу в статье лишь несколько писем (некоторые в сокращении), которые показались мне наиболее интересными, да и формат ЖЖ не позволяет создавать большие статьи. Со всеми письмами можно ознакомиться здесь>>.
14 ноября 1943.
Здравствуй, Ира!
Я сижу сейчас в землянке, среди развалин. Когда-то большой и красивой Вязьмы. Трудно поверить, что недавно здесь был город. Холмы, из которых торчат остатки стен, трубы… а люди ютятся в норах, лишь кое-где возводят постройки из старого кирпича… Все это, правда, мало занимает меня. Как только сяду сразу на все наплывают мысли о тебе. Грусть охватывает какими-то волнами. Мне все казалось в поезде, что ты совсем недалеко, что стоит только вылезти из вагона, и я сразу встречу тебя. И мне больших усилий стоило убедить себя, что поезд несется уже далеко-далеко от Москвы.
Рядом в купе сидела какая-то девушка, голос которой удивительно походил на твой. Я нарочно не смотрел в ее сторону, чтобы не разрушить это очарование. Будто ты сидишь рядом и что-то рассказываешь, и смеешься…
Позавчера еще мне было безразлично, буду ли я воевать месяц, полгода или год; а сегодня мне хочется кончить эту треклятую войну как можно скорее, и скорее приехать в Москву. С родителями я расставался без всякого сожаления, и грусти по ним не испытываю сейчас нисколько. Это, верно, потому, что у меня сейчас есть ты, Ира, которая мне дороже и ближе всех на земле… Если бы я был для тебя тем же, чем ты для меня! Я пронесу свою любовь через боль и страдания войны — это я знаю. Если ты чувствуешь тоже — пиши не стесняясь, забудь, что письмо будут читать чужие люди — цензура.
***************************************************************
24 ноября 1943.
Здравствуй, Ира!
Я все еще не определился окончательно. Нахожусь в небольшом прифронтовом городке и жду, когда, наконец, меня направят в часть. Может быть, пройдет неделя, может быть месяц… Никто ничего толком сказать не может. За эти десять дней я перевидал столько интересных людей, так много любопытных событий, что не уместишь всего в десяти письмах… Я проехал больше двух сотен километров вдоль фронта, все по местам, где еще совсем недавно хозяйничали немцы. Все еще хранит на себе отпечатки их ига… Сожженные дотла деревни, надписи на уцелевших стенах, масса немецких слов в разговоре людей, ходики на стене, которые стоят, потому что какой-то бравый фриц сорвал, уходя, цепочку с гири… А рассказов, историй! И печальные и смешные… И сами действующие лица этих комедий, а чаще трагедий…
Но до чего же замечательные люди! Это особенно бросается в глаза после Урала. Придется остановиться в какой-нибудь хате у дороги — так тебя ни за что не отпустят, не угостив всем, что сами едят, и обижаются если предложишь за это заплатить. У меня по всему моему маршруту в каждой деревне такие знакомые… Жаль, что трудно в письме передать хотя бы частицу того, что я слышал и видел… Многое и нельзя сейчас писать по почте. Я попытаюсь сегодня — завтра узнать, нельзя ли будет съездить в Москву, если пребывание в этом городе окажется более или менее продолжительным. Тогда на машине по шоссе я махну до Москвы меньше, чем за сутки. Трудно представить себе, до чего точно и строго организовано здесь везде автомобильное движение! Пойду, наговорю с три короба. Может быть отпустят дней на 5–6…
Передали ли тебе фотографию мою у радиоприемника? Это я в пору увлечения моего Рихардом Вагнером.
***************************************************************
5 января 1944.
Ни разу я так не грустил и не радовался от писем, как сегодня от твоего. Бедная моя, ты болела, оказывается, и все думала обо мне… Ну, ты смотри не грусти! Это, верно, всегда так. А зато, как радостна будет встреча… А она будет… Сталь и крепка только тогда, когда ее, бедную, — из жаркого пламени — да в ледяную воду… да еще и молотом. Потерпи, зато будешь крепкой и красивой… Ромео с Джульетой, Франческа с Паоло, Изольда с Тристаном — счастье, хоть и со страданием у них, а не в мирном топком болоте. Ты не помнишь вагнеровского «Тристана»? Вот что я бы хотел послушать вместе с тобой (о нем очень хорошо написал Р.Роллан — в той книжке, что лежала месяц назад у тебя на столе). Обязательно послушаем его и вспомнятся эти дни. Там особенно сильный эпизод — «ожидание Изольды» — оно мне вспомнилось, когда я читал твое письмо. И вот вдали появляется корабль… Дальше, правда, слишком грустно.
