Туманы науки…

Часть 1. Гражданку зарезали всю.

1.

Около года назад, во времена, по сегодняшним меркам еще беззаботные, в сети проходили дебаты двоих достаточно известных людей, в равной степени имеющих, мягко скажем, определенные претензии к науке. Один из них высказал удивление, что наука в обществе сегодня имеет едва ли не религиозный статус, а второй возражал, что сегодня, напротив, интерес к науке значительно ослаб, а вот в веке девятнадцатом… В итоге стало понятно, что первый собеседник, говоря о сегодняшнем дне, игнорирует историю вопроса в целом, а второй, увлекшись историзмом, понятия не имеет о дне сегодняшнем и сегодняшнем отношении к науке в социуме. То есть каждый как минимум говорил о какой-то «своей» науке, что характерно для большинства представителей рациональной аналитики – неспособность видеть саму суть предмета. Одни («наблюдатели», «свидетели») воспринимают и констатируют исключительно сиюминутное положение дел, другие («летописцы») излагают лишь историю предмета, так же не видя его сути.

По причине абсолютного превосходства этой «сути» перед всеми остальными сущностями, я даже в быту не люблю ни голых констатаций, ни предварительных экскурсов в историю вопроса. Нужна тебе, скажем, справка о времени приготовления блюда из картошки, а вместо этого получаешь в сети долгую сагу о поклонении картофелю у индейцев Южной Америки, завозе клубней в таком-то веке в Европу, о ее ареале, популярности и пользе <...>

Между тем без минимального экскурса в историю науки не обойтись, поскольку в нашем случае некоторые сущностные вопросы неотделимы от исторических. Переход от эпохи Просвещения к эпохе великих научных открытий имел взрывной и практически синхронный характер во всех экономически развитых странах мира. Для описания этого времени можно пользоваться различными терминами и историческими градациями (эпоха научных открытий, век промышленной революции, век электричества и др.), но в онтологическом, сущностном плане это было окончательное завершение времени Традиции и утверждение Модерна, со всеми его ценностными установками (см. Таран Р., «Три парадигмы»). В давние времена античный мир столь же взрывным образом стал христианским. Альтернатив той революции, по крайней мере, для человека религиозного, не существует. Но мог ли устоять мир Традиции перед натиском Модерна?

Опять же, для человека религиозного – мир Традиции в своем прежнем виде и в тех новых условиях – устоять не мог однозначно. Например, один тот факт, что многие изобретения новой эпохи были сделаны одновременно (а некоторые едва ли не в один день), свидетельствует, что так называемый прогресс, ключевое понятие модерна, есть вещь в нашем мире объективная, и нам остается только понять причины его активизации в определенные моменты истории.

Есть такое необычное предположение, что многие технические открытия и изобретения человечества уже существуют в виде некой готовой идеи, которую изобретатель должен только нащупать и формализовать. И если этого по какой-либо причине не сделает Александр Попов, то обязательно сделает Маркони. Или наоборот. Мысль эта может показаться дикой и даже эзотерической, но по здравому разумению в ней нет ничего необычного. Существует ли арифметика в природе? Числа, знаки, операции деления и умножения? Существуют ли в природе математические формулы? Существует ли формальная логика и силлогизмы? Разумеется, нет. И в явном, и в неявном виде – нет. Но у этого мира изначально есть свои законы, константы и аксиомы, свои гармоничные соотношения, нерушимые причинно-следственные связи. Некоторые теологические умники утверждают, что математика и логика изобретены Создателем и поэтому в принципе могут доказать Его существование. Галилей также говорил, что книга природы написана Богом на языке математики, и здесь нам, уж простите, придется Галилея еще раз немного порепрессировать (нетолерантная инквизиционная шутка). На каком языке написана книга природы, неизвестно, но поскольку мир гармоничен, тонко настроен и константен, то человек способен искать, находить и формализовать этот неведомый язык собственным языком уравнений и формул. Если два яблока при сложении с двумя другими дают четыре, то этот неизменный факт человек и запишет изобретенным им самим языком арифметики. Если глиняный горшок при падении разбился и не думает вновь восставать из осколков, то и это наблюдение, без знания истинного языка книги природы, человек зафиксирует в виде причинно-следственной логической связи, то есть в виде изобретенной им самим логики. Итак, еще раз – любые точные науки есть изобретенный человеком специальный собственный язык, которым он фиксирует существующие и присущие нашему миру свойства и закономерности. Он точен лишь потому, что точно само мироздание.

Но что там у нас с синхронными (или относительно синхронными) техническими изобретениями в разных странах, скажем, паровой машины, самолета, радио, телефона или реактивного двигателя? А то, что в самом разнообразном физическом виде все это уже давно реализовано в природе, лежит на поверхности и во все века доступно наблюдению – пар в закрытом горшке с кипящей водой создает давление; птицы, хоть и тяжелее воздуха, но летают; сигнал как осмысленную информацию можно передавать на разные расстояния звуковым, световым или «проводным» образом с помощью соответственно барабанов, отраженных солнечных бликов, веревок и голубей, а принцип реактивного движения в готовом виде можно подсмотреть у каракатиц, кальмаров или осьминогов. Однако секрет в том, что любая новация следует за технологией, а не наоборот. То есть за возможностью реализовать новацию «в материале». В древней Месопотамии, судя по всему, уже пользовались гальваническими элементами, куда заливался лимонный сок в качестве электролита. Китайцы также еще на заре истории изобрели порох, ракеты и воздушного змея. Леонардо да Винчи изобрел парашют, танк и вертолет. Даже условные пещерные люди не могли не заметить, что передвижение тяжестей облегчают такие приспособления, как рычаг и цилиндрические стволы деревьев. По сути, в любые времена люди могли наблюдать действие подъемной силы птичьего крыла и, соответственно, реализовать его в искусственном крыле, то есть могли придумать и самолет, и подводную лодку, и повозку на ракетной или реактивной тяге. Однако новации новациями, но ни у пещерных людей, ни у жителей Месопотамии, ни у китайцев, ни у Леонардо да Винчи не было возможностей реализовать все эти задумки или найти им соответствующее времени применение. Их мозг был готов к тому, чтобы придумать некий фантастический аппарат для передвижения в пространстве, но реально передвигаться с увеличенной скоростью они имели возможность только на лошадях. Не было технологий, инструментов и аутентичных материалов.

Отсюда сделаем вывод, что наступление новой эры Модерна было неизбежным. Как только человечество доросло до определенного уровня технологических возможностей, произошел взрыв новых открытий, взлет по экспоненте, а точнее – ученые и изобретатели в массовом порядке смогли реализовать все те задумки, что уже носились в воздухе. Если XVIII век дал массу полезных изобретений в области механических устройств (паровая машина, прядильный и токарный станки), инженерных и строительных технологий (кессон, цемент, точные измерительные инструменты, громоотвод), транспортных новаций (подводная лодка-бочка, воздушный шар, каналы для перевозки грузов), то XIX век – это время качественно иных, принципиально новых технических решений. Приведем лишь самые известные имена и самые значимые открытия и изобретения XIX века.

Лаваль, Парсонс (паровая турбина); Стефенсон (первая железная дорога, паровоз); Ампер, Максвелл, Герц (электричество); Фарадей, Стёрджен, Дэвенпорт (электродвигатель); Браун, Ленуар, Отто (газовый двигатель внутреннего сгорания); Генри, Шиллинг (электротелеграф); Яблочков (дуговая лампа); Эдисон (электрическая лампочка, фонограф); Планте (аккумулятор); Крукс (электронно-лучевая трубка); Ньепс, Дагер, Тальбот (фотография); Истмен (рулонная фотоплёнка); Тимченко, братья Люмьер (киноаппарат); Фуко (гироскоп); Бессемер (технология производства стали из чугуна); Хайят (целлулоид); Дрэйк (нефтяные скважины); Винчестер, Спенсер, Максим (многозарядное оружие); Пастер (иммунология и микробиология, пастеризация); Кох (микробиология); Бернар (эндокринология); Лонг (анестезия); Мендель (генетика); Мартен (мартеновская печь); Пирсон (метрополитен); Менделеев (периодическая система элементов); Лобачевский (геометрия); Можайский, Тампль (самолет-моноплан с двигателем); Цепеллин (жёсткий дирижабль); Белл (телефон); Даймлер, Бенц (бензиновый двигатель, первый автомобиль); Седлен, Маркус (автомобиль); Сименс (электрифицированные железная дорога, троллейбус, трамвай); Тесла (двигатель переменного тока, трансформатор, радиоуправление, беспроводное освещение); Майбах (мотоцикл); Блати, Циперновский, Дизель (дизельный двигатель); Попов, Маркони, Лумис, Хьюз (радио, беспроводная связь); Рентген (рентгеновское излучение); Беккерель (радиоактивность); Томсон (электрон); Цёлльнер, Кирхгоф (фотометрия и спектральный анализ); Кибальчич (разработка ракетного летательного аппарата).

Сюда необходимо добавить еще изобретение «аналитической машины» Бэббиджа, по сути, прообраз современного цифрового компьютера, а также изобретение Жаккаром первого станка с числовым программным управлением, а именно ткацкого станка, где управление нитью для прошива ткани в определенных местах осуществлялось с помощью перфокарты с отверстиями.

Подавляющее большинство этих изобретений было быстро воплощено в работающие машины и системы, производилось серийно и постоянно совершенствовалось. Взрывную техническую революцию XIX века можно сравнить, наверное, с Кембрийским взрывом в палеонтологии, когда все основные типы животных появляются в «летописи окаменелостей» одновременно. Даже с сегодняшней точки зрения может показаться, что в XIX веке было изобретено абсолютно всё, или почти абсолютно всё, и весь дальнейший технический прогресс до сегодняшнего дня представляет собой по сути лишь горизонтальные улучшения и «количественную», а не качественную модернизацию идей и изобретений XIX века. Компьютеры, реактивные и ракетные двигатели, космические полеты, современная медицина, и даже эпоха атомной физики, подготовленная фундаментальными открытиями рентгеновских лучей (1895), радиоактивности (1896) и электрона (1897) – всему этому было положено начало еще тогда, во взрывном XIX веке.

Впрочем, XIX век по своим социальным последствиям, по переменам в общественном сознании не менее значим, чем своими технологическими прорывами. Я уже высказывался в том плане, что Дарвин, Ницше и Маркс не были теми разрушителями прежнего традиционного уклада, породившего в дальнейшем нацизм, коммунизм, мировые войны, геноцид, атеизм и прочее отвержение моральных ценностей. Они были лишь продуктами той эпохи, которая их вынесла на гребне волны в качестве своих новых аватаров. Это сама эпоха с ее идеями прогресса, соревнования, конкуренции а по сути идеями агрессивного противостояния и превосходства <...> породила и новый тип теоретиков, и обесценила в социуме идеи Христианства, и заложила моральные основания для будущих революций и мировых войн. Сама идея развития как стремления к какой-то волшебной цели, подтолкнула к соблазнам мирового господства. Когда художнику приходит новая идея, он рисует картину. Когда конструктор получает новые технологии, он изобретает принципиально новый агрегат, возможный к воплощению. Но когда политики всего мира получают в руки плоды научного и технологического прорыва, их самих «прорывает» – моментально просыпаются амбиции превосходства, территориальные и колониальные претензии. И как все прежнее проходит, так прежние времена Традиции неизменно и без всякой возможности возврата сменились новыми временами железных машин, агрессивного и тоталитарного сознания Модерна.

Дьявол кроется в деталях. Нельзя было в XIX веке изобрести велосипед (настоящий, не метафорический) и думать, что это не потянет за собой идею эмансипации женщин. Чтобы ездить на велосипеде, женщинам пришлось надеть брюки, а эта ниточка потянула за собой уже и требование других прав и равенств с мужчинами. Здесь все было завязано в единый узел, и одно не существовало без другого. Казалось бы, мелочь – всего лишь изобрели какой-то велосипед, а в итоге женщины стали осваивать мужские профессии, водить машины, летать на аэропланах, заниматься наукой, сниматься в кино и писать книги. И далее со всеми остановками.

И, разумеется, у всего этого нового великолепия была обратная сторона – не только политически внешняя, но и внутренняя, поскольку технические достижения, задвинув в дальний угол этику Христианской Традиции, стократно усилили и внутри самого общества все «гнилостные» процессы – ибо скоростной транспорт, электричество, телеграф, газеты позволили мгновенно и массово распространять новые идеи Модерна, инфицировать мозг обывателя идеями Дарвина, Маркса, Фрейда и Ницше, пропагандировать и манипулировать сознанием так называемых масс. Эй, массы, Христианство призывало вас отдать последнюю рубашку ближнему, а мы говорим, что человек человеку волк, что в этом мире выживает сильнейший, падающего толкни, только в борьбе обретешь ты право свое.

Если судить даже по классической нашей литературе, отражающей сознание Традиции, то предательство гоголевским Андрием своих боевых товарищей безусловно требовало наказания смертью, и даже от рук отца. Онегин запоздало признается Татьяне в любви, но та, сама влюбленная в Онегина, отвечает, что уже другому отдана и будет век ему верна. Дубровский останавливает карету Маши и объявляет: «Вы свободны!» Но, говоря простым языком, толку-то, что она свободна физически? – она уже успела обвенчаться с нелюбимым женихом. А во времена Модерна от измены уже ничто не удерживает Анну Каренину и Лару Антипову. И уже в каких-нибудь современных топовых фильмах типа «Аватара» или «Английского пациента» предательство боевых товарищей трактуется как право человека на личный выбор. А уж в нынешних постмодернистских, которым несть числа, нам и вовсе предлагается встать на сторону зла, вплоть до инфернального, понять его и ему посочувствовать. Если Базаров был лишним человеком в традиционном обществе, то очень скоро лишними в обществе оказались идеалы самой Традиции.

Эволюция, прогресс, развитие стали абсолютными ценностями нового индустриального мира. Не Дарвин с Ницше породили будущий расизм, евгенику и геноцид, а породила их сама идея абсолютности прогресса и развития, автоматически подразумевающая неравенство – есть люди финансово успешные, а есть неудачники, нищеброды; есть народы и страны цивилизованные, а есть отсталые, эволюционно недоразвитые; есть белые люди, а есть генетический мусор.

Научных и технических открытий было сделано так много, прогресс был настолько очевиден, что на какое-то время даже показалось, что наука себя исчерпала. Физик Альберт Майкельсон заявил в 1894 году, что все открытия в науке уже сделаны, а «будущие истины физики следует искать в шестом знаке после запятой». Молодого Планка друзья вообще отговаривали заниматься физикой, а лорд Кельвин в речи 1900 года выдал свою знаменитую метафору о чистом небе над головой физики, где горизонт омрачают лишь два маленьких облачка. Как известно, этот прогноз погоды не сбылся, и уже в начале XX века последовали такие ураганы средь ясного неба, как теория относительности и квантовая механика.

