Дмитрий Юрьев. Постлиберализм и конец свободы

20 октября 1922 года подал в отставку с поста премьер-министра Великобритании лидер Либеральной партии Дэвид Ллойд Джордж, уступивший место консерватору Эндрю Бонару Лоу. А 22 января 1924 года – скоро будет 98 лет как – премьер-министром Великобритании впервые стал лейборист Джеймс Рамсей Макдональд. И в следующем году, если ничего особенного не случится, мы отметим 100-летие новой британской двухпартийной системы, когда друг друга во главе правительства сменяют лейбористы и консерваторы. Либералы (бывшие виги), оппоненты консерваторов (бывших тори) на протяжении почти 250 лет, больше не становились премьер-министрами старейшей парламентской демократии. Наступил XX век, век, когда «левыми» стали называть не либералов, а социалистов. А потом век подошел к концу – и радикальный левый проект «реального коммунизма» потерпел, казалось, окончательное поражение. На Западе, самозванчески присвоившем себе славу «победы» в холодной войне, заговорили о торжестве либерально-консервативных ценностей, а также (это те, кто скептики!) о том, что «буржуазная демократия» превратилась в ширму для сохранения у власти единой элиты, периодически меняющей партийные маски.

Но наступил XXI век, закончилось первое его десятилетие, потом второе – и вопрос о либерализме и его судьбе резко обострился. Либерализм снова оказался больной темой политического дискурса, полемика вокруг него приобрела агрессивный характер, доходя до степени накала, свойственного скорее религиозным и межэтническим, нежели политическим конфликтам.

Либерализм как непонятно что

В конце июня 2019 года Владимир Путин дал большое интервью “The Financial Times”, которое вызвало острую критическую полемику на уровне политических деятелей первого уровня. Точнее, не всё интервью, а слова о либеральной идее, которые впоследствии всё чаще называли «словами Путина о конце либерализма». Между тем, президент России высказался мягче и точнее, а именно так: «Либеральная идея… себя просто изжила окончательно… Либеральная идея… на мой взгляд… прекращает свое существование» [12]. Буквально на следующий день Путину поспешил возразить тогдашний председатель Европейского Совета поляк Дональд Туск. «Тот, кто заявляет, что либеральная демократия изжила себя, – провозгласил он, – также утверждает, что себя изжили свободы, верховенство закона и права человека» [3]. Еще через день, 28 июня 2019 года, на Путина буквально обрушился премьер-министр Великобритании Борис Джонсон, назвавший слова президента России «чушью». «Либерализм жив. С ним все хорошо. Он создает благополучие в масштабах, немыслимых для прежних поколений».

На Путина накинулись с обвинениями и контрпрогнозами, оставляющими будущее за либерализмом и Западом, и другие говорящие головы «Свободного мира» (именно так называл себя Запад во времена холодной войны XX века), а мыслители всех направлений принялись обсуждать «идеологию свободы» и совместимость/несовместимость этой идеологии с российской действительностью. В сентябре Путин уточнил свою мысль: он не против либерализма как такового, а против его нынешней инкарнации, против либерального догматизма, проломившего толпам «беженцев» окно в Европу. «Получите мигрантов, – иронически заметил президент России. – Пожалуйста, кушать подано: недовольство местного населения, рост крайних взглядов. Я об этом говорил, и остаюсь при этой точке зрения».

А 20 сентября в своем выступлении в ООН тему продолжил Сергей Лавров. «Либерализм – в его здоровом, неискаженном понимании, – подчеркнул он, – традиционно являлся важной составляющей мировой, в том числе русской, политической мысли». Так все-таки что же у нас с либерализмом? Кончилась ли либеральная идея? Почему, если либеральная идея сводится к правам и свободам, ее отвергает лидер России – и почему, в конце концов, слово «либерал» в словаре значительной доли населения России (если не большинства) стало негативным словом-маркером?

Начнем с того, что в ситуации с либерализмом мы опять оказались жертвами извращения, которое можно называть терминоложеством (чрезмерным пристрастием к буквальному значению тех или иных политических понятий). Александр Зиновьев [6, с. 21] придумал предельно точное определение для соответствующего политического направления: изм. Это прекрасное название для направления на том политическом языке, которым так любят (а другим не умеют) пользоваться нынешние профполитологи, потому что единственной его грамматической реальностью является суффикс. К сожалению, реальность политического словаря намного сложнее: термины не существуют в абстрактном пространстве и, соприкасаясь с действительностью, обрастают коннотациями, которые зачастую вытесняют или отменяют их исходный смысл.

