Светский дебют советского человека

— Не договорились, а условились, — сказала мне Зинаида Шаховская.

— У всех советских людей это ужасное слово. Я запрещаю вам говорить «договорились». Пушкин так ведь не говорил. Вот вы филолог, ну-ка, скажите, как заканчивается «Разговор книгопродавца с поэтом»? «Вот вам моя рукопись. Условимся».

— Больше не буду, Зинаида Алексеевна.

— И потом: никогда не называйте меня княгиней. Я — княжна. Княжна Шаховская. Запомнили?

Мы долго беседовали в тот вечер, в конце 1988 года. Я был первый раз в Париже, да и заграницей, по существу, впервые, но почему-то казалось, что все здесь удивительно просто и непременно получится. Жить только было негде и не на что.

Однако сперва полагалось задержаться на интеллигентном. Поговорили о Набокове — и мне тут же вручили на память роман «Дар» с пометками Шаховской-читательницы. На фамилию неведомого тогда поэта Виктора Мамченко я отреагировал почтительной мимикой — и был тут же осчастливлен первым сборником его стихов. А уж когда я подсказал Зинаиде Алексеевне точное заглавие романа Сергея Шаршуна — «Путешествие к истокам отцовской крови», — за неделю до отъезда услышанное в случайном московском разговоре, изумлению не было границ.

— Послушайте, ну как вы можете знать об этой книге? Это же неизданный роман...

Не помню, как я выворачивался, но разговор плавно перешел к теме ночлега. Шаховская уходила куда-то в соседнюю комнату, прикрывала дверь, кому-то телефонировала, конспиративно переходя на приглушенный французский (знание Шаршуна она приняла с изумлением, но покорностью, а допустить, что можно разбирать по-французски, никогда не бывав в Париже, было выше ее понимания). В общем, к минуте ее торжествующего возвращения, я уже знал, что буду жить в шикарном месте.

— Вас примет у себя княгиня Голицына. Будьте предупредительны. Ей девяносто два, хотя она до сих пор управляет своим «Ягуаром». Она в эмиграции одна из самых богатых. По утрам от вас потребуется только одно — занимать ее беседами во время завтрака. В остальное время делайте, что хотите.

Княгиня Голицына жила в одном из лучших мест — на авеню Виктора Гюго. И не слишком шумно, и с балкона — вид на близкую Триумфальную арку в ракурсе труа кар.

Подъезд показался мне истинно княжеским. Мягко заваливаясь, подобно брюлловским кумирам, на зарешеченную стеклянную входную дверь, вы попадали в каменисто-зеркальные чертоги и, дико стыдясь своей ужасной обуви, шли по каким-то сахарно-чистым плитам к чугунно-ажурному лифту времен Аполлинера, где дубовые панели кабины пахли почему-то ванильной лыжной мазью и тросы гудели не громче полуденного шмеля. Несомненно, так и должна была жить семисотлетняя вдова сказочного князя Гвидона.

Быстро, впрочем, выяснилось, что таких подъездов и лифтов в Париже — каждый второй, но у Голицыной лифт на шестом этаже открывался прямо в квартиру, где при входе стоял швейцар — не скажу, что арап, но в ливрее. Приняв мою гордую советскую поклажу, он предложил мне следовать за ним — по беззвучным коврам, мимо буколических гобеленов и робких наяд с нетрудовыми мраморными ягодицами.

Я был поселен в светелке «с ванной, фонтаном и садом», подогревающимся полом и бархатными стенами. По утрам мы беседовали с княгиней о парижской жизни, в которой меня особенно интересовали русские, а вот их-то Голицына почти и не знала.

— Они все ненавидят меня. Как за что? За мое богатство. Но я же не могу помочь всем. Мир вообще становится таким злым, вы не находите?

Слуга при моем появлении к завтраку отодвигал стул и потом умело вдвигал его мне под зад. Справлялся, чай готовить или кофе, и отпахивал серебряные колпаки с широченных пустынных тарелок, украшенных в самой середине плевочком какого-то тепловатого парфэ.

Княгиня исповедовала философию непереедания. Я стоически разделял ее взгляды, зная, что через полчаса меня у входа в метро ждет двойной горячий блин жамбон-фромаж и жизнь примет счастливые очертания. И, клянусь площадью Этуаль, я вовсе не желал княгине красного петуха.

Возвращался я поздно, нагруженный непрестижными китайскими сумками (которые у нас в то время еще вызывали одобрительное цоканье вокзальных конессеров), но челяди в квартире уже не было, а барыня сухим богомолом тихо внимала телевизору, так что проникал я к себе незамеченным.

Заперев дверь, я выкладывал из сумок свое богатство — десятки эмигрантских книжек, которые удавалось отыскать за день. Париж четвертьвековой давности смеясь расставался со своим русским прошлым. Мои поездки в конце 80-х и начале 90-х пришлись на время краткой и пылкой веры в радостные российские перемены. Кому нужен был эмигрантский хлам!

Он нужен был мне. Я чах над этим непрочитанным златом, изумлялся именам, заглавиям, шрифтам. Воображал счастливую библиографическую апоплексию ленинградских друзей. А бесплатная раздача слонов! Я ведь слышал еще до отъезда, что можно прийти в какой-то эмигрантский магазин, приглушенным голосом сознаться, что ты — «оттуда» (а то не видно!), и попросить несколько книг в подарок. Но чтобы существовали специальные конторы, выдающие эмигрантские издания бесплатно, в любом количестве, такого не могло присниться ни в одном антисоветском сне.

