Донбасс-1943 или как фашистское знамя порезали на портянки

С большим вниманием отношусь к первоисточникам, свидетельствам участников и очевидцев, так как там, с поправкой на субъективность, все равно видны многие нюансы, которые официальная история замалчивает или не афиширует.

Но сейчас, во время спецоперации, мы регулярно слышим критику, что типа "раньше такого не было" (при обсуждении недостатков снабжения, связи, координации и т.д.).  А давайте послушаем участников, слово Анкудинову Евгению Петровичу, закончившего школу (10 классов) в июне 1941 и призванного в этом же июне.

Подчеркну, все это не значит, что "СССР плохой" или тому подобные глупости.   Войны такого масштаба это реально шок для любой системы и ее хозяйственных процессов, особенно с учетом того, что наиболее густонаселенная (и индустриально развитая) территория попала в зону оккупации.  Просто не нужно питать иллюзий, война это очень тяжелый процесс для участников, удобств и комфорта там крайне мало, а вот беспорядка и всяческих проблем много.

Вот как выглядело окружение Сталинграда и освобождение Донбасса с точки зрения простого солдата и вчерашнего школьника, почитайте, проникнитесь:

---

...

 5-го ноября 42 г. поздним вечером, под оркестры и ветер со снегом, тронулись на запад. Знали только, что едем на пополнение гвардейской армии. По дороге понемногу приворовывали из вагонов картофель и соль. Это было связано со смертельным риском: охрана стреляла по людям. Бывало, и попадала, но, тем не менее, воровать не переставали. Однажды (в Уфе или Казани), наши "умельцы" хорошо обчистили воинский продсклад, и вся курсантская команда несколько дней лопала концентраты (пищевые 400 граммовые брикеты) преимущественно гороховые.

После 7-го ноября (скорее 12-го или 14-го) на рассвете наша команда выгрузилась на ст. Платоновка (Тамбовской обл.). Построились и по пушистому снежку потопали до г. Рассказово. У меня была легкая простуда с повышенной температурой. Мои ботинки еще в Новосибирске развалились. От носков до начала каблуков подошвы отстали начисто. Между портянками и подошвами напихивал пуки сена или соломы и потом подошвы мягкой проволокой подвязывал к верху ботинок.

...

И начался ночной марш в неизвестность. Страшный был марш! Накануне была оттепель, наши валенки и шинели были насквозь мокрыми. А тут в самом начале марша резко похолодало, началась поземка. Валенки и шинели настолько заледенели, что нельзя было ни нагнуться, ни согнуть руки. Страшные муки терпели те, у кого возникали проблемы с опорожнением желудка - ни штаны расстегнуть, ни присесть. Это был ужас!

Двигались почти без привалов. Люди выбивались из сил, падали и не могли подняться. Их пытались ставить на ноги и как-то заставить двигаться их товарищи, сержанты. Многие, пройдя несколько шагов, снова падали. У охранявших еще возможность двигаться, порой уже недоставало сил поднимать и тащить выбившихся из сил товарищей или подчиненных. И их бросали на произвол судьбы. Очень много людей погибло от холода и потери сил. Механического транспорта у полка почти не было. Кони, как и люди, тоже не получали корма, выбивались из сил и, как и люди, падали и погибали. Страшный был марш! Мне и тем, кого "мучил" в пехотном училище лейтенант Тузов, удалось вынести нечеловеческие нагрузки марша и не понести потерь. Как мы были ему благодарны!  

Девяносто километров прошагал таким образом наш 70-й полк. При этом нас еще и бомбили! Бомбили-то, в основном, отступающие части 51-й армии, а нам (так нам казалось) попадало "попутно". Отступающие части имели печальный вид. Скорее всего, они в панике бежали. Многие - без оружия. На малочисленных транспортных средствах (автомобили, конный транспорт - даже кухни) люди висели гроздьями, срывались, падали, на их место карабкались другие. Удручающее зрелище! Все происходило совсем не так, как нам сообщалось и как мы сами представляли до этого. Два потока двигались в разные (противоположные) стороны.  

А вот как описывается наш марш у А.М.Самсонова, с.477 (примеч. 98): "Войска двигались по 40-50 км в сутки в условиях лютой зимы, населенные пункты на пути их следования были заняты тыловыми учреждениями и госпиталями, обогревание бойцов представляло невероятные трудности, но армия двигалась и вовремя своими передовыми частями - 3-й и 49-й гвардейскими стрелковыми дивизиями 13 гвардейского стрелкового корпуса, 98-й стрелковой дивизией и 70-м стрелковым полком 24-й гвардейской стрелковой дивизии (наш полк!) 1-го гвардейского стрелкового корпуса - удачно вышла на рубеж Громославка, Ивановка, Капкинка, предупредив действия противника"

...

В конце марша произошел такой эпизод. Морозное солнечное утро, в воздухе появился 4-х моторный транспортный "Кондор" - вез грузы окруженным немцам. Появились наши Ла-5 (пара). Завязался воздушный бой. "Кондор" был сбит.

Мы побежали к месту падения самолета. При взрыве в радиусе метров 200 разбросало его груз. Грузом был консервированный хлеб, каждая булка которого была завернута в пропарафиненную бумагу. Булки в виде брусков (формовые), весом 500-600 г. На верхней корке выдавлены цифры (на сохранившихся булках): 1938, 1940(по-видимому, годы выпуска). Большинство булок были разрушены на множество кусков. Парашютист же перед приземлением поднял руки вверх - сдавался. К самолету практически сбегался весь полк - было кому пленять парашютиста. Мы, сильно голодные, добежав до разбросанного хлеба, начали его запихивать в рот и попутно собирать в запас во что придется. Бросил на землю автомат, достал маскировочную сетку и на нее в темпе стал собирать и укладывать куски хлеба. Собирающего народа хватало. Надо было шустрить, чтобы собрать побольше. Я, перебегая с сеткой, совсем забыл про свой автомат. Спохватился, когда от него удалился метров на 150. Как я испугался! Это ж надо! Так увлечься и забыть об оружии! Удивительно, при дефицитности автоматов, никто на него не позарился. Голод всеми двигал. В общем, страх я испытал огромнейший и долго помнил о таком позорном случае.

Хлебом все пообъедались до тошноты и болей в желудке. Некоторые даже сознание теряли. Но никто со своими запасами не расставался. Отошли от самолета не более километра. Чувствуем себя препогано. А тут команда - срочно окапываться - ожидается атака немецких танков. Земля промерзла на солидную глубину. За несколько часов (к утру) удалось каждому вырыть по круглой ямке на глубину меньше метра. Если бы атака немецких танков состоялась, вряд ли бы мы уцелели в степи и в таких ямках.  

В памяти об этих днях остались непрерывные перемещения, танковые бои, бои в воздухе, частые бомбежки немецкой и итальянской авиации, морозы, недосып и жуткая усталость.

...

