Что такое современность, почём туда билеты, почему нас оттуда выгнали и можно ли её импортозаместить

 

Говоря о современности, полезно начать с вечного. Когда старец Филофей, неузнанный предтеча Никиты Сергеевича Хрущёва, провозгласил лозунг «Догоним и перегоним оба Рима — первый и второй», он ещё не знал, что задаёт нам задачку на следующие шестьсот лет, и мы с ней до сих пор так и не справились. Много говорят о российском проклятии «догоняющей модернизации», но так и нет объяснения, кто и кого догоняет, что это за гонки и куда, и какие призы доя победителей.

Вот вам из свежего. Сейчас, в ходе украинского конфликта, Россия получила в общем санкционном «пакете с пакетами» набор ограничений весьма специфических. Это ограничения в сферах, не имеющих никакого отношения к обороне или промышленности, но зато имеющих самое прямое отношение к тому, что очень общо можно назвать «современный образ жизни». От платёжных систем до международных спортивных состязаний, от авиаперевозок до голливудских премьер. Логика этого их нарратива выстроена так, что Украина, страна-кандидат в ЕС, теперь сдала некий тест — или, точнее, ей как спортсменам в советском вузе, поставили оценки без сдачи экзаменов — и она в результате приблизилась к первоисточнику «современности», а Россия, наоборот, тест не прошла, хулиганит на уроках и её оттуда выставляют за дверь, как нашкодившего школьника. 

Итак, теперь стало понятно, что существует некий субъект, являющийся держателем «площадки» под названием «современность», и регулирующий доступ к ней по своим критериям. И этот субъект не равнозначен «системе международного права» — потому что всё было сделано в обход неё. Более того, он не равнозначен даже условной коалиции государств, выступивших в поддержку Украины. И уж точно не равнозначен тем персонажам, которых мы видим на саммитах Джей-севен — одетыми, раздетыми, всё равно. Он скорее похож на одну большую «невидимую руку» по Адаму Смиту, и взаимодействует с нами именно как она. 

Но эта невидимость — наведённая. Сейчас, как никогда, нам надо смотреть во внешний мир, и особенно на те сферы, где они пытаются опустить для нас наиболее плотную вуаль. 

 

Для России сейчас развилка состоит в том, чтобы: 

* либо прекратить безобразничать, разоружиться, заплатить и покаяться, уйти отовсюду, в том числе и с той земли, на которой сейчас находимся мы с вами. После чего долго ждать и доказывать, что мы теперь белые и пушистые и достойны того, чтобы дать хотя бы на минуточку пососать из биоразлагаемой трубочки коктейля современности (разумеется, последними в очереди после всех других, более достойных). 

* либо попытаться прикинуть: а есть ли хотя бы теоретическая возможность построить альтернативную современность у себя. Такой, если хотите, реверсивный инжиниринг, или, по-русски, переизобретение современности. 

 

Первый шаг на этом пути — понять, как устроена вообще «машина времени», или «диктатура контемпораритета». Что определяет её ключевые характеристики и качество работы. 

Сегодня день Петра и Павла. В курской деревне, откуда родом моя мать, в этот день была такая традиция — солнце-караул. С заходом солнца молодёжь отправлялась в рейд обтрясать чужие сады, а старшие наоборот становились дежурить в свои, а кто заснул — рисковал остаться без урожая. Считалось в этом случае, что солнце не уберегли. Так вот, перефразируя Прудона: «Современность — это кража». 

Что это значит? Есть машина ритуально-демонстративного потребительства, описанная Бодрийяром в книге «Общество потребления». Мы все знаем, из чего складывается настоящее социальное неравенство. Вот представим абстрактную ситуацию. Есть два соседа. У одного миллиард, вложенный в разные активы, у другого — только долги. Но. Они имеют примерно одинаковый уровень жизни, пользуются примерно одинаковыми по стоимости и качеству вещами, едят примерно одинаковую еду и ходят в примерно одинаковой одежде. Ну, потому что вести себя по-другому там, где они живут, представьте, неприлично. Замечает кто-то разницу между ними? Не очень. 

Но вот мы добавляем в модель эту бодрийяровскую шарабан-балалайку, и картина радикально меняется. У одного несколько автомобилей, яхта, джет и регулярный отдых на островах, а также путешествия по миру. Второй же экономит даже на еде, ходит пешком, одевается в секонд-хэнде и в любой момент его могут выкинуть на улицу из его убогого жилья за долги. Разумеется, в этот момент разница приводит к риску социального взрыва. Не разница в доходах — разница в уровне потребления.