Мечта идиота сбывалась. Пять «ГУЛагов», полдюжины Геллер-Некричей, десяток «Чудесных жизней Иосифа Бальзамо» Михаила Кузмина!

День ото дня я стал наглеть. Утолив — и так легко — свой первый книжный голод, я хотел жить дальше, хотел знакомиться с людьми, гулять по этому божественному городу. Для чего я пропадаю здесь, в разговорах с этим чучелом гороховым, завтрак которой начинается только в 11 и длится часа полтора! Мы уже все обсудили, я больше не хотел объяснять, чем отличается Горбачев от Лигачева и Ленин от Сталина. Бежать!

И я нашел себе неожиданное пристанище: мне предложили выгуливать собаку профессора Эткинда. Да лучше я буду обходить закаканные куртины Дефанса, чем внимать дипломатическим перипетиям чьего-то тосканского родственника. Целый день буду болтаться по городу, а возвращаться в княжеские чертоги — лишь на быструю ночевку.

Несколько дней мне это сходило с рук, но вот в очередной раз в семь утра с легкой сумкой наготове я шел через гостиную. Проклятье! Она спозаранку изволила кушать свой кофий. Пришлось подчиниться, рассыпчато лгать и интересоваться деталями ее судьбы. Но, по крайней мере, в то утро я был вознагражден, потому что строгая княгиня неожиданно рассказала мне по-настоящему человеческую историю.

В 1917 году жила она с мужем в Петербурге на Большой Монетной улице (так это рядом со мной, подумал я, на Петроградской стороне). Муж работал в американском посольстве, а она — если не было театра или приема — ждала его вечерами к ужину.

Так было и вечером 26 октября. Но мужа все не было. Приготовив все необходимое на столе и прикрыв блюда вот такими же серебряными колпаками, голицынская прислуга отпросилась. Княгине было неуютно одной, и она, накинув шубку, вышла из мужнина особняка и побрела по улице. Это недалеко от проспекта. Да, Каменноостровского.

И тут вдруг сзади начали стрелять. Пришлось отходить дальше, заворачивать за угол — на проспект, но поскольку хлопки не смолкали, она все удалялась и удалялась от дома. По улицам в те дни разгуливали крайне подозрительные личности, и княгиня почла за благоразумие взять извозчика и отправиться от греха подальше — к мужу в посольство.

Ну, что было дальше, известно. Муж был заподозрен в контрреволюционном заговоре, они прожили в посольском здании несколько недель, после чего им удалось бежать из города, долго пробираться на юг и весною 1918 года переходить персидскую границу.

С тех пор вот уже семьдесят лет она живет в Париже. А ужин? А ужин так и остался там на столе.

Я собирался уходить, у меня были разнообразные планы и встречи. Но не мог же я не ответить ей, что в том самом особняке, откуда она так исторически вышла, давно уже не те интерьеры, что там теперь ЗАГС Петроградского района, и в этом ЗАГСе я в свои 19 женился.

Мы заговорили о городском облике, о коммунальных квартирах, о Шариковых и Швондерах, обо всем том, что понятно без слов и чего никакими словами русский путешественник не опишет престарелой беглянке-княгине.

Она слушала меня и временами, как сказал бы Бестужев-Марлинский, некое подобие улыбки слабо озаряло ее скопческий рот. Но и такую ее нельзя было не полюбить.

Дня через два, вернувшись по обыкновению за полночь, я увидел в коридоре средних лет португальца, служившего у Голицыной по хозяйству. Прежде молчаливый и почтительный, он на этот раз резко и без всяких манер велел мне идти ночевать не в мою бархатную светелку, а в чулан под лестницей, куда были уже перетащены все мои книги и где на простецкий топчан был брошен какой-то комковатый тюфяк.

На вопрос, что все это значит, португалец ответил, что так распорядилась мадам и что завтра с утра моего духу не должно было остаться в этом доме. Безобразная комедия, как я ни ломал голову, объяснению не поддавалась. Я сидел на тюфяке и с рассеянной тупостью смотрел в стенку. Свихнулась она, что ли, эта старая образина?

Через полчаса в чулан постучалась жена португальца, состоявшая при кухне, и молча протянула мне завернутый сэндвич. Жилину от Костылина, подумал я.

В два часа ночи со всем барахлом такси привезло меня в Дефанс. Пес был молчалив и радушен.

— И где вы теперь устроились? — хитро и грассируя спросила меня Шаховская через неделю.

Я рассказал про собаку Эткинда и про то, как странно все получилось.

— Ничего странного. — Зинаида Алексеевна посмотрела на меня отечески.

— Вы просто дурак. Вы же рассказали ей антисемитский анекдот про каких-то там комиссаров.

— Я? Антисемитский?! Начнем с того, что я этого совершенно не помню, мы говорили обо всем на свете. А потом — не дико ли, что княгиня Голицына так болезненно реагирует на всем известную еврейскую хохму?

— Да ведь она еврейка.

— Кто еврейка? Княгиня Голицына?

— Ну да. Я же вам сто раз говорила: надо слушать мои объяснения. Она — княгиня. А княгиня — это жена князя, а не урожденная. Вот я — урожденная княжна Шаховская, потому что мой отец князь Шаховской. А по мужу я — княгиня Малевская-Малевич. А вы, как все советские люди, — серый и невнимательный. Ужинать будете?

Иван Толстой