Россия XIX – начала XX века, как и весь цивилизованный мир, жила полноценной жизнью новых времен. В почете были не только науки, но и искусство, и религиозная мысль, не было счета литературным кружкам и многочисленным философским школам и течениям. Но и здесь идея «прогресса» как возможность достичь невиданной ранее великой цели и сорвать свой джек-пот («кто был ничем, тот станет всем»), помноженная на упомянутые научные и технические достижения века, быстро сделала свою разрушительную работу. Поэтому революция в России, а также Первая и Вторая мировые войны показали всему миру, что искусство от войны не спасает (не путать искусство с культурой в целом), а наука – это не только благо, но и методы массового уничтожения, доведенные до совершенства летящие и ползущие железные машины убийства, газовые камеры, эксперименты над людьми и венец прогресса – атомная бомба. Если в прежних войнах солдаты, попрыскавшись одеколоном, бегали друг за другом с саблями по лужайке (не помню, чьё сравнение), то во время Первой мировой внезапно открывшаяся возможность машинного уничтожения людей в промышленных масштабах – как бы перемалывание тысяч жизней в гигантском лязгающем металлом барабане – шокировала даже воюющие стороны.

В итоге научно-техническая революция, от которой человечество могло бы ожидать только новых благ, обесценив Христианство и Традицию, лишь породила глобальный мировоззренческий кризис. В этом смысле первый опыт массовой любви к науке (точнее, к ее плодам) и надежд человечества на ее всесилие окончился неизбежным тупиком и мировым раздором.

Итак, если вернуться к утверждению одного из участников дискуссии в начале этой статьи о бывшей, но утратившей популярность науке, то, разумеется, нет спора, что общество XIX века, как и начала XX-го, было в ошеломлении и восторге от новых научных открытий и ожидающих весь мир радужных перспектив. Утверждать иное было бы странным. Но прав и второй участник дискуссии, считающий, что сегодняшнее отношение общества к науке сравнимо с религиозным поклонением, чего никогда ранее в истории не наблюдалось.

2.

Сужая поле зрения до размеров нашего отечества, вспомним, что ситуация научного бума, аналогичная взрывной волне XIX – начала XX века, повторилась у нас (хотя и в менее масштабной версии) в прошлом веке, в начале 60-х. Этот эффект был особенно силен на фоне предшествующей послевоенной разрухи и бедности советских граждан, которых по большому счету никакая наука не интересовала – ни теоретическая, ни практическая, поскольку науки как таковой в жизни и сознании советского гражданина просто не существовало.

Советская наука, сама по себе весьма передовая, тем не менее всегда была неразрывно связана с политикой и имела парадигмой не стремление сделать каждого своего гражданина счастливым, дав ему какие-то земные блага, а именно обслуживала военную доктрину. В стране, где военными были даже железнодорожники, до самого начала так называемой перестройки (то есть попытки преодоления экономическо-управленческого коллапса СССР) существовала монолитная военная империя, имевшая своей парадигмой не счастье маленького человека, а выживание этой империи во враждебном окружении в условиях холодной войны.

Понятно, что военное противостояние советской науки нацизму и конкурентная интеллектуальная схватка с ним дали мощный толчок развитию советской конструкторской мысли, помноженный на послевоенное «холодное» научно-техническое противостояние с западным миром. Шестидесятые годы прошлого века шли, как это было принято говорить, под знаменем бурного научно-технического прогресса (НТП, или НТР, где «Р» – «революции»). Однако в нашей истории стали происходить какие-то небывалые для остального мира вещи.

К началу 60-х подросло поколение, не видевшее войны, не сидевшее в лагерях и психологически не травмированное, так называемые «шестидесятники». Именно в этой молодой среде зародились новые надежды, связанные с послесталинской «оттепелью» и бурным развитием советской науки и техники. Тот, кто помнит эти времена хоть краешком ранней детской памяти, поймет, о чем я. Как будто внезапно кончилась депрессивная эпоха жилых бараков и подвалов, гопников (тогда они именовались урками) с фиксами и финками, голубятен, военной формы на каждом втором прохожем, всяческих баянов-патефонов и доминошников в каждом дворе. «А у нас во дворе всё пластинка поёт». Это были не только годы триумфальных советских полетов в космос, реактивной авиации, атомной энергетики и прочих примет и прямых следствий бурного послевоенного развития советской (и мировой) науки, но и время, когда вдруг впервые стало явно ощущаться проникновение этой науки в быт каждого советского гражданина. Неповторимый стиль 60-х и начала 70-х составили совершенно новые приметы быта – новая архитектура (дома и «дворцы» из панелей, бетона, стекла и алюминия), транспорт, связь, технически оснащенная районная медицина, доступная в быту техника – относительно массовое появление личных автомашин, бытовых электро- и электронных приборов, новые бытовые технологии и материалы (в частности, синтетические – от кухонной посуды и мебели до одежды) и др. Из Москвы в Киев теперь можно было за пару часов долететь на самолете, а из Ленинграда, скажем, в Петергоф добраться по Финскому заливу на ракете с подводными крыльями. По всему Союзу шло массовое строительство индивидуального (в смысле уже не коммунального) жилья, так называемых «хрущевок», а чуть позже и панельных многоэтажек. Никогда не было, и вот – в квартирах граждан стали появляться холодильники, телевизоры, стиральные машины, радиолы, электроутюги, а позже телефонные аппараты, катушечные и портативные магнитофоны, музыкальные проигрыватели. Все это было в прямом смысле передовым, ламповым и виниловым; и атмосфера, и дизайн тех лет незабываемы – канули в небытие прежние рюши и гобелены, пирамиды из подушек, карманы-газетницы на стене и комоды, а на смену им внезапно пришли легкие полированные стеллажи, складная мебель, треугольные столики на тонких ножках и космического дизайна торшеры с конусообразными плафонами.

Проникновение научных идей и прогнозов в сознание советских людей было настолько впечатляющим, что в среде гуманитариев возникла даже некая антинаучная оппозиция, призывающая всех любителей научного прогресса не пренебрегать извечными гуманитарными ценностями. В среде «шестидесятников» возникло течение, известное как споры «физиков» и «лириков» – знаменитые дискуссии между представителями научных дисциплин и творчества (самыми яркими из последних были Вознесенский, Ахмадулина, Евтушенко, Окуджава, Высоцкий и др.), – это были баталии, оставившие отпечаток на всем культурном пласте того времени. Был популярен, например, фильм «Его звали Роберт», где в пику «физикам» даже робот сталкивался с проблемой «лирических», то есть, человеческих, чувств. Поскольку сам по себе период «оттепели» был временем непривычной до этого свободы и новых надежд, то неверным было бы сказать, что общество увлеклось одной наукой. Между «лириками» и «физиками» шли не только горячие споры, но наблюдалась и явная конвергенция. Совершенно нормальным явлением было выступление поэтов и бардов не только на переполненных стадионах, актовых залах вузов или у памятника Маяковскому в Москве, но и перед инженерами и техническим персоналам во всевозможных тогда НИИ и научных центрах, которые принимали их на ура. «Физики» в свою очередь не только ходили на концерты поэтов, но сами часто становились поэтами, бардами и художниками (Сергей Никитин, Борис Стругацкий, А. Городницкий и др.).

В целом же (отметим это обязательно!) молодежные настроения того периода, с погружением в научные идеи и новаторское искусство, с желанием перемен и обновления – были специфической формой неудовлетворенности существующим режимом, завуалированным протестом против его косности и (несмотря на «оттепель») против органического неприятия самим этим режимом дальнейших перемен, не говоря уже о прямом подавлении им протестов в ряде стран социалистического блока, а также собственных фантомных тоталитарных эксцессах, вроде расстрела рабочих в Новочеркасске, гонений на поэтов и художников-абстракционистов, «бульдозерной выставки» и др.

Но время, говоря русским научным языком, ранжировало все приоритеты. Сама стилистика науки – с ее рационализмом, отсутствием этических критериев, порой даже фанатизмом в стремлении свести всё богатство мира к сухой статистике и формулам – всегда раздражала и будет раздражать нормального, «человечного» обывателя, любящего жизнь за ее душевность, многовариантность и даже нелогичность. Однако прежде обыватель, абсолютно не вдаваясь в научные определения и дефиниции, условно «любил науку» потому, что полагал, будто научный прогресс касается непосредственно его лично, что наука работает для всех и для каждого. И что открытие новых источников энергии или, скажем, новых методов продления жизни, обещанных с экранов и трибун, коснется каждого. А этот каждый будет волен действовать по собственному выбору, например, слетать в отпуск на Марс, использовать продовольствие и энергию, а также услуги и развлечения в любых потребных ему количествах – как человек, освобожденный наукой от всех прежних оков и ограничений. Не забудем, что ко всем прочим профитам партией было обещано и наступление к 1980 году коммунизма, со всеми отсюда вытекающими, и реализацию фантастического принципа «каждому – по потребностям» должен был обеспечить именно научно-технический прогресс.

Между тем по прошествии времени наступил момент, когда обыватель, наконец, понял, что его, по сути, обманули, и что ни ученым, ни политикам до него нет никакого дела. «Они» (уже инфантильное «они») много обещали, но не выполнили и малого – не накормили голодных, не излечили больных, не остановили преступления и войны, не сделали никого счастливым. Так называемый обычный человек как был, так и остался трудиться в поте лица в своем прежнем мире – мире не научных революций, а лишь «горизонтальных дополнений и оптимизаций» тех достижений, что уже имелись. Обыватель увидел, что плоды науки ему просто не принадлежат, что наука не служит человеку, и что он в свой электронно-атомный век, образно выражаясь, как ходил в деревянный сортир на улице, так и продолжает ходить. Где вы, обещанные методы управления погодой, самодвижущиеся тротуары, летающие автомобили, искусственный интеллект, третий глаз на затылке и сменные внутренние органы?

Здесь обязательно зафиксируем, что обыватель, ждавший молочных рек с кисельными берегами от науки, был обманут все же не наукой, не учеными, а именно политиками. Разумеется, ими, родимыми. То, что ему обещали третий глаз на затылке и то, что его периодически заставляли подписываться на облигации государственного займа, даже не намереваясь возвращать деньги – это были явления одного порядка. Мы говорим лишь о причине массового охлаждения обывателей к науке после череды космических триумфов 60-х, после реально наблюдаемых бытовых изменений, но недолгого пребывания на пороге фантастического будущего. Огромную роль в разочаровании наукой сыграло и то, что все обещания политиков базировались как бы на научной основе – поэтому, видя эфемерность сказок про скорое светлое будущее, легко было прийти к мысли и о легковесности той сферы, которой все эти сказки обосновывались (коммунизм был «неизбежен» не потому, что его обещал Хрущёв, а потому что его наступление как новой исторической формации было «научно» обосновано). Как и в XIX веке, изначальным локомотивом революционных перемен была наука, но в тупик этот локомотив завела политика, то есть идеология сильных мира сего. В период наступившего «застоя» и экономического коллапса накануне распада СССР общество уже не вспоминало о какой-то там науке, а проклинало политиков.

В случае с XIX веком новые технические возможности и новое понимание жизни как конкурентной борьбы породили у многих политиков паранойю превосходства и привели мир к революциям и войнам. Второй случай научно-технического рывка в СССР после Второй мировой войны можно рассматривать не только как попытку политиков двинуть страну вперед в многолетней идеологической гонке, но и как уникальную в нашей истории попытку политиков с помощью достижений науки решить жизненные проблемы граждан.

Можно сказать, что этот локомотив тоже зашел в тупик, или остановился, или рассыпался на ходу. Где-то в заморских краях ходят и сейчас такие же локомотивы. Но наши метафорические рельсы поросли быльём. Были еще и БАМы, и космические «Бураны», и проекты поворота вспять сибирских рек. Но что случилось, то случилось – кредит доверия к науке к 90-м годам прошлого века в нашем отечестве был полностью исчерпан, однако на подходе были уже новые времена.

3.

Во времена общественных кризисов и депрессий из всех щелей выползают хтонические темные силы – гадалки, экстрасенсы, сниматели порчи, очистители кармы, заряжатели трехлитровых банок с водой и прочие хироманты. Значительную часть обывателей в этот момент начинают интересовать печатные и телевизионные материалы, посвященные НЛО, контактам с инопланетянами, поискам Атлантиды, путешествиям во времени и пр. Спрос на все эти путеводители по иным мирам в такие моменты истории является у граждан, наверное, определенной формой защитной реакции, психологической анестезией. Утешительно мечтать, как кто-то попал в прошлое и исправил наше настоящее. В эти же времена в качестве альтернатив существующей кризисной власти возникает масса идейных и политических движений – псевдопатриоты, атеисты, неоязычники, сатанисты, русские фашисты, геи, феминистки и масса других всевозможных комитетов защиты лысых попугаев и обществ любителей чесать левой ногой за правым ухом. В двери граждан стучат проповедники других религий, и почтовые ящики всегда полны сектантскими и политическими печатными материалами. Разумеется, что в такие дни люто и нечеловечески обостряется полемика – верной приметой кризиса являются массовые дискуссии, споры до хрипоты и драки за правильное понимание причин кризиса и единственную истинность твоих идей. Как заметил в свое время Жванецкий, в такие времена на концерты ведущих экономистов не попасть.

Я, разумеется, говорю о 90-х. Они нужны нам здесь лишь для того, чтобы подчеркнуть разнообразие той картины, говоря, опять же, научным языком, ее вариабельность. Потому что после 2000-х все страсти постепенно улеглись, время было объявлено «эпохой стабильности» и даже благосостояние граждан выросло – правда, на этот раз не за счет научных прорывов. В конституции РФ 1993 года было записано отсутствие идеологии, но понятно, что само по себе это не означает полного отсутствия идей и перспектив развития, то есть тех принципов и ориентиров, глядя на которые, страна будет развиваться и процветать. Однако провозглашенная идея стабильности и идея развития были взаимоисключающими. Теоретики быстро смекнули, что более всего на роль идеи, стыкующейся с идеей стабильности, подходит приверженность традиционным ценностям – православной вере, патриотизму, военному воспитанию и пр. Записанный в той же конституции принцип светского государства не позволял сделать Церковь одной из властных ветвей, однако де-факто она стала неотделимым спутником политической власти – если президент считался гарантом соблюдения конституции, то патриарх и публичные высказывания иерархов РПЦ стали гарантом морального одобрения и поддержки всех действий власти со стороны Церкви.

