Свет­ский дебют со­вет­ско­го че­ло­ве­ка

— Не до­го­во­ри­лись, а усло­ви­лись, — ска­за­ла мне Зи­на­и­да Ша­хов­ская.

— У всех со­вет­ских людей это ужас­ное слово. Я за­пре­щаю вам го­во­рить «до­го­во­ри­лись». Пуш­кин так ведь не го­во­рил. Вот вы фи­ло­лог, ну-ка, ска­жи­те, как за­кан­чи­ва­ет­ся «Раз­го­вор кни­го­про­дав­ца с по­этом»? «Вот вам моя ру­ко­пись. Усло­вим­ся».

— Боль­ше не буду, Зи­на­и­да Алек­се­ев­на.

— И потом: ни­ко­гда не на­зы­вай­те меня кня­ги­ней. Я — княж­на. Княж­на Ша­хов­ская. За­пом­ни­ли?

Мы долго бе­се­до­ва­ли в тот вечер, в конце 1988 года. Я был пер­вый раз в Па­ри­же, да и за­гра­ни­цей, по су­ще­ству, впер­вые, но почему-​то ка­за­лось, что все здесь уди­ви­тель­но про­сто и непре­мен­но по­лу­чит­ся. Жить толь­ко было негде и не на что.

Од­на­ко спер­ва по­ла­га­лось за­дер­жать­ся на ин­тел­ли­гент­ном. По­го­во­ри­ли о На­бо­ко­ве — и мне тут же вру­чи­ли на па­мять роман «Дар» с по­мет­ка­ми Шаховской-​читательницы. На фа­ми­лию неве­до­мо­го тогда поэта Вик­то­ра Мам­чен­ко я от­ре­а­ги­ро­вал по­чти­тель­ной ми­ми­кой — и был тут же осчаст­лив­лен пер­вым сбор­ни­ком его сти­хов. А уж когда я под­ска­зал Зи­на­и­де Алек­се­евне точ­ное за­гла­вие ро­ма­на Сер­гея Шар­шу­на — «Пу­те­ше­ствие к ис­то­кам от­цов­ской крови», — за неде­лю до отъ­ез­да услы­шан­ное в слу­чай­ном мос­ков­ском раз­го­во­ре, изум­ле­нию не было гра­ниц.

— По­слу­шай­те, ну как вы мо­же­те знать об этой книге? Это же неиз­дан­ный роман...

Не помню, как я вы­во­ра­чи­вал­ся, но раз­го­вор плав­но пе­ре­шел к теме ноч­ле­га. Ша­хов­ская ухо­ди­ла куда-​то в со­сед­нюю ком­на­ту, при­кры­ва­ла дверь, кому-​то те­ле­фо­ни­ро­ва­ла, кон­спи­ра­тив­но пе­ре­хо­дя на при­глу­шен­ный фран­цуз­ский (зна­ние Шар­шу­на она при­ня­ла с изум­ле­ни­ем, но по­кор­но­стью, а до­пу­стить, что можно раз­би­рать по-​французски, ни­ко­гда не бывав в Па­ри­же, было выше ее по­ни­ма­ния). В общем, к ми­ну­те ее тор­же­ству­ю­ще­го воз­вра­ще­ния, я уже знал, что буду жить в ши­кар­ном месте.

— Вас при­мет у себя кня­ги­ня Го­ли­цы­на. Будь­те пре­ду­пре­ди­тель­ны. Ей де­вя­но­сто два, хотя она до сих пор управ­ля­ет своим «Ягу­а­ром». Она в эми­гра­ции одна из самых бо­га­тых. По утрам от вас по­тре­бу­ет­ся толь­ко одно — за­ни­мать ее бе­се­да­ми во время зав­тра­ка. В осталь­ное время де­лай­те, что хо­ти­те.

Кня­ги­ня Го­ли­цы­на жила в одном из луч­ших мест — на авеню Вик­то­ра Гюго. И не слиш­ком шумно, и с бал­ко­на — вид на близ­кую Три­ум­фаль­ную арку в ра­кур­се труа кар.

Подъ­езд по­ка­зал­ся мне ис­тин­но кня­же­ским. Мягко за­ва­ли­ва­ясь, по­доб­но брюл­лов­ским ку­ми­рам, на за­ре­ше­чен­ную стек­лян­ную вход­ную дверь, вы по­па­да­ли в каменисто-​зеркальные чер­то­ги и, дико сты­дясь своей ужас­ной обуви, шли по каким-​то сахарно-​чистым пли­там к чугунно-​ажурному лифту вре­мен Апол­ли­не­ра, где ду­бо­вые па­не­ли ка­би­ны пахли почему-​то ва­ниль­ной лыж­ной мазью и тросы гу­де­ли не гром­че по­лу­ден­но­го шмеля. Несо­мнен­но, так и долж­на была жить се­ми­сот­лет­няя вдова ска­зоч­но­го князя Гви­до­на.

