Почему Толкин истинный поэт консервативного модерна

В «Хоббите» и «Властелине Колец» можно увидеть чтиво для незрелых умов, склонных к эскапизму, а можно — глубоко прочувствованную и высокохудожественно выраженную философию консервативного модерна. О том, почему второй взгляд вернее и глубже, к 130-летию Дж. Р. Р. Толкина написал Валерий Шлыков.

В чем привлекательность книг Дж. Р. Р. Толкина? Почему «Хоббит» и «Властелин Колец» вот уже более полувека переиздаются внушительными тиражами (свыше трехсот миллионов копий на трех десятках языков) и даже черновики, незавершенные наброски филологического досуга оксфордского дона вызывают пристальный интерес? Кто-то считает, что всему виной невероятная детализация придуманного Толкином мира (языки, имена, карты, мифы, хронология), но она сама по себе еще не гарантирует успеха. Распространено мнение, что «волшебные сказки» Толкина (а это авторское определение) — чтиво массовое и даже в основном подростковое, из тех, что сегодня пришпиливается метким термином young adult. Мол, выражает оно вполне понятное для незрелого возраста стремление к эскапизму, упрощенности, развлекательности, геройствованию и прочему в том же духе.

Сам автор лукаво потворствовал некоторым из таких характеристик («писалась книга для того, чтобы развлечь»), но против других решительно возражал («считаю так называемую волшебную сказку одним из высших видов литературы, который совершенно ошибочно ассоциируется с детьми»). Последнее он пояснял ссылкой на сформулированную им теорию «вторичного творчества», согласно которой творение миров в реальности и в воображении ничем принципиально не отличается, разве что статусом бытия сотворенного. Именно так у Толкина и была создана Вселенная Эа — как произведение искусства, симфония, напетая ангелами-айнурами, в которую верховный бог Эру Илуватар лишь вдохнул бытие.

Подобные взгляды роднят Толкина с романтиками, которых также упрекали в бегстве от реальности в творчество. На самом деле, конечно, нужно говорить о споре двух мировоззрений, которые сосуществуют параллельно и чередуют периоды доминирования и ухода в тень. Проще всего раскрыть этот спор на материале, как ни странно, китайской культуры, где на протяжении многих веков официальной конфуцианской парадигме противостояла даосская. Следовать конфуцианским правилам означало служить чиновником, радеть о благосостоянии народа, быть озабоченным текущей ситуацией в политике, экономике и проч. Даосский же образ жизни предполагал отказ от злободневности и ангажированности, свободное творчество, «вольные странствия духа». Понятно, что «протестные» настроения актуализировались прежде всего в кризисные времена, на переломе эпох, когда деяния «прославленных отцов» оказывались не в чести у «надменных потомков».

Именно такой эпохой можно назвать послевоенное время, сопровождавшееся крушением или по крайней мере существенной потерей привлекательности больших модернистских проектов, государственных утопий, в которые еще недавно с энтузиазмом были вовлечены миллионы людей. И речь идет не только о разных видах социализма, но и о либерально-американской прагматике, розовощеком материализме, призванном в ближайшие сроки возвести научно-демократический рай. «Властелин Колец» вышел аккурат к расцвету движения битников, а затем хиппи и нью-эйдж, чьи сторонники отличались нонконформизмом и отказом от следования общепринятой «американской мечте». Констатацией этого факта, достаточно известного, можно было бы и ограничиться, но тогда пришлось бы признать, что Толкин обязан своей популярностью только тем, что «попал в струю», тогда как мы намерены доказать, что он непосредственно участвовал в наполнении самого потока. Иными словами, Толкин был из тех, кто в первой половине двадцатого века противостоял господствующей парадигме утопического модерна, выражая тем самым его альтернативную версию — консервативный модерн.