Впрочем, историкам и психологам будущего еще предстоит объяснить другой феномен – почему после бурных, свободных и кровавых 90-х страна (по сути, большинство тех же участников) как бы в один момент плюнула на политику. Общество мгновенно атомизировалось до размеров собственной семьи, перестало быть обществом в прямом смысле, исчезли даже былые гражданские противостояния типа «коммунисты и демократы». Люди впали в глубокую политическую спячку, рассуждая так: «жизнь стала лучше, денег больше, свободы так много, что беспокоиться о ней нечего – если и случаются отдельные цензурные и запретительные эксцессы, то не беда, как-нибудь на досуге это подправим».

Руководство страны, хорошо помня, признаком чего служит появление Чумаков и Кашпировских, нежно закатали в асфальт саму возможность их нового появления (вместе с возможностью появления новых политических смутьянов), полагая, что если зарезать петуха, то он не прокукарекает и солнце не взойдет. Однако, солнце, вопреки всем законам физики, всходить и не думало. Стабильность, так стабильность. Отдых в Турции, так отдых в Турции. Поэтому году этак к 2010-му все идейные страсти улеглись окончательно. Даже прежние словесные бои между атеистами и креационистами казались уже историей[1], старые спорщики ушли на покой – не говоря уже о каких-нибудь русских фашистах или националистах, которые в итоге ушли на покой в гораздо более широком смысле.

В России ожидаемо в очередной раз подросло новое поколение, никогда не знавшее давления советской цензуры и преследований за образ мысли. Оно воспринимало этот мир в таком виде, в каком получило его при первом осмысленном рассмотрении – как нечто само собой разумеющееся, устоявшееся и всегда таковым бывшее. Составной частью воспринимаемого ими мира были неплохое образование, свобода передвижения, возможность самореализации, любые потребительские штуки на выбор. Конечно, новое поколение не знало советской цензуры, но и понятия не имело о возможности легко и без последствий вступить в какую-нибудь ныне запрещенную на территории РФ организацию, или в другую, также ныне запрещенную, или, помягче, в орден сатанистов, а также подраться с огнепоклонниками или самому быть побитым люберами. Так сказать, что вы можете знать о здоровой пище, если не дрались с тульскими поварами? Впрочем, этих юношей и девушек уже в принципе не интересовали никакие предыдущие драмы и повороты нашей истории (да они и представления о них не имели).

И вот это поколение, идейно стерильное, нацеленное на собственный рост и мечтающее реализоваться в жизни наилучшим образом, постепенно оказалось в положении тех самых, упомянутых выше, советских граждан, которые вдруг осознали, что никакого третьего глаза на затылке не будет. Что они до бесконечности могут потреблять чипсы из рекламы, тусить с друзьями и отдыхать в Турции, но их личное мнение никого не интересует. Они увидели, что мир вокруг них совсем не такой, каким представлялся ранее, что он непредсказуем и конфликтен. Куда молодым людям теперь было податься, к кому в этом конфликтном обществе примкнуть?

Религия? В любой цивилизованной стране твоя религия является маркером твоей культурной и национальной идентичности. Быть одновременно образованным и религиозным естественно по самой природе человека, неверье вообще есть слепота, а чаще – свинство (Бродский), и государство обычно ни в коем случае не требует ее почитания в качестве священного воплощения своих побед и традиций, и уж тем более не наказывает за ее критику. Но это обычно. Наблюдая невооруженным глазом симбиоз Церкви и государства, молодые люди сделали единственный вывод – что Церковь и государство – это синонимы.

При этом имеет значение, что вся отечественная система образования (как советская, так и сегодняшняя) всегда была выстроена на парадигме научного мировоззрения, то есть строго рационального и материалистического подхода к изучению и постижению окружающего. Можно услышать множество заявлений, что с падением атеистического СССР в России произошло возрождение религиозности народа. Нет, то, что называется возрождением, этим не являлось и не является. Парадигма атеистического мировосприятия никуда не исчезала. На школьных и студенческих занятиях до сих пор никому не позволено отстаивать религиозные взгляды в отрицание материалистических, а признание в рабочем коллективе своей религиозности, скорее всего, будет означать отрицание тобой «правильной», научно установленной картины мира, вплоть до того, что такой работник может даже потерять доверие начальства, мол, мало ли чего можно ожидать от этих необразованных. Равно и учителям не позволено преподавать «лженаучную», «религиозную» концепцию Разумного происхождения жизни, ученым не позволено критиковать теорию эволюции, и половина моих знакомых ученых, разделяющих идею Разумного замысла, публикуется в сети под псевдонимами, как какие-нибудь подпольщики-нелегалы. Еще раз – идейной, концептуальной, воспринимаемой в норме позицией в нашем обществе был и остается атеизм. Не нейтральное отношение к религии в целом, а именно негативное. Признание любого человека в принятии религиозной картины мира ведет к представлению об этом человеке как о мракобесе, в лучшем случае человеке плохо образованном.

А теперь представьте себе среднего российского студента, неглупого, рационально мыслящего, электронно-гаджетно продвинутого, ценящего свободу и цивилизованное развитие европейского типа. Он не воинствующий атеист, но определенно скептичен в отношении религии; всё, связанное с Церковью, вызывает у него давно выработанный рефлекс неприятия, желание обойти стороной. И вот если этому человеку для союза с государством (которого он не желает) предложить в качестве морального авторитета этого государства еще и Церковь, то ответный вопрос: «А другие варианты есть?» – не покажется из его уст слишком неожиданным. Немногие люди приходят к самостоятельному пониманию значения Церкви. Но со стороны описанного молодого человека после таких столкновений двух миров (пропагандируемых государством так называемых традиционных ценностей против гедонистического и постмодернового восприятия мира) вам гарантировано уже осознанное отторжение и противостояние всему, что связано с религией, «всем этим мракобесам» (в его лексике), с самым широким охватом подразумеваемых персоналий.

Ранее все эти ребята и девушки были совершенно безучастны к политике и религии, не помышляли о какой-либо своей зависимости от «начальства»; случалось даже, что принимали приглашение поддержать руководство и помахать флагами перед телекамерами на каком-нибудь патриотическом мероприятии, хотя… делали это так, без энтузиазма. «Клянусь, никакого удовольствия я с ней не испытывал, думал только о тебе». А теперь они вдруг поняли, что все это время жили не теми ожиданиями.

Прекрасны и замечательны те общества, где в широком смысле присутствуют разнообразие и выбор (не только чипсов). Но мы не случайно упомянули неформальное движение «шестидесятников». Потому что в России после 2011–2012 годов все отчетливей стала ощущаться некая негласная молодежная фронда, по своим мотивам противостояния с режимом абсолютно аналогичная явлению «шестидесятников». Но если у тех был всплеск светлых ожиданий, выражавшийся в стихах, песнях, философских диспутах и рассказах о скорых межзвездных перелетах, то теперь каждый из нынешних потребителей чипсов имел если не депрессивные, то умеренно-тревожные ожидания, а в идейном плане находился посреди огромной пустыни, без указателей и ориентиров. Декоративные молодежные политические организации, предлагаемые государством? Нет, ешьте сами. Музыка, живопись, литература? Нет, всё выродилось в хлам, даром не нужно. Религия? Наше образование говорит «нет». Нужна была идея, предающая смысл и хоть какое-то оправдание твоей жизни. В мире декораций и запутанных смыслов есть только один надежный и достоверный источник – научное знание. Не сама наука, не профессиональное занятие наукой, а именно наука как внятный смысл, придаваемый твоей жизни, как маяк, как оазис посреди этой пустыни.

Это увлечение наукой в молодежной среде стало приобретать все более массовый характер, особенно после того, как страна, по мнению представителей нового поколения, взяла курс на так называемую государственную архаику. Неприятие этого курса в молодежной среде и породило такое явление, как «сайенстеры» («научпоперы», «любители науки»), ставшее относительно массовым в первую очередь именно на волне негатива к религии – как платформы этой самой «государственной архаики». Теперь именно научпоп, увлеченность наукой, стали восприниматься единственным маркером принадлежности к чему-то безусловно прогрессивному, живому, устремленному в будущее вместе со всем миром, в отличие от всего архаичного, что, по мнению этой среды, олицетворял союз Церкви и государства. В отличие от явной оппозиции, это была новая волна так называемой внутренней эмиграции. Разумеется, что многочисленные конъюнктурщики, именующие себя «научными просветителями», учуяв носами запах «еды», быстро оседлали эту волну, предложив сайенстерам свои лекционно-развлекательные продукты, создававшие требуемую иллюзию припаденья и питья из чистого родника науки.

Подавляющее большинство «шестидесятников» в свое время не имело никаких особых талантов, но тянулось на поэтические вечера, концерты бардов, выставки картин в Измайлово и научные лекции о скорых полетах к дальним звездам – именно для того, чтобы лично быть причастными к волне чего-то настоящего, свежего, перспективного. Так и сайенстеры в подавляющем большинстве были и являются лишь фанатичными «любителями науки»; им, повторюсь, важна не наука как область профессиональных занятий, а чувство причастности к ней как единственно надежной опоре в этом падающем и рассыпающемся, как домино, мире. Но если неявный протест «шестидесятников» в свое время имел в большей степени гуманитарную форму, то этим ребятам никакой другой формы вакуумного существования, кроме рациональной, просто не осталось.

Более того, они не могли допустить и мысли, что наука может не являться единственным и универсальным источником знаний о мире, поскольку для понимания этого «нюанса» нужно было иметь представление о нашем мире во всем его объеме, вкупе со всеми прочими способами познания – философским, религиозным, творческим, где наука является лишь частью, лишь одним из способов познания. Они же, сознательно отвергнув религию, философию и искусство, лишили себя объемного представления о мире. В государстве, где вариативность не приветствуется, они выбрали не вариативность, а «свой» вариант. Поэтому о мировоззрении этих людей в целом можно говорить как о сциентизме – уверенности в том, что только наука есть высшая ценность и мера всего. Они принципиально не признают ничего иного, не просто отказываясь это иное осмысливать, а считают все эти философии-молософии пустым и даже вредным балластом для единственно имеющей смысл священной «научной картины мира».

Таким образом, для читателя, умеющего видеть параллели, мы кратко представили три исторических сюжета, когда в обществе или мире происходила вспышка интереса к научным идеям и достижениям. В XIX веке ученые и политики могли осчастливить мир с помощью науки, но амбиции политиков привели к мировой катастрофе. В XX веке в СССР, благодаря очередному научному витку, политики уже начали было осчастливливать граждан индивидуальным жильем, техникой и прочими плодами прогресса, но идейных сил и ресурсов не хватило. И уже в наши дни, после 2000-х, произошел, хотя и близко не сравнимый с предыдущими, очередной подъем интереса к науке, который никак не был связан с явлениями научного развития и который политики не использовали, а сами как бы и спровоцировали. То есть на вопрос о реальной роли политиков в последнем историческом сюжете аккуратно скажу, что роль политиков… Впрочем, скажу прямее: «А никакая». В отличие от предыдущих сюжетов, тут нет ни их связи с наукой, ни намерения сделать граждан счастливыми с помощью науки. Сегодняшняя российская наука – это… хм, ну, вы поняли. Профессор Северинов сказал, что российская наука не умерла, просто переместилась на Запад – вся (звучит как «гражданку зарезали всю»). Массовое появление в России сайенстеров и фанатов, не признающих ничего иного, кроме науки – это и есть компенсация за отсутствие в стране науки.

Подытоживая сказанное, на всякий случай еще раз поясню, что первый участник дискуссии, упомянутый в начале статьи, имел в виду ситуацию, когда в отсутствие широкого (и даже узкого) спектра общественных идей главенство получает только одна из них, то есть идея наукопочитания, становясь из обычного мировоззрения фанатичной и агрессивной догмой.

Именно это имел в виду первый участник дискуссии.

Причем, говорят, что справедливо это не только для России, но в немалой степени и для всего современного мира. Похоже на правду, поскольку сциентизм – это явление не столько политическое или социальное, сколько психологическое.

Часть 2. Мало нам сказанного, будем нагнетать.

Обычно под наукой в самом упрощенном смысле мы понимаем область знаний, наиболее достоверных из возможных, поскольку они получены с помощью специфических рациональных методов, исключающих какое-либо субъективное (например, личностное, эмоциональное) или случайное, нехарактерное влияние на изучаемый объект. Научное знание, это как бы формальное, фактическое знание о предмете; знание, принуждающее нас к его принятию в силу его безусловной очевидности. Воспроизводя самые общепринятые критерии на сей счет, любое научное знание должно быть:

• методологичным – о чем только что сказано, то есть полученным специальными методами науки, взаимосвязанным комплексом определенных принципов, правил и норм. Это то, что К. Еськов называет «правилами игры в науку», взявшись «играть» по которым, мы для получения научного результата обязаны следовать только им (Еськов, 2000);

• доказанным (англ. «proof»; когда доказательство имеет уровень математического) или как минимум обоснованным надежными свидетельствами («evidence»; например, исторические события подтверждаются документами и воспоминаниями очевидцев);

• проверяемым (интерсубъективным) – научное знание должно подтверждаться в нашей практической деятельности как всеобщее, то есть его достоверность не должна зависеть от субъекта или случайности; например, если речь идет о результате эксперимента, то этот результат должен воспроизводиться любым независимым исследователем, в любой другой лаборатории и всякий раз с тем же результатом;

• определенным – не допускать никаких двусмысленностей или иных интерпретаций, знание не может быть объяснено каким-либо иным способом, например, в рамках конкурирующей концепции или каким-нибудь иным неучтенным фактором);

• системным – организованны в виде согласованной концептуальной структуры с другими знаниями, при этом понятно, что не могут быть известными абсолютно все связи, пронизывающие систему, но важен сам принцип встроенности знания в систему и непротиворечивость ее известным элементам;

• рефлексивным – то есть научное знание не должно быть сферическим конем в вакууме, а содержать в себе возможность для исследователя оценивать и контролировать результаты собственной работы – процесс получения, накопления, развития этого знания, происходящие в нем изменения и пр.;

• открытым критике – научное знание не может быть догматичным и неприкосновенным, то есть закрытым для возможности какого-либо его дальнейшего изменения, улучшения и даже опровержения в свете новых знаний.

Здесь отдельно подчеркну, что моя цель в этой части статьи – не критика науки, научных методов и самих ученых, но лишь желание показать ограниченность научного познания. Здесь я говорю лишь о том, что познавательные возможности науки распространяются на весьма узкую область окружающего мира, а именно на ее материальную часть, доступную изучению – только на те физические сущности, которые, условно говоря, можно измерить линейкой и пощупать руками.