А теперь, внимание, добавляем в систему ещё одну переменную — тот самый аспект императивной современности. У первого, кроме всего прочего, есть теперь не только преимущество в качестве жизни, но ещё и привилегия раньше всех получать то супер-пупер-новое и модное, что выбрасывает на потребительский рынок индустрия. Второй в конце концов тоже всё это получит, но только тогда, когда оно из супер-пупер-нового превратится в outdated и будет продаваться с дисконтом на барахолке. У кого какая модель мобильника? Когда последний раз меняли?

А теперь перенесите эту модель с простых вещей вроде одежды или гаджетов на более сложные — система взглядов человека, система ценностей общества, система институтов государства… фу, прошлогодняя коллекция! А за свежей коллекцией добро пожаловать в бутик через дорогу, там как раз завезли только что обнову, напрямую от производителя, вы же достойны лучшего, так ведь?

Таким образом, до тех пор, пока Современность «общая», то есть всехняя и в то же время ничья, она никого особо не напрягает. Но когда вокруг неё выстраивается многоуровневая иерархия потребления, она становится таким же точно яблоком раздора, как и Собственность. 

При этом как удалось превратить Собственность в инструмент ранжирования людей по социальной иерархии, всем более-менее понятно. Но как и кому удалось провернуть такой же фокус с Современностью?

 

Начнём с основ — с времени. 

Удивительная вещь время, сказал Дамблдор Гермионе, когда давал ей артефакт, позволяющий сгонять в прошлое и вернуться назад. 

Мало кто понимает, что река времени течёт не из прошлого в будущее, а вовсе даже из будущего в прошлое. Но именно это и позволяет сквоттерам занять место у источника, чтобы потом торговать живой и мёртвой водой, расфасованной по бутылкам. Будущее максимально неопределённо, прошлое же наоборот кажется как бы навсегда застывшим и неизменным. Но оно феномен по Канту, то есть доступно нам лишь по следам и интерпретациям. А их ещё все кому не лень фальсифицируют и искажают в угоду тем или иным концепциям истории. То есть мы имеем дело не с прошлым как таковым, а с вариативностью разных и часто конфликтующих сконструированных «прошлых», и за разные их версии иногда, в том числе и сейчас, приходится воевать. Но именно в «будущем» находятся и формируются предпосылки того, что потом станет нашим «прошлым», в различных его версиях.

Прошлое не всегда было прошлым, а будущее будущим. У древних, которые изобрели время как измеримый объект, не было ни того, ни другого. Мы редко задумываемся о том, что до сих пор живём по вавилонскому времени, последующие цивилизации так и не стали в этом укладе ничего менять. Именно поэтому сутки у нас делятся на 24 часа, а не на 10, 20 или 25, времён года именно четыре, а не три и не пять, а в часе 60 минут, а не 50 и не 100, хотя всё это жутко неудобно в нашем десятичном мире. И даже в неделе именно семь дней, а не пять и не десять. 

Всё это потому, что вавилоняне очень любили делить круг на четыре части, крест-накрест. Та же наша неделя — это результат разделения лунного цикла, составляющего 28 дней, на четверти, а наш выходной седьмой день восходит ещё к шумерскому новолунию — дню, когда надо сидеть дома, потому что мир в этот день принадлежит злым духам. 

Древние, размечая время таким образом, решали задачу синхронизации деятельности человека с природными циклами, движением Солнца, Луны и небесных тел. Им важно было вписать человека именно в ритмы природы, добиться таким образом гармонии с ней. Как раз для этого вождям древности так нужна была астрология — синхронизировать себя со Вселенной, это было их понимание «современности». 

Но чем дальше мы уходили от природы, тем меньше нас с ней связывало. И сейчас в наших основных размерностях — мерах пространства, веса или плотности — не осталось от природы почти ничего. Осталось в температуре — мы знаем, что ноль это когда замерзает вода. Но главное — осталось во времени. Это, кстати, создало проблему при движении в космос — у нас не оказалось под рукой никакого другого времени, кроме земного, а оно там бесполезно. 

Инстинкт синхронизации — от основ, из пещерной колыбели человечества. Когда заходит солнце, надо спать; когда оно всходит, надо вставать и идти добывать себе пищу. Время древних циклично — у него нет начала и конца, есть лишь бесконечный круг со сменой повторяющихся фаз. 

