Зимний путь (18) (oohoo)

18.«Снятся людям иногда…»
Продолжим про теории – политические, политологические, социологические… Для большинства обывателей, даже шибко остепененных нет особой разницы – все едино: идеологическая дисциплина, философская или научная, эмпирическая или фундаментальная. Бери, что дают, и пользуйся как инструментом в повседневной внутривидовой борьбе за статусы. Нас мало, счастливцев праздных – в смысле философски настроенных наблюдателей за социальной и политической суетой, кому интересно различать не самые толстые грани между теориями разного уровня и разных сфер применения. Собственно, именно сферой применения они и отличаются - все эти родственные, но принципиально разные теории.

Впрочем, признаем, что все теории про политику вырастают не только из политической или смежной практики, но почти всегда компилируются и адаптируются из предшествующих политических и смежных теорий постольку, поскольку они были востребованы в актуальной практике. При этом политические теории, востребованные и как следствие сформированные в политической практике преодоления системных кризисов, всегда оказываются в центре развития очередного поколения разного рода теорий о политике.

Например, политическая практика «либерального чекизма», разрулившая системный кризис постсоветского «карго-либерализма», породила популярную политическую теорию, широко известную под именем «хитрый план Путина». Термин «путинизм» не подошел по ряду причин, включая общее разочарование в любых «измах». Но также и по причине невозможности приклеить предшествующий «изм» популярной политической философии, как «ленинизм» приклеен к марксизму. Тем не менее, такого рода популярная политфилософская теория «многополярного мира» имела место в лице маститого академика-практика Е.М.Примакова, в свою очередь опиравшуюся на популярную позднесоветскую «теорию конвергенции», приписанную академику Сахарову, но рожденную в политической практике закулисных договорняков между советской и западными элитами. И хотя Сахарова с его теорией формально дезавуировали, сослав в Горький, но только для того, чтобы все лавры от политики разрядки и теории мирного сосуществования систем мог собрать лично Брежнев.

Можно еще добавить, что главным бенефициаром политики разрядки между двумя полюсами были финансовые институты Лондон-Сити, в глобальную сеть которых неформально входил Московский народный банк и вся сеть советских загранбанков и загранпредставительств внешнеторговых объединений. Включая Бейрут и окрестности, где нагуливал политический вес товарищ Примаков. Практическим следствием влияния «теории конвергенции» и фактического отказа двух главных полюсов от попыток друг друга подмять и победить стало формирование будущего «третьего полюса» на базе альянса банкстеров Сити и южнокитайской олигархии КПК.

Кстати, афганская авантюра в виде так называемой «Апрельской революции» 1978 года (военного переворота под красными коммунистическими флагами) – тоже дело рук лондонских партнеров посткоминтерновской части верхушки КПСС. Партаппарату тоже хотелось ездить в загранкомандировки с зарплатами в валюте. Другое дело, что правые двухполярные глобалисты в элитах США и СССР, озабоченные усилением лондонского оргкомитета «третьего полюса», совместно использовали эту авантюру для контрпереворота в элите и попыток закрутить гайки внутри своих «полюсов». Однако участие Китая в поддержке афганских моджахедов сохранило возможности для подготовки соглашений о судьбе Гонконга и формирования торговых и финансовых потоков, обеспечивших политическую победу финансистов над милитаристами на рубеже 1990-х, как в СССР, так и в США.

Можно увидеть определенные параллели между революционным кризисом 1917 года и реставрационным кризисом 1991 года, когда происходила смена конструкции исполнительной вертикали. Поскольку политические теории вырастают из предкризисной политической практики, есть и параллели в этой части. Во-первых, успешная политическая теория должна быть емкой и гибкой, чтобы удовлетворить чаяния и даже мечтания самых разных групп контрэлиты и перетекающих в контрэлиту частей старой элиты. Однако главное – такая революционная (или реставрационная) теория должна обосновывать выработанные политические практики контрэлиты (или элиты, перехватившей повестку у контрэлиты).

Еще важнейшее качество успешной политической теории – универсальность, применимость для разных уровней практики элит и контрэлит – глобального, цивилизационного (имперского или союзного), национального. Если вы вынуждены всерьез реконструировать большое здание, заменять прогнившие перекрытия и иные скрепы, то это потребует некоторой внешней опоры, как минимум, строительных лесов, но возможно и внешних конкорсов или временных стяжек. В случае реконструкции (с реставрацией или без) политической системы и исполнительной вертикали также нужна временная внешняя опора, в качестве которой выступает контрэлита и связанная с нею часть элит других цивилизаций и наций, находящихся в более стабильной фазе своего развития.