Многочисленные наши исты, цепляясь за термины, принимаются спорить об употреблении слова, например, фашизм, адресуясь к его политической этимологии (всегонавсего политическая философия итальянского корпоративизма, от слова fascio, которое можно перевести как «союз» и «единство»), и с возмущением отвергают приравнивание фашизма к нацизму. Но прикладная филология оказывается сильнее теоретической, и накануне (а тем более после завершения) Второй мировой войны понятие «немецкий фашизм» вошло не только в русский политический язык в качестве синонима для немецкого нацизма: словом «фашизм» стали пользоваться как ругательной дефиницией всякой праворадикальной идеологии (а также – особенно в советской традиции – как определением любого политического явления, которое сильно не нравится советскому режиму; пример: фашистская клика Тито). Впрочем, в понятии «национал-социализм» как вместе, так и по отдельности («национализм» и «социализм»), тоже исходно нет ничего плохого: историческая националсоциальная партия была создана в Чехии в 1897 году (как партия борьбы за независимость Чехии и Моравии от Австрии), просуществовала с перерывами до 2011 года, а потом вошла в состав респектабельной партии «Национальные социалисты – левые XXI века». Всего лишь идеология национального государства, защищающего права трудящихся! Да и в свастике ничего такого нет – древний индийский солярный символ, и совершенно непонятно, зачем за его рисование на стенах домов привлекать кого-то по статье. И, конечно, нет ничего плохого в самих по себе терминах «социализм» и «коммунизм».

Тем более непонятно, чего плохого в «либерализме» – даром что до недавнего (по историческим меркам) времени «главным либералом» в стране называли Путина, а многие разумные патриоты с либеральными взглядами и по сей день избегают называть своих радикальных прозападных оппонентов либералами, предпочитая либо брать термин в кавычки, либо использовать всякие специальные, в том числе обидные, названия (ультралибералы, либерасты, лицепожатные и т.д.). Или такие термины, как «неолиберализм» и «постлиберализм». С одной стороны, на современной политической карте мира либеральные партии занимают не очень много места – как правило, либералы борются за место «третьей партии», что иногда дает им возможность входить в правящую коалицию (как сейчас в Германии). Партия «Обновляя Европу» (объединение традиционных европейских либеральных партий и макроновской партии «Франция на марше») занимает третье место в Европарламенте (более 14 процентов мест). Доминирующая в политической системе Японии на протяжении 66 лет Либерально-демократическая партия – это, конечно, «консервативная партия с японской спецификой», а «либерально-демократические партии», как известно, разные бывают. Демократическая партия США, которую было принято считать умереннолиберальной и слабо отличимой от республиканской – с поправкой на маленькие нюансы, – сейчас находится с ней в состоянии холодной гражданской войны и иногда действует в анархо-большевистском стиле. С чем же тогда сражаются и что защищают, сойдясь в публичной идеологической схватке, политические лидеры государств? Что раскололо на два непримиримых информвоенных лагеря оппонентов в рядах образованного общества в России и в мире?

Либерализм как явление в мировой истории

Мы уже вспоминали о самой традиционной либерально-консервативной «несущей конструкции» – тори и вигах в Великобритании, прожившей около 250 лет. Ее зарождение относят к 1678 году – тогда в ходе парламентского кризиса по вопросу о престолонаследии две основные политические группировки, сложившиеся в парламенте, получили друг от друга что-то вроде кличек – «тори» и «виги»: по одной из общепринятых трактовок, «заговорщики» (троллинг вигов в адрес тори как якобы прокатолических заговорщиков против парламента) и «разбойники» (троллинг вигов как врагов короля). Однако довольно скоро, как это бывает в истории политических терминов, группировки приняли эти клички в качестве имен. Принято считать, что основа конкуренции этих «высококаблучников и низкокаблучников» (так определял различия между тори и вигами Джонатан Свифт) была прежде всего социальной – тори представляли земельную аристократию, а виги – торговопромышленную буржуазию. Через 80 лет двухпартийная структура парламента размылась (речь шла, скорее, о нескольких политических группах, объединенных личными связями, а «тори» и «виги» остались чем-то вроде традиционных, но неактуальных лейблов). К началу XIX века (лет 200 назад) двухпартийная система окончательно возродилась, а к 1860 году наследники вигов и тори приняли новые, политологически оправданные, имена – либералов и консерваторов.