Главной поражающей "силой" на передовых были минометы, артиллерия, авиация, реже - пулеметы и уж совсем, совсем редко - личное стрелковое оружие. В 50-х годах мне попалась какая-то статья о полевой хирургии. Там отмечалось, что подавляющее число ранений (80 - 90%) в прошедшей войне были осколочные. О так называемых "штыковых" атаках или "сабельных" ударах и говорить не приходится - выдумки все это.  

...

Видно, бои под Мариновкой (имею в виду наш 70-й полк и, в какой-то мере, нашу 24-ю стрелковую дивизию - полные названия опускаю, их уже приводил ранее) были связаны с попытками прорыва обороны немцев. Видимо, с ходу этого достичь не удалось. Нас, автоматчиков, бросали то в одно место, то в другое, в зависимости от маневрирования полка. Все это происходило под огнем противника. Сопротивлялся он бешено. Не знаю, как у немцев, а у нас потери были не малые. За это время у меня в отделении человек 5 убыло убитыми и ранеными. Эти потери каким-то образом компенсировались эпизодическими небольшими пополнениями (в основном за счет всяких полковых "резервов").

Во время этих боев мне наконец-то удалось избавиться от снайперской винтовки СВТ без оптического прицела. В боевых ситуациях пропажа любого оружия, легко могла быть объяснена его серьезным повреждением, исключающим дальнейшее использование. Да никто всерьез и не интересовался, куда делся твой прежний автомат или винтовка. Важно, чтобы у тебя в руках было оружие, а каково его происхождение, это мало кого интересовало. Во время боев на поле боя всегда можно было подобрать себе более подходящий автомат вместо переставшего тебя устраивать своего. Автоматы на фронте котировались высоко. Поэтому любой солдат, встретив "бесхозный" автомат, легко расставался с винтовкой (просто бросал ее, естественно, не привлекая к этому чьего- либо внимания). Так и я - встретив у убитого хороший ППШ, бросил тут же свою винтовку. И до этого я не таскал своей винтовки, она хранилась до начала боев с имуществом нашего старшины роты (из Спасска-Дальнего, земляка моего), а я пользовался автоматом из его "запаса", с разрешения, естественно, командира роты.  

Что касается снайперской винтовки СВТ, от которой я постарался избавиться. Еще в марте под лозунгом : "Каждой роте - свой снайпер" в полках были организованы курсы снайперов. От нашей роты на эти курсы направили меня, как меткого стрелка. Прослушали теорию, постреляли из снайперской винтовки. Сдали экзамены и получили запись в Красноармейской книжке: "снайпер". Мне, автоматчику, вместо отобранного автомата ППШ выдали, как и остальным слушателям курсов, снайперскую винтовку СВТ без оптического прицела. Прицел пообещали выдать, как только они поступят в полк. Мы понимали, что, скорее всего, этих прицелов мы не дождемся. Да и работа снайпера в роте автоматчиков по многим причинам проблематична. А прицелы в полк так и не поступили.

...

Во время действий наших штурмовиков (уже в сумерках) произошел случай, закончившийся жестокой расправой наших солдат с пилотом сбитого нашего штурмовика. Как был подбит наш Ил-2, как его покинул с парашютом пилот (стрелок, скорее всего, остался в самолете и погиб), мы не видели. Все произошло очень быстро: в поле нашего зрения возник парашют с человеком. Мгновение, и он падает в траншею, в метрах пяти от нашей ямы - прямо в гущу солдат, находившихся в этой траншее. Летчик, видно не представлявший, к кому попал, после приземления сразу вскочил на ноги и тут же поднял руки вверх - сдавался. Что тут поднялось! Солдаты набросились на него. Образовалась свалка. Итог - летчика застрелили. Страшные вещи бывали!

...

По старой памяти меня накормили обедом. На пути в штаб (хотел узнать, как добраться до своего полка) встретил ребят, однокашников по Канской авиашколе и Новосибирскому пехотному училищу. Они проходили службу радистами в дивизионной роте связи. ( 32-я Отдельная Гвардейская рота связи 24-й Гвардейской стрелковой дивизии). Повели меня в расположение своей роты. Повспоминали своих ребят. По их сведениям (а они около большого начальства вращались - связисты, все-таки!) из 500 человек нас, прибывших в дивизию в начале ноября 42-го года, осталось ровно 25 человек, в основном в их роте связи, дивизионной и полковых разведках.

...

Что-то случилось (какая-то неисправность) с радиостанцией. Поставили в известность командира полка и все трое отправились с радиостанцией в свою роту. Прошли километра три и вышли к месту, где накануне был большой бой с отступавшими немцами. Еще лежали неубранными трупы наших и немецких солдат, несколько подбитых немецких и наших танков, разбитые повозки, трупы лошадей и пр. Картина привычная. Видно наши на этом месте не останавливались. Решили полазить по подбитым танкам, питая небольшие надежды обнаружить что-нибудь интересное и полезное для себя. Два немецких танка были не сильно повреждены (не горели). Решили осмотреть их по-быстрому и топать дальше, нельзя было задерживаться. В первом оказались два мертвых танкиста. Побрезговали лезть внутрь. Заглянули во второй. Людей в нем не было. Немного пошарились - ничего интересного. В кормовой части, в темном закутке торчит кусок какой-то ткани в виде свертка. Думали - обтирочный материал. Петя Проценко зачем-то потянул его на себя. Оказался сверток из мешковины, перетянутый шпагатом. Взяли его с собой. Вылезли из танка. Решили посмотреть, что там такое может быть завернуто. Развернули. А там немецкое знамя. Красное. На одной стороне большой белый круг со свастикой, на другой - цифры и текст. Видно, наименование части. Само полотнище двойное. Из двух больших, наложенных друг на друга кусков материи. Материя очень похожа на шерстяную. Снова восстановили сверток и засунули в вещмешок.

Возвратившись с исправленной радиостанцией в полк, тихонечко это знамя изрезали на портянки. Поделились с верными друзьями. Солидные куски материи при следующем посещении роты (с аккумуляторами) вручили Машеньке. По-видимому, как любая женщина, она была очень рада нашему подарку. И мы были рады, что сделали ей приятное.

В начале 80-х годов в одну из встреч с бывшим командиром полка Т.И.Степановым, я поведал ему историю с находкой немецкого знамени и о том, на что мы его употребили. Он очень эмоционально воспринял мой рассказ. Первой его реакцией была реплика: "Так вот куда подевалось знамя из танка!" Оказывается, его за это знамя сильно теребили дивизионные "смершевцы" (для не знающих: СМЕРШ - Смерть Шпионам, название армейской контрразведки). Попавший в плен один из немецких танкистов сообщил им, что в одном из немецких танков было спрятано знамя их танковой бригады, которое по какой-то причине они не смогли вынести. При этом сообщил опознавательные знаки танка. Наши контрразведчики этот танк нашли. Тщательно обыскали, но знамени не нашли. Поскольку танк был подбит в полосе наступления 71-го полка, теребили его командира, Степанова.

...

