Чадаев: Пасхальная лекция

Меня буквально завалили просьбами развить некоторые темы из поста про РимНаш, но наиболее массовых просьб две. Одна — объяснить на «современном» языке, то есть без христианской догматики, в чём суть спора между Варлаамом и Паламой и какое это отношение имеет к нынешним раскладам. И вторая — прокомментировать тему «государствобесия».

Начну с первой. Для того, чтобы понять проекцию XIV-го на XXI-й, понадобится «промежуточная остановка» — XVIII-й, кантовский «гносеологический переворот». Но сначала — суть проблемы. Если вкратце, это всё та же проблема пределов познания.

1. Антропогенез.

Теорию Поршнева-Диденко о возникновении сознания у пралюдей и развитии «второй сигнальной системы» многие критикуют и есть за что, но она, по крайней мере, даёт достаточно стройное и подробное описание механики процесса. Итак, существовал биологический вид, довольно долгое время — чуть ли не миллионы лет — балансировавший на грани вымирания: максимальная численность колебалась в пределах 1000-1500 особей. Это было ночное растительноядное животное, обитавшее в саваннах и питавшееся плодами и орехами, крайне уязвимое и беззащитное.

В условиях сокращения кормовой базы оно вынуждено было освоить животную пищу — останки пира крупных хищников. Однако даже среди падальщиков оно было мало конкурентоспособно. Единственное, что ему оставалось — это раскалывать: черепа, крупные кости и т.д., чтобы выедать костный мозг. Это привело к прямохождению (нужны свободные руки) и привычке использовать камни, вначале любые, потом специально подготовленные — например, расколотые для остроты. Но это всё ещё животное, ничем не отличающееся от остальных животных.

Однако у него был ещё один специфический навык: развитый голосовой аппарат и способность к звукоподражанию. Это тоже было витальным: имитируя рык хищников, наш примат отпугивал других падальщиков от своей пищи. Оказавшийся весьма полезным, этот навык стремительно прогрессировал: животное умело имитировать множество разных звуков, издаваемых многими другими животными. Из этого развилась очень специфическая способность — подавлять конкурентов за еду на сугубо психическом уровне, без использования мышц, когтей и зубов, исключительно звуком и взглядом: пресловутая суггестия.

Далее случилось неизбежное: суггестия стала применяться и в отношении себе подобных — стадо стало жёстко иерархичным, выделилась прослойка супер-суггесторов, «психократов». Причём такой доминирующий самец по понятным причинам получал монополию на возможность оставить потомство — доступ к самкам имел один из восьми, но именно с наиболее развитым навыком суггестии. Что привело к резкому ускорению развития этого навыка в следующих поколениях. И это уже не вполне животное, но и далеко не человек: такой «царь зверей», у Поршнева он называется «троглодитом». Ключевое — это способность подавлять чужие рефлексы и навязывать другим существам свою волю. Зачатки этого есть и у крупных кошачьих («взгляд тигра»), и даже у змей («гипноз удава»), но оно оставило их всех по уровню развития этого навыка далеко позади. Однако само при этом всё ещё оставалось полностью рефлекторным, то есть точно так же, как и остальные дикие звери, существующим в рамках первой сигнальной системы и подчиняющимся её «правилам».

Ключевой поворотный момент — это когда в недоминантных мужских особях, заведомо обречённых на гибель (в условиях постоянного голода суггестируемые буквально становились ещё и едой), стала развиваться защитная способность противостоять чужому суггестивному воздействию — так называемая контр-суггестия. Суть механизма в том, чтобы волевым усилием затормозить рефлекторную реакцию на внешний раздражитель, «превозмочь» голос тела. Единственный способ это сделать состоял в том, чтобы «вырастить» у себя в голове своего рода внутреннего суггестора, чьё влияние на твоё собственное тело оказывается более сильным, чем влияние любых внешних раздражителей, включая и управляющие сигналы других суггесторов. Тут-то и появляется «я», причём сразу как «сверх-я», оно же «внутренний голос». И до самых недавних времён — см.исследования по «бикамеральному сознанию» — этот внутренний голос воспринимался как некая сверхсила — собственно, тут уже и появляется «место бога», и даже пресловутый «радикальный субъект» (по Дугину). Но главное, что появляется — пространство «внутреннего диалога» между «собой» («телом») и своим «внутренним суггестором» — пространство, в котором появляется и развивается собственно «сознание».