Быст­ро, впро­чем, вы­яс­ни­лось, что таких подъ­ез­дов и лиф­тов в Па­ри­же — каж­дый вто­рой, но у Го­ли­цы­ной лифт на ше­стом этаже от­кры­вал­ся прямо в квар­ти­ру, где при входе стоял швей­цар — не скажу, что арап, но в ли­врее. При­няв мою гор­дую со­вет­скую по­кла­жу, он пред­ло­жил мне сле­до­вать за ним — по без­звуч­ным ков­рам, мимо бу­ко­ли­че­ских го­бе­ле­нов и роб­ких наяд с нетру­до­вы­ми мра­мор­ны­ми яго­ди­ца­ми.

Я был по­се­лен в све­тел­ке «с ван­ной, фон­та­ном и садом», по­до­гре­ва­ю­щим­ся полом и бар­хат­ны­ми сте­на­ми. По утрам мы бе­се­до­ва­ли с кня­ги­ней о па­риж­ской жизни, в ко­то­рой меня осо­бен­но ин­те­ре­со­ва­ли рус­ские, а вот их-то Го­ли­цы­на почти и не знала.

— Они все нена­ви­дят меня. Как за что? За мое бо­гат­ство. Но я же не могу по­мочь всем. Мир во­об­ще ста­но­вит­ся таким злым, вы не на­хо­ди­те?

Слуга при моем по­яв­ле­нии к зав­тра­ку ото­дви­гал стул и потом умело вдви­гал его мне под зад. Справ­лял­ся, чай го­то­вить или кофе, и от­па­хи­вал се­реб­ря­ные кол­па­ки с ши­ро­чен­ных пу­стын­ных та­ре­лок, укра­шен­ных в самой се­ре­дине пле­воч­ком какого-​то теп­ло­ва­то­го парфэ.

Кня­ги­ня ис­по­ве­до­ва­ла фи­ло­со­фию непе­ре­еда­ния. Я сто­и­че­ски раз­де­лял ее взгля­ды, зная, что через пол­ча­са меня у входа в метро ждет двой­ной го­ря­чий блин жамбон-​фромаж и жизнь при­мет счаст­ли­вые очер­та­ния. И, кля­нусь пло­ща­дью Эту­аль, я вовсе не желал кня­гине крас­но­го пе­ту­ха.

Воз­вра­щал­ся я позд­но, на­гру­жен­ный непре­стиж­ны­ми ки­тай­ски­ми сум­ка­ми (ко­то­рые у нас в то время еще вы­зы­ва­ли одоб­ри­тель­ное цо­ка­нье вок­заль­ных ко­нес­се­ров), но че­ля­ди в квар­ти­ре уже не было, а ба­ры­ня сухим бо­го­мо­лом тихо вни­ма­ла те­ле­ви­зо­ру, так что про­ни­кал я к себе неза­ме­чен­ным.

За­пе­рев дверь, я вы­кла­ды­вал из сумок свое бо­гат­ство — де­сят­ки эми­грант­ских кни­жек, ко­то­рые уда­ва­лось отыс­кать за день. Париж чет­верть­ве­ко­вой дав­но­сти сме­ясь рас­ста­вал­ся со своим рус­ским про­шлым. Мои по­езд­ки в конце 80-х и на­ча­ле 90-х при­шлись на время крат­кой и пыл­кой веры в ра­дост­ные рос­сий­ские пе­ре­ме­ны. Кому нужен был эми­грант­ский хлам!

Он нужен был мне. Я чах над этим непро­чи­тан­ным зла­том, изум­лял­ся име­нам, за­гла­ви­ям, шриф­там. Во­об­ра­жал счаст­ли­вую биб­лио­гра­фи­че­скую апо­плек­сию ле­нин­град­ских дру­зей. А бес­плат­ная раз­да­ча сло­нов! Я ведь слы­шал еще до отъ­ез­да, что можно прий­ти в какой-​то эми­грант­ский ма­га­зин, при­глу­шен­ным го­ло­сом со­знать­ся, что ты — «от­ту­да» (а то не видно!), и по­про­сить несколь­ко книг в по­да­рок. Но чтобы су­ще­ство­ва­ли спе­ци­аль­ные кон­то­ры, вы­да­ю­щие эми­грант­ские из­да­ния бес­плат­но, в любом ко­ли­че­стве, та­ко­го не могло при­снить­ся ни в одном ан­ти­со­вет­ском сне.