Следует подчеркнуть, что слово «либеральный» английские виги использовали постфактум, когда оно стало политически традиционным. И, хотя основы либеральной идеологии возводят к английским и французским источникам XVIII века, «либерализм» как политический термин, относящийся к партийному направлению или персональной политической позиции, имеет испанское происхождение. И датируют его появление 1811 годом, когда «кадисские кортесы» – учредительное собрание Испании, ведущей войну за освобождение от наполеоновской оккупации, начало разрабатывать принципы конституционного устройства Испанского королевства. Этотклассический испанский либерализм обозначил базовые идеологические принципы политики, которые были институционализированы в XIX веке и продолжают ассоциироваться с понятием «либерализм» до сих пор: свободное развитие личности, свобода слова, свобода совести, свобода участия в демократических выборах, свобода частной собственности, предпринимательства и торговли. Собственно, именно к этим принципам апеллируют Джонсон, Туск и прочие апологеты либеральной демократии (кроме Жириновского).

В европейской (а значит, по мнению европейцев, в мировой) политике XIX – начала XX века – по образцу вестминстерской парламентской системы – либерализм постепенно трансформировался в одно из двух основных направлений складывающейся буржуазной демократии. В XX веке, особенно после Второй мировой войны, произошел идеологический скачок – либерализм как система ценностей (а не партия) стал восприниматься на Западе и в мире как альтернатива тоталитаризму, как выстраданный ответ человечества на исторические вызовы, брошенные нацизмом, с одной стороны, и «реальным коммунизмом» – с другой. Недопущение тоталитарной власти, претендующей на абсолютный контроль не только за действиями, но и за взглядами и мыслями человека. Культ защиты меньшинств от беззаконного и жестокого произвола агрессивного большинства, от любых правовых и практических ограничений по национальному, социальному, имущественному, половому и иным признакам. Индивидуальные свободы, и прежде всего свобода слова и самовыражения, недопустимость контроля над личностью, культ права вообще и презумпции невиновности в частности. Но параллельно с текстом – словесным, идеологическим наполнением понятия «либерализм» – менялся контекст, который чем дальше, тем больше перевешивал текст. Кстати, первым наглядным свидетельством того, как понятие «либерализм» отслаивается от смысла того, что этим понятием маркируется, стала история политического развития испаноязычного мира – Латинской Америки, где в продолжение испанского освободительного движения 1810–1815 годов начался процесс государствообразования на территориях, объявивших о своей независимости от Испании.

Именно противостояние либералов и консерваторов определило содержание жестокой политической борьбы в Латинской Америке на весь XIX век (а в Колумбии – до середины XX века: последняя гражданская война между либералами и консерваторами продолжалась с 1948 по 1958 год, унесла около 300 тысяч жизней и закончилась временным, на 12 лет, объединением двух партий в «национальный фронт» с поочередной сменой президентов). Кровавым отраженным светом битва «великих партий» в Мексике, Колумбии, Перу, Чили, Аргентине, Венесуэле светит из магической прозы Маркеса, Борхеса и других латиноамериканских писателей – на поверхности идеологическое, политическое и социальное противоборство, а по сути – первобытно жестокая гражданская война, в которой участники, неграмотные крестьяне, брошенные в бой решениями своих хефе и каудильо, резали друг другу глотки (в буквальном смысле) и не брали пленных. Партии так же, как виги и тори, давали друг другу (и сами себе) клички. В Центральной Америке либералов называли fi ebres (лихорадочные), а консерваторов serviles (раболепные), в Чили – pipiolos (крошки) и pelucones (носители париков), в Уругвае и Парагвае – blancos (белые) и colorados («красные»). В Мексике и либералы, и консерваторы выступали под собственными именами, хотя либералы там делились на puros (истинные) и moderados (умеренные) [8, с. 27]. Стоит заметить, что историческая партия красных (либералов) в Парагвае с 1954 по 1989 год была политической опорой правой диктатуры Альфредо Стресснера, идеологически близкой режиму Франко в Испании (и остается у власти по сей день, через 32 года после «свержения» Стресснера его ближайшим соратником генералом Родригесом). В то же время в Уругвае правые – это «белые», а «красные» – это очень умеренные либерал-консерваторы. «Отвязка» идеологии от имени сопровождала политические трансформации во всем мире. Так, идеологию крайнего экономического либерализма во второй половине XX века взяли на вооружение британские консерваторы. Демократы в США, считавшиеся либералами, были менее либеральны, чем правые республиканцы, в отношении частной собственности, налогов и роли государства в экономике. А для коммунистов в России, продолживших традиции своих революционных предшественников, «либерализм» стал символом слабости и нерешительности («либеральничанье»). Но дальше со словом «либерализм» случилось то, что вывернуло его наизнанку и превратило не просто в этикетку, но этикетку дискредитированную, воспринимаемую многими как аналог знака свастики.