Понятие консервативного модерна шире таких известных его проявлений, как традиционализм или консервативная революция, и включает в себя самые разные имена, в том числе Мартина Хайдеггера, Эрнста Юнгера, Освальда Шпенглера, Юлиуса Эволы, Кнута Гамсуна, Эзры Паунда, Готфрида Бенна. Всех их объединяет неприятие либеральных и демократических ценностей, американизма и популистского социализма. Исчерпывающее исследование консервативного модерна на основе взглядов этих авторов было бы для данной статьи избыточной и непосильной задачей, поэтому мы сосредоточимся только на взглядах Толкина, как они представлены в его творчестве: прямо — в письмах и выступлениях, косвенно — в художественных текстах. Мы определим три позиции, которые помещают Толкина в русло консервативного модерна, а его успех объясняют тем, насколько талантливо смог он их воплотить и донести до современного сознания.

«Мордор среди нас».

Толкин принимал непосредственное (пусть и краткое) участие в мясорубке Первой мировой войны и пристально наблюдал за ходом Второй. Несомненно, высоким гуманизмом продиктованы его упреки «гнусным инженерам» и «помешанным физикам», разрабатывавшим новейшее оружие на погибель миру. Но гуманизм Толкина носил отчетливо анархистский и антипрогрессистский характер. Признаваясь в симпатии к анархизму («разумея отмену контроля, а не усатых заговорщиков с бомбами»), он протестовал не только против господства «Бога-Государства» над человеком, но и против власти человека над природой вообще, власти, воплощенной в могуществе техники.

«Машину» Толкин называл в числе трех главных тем «Властелина Колец» (о двух других мы поговорим позже). Использование техники характеризует в произведениях Толкина прежде всего Врага. Так, Моргот построил «гигантские машины» для сокрушения эльфийских крепостей, его приспешник Саурон научил возгордившихся сверх меры нуменорцев «создавать машины», а у падшего мага Сарумана «ум из железа и колес». Напротив, безобидные хоббиты («Я сам хоббит», признавался Толкин) «никогда не любили и не понимали машин сложнее кузнечных мехов, водяной мельницы и прялки».

«Безысходной трагедией машин» Толкин назвал перенаправление внутренней творческой силы на внешний мир — это не приводит к «подлинному удовлетворению», а лишь разжигает жажду. «Трудосберегающие машины порождают труд еще более тяжкий и нескончаемый». Наука и техника становятся своего рода магией, ради которой люди предают «врожденные, внутренние таланты и силы», иными словами, впадают в такую зависимость от машины, которая искажает самое их существо и не дает открыться иным жизненным горизонтам, более человеку свойственным (например, поэзии). В этом выводе нетрудно усмотреть тот проницательный диагноз, что дал технике как поставу Хайдеггер.

Толкин любил использовать метафору, основанную на образах из «Властелина Колец»: «нельзя пытаться победить Саурона с помощью Кольца. Даже если мы преуспеем, то лишь наплодим новых Сауронов, а люди и эльфы постепенно превратятся в орков». Кого он имел в виду под именем Саурона в реальном мире? Сталина? Гитлера? В письме к сыну Кристоферу от 9 декабря 1943 года (сразу после Тегеранской конференции) Толкин позволил себе очень сильное высказывание: «Я на самом деле не уверен, что в конечном счете победа американского космополитизма миру в целом пойдет больше на пользу, нежели победа ———» (последнее слово в порядке самоцензуры пропущено).

К американизму Толкин предъявлял не только обычные для «консерваторов» упреки в засилье поп-культуры («вся диснеевская продукция вызывает у меня глубочайшее отвращение»), «поточного производства и феминизма». Главную опасность он видел в принципе «Если что-то сделать можно, значит, сделать надо». Напротив, считал он, «величайшие примеры подвигов духа и разума заключаются в отречении». Именно здесь — фундаментальная основа противопоставления утопического модерна, одержимого скорейшим приближением лучшего будущего, и модерна консервативного, сдерживающего перемены ради сохранения того лучшего, что уже накопило человечество.