Мечта иди­о­та сбы­ва­лась. Пять «ГУЛа­гов», пол­дю­жи­ны Геллер-​Некричей, де­ся­ток «Чу­дес­ных жиз­ней Иоси­фа Баль­за­мо» Ми­ха­и­ла Куз­ми­на!

День ото дня я стал наглеть. Уто­лив — и так легко — свой пер­вый книж­ный голод, я хотел жить даль­ше, хотел зна­ко­мить­ся с людь­ми, гу­лять по этому бо­же­ствен­но­му го­ро­ду. Для чего я про­па­даю здесь, в раз­го­во­рах с этим чу­че­лом го­ро­хо­вым, зав­трак ко­то­рой на­чи­на­ет­ся толь­ко в 11 и длит­ся часа пол­то­ра! Мы уже все об­су­ди­ли, я боль­ше не хотел объ­яс­нять, чем от­ли­ча­ет­ся Гор­ба­чев от Ли­га­че­ва и Ленин от Ста­ли­на. Бе­жать!

И я нашел себе неожи­дан­ное при­ста­ни­ще: мне пред­ло­жи­ли вы­гу­ли­вать со­ба­ку про­фес­со­ра Эт­кин­да. Да лучше я буду об­хо­дить за­ка­кан­ные кур­ти­ны Де­фан­са, чем вни­мать ди­пло­ма­ти­че­ским пе­ри­пе­ти­ям чьего-​то тос­кан­ско­го род­ствен­ни­ка. Целый день буду бол­тать­ся по го­ро­ду, а воз­вра­щать­ся в кня­же­ские чер­то­ги — лишь на быст­рую но­чев­ку.

Несколь­ко дней мне это схо­ди­ло с рук, но вот в оче­ред­ной раз в семь утра с лег­кой сум­кой на­го­то­ве я шел через го­сти­ную. Про­кля­тье! Она спо­за­ран­ку из­во­ли­ла ку­шать свой кофий. При­шлось под­чи­нить­ся, рас­сып­ча­то лгать и ин­те­ре­со­вать­ся де­та­ля­ми ее судь­бы. Но, по край­ней мере, в то утро я был воз­на­граж­ден, по­то­му что стро­гая кня­ги­ня неожи­дан­но рас­ска­за­ла мне по-​настоящему че­ло­ве­че­скую ис­то­рию.

В 1917 году жила она с мужем в Пе­тер­бур­ге на Боль­шой Мо­нет­ной улице (так это рядом со мной, по­ду­мал я, на Пет­ро­град­ской сто­роне). Муж ра­бо­тал в аме­ри­кан­ском по­соль­стве, а она — если не было те­ат­ра или при­е­ма — ждала его ве­че­ра­ми к ужину.

Так было и ве­че­ром 26 ок­тяб­ря. Но мужа все не было. При­го­то­вив все необ­хо­ди­мое на столе и при­крыв блюда вот та­ки­ми же се­реб­ря­ны­ми кол­па­ка­ми, го­ли­цын­ская при­слу­га от­про­си­лась. Кня­гине было неуют­но одной, и она, на­ки­нув шубку, вышла из муж­ни­на особ­ня­ка и по­бре­ла по улице. Это неда­ле­ко от про­спек­та. Да, Ка­мен­но­ост­ров­ско­го.

И тут вдруг сзади на­ча­ли стре­лять. При­шлось от­хо­дить даль­ше, за­во­ра­чи­вать за угол — на про­спект, но по­сколь­ку хлоп­ки не смол­ка­ли, она все уда­ля­лась и уда­ля­лась от дома. По ули­цам в те дни раз­гу­ли­ва­ли крайне по­до­зри­тель­ные лич­но­сти, и кня­ги­ня почла за бла­го­ра­зу­мие взять из­воз­чи­ка и от­пра­вить­ся от греха по­даль­ше — к мужу в по­соль­ство.

Ну, что было даль­ше, из­вест­но. Муж был за­по­до­зрен в контр­ре­во­лю­ци­он­ном за­го­во­ре, они про­жи­ли в по­соль­ском зда­нии несколь­ко недель, после чего им уда­лось бе­жать из го­ро­да, долго про­би­рать­ся на юг и вес­ною 1918 года пе­ре­хо­дить пер­сид­скую гра­ни­цу.