Например, именно по этой внешнеполитической причине российские эсеры, более успешные в части выстраивания внутренней политической опоры, не смогли получить внешнюю поддержку и хотя бы обозначить современный, модернизационный вектор развития. Никакой глобальной универсальности в идее «черного передела» и тем более в опоре на консервативное крестьянство не могло быть. Поэтому большевики так легко смогли перехватить и внутриполитические лозунги, и саму опору, опираясь на более мощную внешнюю вооруженную опору.

Внешняя контрэлитная опора тоже может быть альтернативной. Скажем, до первой мировой войны ведущей универсальной политической теорией был масонский либерализм с его социал-демократическим ответвлением, а не радикальный социализм. Сугубо умозрительно возможно, что в относительно мирное время реконструкция вертикали в царской России прошла бы по британским лекалам с превращением страны конгломерат зависимых наций полуколониальной периферии. Не появилось бы более радикальной контрэлиты, выросшей из ветеранов проигранной по факту всеми континентальными державами войны и промышленного пролетариата сформированного и выросшего ВПК.

Именно наличием принципиально непримиримых контрэлит – либеральной и социалистической с разными внешними опорами объясняется и двойная революция 1917 года и долгая гражданская война в России, определившая выбор дальнейшего из двух, нет – трех революционных путей. Все дело в том, что универсальная политическая философия социализма, обосновавшая политическую практику и политические теории, может иметь самые разные интерпретации – от социал-либеральных (европейские соцдемы) до радикального троцкизма и социал-консервативного сталинизма. Ленинизм как политическая теория потому и был успешен, что сочетал в себе троцкизм (внешнюю опору на ожидаемую мировую революцию, а потом попытки экспорта революции) и будущий сталинизм с кооптированным эсеровским народничеством (внутреннюю опору на союз милитаризованной промышленности с вооруженным крестьянством). При этом поражение Германии в войне и последующая демилитаризация создали мощную внешнюю опору именно для милитаристского крыла будущих сталинистов. 
Так что французский социализм и универсальный троцкизм как его развитие имеет существенную практическую разницу с русским социализмом. И те, и другие вроде бы ратуют за общественное (государственное) владение производящим капиталом, а равно социальной инфраструктурой (в отличие от соцдемов, готовых обобществлять только существенную долю прибыли от капитала через прогрессивные и рентные налоги). Однако ключевой вопрос – в способе кооптации и организации собственно политической элиты, являющейся по факту коллективным владельцем обобществленного капитала.)

Французский социализм (как и южнокитайский, кампучийский или тот же израильский) предполагает верховенство потомственной бюрократии, жреческой касты над государством. Русский социализм (как и северокитайский или восточногерманский), опять же по факту, является развитием на новом витке истории изначальной Русской идеи, когда коллективным владельцем государственных активов и прав взимания дани с частного капитала является военно-политическая аристократия, в которой кооптация и отбор зависит только от сильного волевого политического центра для решения военно-стратегических задач. А это предполагает не только учет влияния заслуженных политических кланов, но и морально-нравственные критерии, а равно открытость для кооптации и карьерного роста духовно близких союзников независимо от родства.

Поэтому не удивительно, что опорой и активом троцкистов были национал-коммунисты из правобережной Украины, Грузии, польских и еврейских общин. Национализм как политическая даже не философия, а бессознательная психологическая установка как раз и является основой бюрократического господства потомственных бюрократических (и контрабандистских) кланов. В то же время опорой сталинизма помимо развитых промышленных регионов стали автономные республики с давними военно-феодальными традициями как Башкирия, Бурятия, Тува, среднеазиатские родовые элиты (хотя и после затяжных гражданских войн).

Фактическое внутриполитическое устройство СССР также отражало этот альянс двух радикальных, но разных по духу и смыслу крыльев советской элиты. Часть союзной элиты оказалась организована в военно-промышленную вертикаль союзных ведомств, подмявших под себя регионы РСФСР и часть городов Белоруссии, Восточной Украины и Северного Казахстана. Национальные республики (но не автономии РСФСР, включая среднеазиатские) поначалу оказались под троцкистами. Лидерская роль Сталина заключалась вовсе не в том, что он был более близок по духу военным и промышленным элитам, а как раз наоборот – в том, что был компромиссной фигурой, своим и для тех, и для других. А поскольку практика мирного хозяйствования национальных республик требовала отказа от троцкистского радикализма с его теорией перманентной революции, то национал-бюрократическую коалицию удалось расколоть, радикалов отсечь. Даже ввел такой термин «правильный троцкист» для желающих брать пример с тов. Дзержинского, перековавшегося из радикалов в крепкого хозяйственника.