Дальнейшее понять легко. Зная «язык зверей и птиц» (та самая способность к звукоподражанию), нарождающийся Homo sapiens обрёл способность называть их, давать им имена — изначально буквально теми самыми звукоподражаниями. Возникла устойчивая связь между «сигнификатом» и «денотатом» и способность обмениваться информацией: например, сымитировав лай шакала, подать сигнал своим, что шакалы поблизости. Из этого начала развиваться речь, а потом и язык в близком к современному понимании. На арену истории вышел «человек разумный».

Всё было далеко не так гладко, как в этом упрощённом описании. Например, довольно долгое время этот новый homo сосуществовал в одной экологической нише со своим прямым предшественником — троглодитом-психократом; и это сосуществование было далеко не мирным. «Альфачи» по-прежнему подавляли и ели своих собратьев, пусть более развитых интеллектуально, но и более беззащитных — те убегали; именно с этим связано взрывное распространение человека по планете в верхнем палеолите. Настоящий перелом случился в тот момент, когда уровень развития речи позволил организовать коллективное действие — ну а тут уж, понятное дело, «гуртом и батьку легше бити». Именно в этот момент, кстати, был жёстко и беспощадно решён «неандертальский вопрос». Но, как утверждает тот же Диденко, гены «суперанималов» — суггесторов-психократов-людоедов — сохранились в человеческой популяции и регулярно «выстреливают» появлением в каждом поколении некоторого числа доминантных супер-хищников — от вождей и героев до преступников и маньяков.

1. Познание

Ключевое для нас здесь, однако же, то, как именно происходило взаимодействие с внешним миром в сконструированном таким образом сознании. Если вкратце, произвольно выделяемому объекту, а потом и «типу» объектов присваивается некое «имя» и конструируется в голове его «вербальное описание», так сказать, «рабочая модель»; и там же вырабатываются алгоритмы реакций, представляющие из себя поначалу наборы инструктирующих команд. Есть шакал; он неопасен, когда один, но опасен, когда их стая, поэтому — диверсификация реакций: стой, бей, беги и т.д.

За пределы этой базовой «операционной системы» мы по большому счёту так и не вышли до сих пор. Мы познаём мир именно так: создаём в сознании своего рода «копию», «рабочую модель» любого объекта, с которым имеем дело, и опосредуем взаимодействие с реальным объектом этой самой копией: совокупностью всего, что мы «знаем» о нём.

В этом смысле Кант со своим различением «феномена» и «ноумена» целиком прав: наш разум — это главным образом коллекция «ментальных двойников» любых явлений, с которыми мы имеем дело, и их (преимущественно вербальных, хотя не только) ассоциативных описаний. Которые мы корректируем, углубляем и усложняем по мере того, как объект обнаруживает новые свойства, не предусмотренные предыдущим тактом моделирования, но всё равно любая такая модель есть по определению редукция и упрощение.

Также прав и Сократ: за границей того, что мы «знаем» о мире, находится бездна того, что мы о нём «не знаем», а ещё дальше — космос всего того, где мы «не знаем» даже что именно мы «не знаем». Все эти три вложенные друг в друга сферы постепенно расширяются, переходя одна в другую, но тем не менее любой луч от ядра нашего знания в сторону пространства незнания теряется в бесконечности.

1. Антропология

Тысячелетие «христологических споров» — начиная с арианского раскола в IV веке и заканчивая тем самым спором о Фаворском свете в XIV-м — это, говоря современным языком, на самом деле споры о человеке, его возможностях и предназначении. Христос, «Богочеловек» — это просто наиболее понятная всем людям греческой культуры метафора человека вообще, причём не просто человека, а образа или образца, «модели» для любого человека. Христианство победило именно потому, что предложило наиболее «прорывной» ответ на главный экзистенциальный вызов человечества — вызов неизбежности личной смерти. «Обрести жизнь вечную» — вполне достойная цель для любого человеческого существа; в каком-то смысле тоже «запрограммированная» описанной выше структурой сознания и его генезисом. Оно ведь возникает именно как механизм личного спасения от неизбежной гибели — тут без всякого высокого пафоса, речь идёт о вполне конкретной страшной участи «обеда» для хищника-суггестора, постепенно трансформировавшегося в архаичном сознании в образ того самого «врага рода человеческого».