Но вот у людей появилась великая инновация — монотеизм Библии. Представление о едином Создателе, сотворившем и мир, и человека по некоторому замыслу, и управляющем его историей. Это совсем другое время, линейное — у которого есть начало и когда-то, наверное, будет конец. Это линия, и наше «сейчас» — это какая-то точка на ней, по отношению к которой есть и другие точки — с одной стороны прошлое, а с другой будущее. И мы научились жить и живём до сих пор именно в таком времени, которое устроено как река, текущая откуда-то куда-то. 

Но дальше возникает удивительное наблюдение, что отдельные люди и даже целые народы в один и тот же момент времени могут оказываться на разных точках этой линии. Кто-то может отстать, кто-то может, наоборот, даже «опередить время», а есть и те, кто шагает с ним в ногу. И для кого-то это отставание может стать фатальным — особенно когда из будущего приходят орудия превосходства, такие как пулемёт Гаттлинга или ядерная ракета, и те, кто ближе, получают их первыми. 

Как это устроено? Просто с того момента, как время стало линейным, основное направление синхронизации поменялось: теперь люди пытаются синхронизироваться уже не с Солнцем, Луной и звёздами, не с циклами природы, а в первую очередь друг с другом. 

Представьте группу в детском саду. Вся ребятня играет в какую-нибудь коллективную игру, салки или догонялки, а где-то в углу сидит одинокий грустный ребёнок и катает по полу машинку. Его или не взяли в игру, или он сам не захотел, но главное, что оказавшись вне пространства общего опыта, он выпал из их времени. И здесь основной ключ к феномену современности — она это в первую очередь синхронизация переживаний и впечатлений большинства, то, чем заняты в данный момент условные «все» — кроме тех, разумеется, кого в эти «все» не взяли. И у этих изгоев — огромная коммуникативная проблема: им не о чем говорить с другими. Они не смотрели популярный фильм, не были на самом важном футбольном матче, не знают последних новостей, не видели обращения президента к народу. Они выпали из «настоящего времени». 

Дальше на это линейное время наложилась идея прогресса. Движение не просто от прошлого к будущему, но от тёмного прошлого к светлому будущему. Что каждый день, каждый год где-то создаётся или изобретается что-то новое и полезное, что делает жизнь людей лучше — и рано или поздно становится общим достоянием. Теперь те, кто опередил время, молодцы и красавчики, большинство должно тянуться за ними. А те, кто отстал, наоборот неудачники — они должны догонять, иначе подвергаются всеобщему презрению. И если ты не можешь, не способен опережать время — тогда твой долг хотя бы не отставать от других, не застревать в нашем общем вчера, откуда сегодня все уже ушли. 

Таким образом, в мире прогресса современность впервые приобретает уже и моральное измерение, где в будущем расположено добро, в прошлом — зло, а история видится как непрерывная борьба злых сил прошлого с добрыми силами будущего. Именно на этих аксиомах построен, в частности, марксизм. Но и не он один — на них же, к примеру, опирается и теория экономического развития Шумпетера, и большинство вполне живых и сегодня прогрессистских концепций. 

Прогресс — ровесник модерна, а первое, с чего начал модерн — с атаки на религию. Понятно почему: глазами христианина или мусульманина всё это светлое будущее — одна большая дьявольская ловушка. Потому что в их модели времени мир, наоборот, движется к последним временам, торжеству сил зла и последующему Страшному суду. История это движение от состояния, когда Бог был с нами, к состоянию богооставленности и брошенности. В христианстве это реализовано непосредственно через уход Христа на небо, а в исламе через идею Печати пророков, خاتم النبيين, хатам ан-набийин: тезис, что Мухаммед был самым-самым последним, и пророков после него не будет, до конца времён. Ну, то есть Бог нам больше никогда ничего не скажет, он уже всё сказал. 

Между прочим, эта логика богооставленности неожиданно была воспроизведена или повторена уже в середине ХХ века. На изломе перехода из модерна в постмодерн. Постмодерн начался, как мы все знаем, с риторического вопроса европейских интеллектуалов — как возможна философия, или литература, или даже наука или любое позитивное знание, после Холокоста? 