Внимательно прислушиваемся к разговорам командиров между собой и по телефонам. Поняли, ожидается массированная артподготовка с нашей стороны, действия наших штурмовиков и штурм немецких укреплений нашей пехотой. Все возбуждены. Отдаются последние распоряжения на начало артподготовки. Уточняют время и район действия наших штурмовиков. Степанов передает батальонам, чтобы не мешкали и быстро начинали двигаться вперед сразу после окончания артподготовки. Для меня все это было интересно потому, что когда был автоматчиком, бегал себе, то вперед, то назад, стрелял, повинуясь приказам непосредственных начальников, которых видел и слышал, или действовал, проявляя собственную инициативу, совсем не представляя, каким образом наши действия направляются и управляются сверху. Теперь представляется возможность увидеть и это. Жду дальнейшего развития событий и с интересом наблюдаю.

Начальник артиллерии что-то скомандовал по телефону. Артподготовка началась. Слышны многочисленные выстрелы полковой, дивизионной артиллерии, доносятся звуки и более удаленных пушек - ведут огонь приданные артиллерийские части. Ведут стрельбу полковые 82 и 120-ти миллиметровые минометы. Делегат корпуса после короткого телефонного разговора с каким-то вышестоящим штабом передал, что штурмовики вылетели и сейчас будут "работать". Заместитель командира Тимошенко отдает какие-то распоряжения батальонам (по правилам, из трех входящих в состав полка стрелковых батальонов, активные действия ведут два, а третий находится в резерве), ругает кого-то за медлительность, кому-то обещает оторвать голову и еще кое-что, в общем, активно действует. Предупредил нас, чтобы мы были готовы немедленно вступить в связь в случае повреждения телефонной линии; на всякий случай пообещал и нам, в случае чего, кое-что оторвать. Кто-то из офицеров периодически выбирался из блиндажа наружу для визуального наблюдения за складывающейся обстановкой. Возвращаясь, докладывал начальству, что видел. Прибегали с донесениями от батальонов связные. Приносили какие-то бумаги, что-то докладывали Степанову или Тимошенко и бежали назад с какими-то указаниями или распоряжениями. Что-то кричал по своему телефону начальник артиллерии, кого-то ругал, кого-то хвалил. Мы периодически связывались с радистами НП дивизии, проверяли связь. Шла активная управленческая суета.

Пролетели над нами штурмовики. (По шуму определили). Прошло совсем немного времени после окончания артподготовки и перехода батальонов в наступление. Вдруг на наше расположение обрушился буквально ливень немецких снарядов самых разных калибров и мин. Сплошной грохот разрывов. Земля от них буквально трясется. Вдруг, один снаряд разорвался на крыше нашего блиндажа. Сильно тряхнуло, с потолка посыпались земля и песок. Но перекрытие в семнадцать накатов выдержало (это не "землянка наша в три наката..."). Прервалась телефонная связь с батальонами и их подразделениями. Один телефонист, не мешкая, побежал по линии устранять обрыв. Прошло достаточно времени, связь не восстанавливалась, видно, телефонист погиб или ранен. Командир телефонного взвода побежал в расположение полковой роты связи принимать меры к скорейшему восстановлению связи. Находившийся в блиндаже начальник связи полка Сабанцев садится сам за телефон, а второго телефониста отправляет на линию, на поиск и устранение повреждения. Мы в этой ситуации ничем помочь не можем - в батальонах нет, и никогда не было, радиостанций (хотя наша РБ расшифровывается как "рация батальонная").

Обстановка в блиндаже накаляется. Как-то незаметно исчезли артиллерийские телефонисты (что-то учуяли). В начавшейся суматохе их исчезновение сразу не было замечено. Начальник артиллерии в это время обсуждал что-то с делегатом корпуса. Освободившись, бросился к телефону, а там ни телефона, ни телефонистов. Не знаю, что он подумал в тот миг. Мы раньше его заметили их исчезновение и готовы были выйти на связь с радистами артполка (там были такие же "дивизионники", как и мы - из нашей же дивизионной роты связи - и мы знали их рабочие частоты и позывные). На всякий случай мы с ними связались и договорились о времени контрольных проверок связи (надо было переходить на другие частоты). Ну, а кроме того, нач. артиллерии без всяких проблем мог связываться через нас и с командиром дивизии, в случае, если прервется с ним телефонная связь.

Прибежал с передовой очередной связной. Судя по всему, принес какие-то тревожные сведения. Командир полка засуетился. По телефону с НП дивизии (линия еще действовала), нервничая (это было заметно), докладывал командиру дивизии (генералу Саксееву) о том, что обстановка в зоне действия полка ухудшается. Немецкие танки, смяв на одном участке нашу оборону (тут можно было понять, что командир дивизии не понял, почему полк в обороне, а не в наступлении; командир полка что-то начал объяснять, но на том конце его прервали, Степанов заволновался, начал оправдываться) и движутся в направлении высоты 303.

Генерал-майор Саксеев (наш новый командир дивизии) потребовал от Степанова навести порядок в своих подразделениях и отбить контратаку немцев. Степанов пытался связаться по телефону с батальонами, ничего не вышло. Связь не восстановили. Судя по всему, наши бегут (отступают). Появляются возбужденные связные, что-то передают и вновь исчезают. Артиллерийская и минометная пальба со стороны немцев не утихает. Степанов взволнован. Говорит, что отправляется сам в свои подразделения наводить там порядок. В блиндаже оставляет за себя Тимошенко. Быстро убегает. Тимошенко зло ему вдогонку: "От страха обосрался! Спасается!" (без комментариев - начальству виднее). Прошло немного времени после убытия Степанова. Из траншеи доносятся отдельные крики. Мы находимся глубже траншеи, кроме этого шум боя. Не все крики можно разобрать. Мат, отрывочные команды, крики: "Танки! Танки!". Последнее дошло до нас. Самое интересное, в возникшей суматохе из блиндажа как-то незаметно исчезла группа штабных офицеров из свиты командира полка. В блиндаже остались зам. командира полка Тимошенко, начальник артиллерии майор (фамилии не запомнил), делегат корпуса Левин и мы - Маховский, Проценко, я и наша радиостанция. Из оставшихся, только мы не знали, что "высота 303" - это место нашего нахождения. Узнали несколько позже. В траншее не стало слышно голосов наших вояк. Значит, все уже покинули высоту.