Подобными соображениями объясняется и антидемократизм Толкина. «Я не „демократ”, — признавался он в письмах, — потому, что смирение и равенство — это духовные категории, которые неизбежно искажаются при попытке их механизировать и формализировать; а в результате мы получаем не всеобщее умаление и смирение, но всеобщее величие и гордыню». В книгах Толкина персонажи, преисполненные гордыни, непременно падут (Моргот, Саурон, Феанор), а те, кто пуще равенства ценят долг и служение (Гэндальф, Арагорн, Сэм), возвеличатся.

Конечно, в таком подходе проще всего заподозрить влияние христианства (а Толкин был католиком) с его принципом «духовной брани», согласно которому место, что выделено тебе в бытии, — это и есть твой персональный рубеж обороны, не равный ничьему другому, ты здесь — и рядовой, и фельдмаршал. Но эпоха модерна с новой силой поставила вопрос о неравенстве, и Толкин стал одним из тех, кто обосновал его в классически-консервативном виде.

Эльфы-брахманы и хоббиты-вайшьи.

Если в традиционном обществе мерилом человека была его религия («скажи, во что ты веришь, и я скажу, кто ты»), то сущностью человека модерна стала его принадлежность к той или иной расе, нации, классу и полу. В мире Толкина практически нет религии (упоминается лишь нуменорский храм Эру и пара молитв владычице Варде), зато есть множество разных рас: валары, эльфы, люди, гномы, энты и проч. В письмах Толкин не раз указывал на то, что каждый «народ» обладает своей «биологической и духовной сущностью», которая «не может быть изменена никем, даже Единым, если не считать тех странных исключений из всех правил и установлений». Об исключениях мы поговорим чуть позже, а пока напомним, в каких отношениях находятся эти сущности между собой.

В природе эльфов — бессмертие и тесная привязанность к земному кругу, который они украшают плодами своего непревзойденного творчества. Эльфы наделены особой магией, которая не является следствием каких-то «знаний или заклинаний», но есть их врожденная способность сохранять и приумножать все лучшее, что есть в мире. Все это придает им сияние подлинного благородства, которое, впрочем, может быть утрачено, когда эльфы поддаются соблазну собственничества или используют свое искусство ради достижения власти.

Дар Илуватара людям — смертность, которая, как считают эльфы, выводит людей за пределы кругов мира, что может даже служить предметом некоторой зависти. Но все же люди — во всем Вторые: Толкин пояснял, что «их искусство и поэзия в значительной степени зависят от толики „крови“ и наследия эльфов и ею определяются». Кровь эльфов освящает и «истинное благородство» людей, передаваемое «в тонкой ветви родословной».

Примечательно, что, хотя эльфы и люди биологически подобны друг другу и могут иметь совместных детей, случаи «межрасовых браков» — явление чрезвычайно редкое. За семь тысячелетий трех эпох Средиземья Толкин сообщает нам только о трех таких примерах (Берен и Лютиэн, Туор и Идриль, Арагорн и Арвен). Причем эта редкость зиждется не на том, что никто не решается, а на том, что мало кто обладает правом решиться. Ибо готовность к такому браку свидетельствует об исключительности персонажа, который путем невероятных деяний и испытаний смог воплотить в себе всю сущность своей расы и даже сверх того. Вот это «сверх» и позволяет ему приобщиться к более высокому началу. Да и то в случае двух из упомянутых героев эльфийскую природу они не обрели, так что это их женам-эльфийкам пришлось «поменять» свою расу — подобно тому как жены средневековых владык порой меняли свою веру. И только великому воину Туору было позволено выбрать жребий Перворожденных.

Те же принципы характерны и для других рас. Например, хоббиты — существа «простые, лишенные воображения», в чем-то даже «ограниченные». Однако, несмотря на всю симпатию к ним Толкина, выразившуюся во множестве прекрасных строчек «Властелина Колец», мы имеем четкое указание автора на то, что в этой истории идет речь «вовсе не о „типичных представителях” и не об излечении обывательского самодовольства через расширение опыта, но о свершениях особо благородных и наделенных особыми дарами индивидуумов», коими являются в том числе Фродо и Сэм. Как мы видим, и здесь некие врожденные, присущие качества носят принципиальный характер и определяют судьбу индивида. В конце концов, даже «пол» для Толкина — «это лишь физическое или биологическое проявление врожденного различия „по духу”».