Дальше последовало неизбежное «склеивание» метафор: спасение не просто от гибели, а от всякой смерти вообще: «сверх-Я» с самого начала по функции это «анти-смерть». Вторая важная особенность — что речь первоначально идёт именно о защите от суггестии, «подавления воли»: то есть прежде чем твоё тело становится «обедом» у хищника, он внушением умерщвляет твоё «я», превращает тебя в послушную жертву своих злокозненных намерений, и ключ к спасению — сохранить себя. Враг перед тем, как заставить тебя «перестать жить» (то есть убить физически), сначала заставляет тебя «перестать быть» (убивает ментально) — и, собственно, в этот момент ты уже умер, даже когда физически ещё жив и здоров. Соответственно, сверхзадача — «не перестать быть» вообще никогда, даже в ситуации смертельной опасности, неизбежной гибели — и об этом вся мифология об античных героях. Они все гибнут, но «остаются собой» в том числе и в момент гибели. Христос же — это как бы «следующий шаг» — не просто «героически погибнуть», как Геракл, Ахилл или Тесей, но и физически победить смерть, воскреснуть из мёртвых. В конечном счёте, в этом главная «программа» христианства — идея личного спасения. Основанная на том очевидном биологическом факте, что «сознание» — в отличие от своего биологического носителя — бессмертно «по умолчанию». Напоминаю: бессмертие — это ещё и базовый атрибут божества. И в этом смысле, говоря уже в узком смысле о христианской категории «богопознания» и «богообщения», подразумевается в пределе именно эта простая и очевидная задача: путь к бессмертию личного сознания, того самого «я».

Нам всё это сейчас трудно понимать именно потому, что тот язык, на котором об этом говорили две тысячи или тысячу лет назад, сейчас донельзя «обфлажкован» культурными контекстами, которые постепенно утрачивали свою актуальность по мере того, как «идея Бога» всё больше «выносилась за скобки», и в центр внимания постепенно перемещался сам человек. И началось это именно с невероятно красивой в своём безумии и замахе идеи — что «разум» это и есть тот самый магистральный путь к бессмертию. Древо познания.

1. Исихазм.

Всё изложенное даёт предельно ясную схему понимания как древнего спора Варлаама с Паламой, как «кантовского переворота» в философии, так и ультрасовременного, образца первой половины XXI века, конфликта «гуманизм-трансгуманизм». Причём — вот сюрприз — все три «дискурса» на самом деле об одном и том же: о бытии и сознании, о смерти и бессмертии.

Отправной точкой здесь является сознание — и, соответственно, познание как его основная функция. Сейчас, благодаря новейшим достижениям науки о мозге, мы как никогда много знаем про то, как именно наше «я» взаимодействует с окружающим миром. Но в XIV веке мы ещё были только в самом начале этого пути.

В Италии тогда пышным цветом цвёл Ренессанс — как бы «переоткрытие заново» погребённых под толщей «тёмных веков» достижений высокой античности. Крестьяне выкапывали из навоза мраморные статуи, а интеллектуалы запоем перечитывали чудом сохранившиеся произведения античных авторов. Происходило самоосознание себя наследниками великой древней цивилизации, с недосягаемо более высокой культурой, чем любая актуальная. Варлаам Калабрийский — образованный итальянский грек, эталонный продукт своей эпохи, «ренессансный человек», для которого Платон и Аристотель значили едва ли не больше, чем, к примеру, Библия. В его текстах видно, как «захватывает дух» от возможности понять, описать и классифицировать мир — следуя путём, предначертанным новооткрытыми и переосмысленными античными классиками.

Совсем иная ситуация в Βασιλεία Ῥωμαίων. С огромным трудом восстановившаяся после «латинского погрома», подвергающаяся постоянным ударам с востока, всё более беспомощная перед вызовами растущей прямо под боком силы — вчерашних наёмников и «трудовых мигрантов», объединяющихся во всё более агрессивные и амбициозные султанаты — но, тем не менее, сохранившая непрерывную традицию с тех самых античных времён, она ищет «чудесного спасения» от приближающейся неизбежной гибели. Салоникийский архиепископ Григорий Палама — афонский мистик, аскет и богослов — в то же время куда больший «реалист», потому что для его современников вопрос стоял не о том, как бы ещё поизучать жуков или обсудить труды классиков, а о том, как выжить и сохранить себя и свою веру в ситуации «осаждённой крепости».