Немцы перестали стрелять по нам, перенесли огонь вниз. Кто-нибудь из нас троих по очереди смотрели через амбразуру и видели, как скатывались вниз с горы сильно поредевшие остатки нашего полка. Наблюдали разрывы немецких снарядов за Молочной (по-видимому, стреляли по нашим огневым позициям и тыловым подразделениям). По бегущим с высоты и успевшим сбежать с нее солдатам, немцы не могли вести прицельный огонь - гора закрывала, поэтому там изредка рвались мины, выпущенные наугад. Вдруг до нашего слуха доносится шум моторов, лязг гусениц. Танки! Очко взыграло! Страшно. Но бежать-то уже поздно, да и кто в такой "компании" будет "праздновать" труса. Стыдно в этом быть первым, да и пулю "для пресечения паники", запросто можно было схлопотать. Преобладало в той ситуации все же первое - стыд. Грохот над нами, потолок трясется, сквозь бревна наката - струйки песка. Над нами, на крыше нашего блиндажа, немецкий танк. Стреляет из своей пушки. Крыша от каждого выстрела вздрагивает, сильнее сыплется песок. Все как-то сжались в ожидании развития событий. Мелькнула мысль: на крыше шест с антенной! Немцы сейчас увидят и поймут, кто здесь может находиться с радиостанцией, и всем нам конец! Вспомнил! Нет там никакого шеста! Поленились вылезать из блиндажа и антенну через амбразуру выбросили по земле. Связь установили и успокоились. Может, не полезут в блиндаж? Еще до того, как наши покинули высоту, Тимошенко произвел в блиндаже некоторую подготовку на случай встречи с немцами. Предложил подготовить оружие, гранаты. Оказалось, что автомат (немецкий МР-40) только у меня, у офицеров и у Маховского - пистолеты. Гранат, наших и трофейных немецких - штук шесть (три моих - одна "лимонка" и две немецких с длинной ручкой) Не густо. Учтена была и немецкая саперная лопата - вдруг выход будет завален? В душе настроились - в плен не сдадимся! Внешне настроились на верную смерть, а внутренне не верилось в это. Эта подсознательная вера в свое бессмертие, хотя и не снимала в критических ситуациях чувства страха, но делала его не совсем похожим на животный и не исключала активных мер предосторожности и осторожности.  

Начальник артиллерии, еще до ухода Степанова, выходил на связь через нашу рацию со своими артиллерийскими подразделениями. Выяснял обстановку, давал необходимые распоряжения. Когда немецкий танк залез на наш блиндаж, он потребовал срочно установить связь с батареей противотанковых пушек. Связались быстро. На связи командир батареи. На требование немедленно из всех орудий открыть огонь по прорвавшимся танкам, в том числе и по танку на нашем блиндаже (при этом он называл не блиндаж, а высоту 303), командир батареи срывающимся и переходящим в крик голосом докладывал, что у него в батарее осталась неповрежденной всего одна пушка и из нее некому вести огонь - все расчеты выведены из строя. Майор ему в ответ: "Становись сам за наводчика, используй для обслуживания пушки любых из оставшихся на батарее людей! Действуй!" После этого приказал нам связаться с НП дивизии. Попросил установить связь с командиром дивизионного артполка (50-го). Связались. Выяснил положение дел. Артполк тоже понес потери. Приказал всеми наличными средствами сосредоточить огонь на прорвавшихся немецких танках и пехоте. Уточнил, что и по высоте 303. Командир полка спрашивает: "И по вам?" Нач.артиллерии ему: "И по высоте 303!" После этого он попросил к микрофону командира дивизии. Доложил обстановку. Попросил дополнительно артиллерию и авиацию. Командир дивизии ответил, что принимаются все возможные меры для восстановления положения. На подходе резервы, подошли "понтоны"( "Катюши"), разворачиваются на позициях, ждите, сейчас будет "музыка" (в разговорах сплошная смесь кодированной и открытой речи; начальники сами устанавливают правила ведения радиосвязи и сами же первыми их нарушают!). Действительно, только окончили связь, посыпались ракеты "Катюш", следом до нашего слуха долетел их характерный звук пуска. Чуть позже - разрывы снарядов наших орудий крупного калибра. Смотрим через амбразуру - наша пехота карабкается по склону. Вроде их больше стало, чем во время отступления. Может, пополнили, а может, показалось, что больше? Справа, примерно в километре от нас, через проходы в противотанковом рву лезут наши танки, наверное, штук 10 - 15 Т-34. Преодолевают ров и поднимаются вверх по склону высоты (там склон положе, чем у нас).

Прошло совсем немного времени. Наша артиллерия перенесла огонь дальше, вслед отступающим немцам. Чувствуем, что взрывы становятся тише (удаляются), да и стрельба становится все более редкой. Вскоре послышалась русская речь в траншее. Пехота наша возвратилась. Появился в блиндаже командир полка. Появились полковые телефонисты. Потянули свои провода за возвращающимися в свои окопы пехотинцами. Спало нервное напряжение. Захотелось есть и спать. Прибежал связной начальника артиллерии с двумя котелками и вещмешком с продуктами - шустрый парнишка! Майор - артиллерийский начальник, Тимошенко и Левин принялись за еду. У нас слюнки потекли. Но, майор не забыл нас. Подозвал нас троих к себе, пожал каждому из нас руки, поблагодарил за хорошую службу, назвав нас при этом "ребятками". Сказал, что не приглашает нас к котелкам - там и им троим мало. Подозвал к себе своего солдата (связного), Заглянул внутрь вещмешка, порылся там, достал две банки американской тушенки (каждая по поллитра), передает их нам, достал булку хлеба, разделил ее пополам - половину нам, половину себе. Еще порылся. Достает кулек, заглянул в него и отдал его тоже нам. В кульке были конфеты - простые "подушечки", но и они для нас на фронте были большой редкостью. Пожелал "приятного аппетита", еще раз пожал нам руки и снова поблагодарил за хорошую работу. Все это с его стороны было проделано с неподдельной искренностью. Такое случается очень редко и поэтому запомнилось надолго и со всеми подробностями.

...

А дальше произошло следующее: немцы применили против нашей пехоты настильный огонь из зенитных пушек. Снаряды взрывались вблизи земли. Ко всему, они, в связи со своим назначением - поражать самолеты, давали массу мелких осколков. От этих осколков нельзя было укрыться в открытых окопах или каких других углублениях и ямках - как дождем поливали. Для нашей пехоты это было неожиданностью. Бегом, кто успел, кинулись бежать к своим окопам. Немцы засекали места, где пытались укрыться пехотинцы и туда посылали свои зенитные снаряды. Мало кому удалось уцелеть от такой стрельбы. Поднялась паника.

Вот какой случай произошел с двумя расчетами наших 82-х миллиметровых минометов. В этом бою минометчики, продвинулись на новые позиции, следуя за наступающей пехотой. С ними в это время находился начальник артиллерии полка, ст. лейтенант Шилов. Когда немцы открыли огонь из зенитных пушек и пехота побежала, побежали и минометчики и с ними Шилов. Впереди, за посадкой на их пути оказалась квадратного сечения (примерно 3х3 м. и глубиной метра 2) яма. Запрыгнули в нее. Поняли, если немцы их заметили - верная им смерть. Они видели, как гибли люди. Сидят в ожидании. Немцы продолжают вести огонь по пехоте, но их не трогают. Появилась маленькая надежда, что их не заметили. Нервное напряжение на пределе. И вдруг, не выдерживает сержант, лучший наводчик полковой роты 82-х мм минометов, любимец Шилова - нервный срыв (на фронте такие случаи бывали, но это не трусость). Начал метаться в яме, пытаясь выскочить из нее. Не могли его удержать. Шилов мгновенно оценил обстановку. Выхватил пистолет и застрелил сержанта - ценой одной смерти спас жизнь остальных. Оставшиеся просидели в яме до наступления темноты. После этого вернулись на свои прежние позиции. Шилов прибыл на НП. Со слезами на глазах и даже всхлипывая, рассказал эту историю командиру полка. Я в это время нес в блиндаже дежурство на радиостанции и весь рассказ Шилова слышал. К поступку Шилова отнеслись с пониманием, никто не осуждал его, хотя погибшего парня очень жалели. С Шиловым я встречался в 1981г. и он не забывал того случая и продолжал переживать.