Остановимся поподробнее на этом переломе, потому что без его осмысления невозможно понять то состояние, в котором мы оказались сейчас. Пик торжества прогресса как принципа истории пришёлся на модерн, начавшийся с великих европейских революций — английской и французской — и закончившийся двумя мировыми войнами. То, что случилось с человечеством тогда, в первой половине ХХ века, стало страшным ударом по прогрессистскому оптимизму. Оказалось, что освобождённый разум и его порождения, будь то естественные, точные, или социальные науки, способны создавать страшные машины уничтожения, как физические, так и государственные. Человечество испугалось. Оно почувствовало, что где-то на предыдущем такте, когда ломали все препятствия на пути разума, где-то с водой выплеснули ребёнка. И вместо отвязного, проектного конструирования светлого будущего оно принялось копаться в своём прошлом, пытаясь найти в нём утраченную опору. 

Именно тогда, а вовсе не после падения Берлинской стены, как пытался это представить Фукуяма, и наступил по-настоящему конец истории, иначе говоря, эпоха пост-всего. Это можно назвать эпохой трёх великих разочарований. У прогресса, как его понимал модерн, было три сверхцели:

 

1. Личное биологическое бессмертие человека.

2. Выход в космос и освоение Вселенной.

3. Построение справедливого общества на Земле.

 

И вот как раз во второй половине ХХ века стало вдруг ясно, что все эти три цели недостижимы. Причём все они разбились об одно и то же — о принципиальные ограничения самой человеческой природы, биологического вида Homo sapiens. 

 

1. Жизнь можно продлевать, но так или иначе любой биологический организм запрограммирован на естественную смерть. 

2. В космос можно выйти, но делать там человеку нечего — его организм в существующем виде приспособлен к жизни исключительно в условиях планеты Земля.

3. Общество можно переустроить, насаждая идеи равенства, братства и общей собственности, но закончится это скорее всего или кровавой мясорубкой, или хозяйственным коллапсом — потому, что по жизни никто никому не равен и никогда никому не брат, а человеку своё всегда ближе, чем общее. 

 

Это была обвальная, хотя и не вполне осознанная в моменте, ценностная катастрофа. Но мало того, что проект накрылся — он ещё и оставил после себя на планете горы мусора и обломков. А ещё осталось дезориентированное человечество. Расплодившееся и разожравшееся к тому моменту до такой степени, что стало представлять угрозу всей биосфере планеты. 

И вот в этот момент началось то, что можно назвать Генеральная Уборка. 

 

Что произошло?

До начала эпохи Модерна миром управляли элиты — узкий слой породистых хозяев жизни, который лишь изредка разбавлялся пробивающимися туда снизу счастливчиками. В эпоху Модерна их позиции начали сыпаться и в конце концов почти рухнули — случилось то, что Ортега-и-Гассет назвал «Восстанием масс». Слом модерна начался, наоборот, с «реванша элит» — восставшие и возомнившие массы начали загонять обратно в стойло и приводить к покорности. Делалось это кнутом: страхом новой войны, мировой или гражданской — и пряником: изобилием благ «общества потребления» и различных прав и свобод. В целом это получилось, но вышло очень дорого — даже не столько для экономики, сколько для экологии. 

Как?

Одно из полезных открытий, которые оставил нам в наследство Модерн, состоит в том, что средства массовой коммуникации дают невиданные ранее возможности по управлению поведением огромной массы людей. Которые кратно возрастают, если в качестве медиа использовать не только репродуктор или экран, но и, к примеру, этикетку на вещах, которые человек каждый день покупает в магазине. 

Потребительский аспект, особенно изложенный на языке «качества жизни» и «базовых благ», включая уже сейчас и ББД — безусловный базовый доход — удобен ещё и потому, что создаёт хорошую канву для массовой инфантилизации. Потребитель это в анамнезе ребёнок, у которого «хочу» превалирует над любым «надо», который не любит и не умеет терпеть и ждать, лишён «длинной воли». 

Потребительский кредит — это инструмент отключения длинной воли в принципе: получи сейчас, заплати потом, когда повзрослеешь. 

Мир волшебной сказки, перекочевавший из детских книг в рекламные ролики потребительских товаров, где всё время происходят сказочные чудеса. 

Киноиндустрия, чей самый кассовый продукт последних десятилетий — разного вида сказки для детей-и-взрослых, а точнее для взрослых детей. 

Экономика внимания, в которой просмотры, лайки и репосты приобрели статус основной валюты, а способность притягивать и удерживать внимание стала главным социальным лифтом. Это тоже как в детском саду — кто громче кричит, того и слушают, за тем и идут.