С тех пор вот уже семь­де­сят лет она живет в Па­ри­же. А ужин? А ужин так и остал­ся там на столе.

Я со­би­рал­ся ухо­дить, у меня были раз­но­об­раз­ные планы и встре­чи. Но не мог же я не от­ве­тить ей, что в том самом особ­ня­ке, от­ку­да она так ис­то­ри­че­ски вышла, давно уже не те ин­те­рье­ры, что там те­перь ЗАГС Пет­ро­град­ско­го рай­о­на, и в этом ЗАГСе я в свои 19 же­нил­ся.

Мы за­го­во­ри­ли о го­род­ском об­ли­ке, о ком­му­наль­ных квар­ти­рах, о Ша­ри­ко­вых и Швон­де­рах, обо всем том, что по­нят­но без слов и чего ни­ка­ки­ми сло­ва­ми рус­ский пу­те­ше­ствен­ник не опи­шет пре­ста­ре­лой беглянке-​княгине.

Она слу­ша­ла меня и вре­ме­на­ми, как ска­зал бы Бестужев-​Марлинский, некое по­до­бие улыб­ки слабо оза­ря­ло ее скоп­че­ский рот. Но и такую ее нель­зя было не по­лю­бить.

Дня через два, вер­нув­шись по обык­но­ве­нию за пол­ночь, я уви­дел в ко­ри­до­ре сред­них лет пор­ту­галь­ца, слу­жив­ше­го у Го­ли­цы­ной по хо­зяй­ству. Преж­де мол­ча­ли­вый и по­чти­тель­ный, он на этот раз резко и без вся­ких манер велел мне идти но­че­вать не в мою бар­хат­ную све­тел­ку, а в чулан под лест­ни­цей, куда были уже пе­ре­та­ще­ны все мои книги и где на про­стец­кий топ­чан был бро­шен какой-​то ком­ко­ва­тый тюфяк.

На во­прос, что все это зна­чит, пор­ту­га­лец от­ве­тил, что так рас­по­ря­ди­лась мадам и что зав­тра с утра моего духу не долж­но было остать­ся в этом доме. Без­об­раз­ная ко­ме­дия, как я ни ломал го­ло­ву, объ­яс­не­нию не под­да­ва­лась. Я сидел на тю­фя­ке и с рас­се­ян­ной ту­по­стью смот­рел в стен­ку. Свих­ну­лась она, что ли, эта ста­рая об­ра­зи­на?

Через пол­ча­са в чулан по­сту­ча­лась жена пор­ту­галь­ца, со­сто­яв­шая при кухне, и молча про­тя­ну­ла мне за­вер­ну­тый сэнд­вич. Жи­ли­ну от Ко­сты­ли­на, по­ду­мал я.

В два часа ночи со всем ба­рах­лом такси при­вез­ло меня в Де­фанс. Пес был мол­ча­лив и ра­ду­шен.

— И где вы те­перь устро­и­лись? — хитро и грас­си­руя спро­си­ла меня Ша­хов­ская через неде­лю.

Я рас­ска­зал про со­ба­ку Эт­кин­да и про то, как стран­но все по­лу­чи­лось.

— Ни­че­го стран­но­го. — Зи­на­и­да Алек­се­ев­на по­смот­ре­ла на меня оте­че­ски.

— Вы про­сто дурак. Вы же рас­ска­за­ли ей ан­ти­се­мит­ский анек­дот про каких-​то там ко­мис­са­ров.

— Я? Ан­ти­се­мит­ский?! Нач­нем с того, что я этого со­вер­шен­но не помню, мы го­во­ри­ли обо всем на свете. А потом — не дико ли, что кня­ги­ня Го­ли­цы­на так бо­лез­нен­но ре­а­ги­ру­ет на всем из­вест­ную ев­рей­скую хохму?

— Да ведь она ев­рей­ка.

— Кто ев­рей­ка? Кня­ги­ня Го­ли­цы­на?

— Ну да. Я же вам сто раз го­во­ри­ла: надо слу­шать мои объ­яс­не­ния. Она — кня­ги­ня. А кня­ги­ня — это жена князя, а не урож­ден­ная. Вот я — урож­ден­ная княж­на Ша­хов­ская, по­то­му что мой отец князь Ша­хов­ской. А по мужу я — кня­ги­ня Малевская-​Малевич. А вы, как все со­вет­ские люди, — серый и невни­ма­тель­ный. Ужи­нать бу­де­те?

Иван Тол­стой