...

 В один из сеансов радиосвязи (рвали все-таки изредка немцы своими снарядами телефонную связь) новый командир дивизии ген. майор Саксеев сообщил нашему командиру полка Степанову о запланированной очередной операции против немцев, которая, в случае успеха, может подвигнуть их на участке нашей дивизии к отходу. План такой (естественно, генерал старался излагать свои соображения, максимально используя кодовые слова, иносказания и другие словесные уловки, чтобы немцы, не дай бог! не догадались, о чем разговор): в середине следующего дня в полк прибудет свежий штрафной батальон (примерно, 760 человек). Командир полка должен обеспечить его радиосвязью (Саксеев, наверное, не знал, что находившиеся в наших полках - в полковых ротах связи - радиостанции 13-Р были абсолютно неработоспособными), выделить в распоряжение штрафбата пушку ("сорокапятку", 45-ти миллиметровую) с расчетом и дать им проводника из разведроты. С наступлением темноты батальон должен скрытно выйти в тыл немецкой обороны, подготовиться к нанесению удара по немцам одновременно с ударом полка. Для этого и нужна радиосвязь. Командир полка пытался что-то возразить комдиву. Не был уверен, что батальон (все-таки почти 800 человек) может незамеченным передвигаться в тылу у немцев. Совсем не исключено, что немцы его обнаружат и тогда штрафбат вряд ли уцелеет. Комдив ему сказал, что допускает уничтожение его в тылу - поэтому и направляется туда штрафбат. Так что пусть Степанова не беспокоит судьба штрафбата, ему надо стремиться всеми силами успешно выполнить поставленную задачу. Если что и произойдет не по вине полка, все равно эта операция заставит немцев сильно поволноваться. Далее Саксеев сказал, что письменный приказ на проведение операции в полк уже отправлен.

Чувствуем, Степанову кроме нас некого отправлять со штрафбатом. Но он не имеет права распоряжаться нами без согласия нашего дивизионного начальства, прежде всего - начальника связи дивизии майора Рассадина. А он, если ему известно, куда и с какими целями направляется штрафбат, вряд ли разрешит посылать туда дивизионных радистов по двум причинам: и персонал и радиостанция крайне дефицитны и пускай полк обходится в выполнении своих задач своими силами. Так думали мы, правда, не очень надеясь, что нас не пошлют. А вышло все просто. Командир полка не стал обращаться в дивизию, а приказал нам по прибытии штрафбата явиться в распоряжение его командира. Как известно, в армии приказы вышестоящих начальников не обсуждаются, а немедленно выполняются.  

Прибыл где-то уже к вечеру этот самый штрафной батальон. Разместили его в траншеях. Шум, гам, матерки. Вольница!, хотя и чувствуются определенные рамки. Командир батальона, старший лейтенант, ниже среднего роста, с черными казацкими усами, подвижен. По характеру речи - похоже, из учителей. Он и, по-видимому, адъютант батальона (нач. штаба батальона), что-то оживленно обсуждают со Степановым. Видно, комбат уже знает о задаче, поставленной его батальону. Мы со своей радиостанцией сидим здесь же в блиндаже. Степанов показал комбату на нас. Ст. лейтенант подошел к нам, поздорововался с нами, при этом назвал нас "ребятками", что расположило к нему. Поинтересовался, знаем ли мы свою задачу. Не думая, ответили (вернее отвечал Маховский, а мы с Петром согласно кивали головами - субординация, все же!), что знаем. "Не думая" я написал потому, что в горячке никто из тех, кому надо было думать, не подумали, а с кем мы будем держать связь? Она нужна будет полку, а не дивизии. Штрафбат по радио должен будет сообщить в полк о его выходе на исходные позиции. По радио должен будет передан сигнал к атаке. А в полку, если бы его радиостанции и были в рабочем состоянии, все равно с нами они работать не смогли бы, у них другой частотный диапазон - УКВ. Вот так-то! Нам, что об этом не подумали, может и простительно, печалила дальнейшая судьба. А вот начальство... Во время одной из встреч со Степановым, вспоминая об эпопее со штрафбатом, я его спросил, а как он думал связываться со штрафбатом, ведь в полку не было подходящей радиостанции. "А, правда, как? Я тогда об этом и не подумал!", вот его ответ.

С наступлением темноты штрафбат, ведомый двумя разведчиками, двинулся в путь. В тыл к немцам. Перед выступлением был проведен инструктаж. Предупредили о соблюдении тишины на марше. Категорически было запрещено курение, ну, и давались другие инструкции, касающиеся уже боевых действий. Впереди - два полковых разведчика. Следом комбат. Мы рядом. Дальше следуют роты со своими командирами. Ну, я не буду подробно расписывать, в каком порядке двигался батальон. Это нас совсем не интересовало. Думали о предстоящем, чем все это кончится. Да и темно было. Прошли порядочно. По каким-то кустарникам продирались, спотыкались на каких-то кочках. Залазили в какие-то лощинки и овражки, вылазили из них. В конце концов куда-то пришли. Батальон остановился. Командиры и разведчики собрались в кучу и что-то шепотом обсуждают. Мы повалились на землю. Устали. Командиры тихо растворились в темноте. Разведчики, по-видимому, выполнив свою задачу, подались в полк. К нам подполз связной комбата и сказал, чтобы мы шли к нему. Подошли. Комбат сидит около какой-то ямки, которую своими саперными лопатками расширяют два солдата. Комбат объясняет, что тут будет его командный пункт. Сейчас телефонисты наладят связь с ротами. Как только батальон будет готов, будем связываться с полком. Не знаю, не помню, дошло ли до нас, что с полком- то мы не сможем связаться, только, разве, с дивизией.

Тут вдруг в небо взметнулись ракеты. Много ракет. Немецких. И сразу - шквал минометного огня. Накрыли батальон. Буквально, на второй - третьей секунде одна мина почти у самого нашего окопа разорвалась. Мы еще до этого залезли в окоп. Места в нем было мало, поэтому только приемо-передатчик Маховский затащил в окоп. Упаковка питания осталась наверху. Только пришли в себя от взрыва, я высунулся из окопа, хотел забрать упаковку питания. Нащупал груду развороченного железа, смоченного щелочным электролитом из разбитой аккумуляторной батареи.