Может быть, конечно, ты и права, когда себя «нехорошей» называешь. Человек так устроен, что чаще жалеет о том, что чего-то не сделал, чем о том что, сделал что — то. А вообще-то говоря, я больше «нехороший». Ты понимаешь. Но это уж такая область, где рассуждения не помогают, а только мучают понапрасну и я зря начал философствовать. Если плохо сказал — прости.
Живу я по — прежнему. Посижу на занятиях, а потом отправляюсь домой — сны смотреть. Как в кино. Вот что забавно. Я за эти два с половиной года начал забывать школу. Другое ее заслонило — университет, армия… А вот ты мне так ее напомнила! Снятся мне сейчас всякие глупости. Да и вообще-то я плохо представляю, как это могло бы быть, что мы с тобой незнакомы. Так то, товарищ младший лейтенант.
Я тут обрядился, наконец, по-человечески. Шинель хорошую получил, валенки, рукавицы и прочее. Хожу, как ведьмедь. Это ты скажи моим. Им я не пишу, как-то нет охоты… Жду письма с твоей фотокарточкой. Только боюсь, опять тот цензор, что успел влюбиться в твои волосы, опять не пропустит…
***************************************************************
7 января 1944.
Бедная моя, ты сильно тоскуешь. Так досадно мне, что ничем не могу я помочь твоему горю! Письма мои, я вижу, только еще больше расстраивают тебя… Так мне хочется приехать к тебе! Прямо хоть пиши рапорт с приложением твоего письма вместо документа… Даже плакать ты научилась…
Ну, что же мне с вами делать, товарищ младший лейтенант?… Нельзя так. Очень тосковать, кроме шуток, не нужно. Немножко, конечно, разрешается. Ведь любовь и была всегда органическим единством радости и страдания. Одно без другого не понять, одно без другого не было бы тем, чем оно есть. Видишь, я невольно стал говорить то, что давно давно сказали и Гегель, и Маркс. Диалектика оказывается и тут верна… Значит это правда, и не надо плакать, раз это страдание — та же радость, необходимо переходящая «в свое другое», по гегелевски выражаясь… И чем больше противоположность между одним и другим — тем красивей и больше то целое, что они образуют в своей борьбе и своем единстве — любовь. Так что, товарищ младший лейтенант, не относитесь к своему горю метафизически, только как к горю «в себе», самому по себе взятому. Мыслите и чувствуйте диалектически, постигайте одно через другое; в их единстве созерцая целое… Жизнь, конечно, не схема. Но в ее разнообразии форм и явлений надо видеть закон, всем управляющий, и делающий пеструю неразбериху понятной и ясной.
Ну, довольно философии? («далекая снежная принцесса, ледяная и не тающая Снегурочка»?) Довольно. Давай теперь помечтаем… О том дне, когда зарастут густой травой траншеи и могилы, когда в опустевших блиндажах будут играть ребятишки, когда можно будет радоваться сегодняшнему дню и завтрашнему, который будет еще лучше… О том дне, когда мы улыбнемся друг другу и голубому небу… О том дне, когда я скажу тебе — видишь, все о чем мы мечтали — сбылось. А ты горевала… И ты ничего не скажешь, а только улыбнешься, счастливая… Иринка, посмотри на те фонари вдоль переулка. Они сейчас пылают радостным ярким светом, и их так много, что не сосчитать… Иринка, знаешь, я тут своим случайным друзьям всем говорю, что у меня есть жена. Ты не обижаешься? «По праву тех, кто может не вернуться»… Хоть я то вернусь. Это так, для красного словца.
***************************************************************
Конец января 1944.
Здравствуй, Ира!
Я уже подъезжаю к городу, которому обязаны рождением ты и я. Кругом — следы недавних боев: сожженные деревни, укрепления, остатки эшелонов под откосами, брошенное оружие… Радует, что мы попадем сразу ближе к делу. Фронт уже чувствуется по всему.
***************************************************************
15 февраля 1944.