Сказанного достаточно, чтобы понять, что мир Толкина имеет отчетливую иерархическую структуру. Было бы удивительно, если бы она нисколько не соответствовала тем или иным иерархиям мировых традиций. И действительно, легко можно подобрать определенные параллели. Например, с точки зрения классической варновой системы в Индии благородные эльфы, сказители, мудрецы и хранители порядка вещей, соответствуют брахманам, воины-люди — кшатриям, к вайшьям ближе малорослые (не только физически!) гномы и хоббиты, занятые ремеслами, торговлей, земледелием и обыватели по натуре, наконец, шудры-орки выведены как рабы, расходный материал, и являют собой результат окончательной духовной деградации. Если же расы и эпохи Средиземья спроецировать на известную античную концепцию четырех веков, то получается, что золотой век — это Первая эпоха, период эльфийской славы, серебряный век — Вторая эпоха людей-нуменорцев, бронзовый век — Третья эпоха, время хоббитов, описанное во «Властелине Колец», и Четвертая, условно текущая, — железная эра орочьих машин, «Мордор среди нас».

Таким образом, Толкина вполне можно было бы назвать «расистом», если, конечно, взять на себя труд отвлечься от того полемически оскорбительного значения, которое это слово имеет в эпоху постмодерна, а также от всех негативных коннотаций, привнесенных сторонниками угнетения одних рас другими. Раса для Толкина (как и, например, для Эволы) — это духовный принцип, который индивид способен раскрыть в течение своей жизни и благодаря которому может приобщиться к реальности большей, чем открыто любому одиночному существу. Такие принципы, как считают представители консервативного модерна, усвоены нами от прежних времен, и не нам класть им конец. Что до Толкина, то своим духовным принципом и своей «расой» он, безусловно, считал наследие, выраженное в великих произведениях «языческого» средневековья: «Беовульфе», «Эдде», скандинавских сагах. То, как Толкин понял это наследие и как сумел воплотить в своих художественных творениях, составляет существенную долю очарования его книг.

С запада свет.

В лекции, прочитанной Толкиным в 1936 году и озаглавленной «„Беовульф”: чудовища и критики», есть пассаж, который прекрасно характеризует творчество самого профессора: «Это рассказ о древних временах в изложении ученого человека, которому в героизме и печали прошлого видится нечто непреходящее, а порою и символичное». В беспримерном героизме и неутолимой печали о прошлом Толкин усматривал суть «северного героического духа», которым дышат старинные тексты европейского Северо-Запада. В одном из них, поэме «Битва при Мэлдоне», этот дух находит свое чеканное определение: «По мере того как исчезает наша сила, мы должны становиться тверже, отважнее сердцем, величественнее духом». Но почему наша сила исчезает? Понять это помогают схожие строки, но написанные через сотни лет после «Битвы при Мэлдоне» современником Толкина Готфридом Бенном: «и значит, когда примета / распада видней в ночи, — / перед концом света / крепче держать мечи»*.

В упомянутой лекции Толкин говорил, что в отличие от южных богов северные «заключены в пределы Времени и обречены на гибель». «Они ведут бой с чудовищами и внешней тьмой. Они собирают героев для последнего отчаянного сопротивления». В конце концов чудовища непременно победят, каким бы мужеством ни обладали защитники Севера. Чудовищам отдана безусловная победа — но не слава, поскольку даже окончательное поражение не делает правых неправыми.

Это ощущение героической правоты вместе с неизбежностью поражения и составляет духовную основу европейского Северо-Запада (и Запада как такового). Безусловно, любая цивилизация рано или поздно падет, но только для Запада его падение является чуть ли не главной характеристикой. У индусов есть представление о Кали-юге, в которой мы сейчас пребываем, но это лишь часть волнообразного цикла возрождений и деградаций; Китай вообще не знал апокалиптических настроений. Запад же закатывался и тогда, когда его солнце пребывало в зените.