Инфраструктура комфорта, создающая иллюзию, что мир создан специально для тебя, и если в нём что-то неудобно или напрягает, то это явно чья-то недоработка. Особенно сейчас, когда магистральный тренд маркетинга — это персонализация спроса. 

Мир гламура и глянца, сконструированный как мир вечной молодости и бессмертия. 

Идея lifelong learning, бесконечного саморазвития, исключающая в принципе достижение когда-либо состояния взрослости. Вечный ученик закрепляется в ощущении своей неготовности принимать решения — ему всегда кажется, что он не созрел.

Счастливый мир вечного детства.

 

Упаковав в этот детский мир вышедшие из берегов массы, принялись спасать планету. 

Уже из самых первых докладов Римского клуба в конце 60-х стало ясно, что единственный реалистичный путь восстановления биосферы — это достаточно радикальное сокращение человеческой популяции, одновременно с сокращением потребления. Для этого хорошо подошла бы большая неядерная война, массовый голод или эпидемия, но никакого способа удержать такие процессы под контролем не придумано. 

Выходом из тупика стал достаточно изящный и намного более мягкий сценарий. Он состоит в том, чтобы дать спокойно дожить существующим поколениям — благо сколько-то планета ещё выдержит — но сделать как-нибудь так, чтобы они перестали плодиться. И тоже — без всякого принуждения и тоталитаризма, средствами главным образом «мягкой силы». 

Собственно, с этого момента у «постмодерна» появилась своя программа и миссия, и все гигантские гуманитарные машины начали перестраиваться под новую сверхзадачу и вливать в неё неимоверные ресурсы.

Но что должно быть в обручающей программе этого lifelong детсада, плавно переходящего в хоспис? Задача свелась к тому, что называется на великом и могучем английском языке agenda setting. Иначе говоря — формирование списка тем и контекстов, которые будут определяющими для большинства на уровне картины мира, набора базовых представлений о реальности. Этот список может быть максимально широким, потому что людей много и они все разные, но важно, чтобы все они соответствовали рамке генеральной цели. 

Итак, давайте посмотрим под этим углом на ключевые темы мировой повестки последнего полувека. 

 

1. Урбанизация. Логика процесса понятна — люди стягиваются с территории в города, где у них намного меньше возможностей и стремления к расширенному воспроизводству. Говорят об индустриальном переходе, но ключевое тут не в типе производства, а именно в структуре расселения: многоэтажка, квартира, жизнь между домом и работой.

2. Цифровизация. На уровне конечного потребителя она сводится главным образом к переносу большинства его коммуникаций, если не всех, в онлайн. Тут всё просто: онлайн — это когда все физиологические жидкости остаются по эту сторону экрана. 

3. Феминизм и эмансипация женщин, включая право на аборты. Безжалостная статистика: больше потомства там, где значимее роль отца, и наоборот. Чтобы свести рождаемость к минимуму, надо в первую очередь убрать из модели именно фигуру отца. Одинокая женщина или не родит вовсе, или родит в крайнем случае одного. Здесь в этой же корзине — пацифизм и антимилитаризм, которые логично «склеиваются» со стигматизацией таких проявлений «мужского» и «патриархального», как агрессия. 

4. LGBTQ+. Тут ещё очевиднее — «чем бы дитя ни тешилось, лишь бы детей не имело». Но здесь даже тоньше — пока ты «мужчина» или «женщина» в старом смысле, это не только полы, но и роли, обременённые с самого начала набором традиционных, идущих из седой древности долгов — «мужчина должен», «женщина должна». Гендер отличается от пола тем, что это не предзаданность, а конструктор, из которого ты сам можешь собрать что угодно. ЛГБТ — это освобождение, похлеще чем свободный труд у коммунистов. Как только ты не мужчина или женщина, а трансгендерфлюид — ты не только никому ничего не должен, но, напротив, тебе все должны за предыдущие века угнетений. Более того, с какого-то момента срабатывает механика влияния меньшинства на большинство — даже традиционные отношения в парах мужчина-женщина начинают тяготеть к модели гей-пары: совместное проживание или редкие встречи в течение какого-то времени без строительства «ячейки общества», с неизбежным последующим расставанием по мере охлаждения партнёров друг к другу. 