Основной рисунок спора таков.

Тезис Варлаама: следуя путём Аристотеля — изучая, познавая и классифицируя окружающий мир — в конечном счёте можно постичь Божий замысел о нём. То есть его «путь к Богообщению» — Бога можно «понять» средствами человеческого разума, у человека — того самого, новооткрытого, антично-ренессансного всемогущего человека — для этого всё есть, ему всё дано.

Контртезис Паламы: разум — ограничен, он сам по себе ловушка, он принципиально недостаточен для достижения такой цели. Но это не значит, что Богообщение невозможно — просто для него, кроме голого аристотелевского рацио, необходимо ещё нечто, находящееся за пределами понимания в обычном смысле. Если пытаться сколько-нибудь адекватным языком описать то, что имелось в виду (а надо понимать, что даже для языка XIV в. это было довольно трудно — отсюда «Слово в защиту священнобезмолвствующих»)… наверное, для этого лучше всего подойдёт наше русское слово «благодать». То есть некий иной дар человеку, помимо дара разума, раскрывающийся только в экстремальных практиках веры — аскезе и молитве.

Хорошо, я обещал более «современный» язык. Аскеза — это про преодоление ограничений телесности, про это вам сейчас любой адепт «телесных практик», от йоги до фитнеса, от «лечебного голодания» до «биохакинга» залечит только в путь; просто у них они все замкнуты сами на себя, что делает их «себя ради юродивыми». Молитва — ну тут опять же у современников это слово вытеснило азиатское понятие «медитации» — всевозможные практики «остановки ума», но она, в отличие от настоящей молитвы, опять же непонятно кому, получается, что самому себе.

Тем не менее, если очень точно откалибровать «внутреннюю интуицию», можно и на вполне современном языке понять и объяснить, что имели в виду паламиты. Тут подойдёт даже язык Стругацких — «третья сигнальная система», выход за пределы ограничений и обусловленностей, связанных с животным началом человека (у них это то, что удалось «люденам»). А если в духе гегелевской диалектики, к примеру, то если Homo sapiens это такое «антиживотное», отрицание, антитезис к животному началу, то искомое третье — это «снятие», Aufhebung данного диалектического противоречия через нахождение формы «абсолютного бытия», не являющегося ни «животным», ни «человеческим», но в каком-то смысле интегрирующем в себя и то, и то. Ну а если уж совсем жестить, то подойдёт взятый изначально из того же Гегеля, но всячески развитый Хайдеггером (и любимый Дугиным )) Dasein, «абсолютное бытие».

Всё это, впрочем, тоже не более чем метафоры. Суть же в следующем: путь к бессмертию сознания («духа») — только через преодоление фундаментальных ограничений: как изначальной «животной» природы, так и противостоящего ему «человеческого» разума. И, главное, чего нет ни у Гегеля с Хайдеггером, ни у Стругацких, но зато очень ясно сформулировано у Паламы — этот путь невозможен при замкнутости человека самого-на-себя, «работе с собой». Говоря языком его времени — для этого нужен Бог; и, соответственно, вера как устойчивый вектор движения человека к Нему. Модная французская философия — какой-нибудь Левинас — попыталась поставить в этой конструкции на место Бога странную новосозданную категорию «Другого», но это, как по мне, тоже такое фиглярство и жонглирование смыслом. Что не отменяет истинности того древнего наблюдения, что в «ближнем своём» можно и нужно уметь видеть божественное начало, и отсюда, в частности, вытекает вся христианская этика.

1. Гносеология.

Ключевая позиция, на уровне «рабочей схемы», такая. Мы изначально познаём мир одним-единственным доступным нам способом: создавая у себя в голове своеобразные «копии» реальности, так называемые «картины мира», и работая уже с ними. Причём «строительным материалом» для такого конструирования является язык — что позволяет наиболее радикальным «филологам» (в изначальном смысле этого слова) провозглашать «Язык есть Бог»: что у Бродского, что, к примеру, у «имяславцев». Я когда-то тоже так думал; сейчас склонен считать, что это идололатрия: нельзя инструменту присваивать свойства субъекта — это всё равно что обожествлять палку-копалку, с помощью которой давние предки когда-то выкапывали коренья.