Напомню, что наш дедуктивный метод анализа основан на фундаментальном обобщении: любой социальный процесс, он же коллективный субъект представляет собой четырехмерный фрактал, в каждом узле и на каждом уровне которого повторяется структура из трех коммуникативных крыльев и соединяющего их с процессом уровнем выше политического центра. Так вот из этих общих соображений вытекает не только необходимость лидера, тесно связанного со всеми тремя ветвями элиты или контрэлиты. (В частности, согласно этой общей модели успех лидерства Сталина подтверждает популярную гипотезу, что его бакинские связи с финансовым крылом глобальной контрэлиты в лице Ротшильдов вполне могли быть обусловлены тайным заданием потомственного военного разведчика.))))

В любом случае, одной лишь опоры на военно-промышленную ветвь элит в рамках предвоенной индустриализации было недостаточно для управления кризисом и замены троцкистских фигур в доминирующей третейской ветви большевистской элиты. Нужна была и вторая опора в лице ранее проигравшего либерального крыла контрэлит, тесно связанного с неизменным внешним лондонским центром в Сити. До поры это крыло было ведомой частью национал-коммунистов («правильными троцкистами»). Однако при поддержке Сталина и его личной спецслужбы закавказские и восточно-украинские национал-коммунисты, объединенные вокруг ядра последователей революционной «бакинской группы» интернационалистов, смогли победить в ожесточенной внутривидовой схватке с «неправильными» троцкистами, ориентированными не на Сити, а на Уолл-стрит. А иначе неминуемо зачистили бы их самих.

Однако вернемся от практики к политической теории. Понятно, что первоначальный ленинизм как политическая теория во многом исчерпал себя с окончанием гражданской войны и провалом попыток экспорта революции. Теория построения социализма в отдельной стране, к тому же аграрно-промышленной с отсталыми окраинами ничего общего не имела с классическим марксизмом, как и мало общего с революционным ленинизмом. Помимо фундаментальной социализации производящего капитала, разве что еще в части лозунга военной защиты социалистического отечества, означающего авторитарное усиление государства, якобы на пути к его полному отмиранию. Однако именно эта часть ленинизма, взятая на вооружение сталинистами, означала полную отмену всей классики марксизма. Прежде всего потому, что фатальные противоречия первичного капитализма получили свое «многополярное» разрешение, для начала в практике широкого экономического сотрудничества СССР и США в 1930-е годы, когда советский Госплан стал вдруг фактором политического выживания для элит ведущей западной экономики. (Похожее повторение было в кризис рубежа 1960-70-х.)

Эту тему аполитично циничного ретроспективного анализа политической практики и развития политической теории в СССР можно продолжать и продолжать. Однако, нам этот экскурс нужен для сравнительного анализа политической практики и теорий в современных России и мире. Как мы уже заметили, либеральный политический переворот, несостоятельный в военном 1917 году, сбылся-таки в пацифистском 1991-м со всеми прилагаемыми проблемами периода реставрации – полной внешней зависимостью, полураспадом страны и государства, финансовыми спекуляциями и технологической деградацией. Кризис политической практики социализма был связан именно с застоем и загниванием военно-промышленной элиты. Дети и внуки генералов от ВПК мечтали поехать в европы не на танках, а в валютные командировки на мерседесах.

Знаковым событием пацифистской перестройки стала катастрофа в Чернобыле как следствие общей атмосферы и кризиса качества управления в ядре ВПК – атомной промышленности. Напомню, что именно ЧАЭС была смелым экспериментом валютного подразделения атомной корпорации «Техноснаба», где для всего руководства важнее было не качество, а ведомственные интриги вокруг валютных командировок. Со своей стороны лондонская внешняя опора максимально содействовала либерализации позднесоветских элит. Параллель с либеральным разложением позднеимперской высшей военно-феодальной элиты с вовлечением в парижские финансовые спекуляции более чем выпуклая. Разница лишь в масштабах имперского и советского ВПК и укорененности его традиций в широких массах, что сыграло свою роль в фазе консолидации после всех тягот и мытарств реставрации.

Впрочем, и после гражданской войны очищенная от западного либерализма военно-промышленная вертикаль социализма, да, казарменного – смогла победить троцкистскую версию рабовладельческого по сути «социализма», приватизации имперского наследия политическими кланами по частям – с мечтой о мировой революции, которая закрепила бы такую клановую «национализацию» всемирным союзом этакого местечкового «авангарда пролетариата». В фазе реставрации национал-коммунисты из наследников «правильных троцкистов» стали верными союзниками либералов, как могли помогали бороться против имперского духа коренной России. Хотя и в этот раз неизбывные местечковость и хуторянство проиграли раунд либеральному глобализму, разменяли неотроцкистскую мечту на небольшой валютный паек от новых либеральных хозяев. Ну, видимо, такова их судьба и роль сугубых разрушителей ненавистной имперской городской культуры, мешающей «панувать у своей сторонци» на деньги и в пользу интернационала арендаторов «этой страны».