5. Экоповестка, борьба с изменениями климата, энергопереход и «бережливое потребление» — от вегетарианства до альтернативной энергетики. Здесь веер целей — от сокращения аппетитов «потребительского общества» до трансформации на уровне биологии: чем меньше белковой пищи в рационе, тем меньше готовность и способность к расширенному воспроизводству.

6. Биовласть — начиная от кампании ограничений на курение и алкоголь, и заканчивая недавним ковидным биофашизмом. Тут идея простая: биологическое тело само по себе — это стигма, живой носитель опасностей и угроз для окружающих, и подлежит изоляции и строгому контролю. В комплексе с «цифрой» — то же самое: опосредовать телесную коммуникацию между людьми экраном гаджета, заменить общение людей на цифровой обмен легко контролируемых аватаров.

7. Сменяемость власти, антикоррупция, цветные революции. По форме борьба за свободу и справедливость, по сути — размытие любых национальных суверенитетов. Идея — трансфер реальных полномочий государств на уровень наднациональных и вненациональных структур, опосредованных контролируемыми и индоктринируемыми через глобальные сети группами пассионарных активистов. В пределе — десуверенизация, когда роль государств сводится к набору декоративных атрибутов из прошлого и таких же декоративных политиков. Своего рода «музеев под открытым небом». 

8. Окончательная секуляризация — вытеснение «традиционных религий» с их ценностным набором в маргинальную периферию. Здесь важно, что полный демонтаж института семьи, как главного бастиона старого мира, невозможен без разрушения его изначального фундамента — традиционного патриархального культа, в центре которого стоит фигура Бога Отца. Он сказал своим детям: плодитесь и размножайтесь; теперь его надо или поправить, или отменить. 

9. Мультирасовое разнообразие. От BLM до переписывания истории и кастинговых квот в киноиндустрии. Здесь ключевое — сигнал о том, что все предыдущие пункты относятся не только к миру «белых людей»: это универсальная модель, которая должна быть распространена на всё человечество без каких-либо расовых различий. 

10. Трансгуманизм. Это вишенка на торте — постепенное приучение к мысли, что будущее человечества необязательно состоит в сохранении биологического человека в его привычном виде, а также об избыточности, ограниченности и ущербности самой нашей телесности как таковой. 

 

Сворачивая это в один генеральный тезис — чтобы человечество вместе с планетой выжили, нужно перестать быть людьми в привычном нам смысле. Конец истории — это в первую очередь конец истории вида Homo sapiens, c постепенной заменой его на нечто новое, что можно пока условно назвать «постчеловек». 

Я не утверждаю, что где-то есть бункер, в котором сидят злые мировые масоны и реализуют всё это как некий единый осмысленный план. Скорее это выглядит как большой сетецентричный процесс, у которого нет единой «точки сборки», а есть множество относительно автономных «контрибьюторов» разной степени влиятельности, двигающихся в общем направлении полуосознанно-полуинтуитивно. 

Но что можно утверждать с уверенностью — так это то, что этот план уже доказал свою работоспособность. Как минимум, на той части территории планеты, где влияние инструментов «мягкой силы» является максимальным — то есть в мире постмодерна. Yes, it works — во всей Евроатлантике рост населения остановился и даже началось его снижение, нужные ценности восторжествовали, а постчеловеческий переход стартовал. 

Но для того, чтобы сценарий сработал в мировом масштабе — необходимо, чтобы преобладающее влияние «инструментов мягкой силы» распространилось по всему миру, worldwide. Иными словами, чтобы не осталось никаких других «полюсов», кроме того одного, который и определяет соответствующую Global Agenda. Она же, по совместительству, и есть та самая единственная Современность, куда все хотят попасть, но куда не всех пускают. 

Именно поэтому мир обязательно и непременно должен быть только однополярным. 

Здесь важное для нас уточнение. Такая глобальная гегемония должна быть достигнута преимущественно мирным путём, без войны. Любая война — это угроза базовому сценарию. Угроза на очень глубоком, культурном уровне — она актуализует именно тот набор ценностей, который предполагается обнулить: начиная от «токсичной маскулинности» в виде вновь героизируемой фигуры человека-мужчины с оружием, и заканчивая институтами национального государства — армия, ВПК и гражданский патриотизм. 