О себе писать нечего. Сижу на канцелярской работе, скучно до чертиков. Обещали скоро направить в часть, но недели две, верно, придется быть чиновником…
Позавчера сидел я и писал что-то. Вдруг является какой-то старший лейтенант — и докладывает. Слышу — голос какой-то знакомый. Я пригляделся — определенно видел где-то. И вспомнил. Где, когда, он назвал фамилию. Это Алексеев — из нашей, 170–й школы. Я подошел и спрашиваю: «старший лейтенант, это тобой Зою Комскую дразнили?»
И еще забавный случай. Пришел генерал. Увидел меня. Постричься, говорит нужно. Я молчу. А он посмотрел и спрашивает: а это что за звездочка на кармане? — Запасная, товарищ генерал… — Запасная, говоришь? А эмблему с погона куда задевал? — и смеется…
…А в общем очень и очень скучно.
***************************************************************
24 февраля 1944.
…И особенно сейчас досадно сидеть без дела. Вчера вернулся из полка, от артиллеристов, и так не хотелось оттуда уезжать. Так хочется самому делать все, чтобы приблизить встречу, после которой уже не придется расставаться!
***************************************************************
29 февраля 1944.
Сейчас получил сразу два твоих письма. Так радостно стало на душе! Вся злость на себя сразу пропала. Стал я аж сам себе казаться хорошим (хоть, между нами, зря). Наконец выгнали из части, где приходилось заниматься с утра до вечера канцелярщиной. Конечно, с одной стороны это плохо — труднее будет вырваться в отпуск. Но не беда. Везло всегда, повезет и впредь.
***************************************************************
30 марта 1944.
Я уж третью неделю командую взводом. Ношу на рукаве такой же значок, как у тебя на кармане — только побольше — знаешь, что это значит? Ну, не беда, это, может, только временно… До чего же трудно взводом командовать! Мне тут уж и арестов пообещали… Я то, правда, не унываю. Все обойдется. Ты только пиши мне почаще и побольше! И обязательно фотографию пришли. Я сейчас куда больше нуждаюсь в ласковом от тебя слове, чем там, в городе, где я всю зиму сидел…
Целый день кручусь, как заводной: то лошади мои грязные, то пушки заржавели, то в землянках вода по колено. Вот сел я тебе писать — уж зовут: занятия проводить нужно… Получила ты все мои письма? Я написал не то 3, не то 4 штуки. И два из них — длинные, не то, что ты написала. Ты смотри, не злоупотребляй этим, сатана! Вот с бумагой у меня дефицит. Не на чем писать. Почему — расскажу, если приеду. Ты, в общем, не горюй — жди 3–х звонков. Из одной переделки я уж вышел благополучно, только что сумку полевую пришлось бросить. Вот уж я и проболтался насчет дефицита в бумаге. Ну ладно, расскажу после…
***************************************************************
25 июня 1944.
И вот попал я туда, где нахожусь до сих пор. Работа никак мне не по душе. Люди, с которыми все время имею дело — малоинтересные, поговорить, помечтать — не с кем. Правда, среди тех, кто приходят и уходят, попадаются очень и очень люди хорошие, изредка отведешь душу, но это, конечно, не то… Кроме того, это очень не нравится людям в чинах подобных моему, делает мои с ними отношения еще более холодными и натянутыми. Уж как я просил отправить меня куда — нибудь — ни в какую… Так что настроение такое, что хоть прямо вешайся, либо стихи пиши…
А пока что читаю и перечитываю томик Лермонтова, что прихватил из Москвы. Хороший или плохой это признак — то, что он мне очень сейчас по душе — заключать не берусь. Так хочется большого, настоящего дела! Это переливание из пустого в порожнее, чем я тут только и занимаюсь, осточертело до такой степени, что словами не опишешь.
***************************************************************
3 августа 1944.
За эти дни я много приключений пережил, оттопал пешком столько, что и считать бросил, был в переделках, жил у партизан — всякие истории. Командую я подразделением на ранг выше старого, так что тоже тебе не мешает проникнуться уважением! А писать — ну просто нет времени.
Вот отца наградили орденом — а я ничего так и не смог написать ему. Тебе первой пишу. А дома так и не знают, где я с тех пор, как я там был, еще до наступления. Вот и все. Коротко время, коротко и письмо. Да только еще домой сегодня надо черкнуть, а завтра тронемся дальше и дальше, в Польшу.
***************************************************************
Продолжение в следующей статье...