Между тем наука не всегда справляется даже в «зоне своей ответственности», на отведенном ей материальном участке. Абсолютность ее методов и достоверность ее знаний, в которые уверовали сциентисты, весьма условны, подвержены человеческому субъективизму и открыты для любых неучтенных и искажающих факторов, часто обесценивающих результат.

Научное мировоззрение как единственное и цельное восприятие мира (что утверждается сциентистами) – такая же глупость, как, например, художественное, или статистическое мировоззрение. В быту мы руководствуемся простым жизненным опытом, а не каким-либо мировоззрением. «Человек живёт не научно-концептуальной, а конкретной личностной жизнью», – говорит Д. Судзуки (Фромм, Судзуки и др., 1997). Мы переходим улицу не научно, а на зеленый свет. Наше настоящее «внутреннее» мировоззрение всегда объемней любого определения и любой концепции. Есть, правда, исключения. Помнится, в паблике у Маркова какой-то человек из его клаки доказывал, что наука во всем первична, и что даже когда он, этот человек, обнимает любимую девушку, то чувствует не «эти ваши» любови, а контролирует свои ощущения через сердцебиение и пульс, учащенные на определенное число ударов. Впрочем, что с дурака взять. Да еще и марковского.

Ариэль Рос замечает (здесь и далее в цитатах выделено мной, – примеч. А.М.):

«Выражение «научное мировоззрение», пожалуй, заключает в себе внутреннее противоречие, поскольку наука дает лишь частичное представление о реальности. Наука – это не всеохватывающее мировоззрение. Любое целостное мировосприятие должно включать те области опыта, которые находятся вне рамок натуралистических интерпретаций. Нам не следует низводить истину до уровня нашего упрощенного понимания. Мы не должны ограничиваться наукой в поиске ответов на многочисленные вопросы» (Рос, 2002).

Посмотрим бегло на вышеперечисленные критерии научного знания с точки зрения их аутентичности.

Любое научное знание должно быть методологичным

Наука использует определенный методологический инструментарий и обретает знания путем следования следующей цепочке: наличие или обнаружение неизвестного явления – сбор и систематизация информации о нем – выдвижение объяснительной гипотезы – проверка и подтверждение этой гипотезы опытным путем (либо опровержение и выдвижение новой). Инструментарий, с помощью которого тестируется научная состоятельность любого знания, в числе прочих включает два ключевых научных метода – предсказательность (прогностические возможности гипотезы или теории) и фальсифицируемость. В первом случае – это способность гипотезы давать экспериментально или принципиально проверяемые предсказания, которые, если они не подтвердятся, покажут, что гипотеза неверна. Второй принцип более важен. Для защиты научного статуса любой гипотезы мы должны выдвинуть условия, которые в случае их выполнения способны ее опровергнуть. Если таковых не имеется, то гипотеза считается ненаучной и выбрасывается на помойку.

Согласно Декарту, главный способ познания мира – сомнение. Кто-то из моих собеседников однажды возразил, что постоянное сомнение способно остановить любой процесс, однако собственным сомнением лишь подтвердил мысль Декарта. Только сомнение, то есть постоянные попытки проверить некую сущность на истинность, и позволяет любому познанию двигаться вперед. Если играть в слова, то можно назвать постоянное сомнение, скажем, оценкой опасности совершить ошибку. На бытовом уровне мы это делаем постоянно и почти неосознанно – например, когда движемся вверх по каменистому склону, то почти на автомате ежесекундно оцениваем, на тот ли камень ставим ногу. И мы, ступающие по склону, и археолог, оценивающий результат находки через отрицание неверных вариантов (принадлежит ли найденный горшок тому культурному слою, где обнаружен, настолько ли древен, соотносится ли с определенной культурой и пр.) – это, в сущности, одно и то же движение к правильному ответу через отрицание неправильных.

Между тем современная наука, имеющая парадигмой натурализм (естественность всех процессов), уже в самой своей основе имеет нарушение базового принципа методологии – именно аксиоматичность самого принципа натурализма. Ученые прошлого, разделявшие идею Божественного творения мира, исходили из того, что само познание окружающего возможно лишь по причине его разумной сотворенности. В этой парадигме мир гармоничен и взаимонастроен, законы его незыблемы – и сама наука, по сути, возможна лишь в условиях этой созданной Творцом стабильности – ученый, оторвавшись от телескопа и повернувшись к Луне спиной, должен быть уверен, что Луна в эту минуту не превращается в головку сыра. Ученые же нового времени, в широком смысле именуемые позитивистами, не отрицая установку предшественников о гармоничности мира и стабильности его законов (как замечательного удобства для своей работы), волюнтаристски объявили, что изучать этот мир следует исключительно как природный объект, без всякой метафизики. Даже на уровне терминов законы мирозданья из «божественных законов» стали «законами природы». Но на каких научных основаниях выдвинута сама парадигма натурализма? Безотносительно к научности или аутентичности парадигмы Разумного творения заметим, что если речь идет о современном научном методе, то главная парадигма современной позитивистской науки – ненаучна, поскольку нефальсифицируема. Лаплас, сказавший Наполеону, что не нуждается в гипотезе Бога, ни одним научным аргументом не смог бы «ответить за базар», и Карл Поппер, присутствуй он при той мизансцене, за такое голословие сломал бы о спину Лапласа свою трость. Научные теории в естествознании не являются формально-логическими построениями, как, например, в математике, и введение аксиомы натурализма для изучения природы есть не просто грубая методологическая ошибка, а методологическая катастрофа. Даже если в геноме человека найдется какая-нибудь деталь с личной подписью Бога, это не будет расценено, как опровержение натурализма, поскольку в аксиоме натурализма Бога нет.

Методологические принципы науки нарушаются и множеством ключевых сегодняшних построений. Так, не обладающими предсказательной силой и не фальсифицируемыми являются множество теорий из области космологии, биологии, геологии.

Только ленивый не говорил о субъективности использования «бритвы Оккама» (принцип парсимонии, или экономии объяснений), но критерий фальсифицируемости также вполне себе субъективен и зависит от «научной политики» сообщества. Например, Холдейн, считавший теорию эволюции научной, сказал, что ее могло бы успешно опровергнуть нахождение кролика в докембрии. Тем не менее, все зависит от ценности той или иной теории в представлении научного сообщества. Если сообщество легко изменит взгляд на какую-нибудь теорию заселения тихоокеанских островов в древности, то теорию эволюции не сдаст даже при нахождении в докембрии стада слонов. Если в опровержение теории эволюции вы предъявите человеческий скелет возрастом 3,6 млн. лет (KSD-VP-1/1) или следы анатомически современного человека того же возраста (Лаэтоли), то вам скажут, что вы просто чего-то не учли. Что именно? Теорию эволюции.

Критериям научности отвечает множество построений, прямо противоречащих друг другу, и выбор той или иной теории зависит в первую очередь от мировоззренческой позиции исследователя. Впрочем, рассуждая о критериях, в тему их субъективного использования особо углубляться не будем, ибо мы рассуждаем об ограничениях науки как таковой. Тем не менее, некоторые современные философы науки считают, что четких критериев демаркации научного знания от ненаучного вообще не существует (Laudan, 1983), другие называют имеющиеся критерии неэффективными и предлагают свои. В любом случае, даже без учета «эксцессов исполнителя», само по себе соответствие какого-либо знания научным критериям не гарантирует его истинности. Еще раз – знание может быть получено строгим научным методом, но не быть истинным. Методологичность – условие необходимое, но не достаточное.

Любое научное знание должно быть доказанным

Здесь мы включаем старую заезженную пластинку о существенной разнице в степени доказанности меж знаниями из области точных наук и наук естественных. Первая песня, проигрываемая на нашем виниле с шипением и треском – это констатация того, что построения многих дисциплин, связанные с происхождением изучаемого предмета (так называемые «науки о происхождении»), по сути, вообще нельзя считать достоверными, даже по совокупности косвенных признаков, поскольку все реконструкции событий, имевших место в глубокой древности, без свидетелей, однократно и при несуществующих ныне условиях, нельзя формализовать, и они всегда будут зависеть от субъективного взгляда исследователя.

«Свойственный для науки ограниченный взгляд на реальность, – говорит Рос, – становится очевидным, когда мы рассматриваем вопросы, связанные с первопричинами. Наука хорошо справляется с описанием физического мира, его особенностей и взаимосвязей, но она не сильна в причинах, лежащих в основе природных явлений» (А. Рос, там же).

Роман Таран замечает (Р. Таран, «Эволюция – не «факт»), что словосочетания «научный факт» и «доказанный факт» являются противоречием, поскольку сам по себе факт есть уже нечто безусловное и объективно существующее, не требующее доказательств, то есть цепочки логических умозаключений. Очевидность факта делает избыточными и его доказанность, и научность, и научную доказанность. Само использование оксюморона «доказанный факт» или «научный факт», говорит Таран, есть подмена, призванная укрепить в нашем восприятии понятие «научного факта» столь же истинного, как и факта в обычном понимании. В силу целого ряда ограничений при изучении первопричин (человек не может заглянуть в прошлое, наука рассматривает сугубо материальную сторону мира, достоверность реконструкций нельзя подтвердить окончательно и пр.) – ученые вынуждены называть свои построения «научным фактом» и «доказанным фактом», хотя их «фактичность» не безусловна, а складывается из допущений (реконструкций), цепочки умозаключений (доказательств правильности этих реконструкций) и консенсуса внутри сообщества.

Таким образом, критерий этого подраздела – «любое научное знание должно быть доказанным» – есть условие невыполнимое, если дело касается изучения происхождения объектов. «Научный факт», «научное знание» и все, что «научно доказано» – это лишь конструкт в рамках определенной идейной концепции. Он внутренне согласован с другими ее частями, непротиворечив и даже обладает возможностями предсказаний в тех же рамках. «Если увеличение объема нашего мозга вызвано его эволюцией (развитием когнитивных способностей), то более поздние черепа будут иметь больший размер, чем ранние». Такое предсказание сбывается, однако «доказанность факта эволюции» остается все в тех же рамках ее собственной концепции, ибо в реальности увеличение мозгового объема древних людей связано не с развитием когнитивных способностей (структура мозга Homo с древности принципиально не меняется), а с последовательным улучшением условий существования в «дикой» среде – экологическими, социальными и «кулинарными» факторами, каковой процесс прекрасно работает во все времена и в обе стороны, то есть как в сторону увеличения размера мозга, так и его миниатюризации. Однако постепенное увеличение мозга у древних людей является фактом как таковым («фактом здорового человека»), а увеличение мозга в результате эволюции когнитивных способностей – «научным фактом» и «доказанным фактом» в рамках теории эволюции (на самом деле «фактом курильщика»). Поэтому и невозможно спорить с такими «научно доказанными фактами», ибо в сообществах с приверженностью определенной концепции (той же теории эволюции) эти «научно доказанные факты» по внутреннему корпоративному убеждению считаются бесспорными фактами в обычном понимании. В результате ряда научных телодвижений ученые просто договариваются, что именно они будут считать научным фактом[2]. И люди, не принимающие таковые «факты» или пытающиеся их оспорить, оказываются в положении невежд, отрицающих очевидное.

В целом, учитывая, что наука сегодня обладает лишь мизерной долей знаний о мире и не знает всех состояний, в которых мир находился прежде или может находиться в принципе, а также учитывая все ограничения и пределы самой науки, ни одно из выдвигаемых научных утверждений не может быть доказано со всей безусловностью и определенностью. С безусловностью любое научное утверждение может быть только опровергнуто как неверное, но доказано (в смысле истинности, а не «научного факта») – нет. Таким образом, научная доказанность знания – понятие относительное или просто корпоративное, договорное.

Любое научное знание должно быть проверяемым

Считается, что практика – критерий истины. Разумеется, часть научных знаний всегда является теоретической. Однако к этой части, как правило, относятся теории, являющиеся основополагающими для современного научного взгляда на мир, которые просто не дают возможности проводить с ними эксперименты. Например, гипотеза Большого взрыва, флуктуаций Больцмана, тепловой смерти вселенной Клаузиуса, теория эволюции Дарвина в обеих версиях и проч., не говоря уже о популярных сегодня теориях струн и теории мультивселенной. Их истинность, научность, проверяемость всегда умозрительна, а гипотетические варианты экспериментальной проверки некоторых из них приводят к парадоксу. Так, например, гипотетическое воссоздание жизни в лабораторных условиях не подтвердило бы теорию самозарождения жизни (абиогенез), а лишь верифицировало бы идею ее разумного создания.

Нобелевский лауреат Ричард Фейнман сказал, что наука ничего не доказывает, а лишь строит вероятностные модели разной степени достоверности. В последние десятилетия с развитием цифровых технологий в философских дискуссиях стал использоваться аргумент возможного нашего существования в цифровой симуляции. Очевидно, что одно это допущение уже делает научный подход бессмысленным, ибо сие научно не доказуемо и не опровергаемо. Действительно, представим себе, что жившая когда-то на древней Земле цивилизация достигла однажды нашего уровня развития, а затем перешла от цифровой фиксации всей информации о жителях планеты (о любых их действиях, разговорах, событиях, о каждой секунде их индивидуальной жизни) – к созданию цифровых копий каждого человека и копий окружающего пространства, к алгоритмическому воссозданию возможных высказываний индивидов, действий, то есть их дальнейшего смоделированного цифрового существования в виртуальном мире, при этом со строгим соблюдением причинно следственных связей и фундаментальных «законов природы». После чего мир живых людей в этом далеком прошлом мог исчезнуть, но до сего дня продолжала бы существование его цифровая матрица, работающая по исчисленным алгоритмам. То есть мы с вами. Материализм утверждает, что мысль и сознание человека порождены той же материей (электромагнитными колебаниями частиц в мозгу, каковые колебания доступны для измерения их приборами и потенциально доступны для оцифровки), но если так, то ни один ученый, осознающий свое присутствие в окружающем мире, не способен ответить, реален ли его мир, или это цифровая матрица. Религия и искусство легко разрушают такой сценарий возможностью выхода за пределы физического или алгоритмического мира, наличие или отсутствие симуляции в их рамках можно «тестировать», однако с точки зрения науки само допущение сценария цифрового мира уничтожает научный метод как класс. Хуже этого сценария может быть только «методология» теистического эволюциониста, каковыми являются сегодня множество ученых, пытающихся совмещать научный метод и религиозную веру. Сама возможность того, что в этом константном изучаемом наукой мире Бог может вмешиваться в любой эксперимент по Своему усмотрению, делает все «научные представления» теоэволюциониста карикатурными.