Немцы продолжают вести ураганный минометный огонь по расположению батальона. Сквозь звуки взрывов слышатся крики раненных. Немцы не жалеют ракет. В их свете видны мечущиеся люди. Разгром полный. Комбат знает, что наша радиостанция выведена из строя. Видно, подумав, решил нас отправить в полк. "Ребятки,- говорит - вы мне больше не нужны. Вы не штрафники и незачем вам здесь оставаться", показал нам рукой, в каком направлении двигаться. Попросил, чтобы, если выйдем к своим, рассказали, что здесь случилось. Даже не попрощались в этой суматохе. Разбитую и залитую электролитом упаковку питания не стали брать. Самим бы живыми выбраться! Побежали. Падали при взрывах или влетая в какую-нибудь ямку, вскакивали и снова бежали. Исцарапались. Не помнили тогда, как выбрались из этого пекла. Кроме нас троих из батальона вышли 12 (цифра точная!) солдат-штрафников. Не открой немцы по нам огонь и не выведи из строя нашу рацию, неизвестно, как бы мы выкручивались со связью?

Уцелевшие 12 солдат-штрафников были зачислены Степановым в полк с присвоением им гвардейского звания и все были награждены медалями "За отвагу". О том, что командир полка, без разрешения дивизионного начальства, посылал нас со штрафным батальоном в немецкий тыл, наш командир роты узнал от нас, когда мы прибыли в роту за новой, взамен разбитой и, по этой причине, оставленной в тылу у немцев, упаковки питания. Командир роты даже не поинтересовался, как мы выходили к своим после разгрома штрафбата (в дивизии уже было известно об этом), а набросился с криками и угрозами при первой же возможности отправить нас в штрафбат, за то, мол, что бросили на поле боя ценное боевое имущество. Это он о разбитой упаковке питания. Короче говоря, крик был великий. За ротным подключился наш взводный Озерский. Шавка! Как мы его ненавидели! Интересно было бы посмотреть, как бы поступили на нашем месте сами эти крикуны!

Командир полка наградил штрафников медалями и зачислил в гвардейцы, а наши командиры (ротные) обругали нас, да еще пригрозили штрафной. 

...

Кстати, после Миуса, наши наступающие войска пополнялись за счет местного населения. Брали, начиная с 1926-го года рождения. Можно сказать, армия украинизировалась. Предпоследний НП командира полка (перед выходом на Молочную) был на окраине одного из немецких сел (названия как-то не запоминались, вроде бы Мунтау или какое-то другое немецкое название). Сидим в окопчике. Не зовут. Играем в картишки (втихаря от взоров начальства - игра в карты, мягко говоря, не поощрялась). Напеваем песенку. Любимая нами тогда была про одессита Мишку ("...ты одессит, Мишка, а это значит...") в исполнении Утесова.

...

В одну из ночей в немецком тылу за горизонтом появились медленно пульсирующие красноватые зарева. Что-то горит. Скорее всего, немцы перед своим отходом начинают жечь сельские дома. Мы уже знали от жителей, что перед своим отходом немцы расстреливали скот и не подпускали к нему хозяев, пока этот скот не распухнет от разложения. Самих жителей принуждают отходить вместе с ними. Жители разбегаются, стараются прятаться. Немцы иногда для острастки дают несколько пулеметных очередей по местам, где по их предположениям могут прятаться жители. Бывают при этом и убитые и раненые среди жителей. Покинутые жителями дома поджигаются. Чаще всего поджигают соломенные крыши. А под этими крышами (на чердаках) хранились запасы зерна, спрятанные от немцев. Естественно, зерно сгорало. И оставшиеся жители на зиму оставались без скота, без жилья, без пищи. Такие картинки нам приходилось при наступлении наблюдать очень часто.

Однажды, (где-то в р-не Мелитополя) в огромном, утопающем в садах, с убитыми и уже распухшими коровами на выгоне и хатами со сгоревшими крышами, селе наши полковые разведчики поймали не успевших далеко убежать двух немцев. Когда их вели по селу к штабу полка, жители (в основном, женщины) узнали в них тех, кто поджигал их хаты.

Толпа разъяренных женщин окружила разведчиков. Выкрикивали ругательства и угрозы в адрес пленных. Пытались наносить им удары. Разведчики с трудом сдерживали агрессивно настроенных женщин. В конце концов не выдержали и отдали им пленных на растерзание. Бабы, повалив обезумевших от страха немцев на землю, начали их топтать ногами. Те вначале кричали, потом затихли. Полумертвых от побоев их подтащили к большому ореховому дереву. Принесли веревки, сделали петли, накинули на шеи пленников. Перебросив свободные концы веревок через толстые сучья, подтянули их в висячее положение, подержали некоторое время на весу. Убедившись, что немцы уже мертвые, освободили концы веревок и те упали на землю. Все это происходило на наших глазах. Никто не вмешался. В войну даже мирные жители становились в определенных обстоятельствах сверх меры жестокими. Человеческая жизнь ничего не стоила, ни своя, ни обидчика.

...

Перед рассветом полк въехал в село (названия и тогда не знал). Ребята будят меня - надо нести радиостанцию в хату, где разместился командир полка со штабом. В первой комнате разместились телефонисты, связные (в качестве посыльных) и другая мелкота. В следующей - командир полка и штабные офицеры. Мы развернули свою рацию в первой комнате, рядом с телефонистами. Протащил через дырку в окне длинный отрезок телефонного провода с большой гайкой на конце (наш суррогат антенны) и с улицы перебросил провод через крышу дома. Вышли на связь с радистами штаба дивизии. Маховский и Проценко ушли досыпать, а я заступил на дежурство. Приносят из другой комнаты сводку о событиях за прошедшую ночь. Ничего необычного - каждый день такие приходится передавать в дивизию. Но тут какая- то необычная сводка. Читаю, перед тем как передать в эфир и удивляюсь написанному: полк наш, якобы, в прошедшую ночь вступил в бой с отступавшей группой немецких войск СС. Захвачены два бронетранспортера и взяты в плен 300 эсэсовцев с оружием и боеприпасами. Потери с нашей стороны - два убитых (разведчики) и сколько-то раненых (не помню, сколько, но не много). Подумал вслух: вот как создаются победные сводки! Тут уже были удивлены все присутствующие в комнате. Знают, что я свой радист и вроде бы ночью не мог никуда из полка подеваться. Но все же интересуются, где я был этой ночью, если так удивляюсь содержанию сводки? Кто-то даже поинтересовался, не контузило ли меня и не отшибло ли у меня в связи с контузией память? Ничего не могу понять, был всю ночь с полком, а боя и не слышал и не видел. Чудеса!