Теперь вы понимаете, чем именно Россия так провинилась перед Её Величеством Мировой Жабой. Предмет конфликта с их стороны совсем не Украина. Чтобы Генеральная Уборка получилась, полюс в мире должен быть один, современность — тоже одна, и глобальная радуга — одна на всех, за ценой никто стоять не будет. У больших стран Белого мира особая роль — с тех пор, как весь мир как раз на заре Модерна стал филиалом Европы, они выполняют роль маяков, поставщиков универсалий и образцов планетарного калибра. И это по сей день в основном так, даже несмотря на то, что белый мир уже не торт, а небелый, наоборот, куда тортее. 

Я напомню — ведь почти все забыли — что именно было главной темой информационной атаки на Россию ещё до второго Майдана, во время подготовки к сочинской Олимпиаде. И это была не Мюнхенская речь и не Грузия — и то, и другое простили, нажав обамовскую кнопку перезагрузки. Нет, это была, как нам тогда казалось, такая смешная мелочь, как закон депутата Милонова о запрете гей-пропаганды среди несовершеннолетних. Сейчас, когда на посольстве США в Москве, на площади Донецкой Народной Республики, висит радужный флаг ЛГБТ, мы понимаем, насколько это для них не мелочь. Это повестка, один из самых центровых её пунктов. И в этом смысле претензия к Путину даже не в том, что он хочет многополярности или задирает цены на сырьё — в мире диктатуры Современности вопрос про шашечки всегда важнее вопроса про ехать. 

Россия, если попытаться сформулировать ясно то, что мы сегодня невнятно бубним, вопреки сценарию пытается отстоять право человека оставаться человеком, мужчины — мужчиной, женщины — женщиной, Бога Отца — Богом Отцом, государства — государством, а истории — историей. Она не может согласиться, что про войны прошлого надо забыть на том основании, что это несовременно. До кучи, военные действия — это крайне неуместный ренессанс именно тех антропотипов, которые Повестка последовательно уничтожала все эти годы. И не только у нас, но, что хуже, и у них самих. Так Россия оказалась главным препятствием на пути вселенских мусорщиков Генеральной Уборки, и сейчас испытывает на себе работу их метлы и лопаты. 

Причём в этой картине мира их дело бесконечно правое, а миссия благая и почти сакральная — они спасают планету, наш общий дом. А эти замшелые русские не готовы принять очевидного — того, что мы все в одной лодке, и не только как люди, но и вместе с последним ёжиком в лесу, пингвином в Антарктиде и кораллом с Большого Барьерного Рифа. И пытаются зачем-то нудить об исторической правде и национальных интересах. И если бы это была периферийная страна с какого-то из бывших колониальных континентов, это не представляло бы никакой угрозы — ни у одной из них нет даже шанса оспаривать первородство Современности. Даже у Китая его нет, несмотря на всю его нынешнюю экономическую мощь, по причине неустранимой интровертности его культуры. А вот у России есть, несмотря на всю её нынешнюю относительную слабость. 

Что это всё значит для нас? Только одно — тайм-сквоттерам, захватчикам современности, нужно противопоставить взломщиков. Хакнуть машину времени. Русский Нео вышел из Матрицы, у него всё ещё болят и кровят разъёмы для проводов подключения, но теперь вопрос — что делать в Зеоне. Мы не сможем выстоять, оставаясь узколобыми консерваторами, запертыми в привычных рамках национального и даже имперского мышления. Их проект носит глобальный характер — мы тоже должны стать центром сборки глобального ответа на вопрос, заданный даже не противниками, а самой Историей. 

Как звучит вопрос? Довольно банально: можно ли сохранить нашу Землю и выйти в космос, в то же время продолжая всё же оставаться людьми вида Homo sapiens, наследниками истории своих предков того же вида? Ответы лежат в сфере технологий, и да, там их надо искать. Это целые классы технологий, целые новые отрасли и сферы знания, которые придётся создавать с нуля. И это не только технологии работы с физической и живой природой, не только перезапуск и второе дыхание русского космоса, не только цифровые, финансовые и институциональные ноу-хау, но также и технологии работы с массовым сознанием, управления вниманием и мышлением, продвинутой прикладной антропологии и социальной инженерии. За последние столетия мы так много всего узнали о мире, но по-прежнему постыдно мало знаем о человеке — и даже не замечали этого до тех пор, пока Глобальные Мусорщики не попытались его зачистить. 

 

И если после сказанного вам ещё что-то непонятно про то, в какой стороне искать образ будущего, то я не знаю, что ещё добавить.