Любое научное знание должно быть определенным

И здесь мы в очередной раз попадаем в ловушку той двусмысленности, когда одни и те же факты имеют порой противоположные по смыслу трактовки в зависимости от разных идейных платформ. Логически стройными и внутренне непротиворечивыми являются и дарвинизм, и теория Разумного замысла, и марксизм, и фрейдизм, и астрология. «А толку?» Дарвинист, предъявив факты изменения признаков у живого существа, считает это проявлением случайных мутаций, в каковом случае удачные изменения поддержаны отбором. Сторонник же Разумного творения, указав на те же изменения, заявит, что возможность адаптаций существ к окружающей среде, даже структурно достаточно сложная, заранее запрограммирована в его геноме. То есть определенность знания может быть «своей», корпоративной, у сторонников противоположных парадигм, при этом обоюдно подтверждаться научными методами.

Требуемой определенности в науке часто не существует даже на уровне терминов. Так, например, термин «эволюция» (как и «информация», «доказательство» и др.) не только манипулятивен (мелкие адаптации организмов используются для подтверждения гипотетических крупных «творческих» преобразований), но и содержит в себе внутренне противоречие. В смысловом плане латинский термин «evolutio»» означает разворачивание свитка – в значении постепенной реализации определенного потенциала или цели, каковые атрибуты эволюции сами эволюционисты отрицают (Р. Таран, «Эволюция – не эволюция»).

Кроме того, «определенность знания» как понятие само является достаточно неопределенным. Поскольку в современной науке отсутствует единая точка отсчета, любой изучаемый объект будет всегда чем-то другим (не равен себе) в других системах отсчета и восприятия.

Например, ученые прошлого воспринимали мир в качестве Божьего творения, «заточенного» под человека, и изучали его в качестве антропологически ориентированной системы, соответствующей познавательным возможностям человека и восприятию самим человеком. Архаика? Но когда христианская натурфилософия закончилась, началась вся эта неразбериха с мутной оптикой, все эти дробышевские «шимпазе прогрессивнее человека, ибо эволюционно более адаптированы», все эти бутовские-панчинские «человек умнее обезьяны лишь количественно, но не качественно», весь этот марковский бред с хитрыми сперматозоидами, оценивающими свои выгоды при осеменении, все эти сломы прежних систем отсчетов и «эргономичности» мира, удобного для проживания и познания его в человеческих категориях. Человек примитивней штатива, потому что у него на одну ногу меньше! Человек стал восприниматься не как Божье подобие, не как субъект, а как отстраненный объект, моделью для изучения которого стал некий механический манекен, с насосом для перекачки крови, трубами и шаровыми суставами, но лучшей моделью человека стала, конечно, обезьяна. Чтобы понять человека, его «зачаточные», эволюционно предшествующие признаки стали искать у шимпанзе. «Шимпазе вот-вот заговорит!» «Они на пути к изготовлению каменных орудий!» «У шимпанзе нашли зачатки религии!»

Но «эксперименты», проводимые в рамках эволюционной парадигмы, намертво привязанной к аксиоматичному натурализму, сами напрямую зависят от ее установок – например, для изучения происхождения человеческого языка исследователи в эксперименте учат языку жестов обезьяну, то есть пытаются подтвердить некий результат через то, что само не подтверждено, каковые действия образуют классический порочный круг. Само отсутствие человека в научной картине вносит в нее неопределенность и порождает двойные смыслы.

Стакан наполовину полон или наполовину пуст? – это характерный вопрос Модерна, в котором отсутствует человек как точка отсчета. В Традиции, где мир воспринимается антропологически, ответ прост и однозначен – это зависит от того, наливаете вы или пьёте. Наливаем – наполняем, пьем – опустошаем. Поскольку объектом, как и в современной науке, является безличный стакан, определенный ответ отсутствует.

С научной точки зрения этики не существует, но с точки зрения этики научное познание есть «к предательству таинственная страсть». Сначала ученый, отринув Бога, сам захотел занять его место, но теперь жаждет сдать свои позиции условному искусственному интеллекту. Был хозяином земли, но теперь мечтает о контакте с инопланетянами, видимо, чтобы похвастаться перед ними своими стеклянными бусами. Был венцом творения, а легко сдал свое право первенства обезьяне.

Но, не отвлекаясь, еще раз заметим, что требование определенности научного знания всегда сталкивается с неопределенностью систем и точек отсчета, в которых это знание должно быть определенным. Мы не можем воспринимать окружающий мир с точки зрения существа, находящегося на поверхности шарообразной Земли, которая движется вокруг Солнца в одном направлении, а в составе Солнечной системы движется в другом. Мы стоим на плоской земле и видим солнце, плывущее над головой от горизонта к горизонту. Квантовая механика разрушает определенность (детерминизм) прежней классической физики; элементарные частицы обладают «свободой воли» (Conway, 2006; 2009). Здесь, так сказать, требование определенности натыкается на квантовую неопределенность. В рамках теории эволюции между человеком, разводящим кур, и лисой, крадущей этих кур у него из курятника, нет разницы – они равны в использовании своих собственных эволюционных стратегий. Кто из них, даже в качестве объекта, является точкой отсчета? С одной стороны, существует антропологический предел познания (человек существо ограниченное), с другой – отсутствие в науке антропологической системы координат лишает нас самой возможности считать мир познаваемым человеческими органами чувств, ибо если материализм верен, то и само познание невозможно[3]. От шизофренической научной неопределенности нас спасает лишь то, что живем мы не в «научной картине мира», а в реальном, бытовом, личностном мире.

Любое научное знание должно быть системным

Изучая лишь материальную, физическую сторону мира, наука не в состоянии охватить всю его объемность и в своем познании всегда доходит до ограничивающих ее пределов. Требование системности научного знания понятно и очевидно, однако если наука не может видеть мир как целое, то и уровень ее системных связей ограничен и субъективен.

Представьте себе, что вы волонтер, который в числе прочих сотен волонтеров сидит на трибуне стадиона и репетирует огромное визуальное приветствие для олимпиады. В ваших руках, как и у каждого человека из вашего сектора (условно сектора А), кусок картона, скажем, красного цвета с одной стороны и синего с другой, а также разноцветные флажки, мячи и прочая бутафория, и режиссер регулярно подает всей многотысячной трибуне команды: «Сектор А – показали синий цвет, сектор Б – помахали зелеными флажками, сектор С – помахали серебряными лентами!»

Вы можете задаться вопросом – что все сие означает, вы можете наблюдать за действиями людей из ближних секторов, посчитать количество и узнать цвета ближайших к вам атрибутов, найти повторяющиеся закономерности их смены и так далее. Но, изучая картину по частям и установив все «системные связи», вы ничего не добьетесь, ибо чтобы увидеть изображение целиком, вам нужно выйти не только за пределы вашего сектора, но и за пределы всей трибуны. Находясь внутри изучаемого мира, ни один ученый и ни одно сообщество ученых не способны увидеть целую картину просто по определению.

В этом смысле та же теория эволюции является крайне несистемной теорией. В целом картина биологической эволюции кажется согласованной по ряду научных дисциплин, однако все критики отмечают общую «системную особенность» теории – при углублении в детали она начинает сыпаться, а из открывающихся дыр свистит метафизический ветер. То, что именуется теорией эволюции на основе случайных изменений, может оказаться лишь частным случаем более глобальной картины, которую нельзя увидеть, не выйдя за границы материалистической парадигмы. Здесь мы сталкиваемся со всем, сказанным выше – что степень системности, доказанности, определенности и пр. – устанавливается идеологами и адептами ТЭ, по сути, произвольно. Нам покажут скелеты двух существ, якобы эволюционно родственных на том основании, что у них сходна одна какая-нибудь косточка или форма органа. Но то, что гипотетический переход, скажем, от рыб к земноводным должен был идти через целую тучу структурных изменений – при этом согласованных! – никого из адептов теории эволюции не смутит, ибо «факт» эволюционного перехода уже «научно доказан». И дело не в том, что еще не все проблемы решены и не все связи установлены, поскольку последние открытия (в первую очередь в генетике и палеоантропологии) не проясняют, а все больше разрушают «знание», презентуемое прежде как дисциплинарно взаимосвязанное.

Любое научное знание должно быть рефлексивным и открытым критике

Посыл понятен, но здесь, скорее, критерии на уровне пожеланий. Чего стоит рефлексия в отношении недоказуемой гипотезы? Можно построить прекрасную математическую модель множественности миров, но она будет игрой ума и вещью в себе. Вся теория эволюции – это рефлексия на тему изначально неверной и недоказуемой парадигмы натурализма. И о какой открытости критике можно говорить в отношении «доказанных фактов» и теорий, бережно хранимых научным сообществом? Главный научный принцип – что наука движется вперед, ставя под сомнение и отрицая свои предыдущие результаты – таковой принцип для «доказанных фактов» и теорий, имеющих индульгенцию от научного сообщества, противоречив уже на уровне методологии, и на практике не работает.

Часть 3. ОК, научное сообщество, теперь ты.

1.

Вы задумывались когда-нибудь, почему во всем мире между политиками и учеными всегда существует некая настороженность, если не сказать – подозрительность друг к другу?

Сознание обычного человека подчинено здравому смыслу, его жизненный опыт и этические представления являются ориентиром в общении с другими людьми, влияют на принятие им решений, но его выбор в целом свободен. Политики же и ученые – это люди схемы, люди правил, соблюдать которые они обязаны даже против своей воли. Почему, когда говорят, что политика – дело грязное, не говорят то же про ученых и науку? Впрочем, в явном или неявном виде это подразумевается и в отношении науки.

Действительно, как и в политике, наука и гуманизм несовместимы. Сами методы науки, правила ее игры, для сохранения своей материалистической базы не признают наличия человеческих состояний. Для науки не существует этики и нравственных норм – напротив, изгнанием всей этой «метафизики» наука и защищает свои права и свою территорию. Если что и сдерживает ученых, то это общественное мнение (а также держащие нюх по ветру политики), однако при отсутствии ограничений, ссылаясь на интересы того же общества (победим болезни, продлим жизнь), ученые готовы на любые изыскания и эксперименты, с этической и даже правовой точки зрения недопустимые. Можно вспомнить, например, эксперименты профессора Иванова по скрещиванию человека и шимпанзе (Россиянов, 2006). Перед первым испытанием атомной бомбы в США ученые знали о рисках неконтролируемой цепной реакции, способной привести к планетарной катастрофе, но пошли на риск не только ради первенства, но и «научного интереса» (Турчин, 2008). Можно привести в пример и современные эксперименты «отвязанных» от мирового контроля китайских ученых по клонированию и редактированию генома эмбрионов человека (здесь дело не в достоверности объявленных ими результатов, а в самом игнорировании вопросов этики). Полагаю, что о многих научных разработках китайских товарищей, идущих вразрез с традиционной европейской этикой, мы пока просто не знаем.

Теперь ответим себе на вопрос – что происходит с сообществами, в которых моральные и этические нормы не учитываются? Что мы получим от сильной и влиятельной социальной группы, в задачах и целях которой нет гуманитарной составляющей? Совершенно верно – мы получим сообщество архаичного, еще дохристианского, корпоративно-авторитарного типа, считающего свои интересы выше всех прочих, решающего свои проблемы самым простым способом, склонного как к сохранению своей власти, так и к расширению зоны своего влияния. Научное сообщество, являясь частью гражданского общества, управляемого влиятельной властью, во всем мире является по сути государством в государстве. Вынужденное противостоять внешнему давлению и конкурируя с властью за влияние, оно воспринимает себя «осажденной крепостью». Отсюда и авторитарные элементы внутри собственного сообщества. Личные отношения, уровень материальной состоятельности, занятие бизнесом, политические, спортивные и любые иные предпочтения – во всем этом у членов корпорации полнейшая свобода (с поправкой на наши отечественные нюансы), однако в идейном плане научное «государство в государстве» – это чистейшая идеократия со своими нерушимыми принципами и правилами.

На всякий случай специально оговорюсь – сейчас речь идет не о свойствах и качествах науки как таковой (об этом вкратце сказано выше), а о социальном ее отражении, о тех формах существования научного сообщества, которые сложились на практике в силу дисциплинарной специфики и людских качеств. Я хочу сказать, и даже утверждаю, что научные сообщества во всем современном мире живут по тем же принципам и правилам, что и сообщества политические, причем, по принципам не демократическим, а архаическим – не то что бы в чистом виде авторитарным, но близким к политическим режимам с доминированием государства над личностью. Научное сообщество, не опирающееся на нравственные принципы, не может быть иным – в любой такой среде будет веять архаический общинно-племенной ветерок – правота большинства, влияние не умного, а сильного, не убеждение, а диктат, не дискуссия, а расправа с несогласными. Именно так проще всего, без всяких этих ваших моралей, во всех архаичных сообществах решается задача сохранения своего влияния, своей власти над умами.

В демократических государствах эта родовая травма постхристианской науки (внеморальность) отчасти ослаблена декларируемыми в обществе ценностями равенства и свободы. В тоталитарных же – наука и государство в своих преступлениях идут рука об руку (вспомним нацистские или японские эксперименты над людьми). А на каких-нибудь банановых островах Тихого океана науки и вовсе не существует, ибо государство приспособилось жить за счет прошлых наработок предшественников, либо закупает продукцию высоких технологий у других островов за свои нескончаемые банановые ресурсы.

Главные составляющие идеократической мировой корпорации, именуемой научным сообществом, в сравнении с политическими режимами таковы:

• Догматизм – доминирование одной идеи (системы воззрений), базовой для любого исследования или даже высказывания. В недемократических государствах, например, СССР, это – идеология строительства коммунизма под руководством одной партии; при этом вся идеология подавалась с опорой якобы на научность – «научный коммунизм», «научный атеизм». Обратим еще раз внимание, что уже во второй половине XX века для придания веса политической концепции наука привлекается в качестве наивысшего и незыблемого авторитета. Не баба Ванга сказала, что коммунизм неизбежен, а именно наука! Политики каких-нибудь банановых островов, упомянутых выше, в своей имитации всеобщего туземного процветания могут не иметь явно выраженных идеологических догм, однако в том же имитационном ключе статус почитаемых догм пытаются придать каким-нибудь историческим событиям островного прошлого, делая из них, по сути, новую религию. Равным образом в современной науке существуют железобетонные догмы, не преодолеваемые никакими силами – натурализм, актуализм, дарвиновская теория биологической эволюции в версии 2.0. Теория эволюции в биологии, это абсолютный догматический аналог марксизма-ленинизма в политике. Выражение «теория эволюции – научно доказанный факт» – это доктринальный запрет предпринимать хоть какие-то попытки ее пересмотра.