 Сводку передал. Поверил большинству, что бой был. Через час меня сменил Петя Проценко. Прихожу в дом, где остановился наш "экипаж" с арбой. Прошу рассказать, что произошло ночью и почему я ничего об этом не знаю? Бой действительно был. Но, какой-то суматошный. В темноте столкнулись с какой-то колонной, пересекавшей дорогу, по которой двигался наш полк. Как обычно бывало, при встречах с незнакомыми (но своими) частями, между ними начинается перекличка. Ищут земляков. И тут произошло такое же. Но из незнакомой колонны послышались выкрики на немецком языке. И у нас и у них (немцев) началась паника, беспорядочная стрельба. Наши кони испугались и понесли. Ребята повыпрыгивали из арбы. Маховский говорит, что до сих пор не может понять, как вытащил из-под меня мой автомат и не сообразил разбудить меня. Никто из наших толком так и не смогли объяснить мне (да и себе тоже), как прекратился этот "бой", как произошла сдача немцев в плен. Главное событие происходило в голове колонны. Там действовали автоматчики и два взвода разведчиков (один взвод двигался в авангарде). Пассажиры нашей арбы отбежали немного в сторону от дороги и там залегли. Вышли к полку, когда все затихло. Немцы, вроде бы сами предложили свою сдачу в плен. А вот насчет бронетранспортеров... Не видели и не слышали ничего о них. Но от комментариев воздержались. Двое погибших и раненые - разведчики из авангарда. Они тоже в темноте столкнулись с группой отступавших немцев. Там результаты боя оказались более печальными. Пленных собрали в кучу и под охраной автоматчиков оставили на месте, дожидаться подхода полковых тылов, с которыми двигались и взятые в плен накануне днем власовцы. Арбу с конями наши нашли метрах в 200 - 300 от места стычки. Маховский очень переживал о радиостанции - не случилось ли чего с ней? Наш ротный второй раз наверняка не простит наше разгильдяйство (первый раз - штрафбат и оставление нами разбитой упаковки питания). Обо мне подумали, что я убит. Были страшно удивлены, увидев меня спящим и вроде бы невредимым. Обрадовались, что рация уцелела. Вот так! Проспал такие события! Вообще-то меня и потом не раз спасал от всяких стрессов мой крепкий сон.

Немного позже узнали, что всех плененных власовцев (82 человека) конвой по своей инициативе расстрелял вечером того же дня (когда их взяли в плен). Командир полка, узнав об этом, только поругал виновных и отправил их в распоряжение своей роты. Ненависть к власовцам была столь велика, что их старались в плен не брать, а если и брали, то все равно старались в живых не оставлять. Да и сами власовцы, зная нашу ненависть к ним, добровольно в плен не сдавались. Сражались до последнего. Наш случай с пленением их можно считать исключением.

...

После выхода из узбекского села стали упоминаться Сиваш, Перекоп. Проходили Чаплинку, Каланчак, Чалбасы и др. Здесь наша дивизия существенно пополнилась людьми.

Среди полкового начальства ходили слухи, что, наверное, пойдем на Крым. Мол, 51-й корпус (а за ним заинтересованно следили - им командовал бывший наш командир дивизии Кошевой) то ли уже форсирует Сиваш (и), то ли скоро будет форсировать. На Перекопе, вроде, наши ведут бои за Армянск.  

В этих местах во время немецкого наступления в 1941г. много наших морских частей, по-видимому отступавших от Одессы, Николаева, Херсона, были отрезаны от основных войск и многие из них были или захвачены в плен или растворились среди местного населения и, судя по всему, немцами не тревожились и немцев не тревожили. Почти все "растворившиеся" - местные или из других мест - переженились на местных женщинах и вели, судя по всему, более или менее спокойную и не голодную жизнь. Судя по тому, что у местных жителей было припрятано значительное количество флотского обмундирования (бушлаты, брюки и др.), здесь оказались отрезанными и тыловые части со складами, имущество которых было в какой-то мере растащено местным населением. 

На удивление много в этих местах оказалось мужского населения призывного возраста. Осевшие здесь во время отступления 41-го года морячки и местные, которых в свое время не успели мобилизовать или призвать, подросшая за время немецкой оккупации до призывного возраста молодежь. При наступающих частях были созданы полевые военкоматы, которые незамедлительно забирали всех, чей возраст подлежал призыву и мобилизации. Наш полк прямо на глазах "разбухал" от пополнения. Восстановились батальоны, роты. Некоторые мелкие подразделения (отделения, взводы) состояли, практически, полностью из односельчан и даже родственников. Не редкость когда командиром стрелкового отделения был отец, а рядовыми - его сыновья или племянники. Сплошная "семейственность". Самое же интересное - наши полки стали похожими на партизан. Обмундировывать всех мобилизованных было не во что. Мы сами давно не получали нового обмундирования (за исключением какой-то случайной выдачи нижнего белья), ходили кто в чем. Я, например, носил немецкую куртку, под ней - немецкий пуловер. Гимнастерку, от которой остались отделившиеся рукава и воротник (остальное сгнило от пота и грязи) пришлось выбросить еще на Молочной. Оставалась замусоленная и выцветшая пилотка с зеленой звездочкой из консервной жести и дыркой от пули немецкого снайпера (пуля поразила пилотку, которая была без моей головы - еще на Миусе демонстрировал новичкам работу немецких снайперов: поднял на палке над окопом и тут же появилась дырка), штаны, которые вот-вот должны были развалиться ( не попадались мне ненадеванные немецкие штаны, ношенные мы не брали - брезговали), почти разваливающиеся американские (довольно крепкие) ботинки, которые получал еще в Медвежанке, портянки из остатков немецкого знамени (тоже почти сгнившие) и неизнашиваемые обмотки.

Так вот, мобилизованные были одеты в свою домашнюю одежду. Бывшие морячки, сохранившие свою морскую форму или взятую из запрятанных запасов, были в ней или частично в ней, а частично уже в гражданской. Местные же жители в подавляющем своем большинстве были одеты в свою, преимущественно изготовленную из своих материалов, одежду. У многих штаны были пошиты из немецких мешков (белая ткань, синяя полоса шириной сантиметра два (у некоторых располагалась вдоль штанин и выглядела наподобие генеральских лампасов), значок в виде крылышек и свастики в кружке между крылышками (почему-то чаще всего располагался на заднице). На ногах - так называемые "постолы", лапти из сыромятной кожи. За частое применение в разговоре выражения: "ось- ось-о" (что-то наподобие "вот-вот") этих местных жителей так и прозвали -"осьосьо". У каждого за спиной довольно объемный и увесистый "сидор", набитый колбасой, салом, вареным мясом и прочими вкусностями. "Старички" с голодной завистью поглядывали на эти "сидора". И частенько обворовывали зазевавшихся, потерявших бдительность. Частенько по колонне разносился крик обобранного. Пропажа, как правило, не находилась.

На марше, почти до Днепра, двигались две параллельные колонны. В одной - войсковые подразделения, в другой, на расстоянии примерно 40-50-ти метров, матери, жены, сестры, дочери мобилизованных. Эта женская, крикливая (хохлушки!) колонна все время пыталась слиться с основной. Командование пыталось эту женскую колонну удерживать на определенном расстоянии. Удавалось с трудом. Чем дальше проходили, тем больше становилась колонна женщин. На ходу они все время перекликались со своими родственниками из основной колонны. Гомон стоял непрерывный. Идти было не скучно.

...