Сложно не увидеть параллель постимперской и постсоветской политической практики и теории, основанной на попытке встроиться в глобалистские проекты путем разграбления и принесения ресурсов большой страны на «алтарь революции», неважно – левой, правой, красной, голубой, черной или зеленой, лишь бы заграница помогла панам атаманам с попандопулами подольше попанувать да побольше нацарювать. А еще потешить себя фальшивым «равенством» в виде титулов «ваше превосходительство» на посланиях с жесткими инструкциями из вашингтонского ЦК, лондонского или брюссельского обкома по порядку вывоза ценностей и вывода денег.

Лозунг «мировой революции», неважно социальной или либеральной, он же классика «Заграница нам поможет» - одинаков и для революционной, и для реставрационной стадии, и для всех трех крыльев элиты, участвующих в разрушении прежнего порядка. Только адреса «заграницы» разные – у одних Лондон, у других Уолл-стрит, у третьих – тоже постреволюционный Берлин или иной центр «консервативной революции». Схожим образом после 1917-го и после 1991-го протекают фазы внутривидового противостояния революционеров или реставраторов между собой, горячей или гибридной гражданских войн, завершившихся подавлением мятежей и провалом ожиданий «мировых революций». Вынужденная передача власти от пламенных ораторов идеологически близким прагматикам, опирающимся на спецслужбы, для стабилизации режима в условиях враждебного окружения, вовсе не желающего кооптировать «элиту» на равных, а скорее – наоборот, отнять и власть, и награбленное при переходе западной границы. Так что бессмертный образ Остапа Бендера, мастерски обрисованный анонимным соавтором Ильфа и Петрова, остается актуальным и по сей день. Дуров не даст соврать.

Политическое развитие всегда идет волнами и галсами, всегда через альянс двух крыльев элиты против третьего, но при противоречиях между ними такой альянс может переформатироваться, а затем и смениться. После провала надежд на «заграницу» поэтапно вызревает «консервативная» идея строительства социализма, ну или как сейчас либерализма «в отдельно взятой стране». Неизбежны попытки радикальных адептов глобализма («красного» или «голубого») перехватить власть, вернуть «союз республик свободных» на революционный по идеологии и компрадорский по сути путь. Разница лишь в том, что в 1927 и 1934 троцкисты имели намного больше свободы действий в обеих столицах России, чем неотроцкисты в 2004 и 2014-м, когда смогли подмять только Киев. Однако и в 1930-х троцкисты плотно контролировали бывшую УССР, активно лоббировали размещение военных производств и перевооружение военных округов в западных регионах. И неизвестно, в какую сторону могло быть развернуто это оружие без сталинских чисток в армии и партии. Англо-французские планы атаки на СССР со стороны Финляндии, Польши и Закавказья готовились с учетом внутриполитического раскола так же, как и планы эскалации в 2022 году.

Следует все же оговориться, что все эти разрушительные и восстановительные фазы развития больших политических процессов были объективно неизбежны. Все политические силы и в 1917-м, и в 1991-м понимали необходимость реконструкции властной вертикали и допускали обновление высшего политического руководства относительно мирным путем. Однако, глубокий раскол и идейная чересполосица в многоэтничной державе, пусть даже временно лишенной политической вертикали и духовных скреп, не могли не создать поле для конкуренции соперничающих центров власти в столице и на местах, разгула политического бандитизма. Роль личности во главе прежнего режима в таких кризисах сводится к тому, что внутренне расколотая политическая верхушка именно такого мягкого и продавливаемого с разных сторон лидера выбирает для сохранения своего контроля над политическими вотчинами.
Однако нужно сказать и о существенном факторе устойчивости общественного устройства в России, в чем-то похожем, а в чем-то противоположном главному фактору устойчивости в США, который там называют «deep state». Парадоксально, но сохранение в основном и целом общественного строя связано с относительной слабостью, а не доминированием национальной бюрократии, то есть государства как механизма управления, исполнительной вертикали. И в США, и в России исторически доминировала и доминирует не иерархия (военная или бюрократическая), а сетевая организация ведущего крыла элиты. Только в США – это финансовая олигархия, которую там боятся называть прямо и довольно льстиво определяют как «глубинное государство», то есть настоящую, а не фасадную власть.