На подобной ориентации выстроен весь толкиновский легендариум. Его судьба непременно свершается на западе — и оттуда же приходит Свет (для Толкина, вопреки известной сентенции, ex occidente lux). На западе расположены благословенный Валинор — обитель владык Арды — и Нуменор — аналог Атлантиды, на северо-западе Средиземья происходят основные события Первой и Третьей эпох (описанные в «Сильмариллионе» и «Властелине Колец»). В конце каждой из эпох, независимо от того, повержен Враг или нет, природные и духовные катаклизмы наносят непоправимый ущерб Западу. Так, Первая эпоха завершается затоплением Белерианда и утратой Сильмарилей, Вторая — низвержением Нуменора и сокрытием Валинора, а Третья — окончательным уходом эльфийской красоты и магии из мира, что означает наступление таких серых и скучных времен, по сравнению с которыми даже возможная победа Саурона не кажется фатальной (см. выше цитату об американизме).

Но остается вопрос, почему именно в закате выражается судьба Запада? Потому что тайна Запада — это тайна смерти. Куда уходит солнце, закатываясь? Куда уходят люди, умирая? За этой тайной люди шли вслед за солнцем веками — кроманьонцы, неолитические земледельцы, кельты, германцы, англо-саксы... Достигнув края Запада, океана, люди остались без ответа, и тогда ответом стали их песни, мифы, легенды. В этих легендах умершие герои отправляются еще дальше на запад, и там же расположены земли бессмертных (Тир на Ног, Аваллон, Хай-Бразил и проч.). Смерть — это обязательно уход, но далеко не всегда конец.

Толкин настойчиво повторял, что в его произведениях «на самом деле речь идет не о Власти и Господстве, это — только двигатели сюжета; моя история — о Смерти и жажде бессмертия». Таким образом, если Машина — это итог Запада, то Смерть и жажда бессмертия — его сущность. Потому и неизбежно поражение даже великих героев, что неизбежна смерть — и увядание, и невосполнимые потери. Поэтому уходят не только люди — уходит сама земля, по которой они некогда ступали (Белерианд, Нуменор), а «Истинный Запад» — Запад бессмертных — оказывается сокрыт и изъят из этого мира. В конце концов уйдет все — боги, Запад, сам дух его, — но должна остаться память, чтобы было все ненапрасным. Именно таково высшее предназначение «Истории Средиземья» — будить память о некогда бывшем.

Нет, конечно, толкиновские тексты не описывают реальное прошлое Запада — это целиком результат авторского воображения, но они сообщают о реальном Западе некую символическую истину — и тем самым служат его пониманию не хуже трудов Шпенглера и Хайдеггера. Это прошлое не наших предков, но нашей западной души; не наивная вера в некогда бывший «золотой век», но выражение восхищения и благодарности перед тем, что сформировало нашу цивилизацию и взрастило нашу мудрость. Консервативный модерн — это, безусловно, закатная философия, философия старости — но не той, что хорохорится перед молодостью, и не той, что сходит во гроб, отмаливая спасение. Обращение к архетипическому прошлому нам нужно для того, чтобы замкнуть круг нашей самости. Что происходит двояко: и как стирание собственных следов (в этом смысл ницшевского вечного возвращения), и как вхождение в круг вечности. Одно без другого, впрочем, невозможно. Истинное бессмертие — это не постоянное нагромождение будущих: творений, знаний, историй, подвигов, но стирание всего этого, самоускользание, путешествие с нулевой суммой, которое потому и может длиться вечно.

Так мы возвращаемся в Средиземье, припадая к истоку нашей природы, к тому глубоко скрытому в нас, что, всегда ускользая, всегда живо. И если на этом пути лучшими проводниками для нас будут не исторические личности, не герои старинных преданий, а персонажи, придуманные Джоном Рональдом Руэлом Толкином, — так ведь это потому, что именно для этого их и придумали. Провести нас к истоку. На истинный Запад.