• Консерватизм – сохранение своей идеи (или системы воззрений) и своего идейного влияния на общество. Как политики архаичных режимов, так и ученые не склонны к реформам и предпочитают стабильность и консерватизм. Архаичные политические режимы умирают или трансформируются разными способами, однако для научного сообщества действует условное правило Макса Планка – новые идеи в науке побеждают не когда их носителям удается их доказать, а когда естественным образом уходят носители старых, а новое поколение воспринимает эти новые идеи уже как нечто естественное. Попытки ученых хоть в какой-то степени преодолеть этот консерватизм изнутри, даже на уровне философии науки (Лакатос, Кун, Фейерабенд), ни к чему не приводят.

• Недопустимость инакомыслия – при всех уверениях о «научных дискуссиях» и «поиске новых идей», дискутировать ученые могут лишь о вещах, не вступающих в конфликт с базовой идеей. По самой своей сути наука не допускает демократического равенства идей и предпочитает иерархию авторитетов. Как и в авторитарном режиме, в науке действует принцип – все, что мешает сохранению власти или противостоит ей, запрещено. Ставить под сомнение базовую концепцию или использовать другую равносильно билету на выход из сообщества. Казалось бы, наука хочет узнать истинную природу вещей, но она… этого не хочет. «Коллективная наука» в лице научных сообществ желает лишь сохранения той системы, в идейных рамках которой существует, и любая попытка вмешаться в эту стабильность воспринимается как враждебное действие.

Есть ли тут связь с политикой? Прямая. Историк Ричард Пайпс говорит, что главной отличительной чертой Ленина было то, что он понимал политику как войну на уничтожение. Этим он отличался от меньшевиков, эсеров, царского правительства, европейских и американских политиков. С его идеологическими противниками, считал Ленин, не могло быть никаких дискуссий и никаких компромиссов. Эти люди как минимум на уровне риторики должны были быть раздавлены, уничтожены, стерты. И случилось так, что позже этот язык насилия стал реальностью. Риторика, которую применяли большевики, спрограммировала миллионы смертей. (Ю. Сапрыкин, интервью на «ЭМ» 30.10.2017). Спросим себя – откуда такие методы у Ильича? А все просто. При отсутствии этики защитить и сохранить свою условную территорию проще всего именно так – не аргументами, а уничтожением самого источника несогласия.

Нетерпимость к инакомыслию в науке имеет ту же социальную природу, перешедшую в психологическую – это не только опасение за дело твоей жизни, но и еще и некая глубоко сидящая неудовлетворенность идеей, осознание ее недостаточной прочности и даже сомнение в ее легитимности. Эта легитимность как бы и восполняется повышенной бдительностью и жестким контролем своих границ. Так же, как традиции Ильича сохраняются в современной отечественной политике (никаких диалогов с оппозицией) - (БРЕД), так и охранительный запрет на инакомыслие характерен для всей мировой науки – даже в демократических странах, поскольку сама внеэтичность науки и ее склонность к простоте решений накладывают деспотический отпечаток «заветов Ильича» на любое научное сообщество. «Современная наука, – говорит Фейерабенд, – подавляет своих оппонентов, а не убеждает их. Наука действует с помощью силы, а не с помощью аргументов» (Фейерабенд, 1998).

• Экспансионизм – наряду с бдительной охраной собственных территорий, это распространение наукой своего влияния на умы общества и политиков, по сути, на все сферы социальной жизни – систему образования, законодательства, массовой информации, общественных отношений и пр. (а также, по возможности, распространение своих идей на иные «ненаучные» виды знания с целью их «подчинения», опровержения или уничтожения). <...>

Отечественной классикой стал пассаж Александра Маркова: «Биология – естественная наука – в последнее время начала смело вторгаться на «запретную» территорию, где до сих пор безраздельно хозяйничали философы, теологи и гуманитарии» (А. Марков, «Эволюция кооперации…»). Из контекста работ Маркова понятно, что он обращается к идеям нравственности, красоты, религии и пр. не с целью познания, а именно с целью уничтожения тех сущностей, что мозолят глаза материалистической науке. Даже примирение науки и религии у Маркова выглядит как призыв к религии сделать себе харакири и больше никогда не спорить с наукой. Или, как сказал один японский генерал, урезáть, так урезáть. Но если серьезней, то проблема экспансии науки во все сферы общественной жизни – это некое состояние сегодняшнего социума, которое многие, кажется, проглядели.

2.

Несмотря на то, что политики и ученые являются «донорами» друг друга, в любом развитом государстве они в огромной степени друг с другом конкурируют за влияние на умы и даже делят власть. Если в архаических государствах прошлого существовали (впрочем, порой и ныне существуют) варианты теократии, либо союза Церкви и государства, либо даже имитации такого союза, то в демократических странах Старого и Нового света в социальной области, без преувеличения, господствует наукократия. В странах, где исторически существовал союз Церкви и государства, сегодня роль и влияние Церкви заняла наука, являясь теперь социальным институтом с аналогичными задачами и некоей новой «квазидуховной» идеологией – образованием, воспитанием, формированием взглядов, способом мышления и социального поведения всего социума. Если бы гипотетически из социума исчезли все политики, то мы получили бы наукократию уже в чистом политическом виде, где, скажем, отрицание эволюции приравнивалось бы к чему-то экстремистскому. Таким образом, можно констатировать, что в развитых странах Европы и Америки в отсутствие прежней роли церкви сегодня наблюдается некое двоевластие – демократия и наукократия (на всякий случай еще раз подчеркну, что речь не о нашей стране).

При этом сравнение науки с новой религией, или даже современной науки с наукой Средневековья часто оказывается не в пользу науки сегодняшней. Религия знала свои темные времена, но сущностно всегда утверждала добро и противостояла человеческой жестокости. Также в эпоху расцвета науки, даже до недавнего времени, существовали многочисленные школы и течения с различными взглядами и горячими дискуссиями. Сегодня же в плане морали наука дает обществу чуть менее, чем ничего, а в образовательном плане является тюремным надзирателем. Ребенок с рождения получает единственный догматический вариант картины мира и способа взаимодействия с ним – натурализм, теория биологической эволюции, «научная картина мира». Вся система образования заточена под единую догму, сопровождающую каждого человека в течение жизни, висящую в воздухе, проходящую лейтмотивом через все его общения, знакомства, устройства на работу и пребывание в коллективе. При этом в школах и вузах безальтернативные догмы забиваются в голову с присказками о науке как чем-то неокостеневшем, гибком, находящемся в движении и развитии. Я уже упоминал, что в современных социумах, включая РФ, при всех декларативных заявлениях о религиозных ценностях и пр. – доминирующими продолжают оставаться именно материалистические принципы, равно как и требования безоговорочного им следования. Сказать, что ты не принимаешь какой-то «научно доказанный факт» – это с точки зрения «образованных» людей не просто расписаться в своем невежестве, но – ни много ни мало – бросить вызов всем накопленным знаниям, здравому смыслу и прогрессу.

В период коронавирусной пандемии 2020–2022 годов в РФ я поначалу не мог понять, почему отсутствие у некоторых граждан медицинской маски на лице часто вызывает столь неадекватную реакцию у стражей порядка – доходило до того, что некоторых граждан силовики брали, как террористов – выволакивали из автобуса, валили на землю и заковывали в наручники; видели мы и погони полицейских за убегающими гражданами без масок. Казалось бы – административное нарушение, и никто не валит на землю нарушителя-курильщика или пешехода, переходящего дорогу в неположенном месте. Однако ставки повысились – власти, в отсутствие других средств помощи (пока не объявили о собственной вакцине), придали ношению масок статус некоей государственной идеи, даже идеологии основного спасения от ковида. Поэтому отсутствие маски на отдельном «уличном» гражданине стражи порядка воспринимали уже как вызов, акт демонстративного неповиновения власти, по сути, оппозиционную акцию. Ибо, по их мнению, это шло уже не против административных правил, а против государственной идеи спасения от ковида.

То же и с наукой, которая стала идеологией социума, как бы идейным мерилом всего, но по причине своей ложной первичности, имеет те же перекосы, что и в приведенном выше примере с медицинскими масками. Наука стала самоцелью, вещью в себе. Имей наука точкой отсчета человека, она рассказала бы, как люди жили в прошлом, об их целях, интересах, внутреннем мире и о том, какую роль играла в их жизни религия, но наука нам рассказывает не о человеке, а о том, как религия сдерживала развитие науки. В школе и институтах нас обучают не правилам жизни, а наукам (причем, по словам Борхеса, даже не наукам, а истории этих наук). Фраза «это ненаучно» в большинстве случаев воспринимается, как «это ложно» или «это не стоит внимания», хотя может относиться к вполне адекватным утверждениям. Степень образованности человека измеряется не его мудростью, не жизненным опытом, не философским или творческим багажом, которым он обладает, а объемом тех знаний, которые связаны с наукой. Политики и чиновники, имеющие и без того власть, стремятся иметь научные степени. Группа ученых, собравшихся под вывеской «Ученые против мифов», заявляет, ни много ни мало, что все беды нынешней цивилизации происходят от того, что люди не интересуются наукой. Как справедливо замечает Александр Шадов, сегодня, чтобы показать свою состоятельность и повысить авторитет в обществе, все объединения, политические партии, и даже религии вынуждены «мимикрировать если и не под науку, то хотя бы под то, что ей не противоречит» (А. Шадов, «Многие люди…»).

С самого детства окружающий мир окутан для нас манящей тайной и неизведанностью. Едва мы научились ходить, а нас уже тянут к себе дачные задворки, заросшие лопухами и крапивой, и закрытые дверцы шкафов. Мы ломаем механические игрушки, чтобы увидеть, как они устроены внутри, и заглядываем в игрушечные дома с освещенными окнами в надежде обнаружить там собственный миниатюрный мир. Нас манят другие города и веси, а позже звезды и таинственные космические миры. Однако догматизм «научной картины мира», на которой базируется сегодняшнее образование, быстро убивает эти детские переживания и ощущение тайны, ибо, как заметила однажды Елена Косилова, всё, к чему прикасается наука, мертвеет, и даже биология есть учение о смерти. Из нас вырастают не поэты и не подвижники, а существа, которые, даже будучи гуманитариями (и даже священниками), с пеной у рта доказывают свою преданность науке.

Часть 4. Сциентизм, как же без тебя.

1.

Наукопоклонники, часто не имеющие к занятиям наукой прямого отношения и в широком смысле именуемые сциентистами, повышают градус значимости науки и абсолютизируют научное знание до такой степени, что отрицают, и даже призывают игнорировать любое знание, не являющееся научным. Этот негативный подход был сформулирован еще Бертраном Расселом, заявившим, что любое знание должно обретаться научным методом, а то, что не может быть открыто наукой, не может быть известно человечеству. Философия или религия для сциентистов, аb imo pectore (если говорить от чистого сердца), неприемлемы тем, что «не ухватываются» наукой и никак не «контролируются» ею, хотя причиной неприятия публично объявляется их несоответствие науке, то есть – если что-то ненаучно, то уже бессмысленно. Такое восприятие естественно для позитивистской науки, но парадоксально для сциентистов, поскольку, утверждая свою опору на рациональность и авторитет науки, сами сциентисты движимы не рациональностью и логикой, а факторами сугубо психологическими – в первую очередь верой в абсолютную, основополагающую, по сути, божественную роль науки, плюс осознанием своей причастности к этому божеству.

Собственно, сама суть сциентизма – в его внутренней противоречивости. Наука как производное европейской культуры стоит на строго рациональных принципах, а сциентизм – чистейшая азиатчина, культ авторитета, догматизм и охранительство. У сциентистов наблюдается явный когнитивный диссонанс – пропагандируя развитие и научный прогресс (то есть движение вперед на основе рационального научного мышления), они на деле охраняют застывшие догмы, отступление от которых вызывает у них явно не рациональные реакции. Выше мы сказали, что в развитых демократических странах научное сообщество всегда чуть более авторитарно, чем политическое и, вероятно, ровно этим определяется относительно цивилизованный уровень западного сциентизма – быть чуть более нетерпимыми, чем демократические политики, и иметь чуть более диктаторские замашки, но всего лишь – чуть более[4]. В нашем же отечестве другие системы отношений и другие аналоги. Весь тот родовой авторитаризм науки, с отсутствием у нее моральных начал <...> и архаических воззрений социума, поднимает уровень российского сциентизма (под которым, напомню, мы понимаем не сообщество ученых, а фанатов и пропагандистов науки) уже до высот коллективного сектантского мракобесия. Отечественные сциентисты по своим «методам» пропаганды своих взглядов, нетерпимости к оппонентам и полемическим приемам почти неотличимы от демагогии авторитарных политических сообществ, например, хм, упоминаемых нами выше банановых островов Тихого океана.

2.

Сциентизм имеет проблемную психологическую природу. Разумеется, в основе всех наших убеждений лежат психологические мотивы. Вне научного сообщества существуют люди, искренне влюбленные в науку, похожие на собирателей марок, нумизматов и на прочих приверженцев какому-нибудь хобби, с замиранием сердца читающие научно-популярные ресурсы, следящие за новостями и прочее. Но такие наукофилы явление абсолютно нормальное, ибо интерес их не замутнен никакими мотивами, кроме познавательных. Большинство же сциентистов причиной своего «состояния» имеют некий психологический дискомфорт, компенсацией которого сциентизм и является.

Самая простая причина сциентизма – это инфантилизм субъекта, неумение осознать себя цельной личностью, недостаточная самоидентификация. Ребенок или юноша, не вполне уверенные в себе, всегда мечутся, ища какую-нибудь опору; нечто, на что они могли бы равняться и к чему могли бы примкнуть. И это свойственно не только детям. Как бы странно это ни прозвучало, но тот же детский комплекс лежит и в основе стокгольмского синдрома, когда многие взрослые люди, находящиеся в заложниках некоторое продолжительное время, эмоционально привязываются к своим захватчикам, начинают воспринимать себя не жертвой, а сторонниками террористов и даже препятствуют действиям пытающегося их освободить спецназа – в эмоциональную зависимость от террористов попадают именно люди не вполне самодостаточные. В поисках почвы под ногами они примыкают к тому, кто в данный момент представляется им наиболее сильным и «убедительным».

Человек, условно говоря, здравый и в широком смысле творческий, не нуждается в дополнительных костылях самоидентификации, ему плевать на мнение толпы, но субъект с дефицитом самодостаточности будет всегда «добирать» ее, примыкая к некоему массовому движению, ассоциируя себя, скажем, с популярным футбольным клубом, религиозной сектой, националистическим движением или официальным сообществом ура-патриотов, поддерживающих действия власти. Недостаток самоидентификации у ребенка естественен и имеет свой срок, но у людей во взрослом состоянии он сохраняется либо как некая психопатология, либо как результат душевной и интеллектуальной лени. Можно тратить время, условно говоря, на самопознание и совершенствование себя, но гораздо проще ничего не делать и «просто вот так взять» и объявить себя частью чего-то большого и успешного. Тогда ты крут не потому, что сделал что-то невероятное, а потому что ты часть этой большой, сильной и успешной общности.