Тем не менее нельзя отрицать главного: мы «видим», «слышим», даже «обоняем» и «осязаем» не столько глазами, ушами, ноздрями или кожей, сколько языком. Он генеральный «посредник» между нашим «я» и миром, именно с его помощью мы строим устойчивое, не-рефлекторное отношение к реальности. Язык и сознание неразрывно связаны, второе буквально «сделано» из первого, и это сейчас нам блистательно демонстрируют языковые модели ИИ. Более того: язык это сознание, существующее именно в форме коллективного сознания, то есть передаваемого от человека к человеку через пространство и время «знания» и «понимания». Маклюэновское «Medium is the message» — это практически то же самое «язык есть Бог», ну или, если отмотать на две тысячи лет назад, принятое у раннехристианских философов отождествление Христа и Логоса. Тем не менее, если чуть больше погрузиться в детали, античный Логос это нечто куда большее, что просто «слово», иначе известная первая фраза Евангелия от Иоанна была бы невозможна.

Современному, образца начала XXI века человеку это, как ни странно, интуитивно понятно куда лучше, чем нашим непосредственным предшественникам эпохи торжества рационализма. Сегодня в чести «невербалика», «чувственность», «интуиция», «визуальное мышление» и десятки иных путей ухода от «логичного» мира недавнего прошлого; даже в массовый обычай вошло общаться смайликами (квази-иероглифами информационной эры). Но это всё, в строгом смысле, всего лишь расширения «языка», сами по себе по-прежнему остающиеся «языком» на уровне базовой схемы познания-через-моделирование.

Столбовой вопрос, заданный Кантом в «Критике чистого разума» — как возможно познание, и в особенности познание того, что в принципе нельзя ни «ощутить в опыте», ни «описать словами» — по-прежнему актуален. Старая концепция — директивно постановить, что всё, что существует, в принципе доступно рациональному познанию, а если что-то недоступно — проще исходить из того, что оно и не существует — это всё тот же Варлаам, он же манифест воинствующего новоевропейского рационализма. Который, замечу, с упорством, достойным лучшего применения, продолжает гнуть свою линию и сейчас, двести с лишним лет спустя после Канта: «ща мы тут разберёмся», оно же «взять бы этого Канта — и на Соловки». ИИ — сейчас самый фронтир этой доктрины: а вот мы возьмём и соорудим машину, не просто «знающую», но и «познающую» в автоматическом режиме.

Надо ли говорить, что такое «познание», оторванное от хозяйского «я» — это «познание для никого». Изначальное человеческое сознание, «по образу и подобию» которого конструируются сейчас нейросетевые алгоритмы, имело железобетонное целеполагание когнитивной деятельности — борьба за жизнь, изначально даже просто за выживание в агрессивной среде. Борьба, которой обязано само возникновение «я»: «жизнь есть борьба за жизнь», как справедливо замечает Мигель де Унамуно. Но вот «кентавр», то есть человек, вооружённый мощью ИИ — это действительно страшная угроза всему остальному человечеству. Мы видели, как чемпионы по шахматам и го проигрывали компьютерам — это прообраз того, что ждёт людей, вынужденных опираться только на свои собственные, данные природой когнитивные возможности, в столкновении с такими «кентаврами». Как и когда-то давно, на заре человечества, первые для вторых — даже не противник, а просто еда.

1. Мы и они.

Если возвращаться из всех этих далей и высей в актуальный контекст весны 2024 года, расклад становится по-настоящему трагичным. Сильные мира сего находятся в шаге от овладения такими инструментами господства над всем остальным человечеством, по сравнению с которым «суггестия» древних троглодитов — детские игрушки. Но это бы полбеды. Как и в той невозможно далёкой праистории в случае с суггесторами, сила воздействия этих инструментов максимальна именно тогда, когда идёт взаимодействие «один в один» — то есть когда они направлены на полностью атомарного, индивидуализированного человека, лишённого всех коллективных связей.

Древний суггестор, встретив глаза в глаза свою жертву, гипнотизирует её, убивает сознание, подчиняет волю — превращает в раба, «зомби», биодрон, полностью послушного исполнителя своей воли. Дальше он его или убивает и ест, если голоден, или отправляет добыть ему еду — например, убить кого-нибудь ещё.