Я как-то упустил вопрос с водой. Дело в том, что в таврических степях хорошая (годная для питья) вода находилась на глубине порядка 60-ти метров. Поднимали ее наверх в бадьях с помощью воротов, вращаемых лошадьми, или глубинными насосами, вращаемыми ветряками (кстати, в Украине кроме традиционных ветряных мельниц, до войны было много ветряков заводского изготовления, использовавшихся для подъема воды). Все эти водоподъемные устройства отступавшими немцами были уничтожены. Приходилось для индивидуальных целей доставать воду котелками, привязанными к длинному телефонному (немецкому) кабелю. При этом хорошо, если наверх вытащишь котелок, заполненный водой хотя бы наполовину. В мелких же колодцах вода была горько-соленой, практически для питья не пригодной. Так что мы все время, начиная с тех пор, как поднялись на высокий правый берег реки Молочной, испытывали постоянный водяной голод. Самая большая у нас мечта в то время была - напиться воды "от пуза"! (На Миусе тоже страдали от отсутствия воды).

...

В хату вводят группу (человек 15) пленных - раненых румынских офицеров. Наш офицер, сопровождавший этих пленных, приказал мне охранять их и сам мгновенно исчез. Пришлось заняться исполнением этого приказа, деваться некуда. Вид у этих румын испуганный (плен все-таки!), на лицах кроме испуга еще и выражены страдания (от ран). У всех на различных частях тела небрежно наложенные повязки. Бинты красные от крови. Стонут, кряхтят, видно от ран. Что еще меня удивило и запомнилось - все без исключения офицеры были обуты в ботинки с обмотками.

У нас в эти времена тоже появлялись офицеры после училищ в ботинках с обмотками, но не в таких количествах. Вообще-то на фронте обмотки и револьвер "Наган" для офицеров воспринимались как вещи, сильно принижающие их достоинство и авторитет. Поэтому от таких атрибутов они, попав на фронт, старались как можно скорее избавляться. А вообще-то наши власти также стыдились того, что практически вся солдатская масса в наземных войсках ( в тылу и на фронте) была обута в ботинки с обмотками, а гимнастерки, телогрейки и шинели подпоясывала узкими брючными ремнями, а то и шпагатом. До перестроечных времен ни на одной фотографии или рисунке времен прошедшей войны вы не могли увидеть солдат в обмотках или подпоясанных сверху брючным ремнем. Наносилась или ретушь или, например, изображалась не вся фигура - только часть ее выше колен. Сапоги и нормальные ремни могли сохраниться только у солдат довоенного призыва. В основном же "помогали" нам носить на фронте "приличные" обувь (сапоги) и ремни немцы. Правда добровольно они не делились с нами своими предметами обмундирования, приходилось изымать без их согласия

Возвращаюсь к пленным румынам Все обмундирование на них было по виду новое (это касается и других пленных румын). По всей вероятности часть была сформирована недавно. Добротные шинели, куртка, брюки. Все из сукна светло-зеленого цвета. Поверх куртки у всех были меховые, по верху расшитые цветной гуцульской вязью, безрукавки. "Были" я не зря упоминаю. Оказалось, что эти красивые меховые безрукавки и были теми вожделенными "трофеями", за которыми ринулись наши "штабные", полковые хозяйственники и мои Маховский с Проценко. Правда, последние не имели ни малейшего представления, за какими "трофеями" отправились. Ну, снова возвращаюсь к своим подопечным - раненым офицерам. О "трофеях" позже. В хате, где я оставался с радиостанцией под командный пункт были заняты большая комната и поменьше - кухня. Мы с радиостанцией занимали кухню. Штабные отправляясь за "трофеями" дверь в свою комнату закрыли на замок. Так что пленные разместились тоже в кухне. Радиостанция в свернутом состоянии размещалась на лавке, к которой примыкал стол. Чтобы все было понятно, на стол я положил свой МР-40 (немецкий автомат). Румынам показал место в другом углу. Облегчало общение с ними то, что среди них оказался какой-то славянин, с которым я наладил худо-бедно общение на страшной смеси славянских языков. На другой половине хаты комната наполовину была завалена солью. Поверх ее были набросаны какие-то камышовые циновки. Послал туда двух румын, которые вроде бы были не сильно ранены. Они притащили оттуда циновки, уложили их на полу в указанном мною месте. Установил через "переводчика", кто среди них самый старший по званию. На счастье, он был легко ранен. Назначил его старшим. В сложившихся условиях он подчинился и сразу стал командовать своими. Ослабевшим разрешили лечь на циновки. Показал, где лежит топливо (в основном, сухой камыш и немного деревянных фрагментов поломанных вещей). Затопили плиту. Поставили кипятить воду. Дал понять, что сначала займемся в пределах возможностей промыванием ран (для этого и поставили кипятить воду) и сменой повязок. Достал из наших "загашников" несколько штук индивидуальных перевязочных пакетов и немецких эластичных бинтов. Процедуру начали с лежачих. Некоторые "шустряки" пытались прежде всего заняться собой. Пресек решительно. Слушаются. После перевязок разрешил заняться приготовлением пищи. Показал, где лежат продукты (в основном рыба, сало, мука и сильно карамелизированный бекмез). Видно, были сильно голодные. Глаза загорелись. Более здоровые пытались добраться до еды в первую очередь. Пытались есть, что возможно, не дожидаясь варки и забывая про своих более слабых коллег. И это пресек решительно. Заставил дожидаться, когда будет приготовлена нормальная пища. Заставил в первую очередь накормить слабых. Страдали, но выполнили. Поели. Через переводчика поручил старшему взять некоторое количество вяленой рыбы и разделить ее поровну между всеми. Разрешил набрать соли и немного муки. Это, объяснил им, на будущую дорогу. В итоге они "воспылали" ко мне. Начали о чем-то говорить между собой по- румынски. Потом полезли в карманы. В итоге на столе появилось несколько штук перочинных ножичков, зажигалки, авторучка и, даже, немецкого военного образца карманные часы. Переводчик объяснил, что это от них мне "презент". Я решил до конца продолжать роль благородного воина Красной Армии. Отказался от этих подарков. Просто стыдно было обижать немощных. Так что этим сильно повезло. В тыл (в плен) они отправлялись не обобранными, да еще и с маленьким запасом продуктов на дорогу. Написали и вручили мне свои домашние адреса. Мол, после войны могу приехать к ним в гости. Потерял я эти адреса.

...

 Жизнь моя, армейская, начавшаяся седьмого июля 1941 года, закончилась 26-го апреля 1946-го. Первая попытка начать учебу в инженерно-строительном ВУЗе закончилась для меня неудачей: опоздал к обусловленному сроку начала занятий. Подался искать "счастья" в другом ВУЗе - в Киевском университете. Дело в том, что я после окончания войны, пролежав в госпитале с последствиями полученных ранее двух контузий, решил покончить со своей мечтой летать и, по сему, продолжить свою службу в армейской авиации. "Дырка" на черепе, не давала мне стопроцентной уверенности, в том, что медицина не забракует меня в самое ближайшее время. А служба в армии не на летных должностях, меня не привлекала. Вот, пожалуй, главная причина моего стремления на "гражданку".