То же – и с психологической картой сциентиста. И увидели они, что наги, и прикрылись наукой. Наукопоклонник никогда ни разу не творец, а подражатель. Несомненно, что для людей посредственных или не вполне цельных «примыкание» к сильному и подражательство – спасительны своей легкостью. Сциентизм велик и прекрасен тем, что дает человеку, страдающему этим заболеванием, возможность не думать самому. Сциентисту не нужно ни ума, ни образования, ни тонкого восприятия, чтобы уже как данность считать себя во всем правым и имеющим основания «править» других. Однако сами сциентисты наивно думают, что таковая причастность, в силу самой сложности и величия науки, делает их не просто более значимыми, но и возвышает над всеми непричастными к тем же тайнам. Выглядит все это комично, будто некий дурак вступил в «партию мудрецов» (организованную такими же дураками) и теперь имеет основание считать дураками всех, кто не с ними[5].

Здравый человек – это человек цельный и сомневающийся, то есть имеющий какую-то систему убеждений, но обладающий критическим мышлением. В отношении же почти любого сциентиста в полный рост действует эффект Даннинга-Крюгера, согласно которому люди, имеющие низкий уровень квалификации, имеют завышенные представления о собственных способностях и поэтому не знают никаких сомнений. Или, иными словами, интеллектуальные ничтожества являются самоуверенными дураками. «Меня терзают смутные сомнения» – это даже не о них.

Как всякий подражатель и имитатор, сциентист не способен к собственному «креативу», но, как истину в последней инстанции, как откровения богов, всегда воспроизводит ртом чужие квадратно-гнездовые нарративы. Всё то, что старшие товарищи – Докинз, Марков, Панчин и прочие – разжевали ему своими ртами и вложили в его рот. В Библии очень точно сказано, что разумный человек ищет знание сердцем, то есть знания правдивого и осмысленного, а «уста же глупых питаются глупостью» (Притч. 15:14). То есть ровно всё то, что Докинз разжевал и вложил в рот сциентисту, тот, без всякого критического анализа и без минимального контакта с мозгом, вываливает из своего рта обратно в окружающее пространство. Сциентисту кажется, что отказ от всех сущностей, каковые не соответствуют научному методу (религия, философия, искусство, мораль, красота, чувства), а также повторение слово в слово высказываний авторитетных для него персонажей делает его позицию сильной и убедительной. Тогда как это делает его позицию всего лишь непробиваемой. Однажды сделав свой выбор в пользу обожествления науки, такой тип, как мокрый алебастр, за пять секунд навсегда превращается в окаменелость. Больше он не услышит ни одного вашего довода, даже самого логичного и обоснованного, поскольку ему уже не нужны ваши доводы. Он, так сказать, уже приплыл в родную гавань. Впрочем, и вы от него ничего нового больше не услышите. Как говорится, если сказанное сциентистами прокрутить задом наперед, то мы услышим ту же самую херню, только задом наперед (парафраз из Виталия Косарева). Это невероятный для человеческой культуры парадокс, когда нищета, ограниченность и попугайство выдаются за богатство и сложность.

Характерно, что сциентисты, объявляя о своей приверженности науке, ограничиваются, как правило, лишь биологией и историей. Михаил Гельфанд (который особо не замечен в рядах сциентистов) с положительной коннотацией говорит, что биология, это наука для дураков (в значении «для чайников»), то есть дисциплина достаточно легкая для понимания и объяснения, «неглубокая». Физики для популяризации своих открытий вынуждены оставить в стороне тонны своих уравнений и прибегать к художественным метафорам, а популярной современной математики в принципе быть не может. Современную же биологию, считает Гельфанд, можно рассказывать кому угодно, там «нет ничего высоколобого». Ее языком является теория эволюции, без которой биология перестает быть наукой и превращается в простой набор фактов, коллекцию марок (М. Гельфанд, «Биолаборатории…»). Я согласен с мнением о теории эволюции как идее, связующей факты (это риторика), однако применительно к сциентистам давайте акцентируем внимание на том, что они считают допустимым для себя не разбираться в фактах как таковых, ничего не понимать в этих «коллекциях марок» типа морфологических деталей древнего черепа, механизмах экспрессии генов, древних египетских технологиях и др., однако им достаточно лишь бездоказательно озвучивать саму концепцию, то есть теорию эволюции или принятые исторические концепции. Таковое положение дел является лучшим свидетельством принципиальной невозможности какой-либо дискуссии со сциентистом. Тот знает только методичку, произносит нужные фразы из дацзыбао и бурно реагирует на любые от них отклонения. Ну и, конечно, никогда не забывает спасать мир от религиозного дурмана.

Я иногда испытываю некоторое неудобство, просматривая на ютубе лекции или дискуссии какого-нибудь более-менее известного сциентиста. Поскольку в картине сциентизма «научному методу» в наибольшей степени не соответствует религия, то и ее аргументы считаются наиболее слабыми. Поэтому все эти наши замечательные Лидины-Соколовы-Дробышевские-Панчины предпочитают наиболее безопасным для себя дискутировать с представителями религии. А неудобство я испытываю оттого, что сциентисты не видят, насколько беспомощно они выглядят со стороны со своей намеренной «обрезанностью» (никакого антисемитизма) и неуместной в разговорах о мироустройстве погремушкой «научного метода». Сегодня, в век эпидемии научности, этих ребят часто приглашают для дискуссий религиозные каналы («Спас», «Серафим» и др.) в стремлении показать свою неотчужденность от науки, и даже почитающие за честь, что с ними, людьми религиозными и посконными, общаются самые авторитетные представители общества, ученые и научные просветители. Но когда мода на сциентизм пройдет, эти дискуссии будут восприниматься, как некие абсурд-шоу из прошлого. Так некоторое время назад, когда страна еще смотрела телевизор, существовала, помнится, программа, где камера оператора безотрывно следовала за каким-нибудь бомондным фриком – тот воспринимал это внимание как заслуженную звездную славу, жеманничал на камеру и нес чушь. А по задумке режиссера подразумевалось нечто вроде визуализации цирка уродов, бородатой женщины или сиамских близнецов, ибо уродство, как всё скрываемое и редкое, притягательно.

И эти дискуссии Лидиных-Соколовых и проч. столь же притягательны своей нелепостью, сочетанием внешней самоуверенности и внутренней беспомощности сциентистских персонажей. Оппонирующий им священник или религиовед приводит разумные доводы, строит логические цепочки, цитирует философов и поэтов. Представители от религии могут быть сильнее или слабее, лучше или хуже, но каждый из этой сциентистской бригады всегда хуже. Эти борцы с религией не понимают, что их аргументы типа «Религия несостоятельна, потому что ненаучна» – не уничтожают доводы священника (как они на полном серьезе считают), а выставляют их самих идиотами. Без всякой социологии Екатерины Шульман и без лингвистических анализов Дэниела Эверетта видно, что одна сторона демонстрирует живой образный язык, богатство словаря и аргументов, а у сциентистов, даже претендующих на какие-то собственные словесные конструкции, всегда одни и те же языковые паттерны, бедная речь и набор штампов. (И обилие их восторженных почитателей в комментах вызывает холодок от страшной догадки об истинном количестве идиотов). Будь эти спорщики хоть немного в теме, они бы никогда не осмелились нести ту дичь, которую несут, да еще с победным видом. Интеллектуальную планку «не знайте даже азов религиоведения и позорьтесь по полной», задает им, как уже замечено, Докинз, опровергающий Бога, например, следующим образом: «Творческие мыслящие существа, будучи продуктами эволюции, неизбежно появляются во Вселенной на более позднем этапе и, следовательно, не могут быть ее создателями» (Р. Докинз, «Бог как иллюзия»).

«Расскажите о вашей версии происхождения мира, – позорясь строго по Докинзу, говорит Соколов приглашенному им священнику, – только без этих ваших религиозных аргументов, потому что наша дискуссия научная»![6]

«Религия, – это ошибка мышления, – продолжает плодить невежество и Дробышевский, тут же демонстрируя собственные ошибки мышления. – Никакая философия, никакой Поппер для получения научного результата не нужен. Чтобы исследовать предмет, нужно просто потыкать в него палкой. Если все попытки покажут одинаковый результат, то он правильный».

Отечественные «просветители» годами повторяют одни и те же несвежие аргументы против религии, но Дробышевский иногда будоражит это болото новыми вспышками атеистического разума, заставляя атеистов прежних времен ворочаться в гробах от зависти. В споре о разумности и полезности веры Дробышевский выдает креативы в стиле новых гопнических времен: «Для религии полезно всё, что денежки приносит!» Оказывается, что единственной мотивацией апологетического движения Уильяма Лейна Крейга является лишь то, что Крейгу «денежки заносят», и этот, как его, Крейг, наверняка имеет шикарный дом в Калифорнии на берегу моря (слюни зависти капают в микрофон) – и это при том, что до сей минуты Дробышевский ни ухом ни рылом не слыхивал ни о каком Крейге – о том, что Крейг, помимо своего движения «Разумная вера», активно занимается благотворительностью, не говоря уже о том, что он – один из самых влиятельных современных философов[7].

«Если человек верит в Бога, – пытается креативить и Лидин, – то он обязан принять и все прочее сверхъестественное – магию, астрологию, шаманизм и пр., потому что у всех верующих единый механизм принятия чудес – это сбой в работе мозга и слишком большая доверчивость». Собеседник, слушая его, вполголоса констатирует для себя названия логических ошибок, сделанных Лидиным, о которых тот, разумеется, и слыхом не слыхивал («Истинные шотландцы», – слышит Лидин непонятное для себя). А стилистика-то, стилистика!

Всё происходящее вызывает недоумение – как будто и не существовали до того столетия дискуссий, целая бездна мыслителей и школ, и будто не было даже никаких «своих»: Ренанов, Губельманов-Ярославских и совсем недавних Варраксов и Небедных с их избами-дебатнями, всех этих героев, ныне убранных в пыльный чулан по причине проигранности ими всех сражений – нет, эти сегодняшние ребята, словно Наташа Ростова на своем первом балу, смотрят на мир новыми глазами, не зная ничего, не слыша, не понимая и не принимая ни одного аргумента оппонента, и лишь пересказывая ртом либо методичку с вариациями и изводами от Докинза, либо пришедшую им самим в голову дичь, еще хуже Докинза.

Так, Соколов, строго блюдя методичку и утверждая, что знает технологию обработки камня в Древнем Египте, вынужден выдумывать объяснения на ходу и поэтому несет околесицу. Например, что древние египетские вазы – поскольку изготовлялись примитивными инструментами – отнюдь не были тонкостенными, а стенки ваз из алебастра не просвечивались. (А. Соколов, стрим 01.05.2021). При этом обсуждаемая египетская ваза предательски полупрозрачна. Вообще, «просветительство» тертых инфоцыган братьев Соколовых, как и прежде, сводится не к задаче объяснить феномен древних технологий, а методично «работать на понижение», на обесценивание этих феноменов. А вот тут, типа, сделано криво, а вот тут – ничего сложного. Любое обнаружение у древних египтян работы низкого качества вызывает восторг – египтяне халтурили! (на самом деле, речь идет о поздних попытках имитации своего раннего искусства). Вспоминается Пушкин – «при открытии всякой мерзости толпа в восхищении». Брат Соколова, будучи спущенным под крышку в огромный кафельный, то есть, пардон, каменный саркофаг в Серапеуме, изготовленный из единого куска гранита, радостно констатирует, мол, внутренние углы саркофага не прямые! Не 90 градусов, а 90,7! (см. ролик «Невозможные саркофаги…») Человек, не знающий сути происходящего, удивился бы – чему этот человек из-под крышки радуется? Но однояйцевый брат Соколова способен лишь на умозаключение, что внутренние углы многотонного саркофага, сделанного пять тысячелетий назад, менее точны, чем внешние углы маленькой гранитной тумбы в Питере, сделанной сегодня на промышленном оборудовании. Как говорится, раньше братья Соколовы плохо разбирались в древних египетских технологиях, а теперь привыкли.

Все эти игры на понижение, «толстые стенки» ваз и собственные кривые эксперименты с обработкой камня тем более странны, что феномен древних технологий существует объективно, и его нужно объяснять, а не пытаться «задерьмить»[8]. Вместо «разоблачения» сложности древних египетских технологий, братья Соколовы давно могли бы заняться чем-то более полезным, например, научиться играть на банджо или освоить тирольское пение дуэтом. Однако, построившись свиньей, они идут в новые и новые атаки на то, о чем не имеют понятия.

Впрочем, тот же Александр Соколов в своих представлениях о науке продвинут настолько, что на полном серьезе утверждает, что спор двух любых ученых по определению невозможен, ибо настоящим ученым не о чем спорить, а для того, чтобы спор состоялся, оппонентом ученому должен выступать какой-нибудь «фрик» (при этом реальных оппонентов эти смельчаки всегда избегали, прикрываясь нежеланием их рекламировать и предпочитая на своих концертах устраивать постановочные дебаты, где один из участников изображал «фрика»).

Большинство сциентистов, мнящих себя просветителями, паразитируют на единственном приеме, очень простом и удобном в применении – сводить все нынешние человеческие качества и реакции к якобы их эволюционным истокам. Какая-нибудь Ирина Якутенко или Евгения Тимонова никогда особо не парятся – на вопрос, скажем, о страхе человека перед темнотой (пример произвольный) следует ответ, что наши предки в ночной африканской саванне ожидали внезапного появления хищника из темноты, и этот страх закрепился в наших генах. Даже в благом деле объяснения вреда телевизионной пропаганды мы услышим, что наш мозг за миллионы лет эволюции выработал привычку лениться и поэтому легко принимает любую чушь. Это – как увлекательная игра, где любой вопрос подгоняется под единственный ответ. Правда, это игра сама в себя, самодостаточная, не дающая никакой достоверной информации. С тем же успехом можно сказать, что когда надвигается гроза, небо внезапно чернеет и поднимается сильный ветер, мы испытываем тревогу потому, что в наших генах записана память о всемирном потопе (ремарка: это была ирония).

Но в этих играх «объясни любой чих эволюцией» всех превзошел, конечно, Александр Марков. Перефразируя шутку про татарина – когда Александр Марков падает в воду, он не становится мокрым – это вода становится эволюционной.