А в России «глубинная» сетевая структура – не «южная», а «северная», способная мобилизовать ресурсы и формировать идеологию из реальной практики хозяйствования и управления в самых трудных условиях. В начале русской истории – это были по сути автономные великокняжеские крепости на северных торговых путях, затем крепости-монастыри, затем горнозаводские поселения имперской эпохи и, наконец, закрытые города советского периода, где как и в давние времена ковалось не только оружие победы, но и передовое научное знание.
Принципиальная разница между англосаксонским и русским «глубинным» контролером государства – в том, что доходы и власть сети финансово-торговых центров больше зависят от внешней торговли и заморских источников доходов, дешевого труда и дармовых природных ресурсов колоний или неоколониальных стран. В то время как русская «глубинная» сеть изначально связано с северной «осевой» этнополитической опорой, произросла в народной среде и связан с нею духовно и культурно, а не только эконмически. Отсюда одна из попыток определить этот неуловимый политический феномен как «глубинный народ», но увы, неудачная, поскольку речь все же о сетевой организации «глубинной элиты», не совпадающей ни с военно-феодальной, ни с бюрократической, ни тем более с торгов-финансовой ветвями.

Опять же возвращаясь к теме роли личности во главе всех элит. Владимир Владимирович, как и Иосиф Виссарионович, тоже оказался вознесен наверх из-за своей равноудаленности от всех крыльев постсоветской элиты, был так или иначе связан с каждым из них. Однако сама по себе эта равноудаленная связь дает качество только для «внутренней консолидации» либеральной элиты, как и случилось в 2000-м. И никак не гарантирует внешних успехов в результате «внешней консолидации» как в 2014-м. Чтобы случился «Крым наш», а затем и успешная СВО, одной лишь хитроумной изворотливости и умения коммуницировать с любой аудиторией недостаточно. Где была бы Россия вместе с Кремлем и Путиным, если бы в закрытых городах и «почтовых ящиках» неизвестные никому мастера не сохраняли советский задел и больше на волевом энтузиазме все эти десятилетия не дорабатывали напильниками «русский гиперзвук» или замкнутый ядерный цикл для АЭС?

А поскольку действенные политические теории всегда вырастают из политической практики, то оценить ту же теорию «конвергенции» или «многополярного мира» нельзя только по внешней стороне философского содержания. Участие академика Сахарова как публичной фигуры, озвучивший эту ересь с точки зрения партийной идеологии, уже должно насторожить, даже если не учитывать роль его непубличного соавтора В.Турчина, тоже философа и ученого сферы высоких технологий.

Возможно для внешнеторговой или партийно-бюрократической элиты или даже части военной бюрократии лозунги «конвергенции», а потом «демократизации» и внешнеторговой открытости имели свое статусно-валютно-потребительское значение. Однако и для «глубинной сети» высокотехнологичных научно-производственных центров вопрос частичной коммерциализации за счет выхода на мировые рынки для дальнейшего развития технологий и производства – был и остается критически важным. Неважно, как себе поначалу представляли такой выход на западные рынки, полностью контролируемые заклятыми «партнерами». Однако на практике по итогу такая «конвергенция» не могла не обернуться еще до Путина практической «хитроплановостью», когда внешне «русский медведь» танцевал на задних лапах либеральную ламбаду, при этом почти открыто подкупая семейку Клинтонов для выхода на рынки ядерного топлива и космических запусков. А потом вдруг как черт из табакерки Илон Маск на фондовом рынке с неизвестно откуда взятыми технологоями. (И почему-то директор Роскосомоса Рогозин его проекты постоянно пиарил? )))) Вот такая конвергенция, мать твою.

Да, политическая теория фазы реставрации не могла не быть основана внешне на универсальной идеологии либерализма, как и внешнеполитическая и торговая практика Сталина не могла не прикрываться универсальной теорией социализма. Однако суть восстановления под таким «хитрым» прикрытием имперских скреп к активной фазе «мировой перезагрузки» точно такая же.
Как нам применить эти эмпирические обобщения к дедуктивному анализу текущих политических событий? Только в смысле полной уверенности, что как и в 1943-м после двух лет совместной работы фронта и военно-промышленного тыла не только количество, но и качество поставляемых систем вооружения и организации их применения даст точно такой же эффект в быстром продвижении линии фронта на запад. Хотя целями такого продвижения будет не захват и контроль «токсичных» территорий Б/У, а содействие поражению глобалистов на «выборах» в США, а значит и в Европе, и в мире.

Продолжение следует