Но если он встретил нескольких — причём не «толпу», а именно организованный коллектив с развитыми навыками внутреннего взаимодействия и координации усилий — ему приходится гораздо тяжелее. Он пытается найти и нейтрализовать в нём главного — но его может не быть, если там сетевой принцип организации. Он пытается воздействовать сразу на всю группу — но такое воздействие заведомо слабее. В конечном счёте, его самого убивают — может быть даже и едят.

Если посмотреть на ключевые техносоциальные процессы последних десятилетий, мы увидим ряд целенаправленных усилий по деконструкции буквально всех «старых» форм коллективной идентичности — семьи, религии, этноса, трудового коллектива и, конечно же, государства. Мы видим ряд целенаправленных усилий, направленных на «выращивание» полностью атомизированного индивида — полностью стёртого обитателя человейника: бесполого, бессемейного, бездетного, ни во что не верящего, безродно-космополитично-«глобального», не связанного узами лояльности ни с родной землёй, ни со своим народом, ни со своей страной, ни со своей верой. Вдобавок — неагрессивного (то есть беззащитного), «цифрового» (то есть все его социальные связи — дистанционные и потому слабые), без прошлого (история частью табуирована, частью фальсифицирована, частью прямо запрещена) и без будущего (будущее — это веер разных версий катастрофы-антиутопии), живущего одним днём, ориентированного на «личный успех» и «престижное потребление», причём согласно новым эко-веяниям — максимально экономичное с точки зрения планетарных ресурсов (еды и энергии), то есть скорее символическое («нищепанк» по Мараховскому). Кто это такие? Это просто скот для скотобойни.

MVP, или «рабочую модель» такой планетарной скотобойни мы видим прямо сейчас в одной известной соседней «пост-стране». Мы видим людей, которым стёрли память, язык, веру, постепенно стирают также пол и расу, обнулили государство (поскольку теперь они воюют «за весь свободный мир»), превратили в биодронов, инструктируемых изощрённой машиной промывки мозгов, и планомерно утилизируют в гигантских размеров биореакторе.

Наше послание миру, исходя из этого, предельно простое. Если это сейчас не остановить — это то, что ждёт всех. Все 8 миллиардов, без какого-либо исключения. Весь смысл взятых нами на флаг «традиционных ценностей» — пусть пока довольно неуклюже сформулированное, но довольно ясное послание «врагам рода человеческого»: мы, русские, хотим остаться людьми. С родителями (и их предками), с детьми, с историей, с верой, со своей государственностью, со своими языком и культурой. За это сейчас и идёт война на берегах русской реки Днепр.

Напоследок совсем немного языка. Жить (leben, to live) и быть (sein, to be) — это разные понятия. То, против чего восстала 10 лет назад Русская Весна, как раз объясняется этим различием. То, как именно перерабатывался «человеческий материал» в «биодроны», выглядело поначалу не как классический геноцид, когда убивают, лишают жизни. Убивали мало и точечно, только самых борзых. Всех остальных последовательно, неуклонно, железной волей лишали именно второго — возможности быть, быть собой. Говорить на родном языке, учить ему своих детей. Помнить своё прошлое, своих родителей и их ценности. Ходить в ту же церковь и молиться тем же святым, которым молились они. Любить свою страну — да-да, несмотря на карикатурный плакатный госпатриотизм, базовый вектор — «интеграция» в «большую европейскую семью», читай — полную сдачу суверенитета. Если давать этому какое-то определение, это был именно сапиоцид, целенаправленное лишение разума.

В чуть редуцированном виде (из-за «проснувшегося» в какой-то момент и начавшего сопротивляться, поначалу слабенько, потом сильнее, инстинкта самосохранения, он же «царь в голове»), но всё то же самое происходило, а частично и продолжает происходить и у нас. И через поколение-два нам была предписана в точности эта же судьба — сгинуть в биореакторе за «ценности свободного мира», только уже на берегах Амура, а не Днепра. Тут должна быть ясность.

Но сейчас, повторяю, весь действительно свободный мир должен осознать, с какой поистине страшной экзистенциальной угрозой он столкнулся. А наша задача — как можно точнее и яснее донести эту правду до всех, до каждого «негра преклонных годов» в любой точке мира. И суметь выработать механизмы коллективной самозащиты.

С наступающим всех Воскресением Христовым — праздником победы человека над смертью. Это касается всех — христиан всех конфессий, мусульман, буддистов, конфуцианцев, индуистов, атеистов… Всех, кроме тех, кто выбрал другую сторону.

Мы победим.