Теория эволюции, биологизаторство, сведение сложных психических явлений к физиологии – это профанация познания, легкий хлеб, отказ от пользования головой, данной тебе для задач посложнее. Это капитуляция в плане объяснения сложности жизни. Станислав Дробышевский превзошел уже всех литераторов, превратив свои лекции в произведения художественной литературы, связанные с реальностью в лучшем случае на уровне прототипов. Бесстрашие Дробышевского в производстве фантазий – ввиду возможности внезапного появления реалистов с гнилыми помидорами – восхищает. Каждый раз в голову приходит тот же классический вопрос: «Захарий, ты зачем полез в солярий?» В лекции о происхождении религии Дробышевский уверяет, что ее зачатки можно наблюдать уже в том, что шимпанзе приносят дары некоему священному дереву (на самом деле бросают камни и бьют по гулкому стволу, слушая звук). Голубя из известного эксперимента Скиннера, выработавшего рефлекс на кормление, Дробышевский самочинно именует «верующим голубем», так как, по его мнению, голубь «верит» в то, что, скажем, случайный поворот им головы приводит к кормлению, поскольку сама религия, по определению Дробышевского, это «вера во что-то непрактичное». Тут все вывернуто наизнанку, а голубя можно назвать, скорее, «голубем-ученым», ибо тот установил причинно-следственную связь между собственными действиями и кормлением, а его «вера», будь таковая в реальности, более чем практична, ибо он получает еду (С. Дробышевский, «Эволюция креационизма»).

В лекции о генезисе красоты Дробышевский «полез в солярий» уже без всякой оглядки и осторожности (С. Дробышевский, «Эволюция красоты»). Как говорится, комок подкатывает к горлу от сострадания к этому человеку, не имеющему ни малейшего представления о предмете. Любая наука и метод сразу скрылись в облаках, махнув крыльями на прощанье. Делом чести любого эволюциониста является сочинение сказки о происхождения чего-то сложного от самого примитивного, но, как это водится у подобных объяснителей, Дробышевский взял проблему сразу с середины пути. Люди, мол, видели, красивых птиц, выбирали пещеры с красивыми видами – и так постепенно втянулись. Как говорят рок-н-рольщики, мама, мама, ooh. То есть красота есть некая объективная метафизическая сущность, которую человек подсмотрел у природы? Что-то тут не сходится с материализмом, но вроде да, ибо цветок, согласно Дробышевскому, воспринимает свою красоту глазами бабочек (!), летучие мыши звуковыми волнами, а самка птицы шалашника эстетически оценивает построенную для нее самцом арку, выбирая, у кого из самцов арка наряднее. Дробышевский всерьез думает, что самец птицы не следует прошитой в нем программе (инстинкту), а проявляет собственную свободную и творческую волю, типа могу построить так, а могу и двухэтажную арку сделать. «Ты, кобель, по-моему, до меня уже кого-то в эту арку водил». Дробышевский и слыхом не слыхивал, что такое красота и почему человек воспринимает ее как нечто, выходящее за границы физического мира. Поэтому он почти моментально все запутывает. Главное, чтоб было не правдоподобно, а эволюционно. И чтоб была не метафизика, а мясо. То вдруг выясняется, что чувство красоты в нас постепенно пробудили утилитарные вещи, то необычные камешки, отличающиеся от разыскиваемой еды (еще на стадии австралопитеков, поэтому метафизическую красоту птиц вычеркиваем), а то – до сих пор томит нашу душу ностальгическое чувство прародины, милой Африки, ибо русские пейзажи нам нравятся только потому, что напоминают древние африканские, а коровы напоминают буйволов.

<...> Это выступление ученого или у нас тут гавайская вечеринка? И что с этим делать? Эффект Даннинга-Крюгера в действии – самоуверенность и гонор профанов порождены и незнанием предмета, и дикой переоценкой своих способностей, и непониманием, что кто-то может быть правее их, ибо они – хоть ты тресни – высказываются от имени самой науки. Если уж говорим о птичках, то, как сказал один средневековый ворон, «нездоровая какая-то атмосфера».

<...>

Выше мы сказали, что сциентизм принято считать гипертрофированной формой приверженности науке, неким экзальтированным увлечением подобно футбольным фанатам. Нет, сциентизм – это по стилю мышления и реакции нечто более специфическое. Честно говоря, я не люблю «измы», и у меня язык не поворачивается сказать твердо, что сциентизм, это интеллектуальный фашизм или тоталитаризм. Дело в том, что в основе всякого зла, помеченного «измом», лежит некое инфернальное начало; по крайней мере, почти у каждого «изма» есть родовое свойство быть противником Христианства. Оно не есть качество какой-то определенной нации или сообщества, и мне представляется пустым делом поиск генезисов и различий между «измами»; инфернальное зло может проявиться всегда и везде, а «измом» мы его помечаем сами, для координатной привязки.

Между тем сциентизм, хоть и кажется несколько мелковатым для понятия инфернальности, весьма близок к каким-то древним архаичным типам людских взаимодействий. Парадигма авторитарно-тоталитарных сообществ, это – мы всегда правы, а во всех наших провалах виноваты враги. В подобной реальности существует и сциентизм. Здесь уже не аналогии, а тождества – только вместо богопочитаемого диктатора у сциентистов выступает наука. В области познания ничего, кроме науки не существует, и все окружающее имеет смысл только в ее свете (вспомним изречение Добржанского об эволюции). Тоталитарное мышление сциентиста отказывает в праве на существование любому инакомыслию, не оставляя никакого пространства для разногласий. то есть по сути искореняя саму движущую силу не только культуры, но и самой науки. Когда клоуны из «Антропогенеза» вручают свою премию «ВРАЛ» даже сомнительным ученым (не за конкретные работы, но всегда персоналиям, с целью объявить «фриком» определенного человека), то тем самым демонстрируют свое право покушаться на любую многоплановость в науке, на любое разномыслие, споры и несогласия. При этом имеет место оруэлловское двоемыслие и несоблюдение собственных правил, поскольку наукопоклонники существуют вне логической предметности – как по причине разрыва с реальностью (неадекватного ее восприятия), так и просто в силу собственной недалекости и чувства превосходства[9]. Вдобавок к этому сциентисты не просто упороты в охране своих догм, но стараются максимально навязать их окружающим – стремятся не только «просветить» общество, а всегда тревожно озабочены тем, что общество не просвещено. Свою роль они видят как некую миссию, но эта форма просвещения весьма опасна, поскольку распространение своих взглядов они проводят в рамках откровенной сегрегации с последующей травлей несогласных.

Здесь не будем долго задерживаться на «клаке», публике, неусыпно обитающей в комментах на сетевых ресурсах известных сциентистов. Хамство в комментах – это само по себе свидетельство воспитания, обычная наша азиатчина. Но у сциентистов «это другое». Как пелось в старой песне, «кто хоть однажды видел это, тот не забудет никогда». Те мои читатели, которые после собственного высказывания или замечания (вполне здравого) в сетевых комментах сталкивались с картиной внезапного шума, треска веток и набегом стаи визжащих и бросающихся калом бабуинов, знают, о чем я говорю.

Но у их «наставников» психотип тот же. Можно вспомнить объяснение Александра Маркова причины его чрезмерной грубости с оппонентами. Люди, которые не приемлют теорию эволюции, согласно Маркову, не заслуживают уважения и с ними можно не церемониться. Марков борется с инакомыслием под шизофреническим предлогом того, что существует какая-то демократия в науке. Не будем «объяснять на Гитлере», однако система его взглядов вполне тоталитарна. Весьма авторитетные коллеги Маркова указывают на его чрезмерное биологизаторство и расизм (Е. Панов, 2010, 2012; В. Шнирельман, 2021). Также и какой-нибудь Александр Соколов заявляет, что для него люди делятся не на хороших и плохих, а на образованных и необразованных. Зная контекст, очевидно, что под необразованными Соколов понимает исключительно несогласных с его взглядами. И ладно бы «сегрегировал» людей на уровне мнения, но его идея выливается в требование общественной дискредитации этих неугодных, что отражено в документах соколовских мероприятий[10].

И здесь, по сути, как и в расизме, деление на чистых и нечистых, отказ в публичном и профессиональном существовании всем противникам и уклонистам. По большому счету, даже идея уничтожения их в публичном поле или, как минимум, нанесение им максимального репутационного ущерба, когда человек навсегда попадает в сетевые справочники и прочие википедии с репутацией клоуна и сторонника лженауки. Не говоря уже о часто проявляющемся желании сциентистов отомстить противнику за проигранную схватку, мелко нагадить.

Как и в тоталитарных обществах, сциентисты используют языковые штампы для расчеловечивания несогласных – «фрики», «мракобесы», «немоглики», «пирамидиоты», «долбославы», «кретинисты», «айдиоты» и др. (В сетевых дебатах начала 2000-х атеисты часто с презрением называли верующих «крещеными», что было столь же глупо, как называть своих оппонентов, скажем, теплокровными, ибо атеисты начала двухтысячных сами все поголовно были крещенными в советском детстве своими бабками и мамками). Такие штампы призваны пресечь любые дискуссии, демонстрируя, что утверждения оппонента строятся не на разумной аргументации, а порождены его личной патологией. Услышав такое, знайте, что перед вами сциентист, человек, прикрывающий какой-то свой собственный комплекс и охраняющий свою поляну. Ибо желание быть псом-охранителем, лающим на всех, кто не разделяет «научных взглядов», чаще всего происходит от внутренних сомнений в легитимности своего личного присутствия «в чертогах науки». Как тоталитарные режимы имитируют демократию, так и сциентизм имитирует главный научный принцип – сомнение и отрицание, только проявляет его исключительно в отношении противника («лженаука!», «псевдонаука!»), но никогда в отношении себя. Воистину, мы всегда правы, а в наших неудачах виноваты враги.

4.

Виктор Вахштайн в 2017 году разворошил сциентистский улей своей известной лекцией (В. Вахштайн, «Популяризация…»), сказав, что просветительское движение в нашей стране выродилось в особую секту, считающую своей миссией нести свет миру. Действительно, плохо, когда кто-то находится не на своем месте. Но гораздо хуже, когда люди, недостойные завязывать шнурки достойным, занимают именно их место.

Какая-то драная проебида (от англ. prohibit – «запрещать»), которой дали право запрещать и банить неугодных в антропогенезовском паблике Соколова, на предостережение аккуратнее высказываться о Викторе Вахштайне, в ответ высказывается с гонором: «Перед Вахштаном невозможно опозориться. Он же практически фрик».

Все это глубже и еще гнилее, чем может показаться. Не нужно перечислять все регалии Вахштайна (ибо он и без регалий – явление), не нужно спрашивать: «Ты сама-то кто такая?» Это поразительная ситуация – в обществе, где наука признана высшей ценностью, любой кретин, заявивший о своей приверженности науке, одним фактом вступления в это говно, то есть, пардон, в этот орден избранных, может судить других людей и раздавать им ярлыки. Они, как и все обыватели, бесчувственны к красоте мира и искусству, им не осилить глубин философии и религии, они примитивней, проще и пошлей любого знания, но само чувство принадлежности к «науке» дает им ощущение величия и превосходства над поэтом и философом.

Истоки этого лежат в тех временах, о которых мы говорили в начале статьи – в наступлении нового времени, отменившего прежние традиционные ценности. Нечто человеческое, истинное, теплое, ламповое ушло навсегда, а пустоту заполнили какие-то другие люди, вползшие в запретный меловой круг и установившие новые правила. Концептуально сциентизм – это ситуация, где настоящие фрики и мракобесы захватили прежнее пространство и теперь называют фриками и мракобесами здравых людей, наследующих прошлой полноте и прежнему качеству знаний. Всё, как в политике – пираты захватили банановый остров в Тихом океане и теперь сами решают, кого из островитян называть пиратами. Объявляя себя сторонниками и носителями научного знания, нынешняя шпана почему-то мнит себя чем-то вроде новой касты и судьями других. Отказ от всего культурного богатства, презрение к метафизике и примыкание к науке сциентист считает не деградацией, а неким собственным умственным достижением, интеллектуальным прорывом, дающим право на высокомерие и легкость суждений. Да, закольцовывая – это идет с отказа от Традиции, это идет с Марксов, Дарвинов и Фрейдов, это рассказ о том, что норма ушла, а теперь мусор, отбросы занимают место нормы. Дураки учат умных, больные лечат здоровых, кривые показывают прямой путь.

5.

Итак. Наука и сциентизм несовместимы, поскольку первая худо-бедно являет собой некий подлинник, а сциентизм (особенно в виде «научного просветительства») – не что иное, как имитация этого подлинника, подражательство ему, карго-культ, самолет «из говна и палок». Наука, опять же, худо-бедно движется сомнением и отрицанием, поступаясь прежним знанием ради нового (релятивизм, квантовая механика, эпигенетика и др.), а сциентизм реакционен – строит декорации и ширмы, в которых научное знание – это догма и отрицание любой критики и сомнений. Да и в целом сциентизм, как любое подражательство, легок и необременителен. При этом любопытно, что сами догмы, проповедуемые отечественными сциентистами, в большинстве своем устарели, и наши наукопоклонники, требуя от других держаться передовых научных взглядов, продают нам плесень. В мировой науке уже давно поставлены под сомнение (или значительной частью сообщества отвергнуты) многие прежние положения (роль прямохождения, размера мозга и труда в гоминизации, «переходность» таксонов и сама таксономии Homo, ген-центризм, случайность мутаций и адекватность неодарвинизма в целом и др.), однако отечественные воины света продолжают преподносить многие протухлые истины как мейнстрим, использовать в аргументации и биться в припадке от сторонней их критики – всё ради сохранении принципа строгости научного знания и в противоречии с принципами самой науки.

Повторим, что противоречивость сциентизма – его родовая черта. С одной стороны любые рассуждения в терминах метафизики вызывают у наукопоклонников неприятие и презрение, с другой – их отношение к науке вполне религиозно. Они провозглашают приверженность рационализму, но подоплека сциентизма корнями уходит в психику. В отличие от науки, сциентизм – не потребность в поиске нового и не идейная позиция, а, как и в случаях любого другого фанатизма или обостренной привязанности, психологическое состояние, определенный «дефицитный» комплекс, компенсируемый в виде ролевой игры в научность. Сциентисты – это своеобразные научные реконструкторы.

Между тем сам термин «сциентизм» уже настолько затерт (и нерелевантен сам по себе), что, я полагаю, требуется какое-то новое определение. Поэтому более адекватным определением сциентизма, с учетом его психологической составляющей, мог бы быть термин «наукопатия», а любой сциентист именовался бы наукопатом.

Примечания.

Список используемой литературы