Либерализм как тоталитаризм

Надо сказать, что основные либеральные задачи были на Западе ко второй половине XX века в целом решены как в США (окончательно – после великих либеральных реформ Линдона Джонсона), так и в «цивилизованном мире». Было покончено с легальной расовой дискриминацией (с 1994 года – и в ЮАР), расизм в форме нацизма был поставлен вне закона, а отрицание нацистских преступлений во многих странах стало уголовным преступлением. Разразилась «сексуальная революция» – патриархальные ограничения утратили силу закона и в значительной степени моральное доминирование, более того, они стали трактоваться как ханжество и лицемерие. Культ Первой поправки к Конституции США (особенно в части свободы слова и печати) приобрел сакральный характер: Верховный суд неоднократно принимал решения, разрешающие публикацию любых одиозных мнений, если при этом не совершались конкретные уголовные преступления. Искусство – в том числе ставший важнейшим из всех кинематограф – начисто избавилось от гнета цензуры. Достижения либеральной демократии стали эффективной и убедительной рекламой «западного образа жизни», символом лучшего будущего для народов, ставших в XX веке жертвами отсталости и/или диктаторских и тоталитарных режимов.

«Реальный социализм» расписался в своей экономической несостоятельности и социально-политической бесчеловечности, что стало причиной его дискредитации в глазах «подданных» – ведь сам он преподносил себя им как торжество экономического прогресса и социальной справедливости. Однако на рубеже веков либерализм был поражен политкорректностью, которая поначалу казалась издержками взросления цивилизации. Первоначально требования называть негров афроамериканцами, извращенцев гомосексуалистами, домашних зверьков animal companions, а идиотов альтернативно одаренными воспринимались публикой иронически, но доброжелательно: в конце концов, за признание многообразия и равноправия меньшинств человечество заплатило в предыдущие века неимоверную сумму в тоннах пролитой крови и потоках слез, и сама по себе либерализация цивилизации представлялась безусловным благом. Но очень скоро клетки политкорректности стали делиться как-то неправильно, а борьба за права меньшинств одномоментно превратилась в войну против прав большинства, причем в войну на уничтожение. Началось все по общему согласию: оправданная и освященная кровью миллионов жертв криминализация отрицания преступлений нацизма очень скоро получила неожиданное расширение – гомофобию и сексизм как-то невзначай приравняли к Холокосту.

На сегодняшний день торжествующий глобальный либерализм явил полное воплощение мрачных прогнозов Джорджа Оруэлла. Многие в мире – и в СССР – считали его роман «1984» пародией на советский тоталитарный режим. На самом деле великий писатель был глубже и тоньше своих читателей. «Я убежден, – сказал он [11, с. 854], – …что тоталитарная идея живет в сознании интеллектуалов везде, и я попытался проследить эту идею до логического конца. Действие книги я поместил в Англию, чтобы подчеркнуть, что англоязычные нации ничем не лучше других и что тоталитаризм, если с ним не бороться, может победить повсюду». Да, Ingsoc Оруэлла, «английский социализм» XXI века, оказался более похож на реалии реальной современной Океании (так в романе называлась сверхдержава, созданная на базе «англосаксонского мира»), чем на «реальный социализм». Напомню: самым страшным преступлением в мире Оруэлла считалось thoughtcrime, мыслепреступление, то есть любое отклонение от резко ограниченного новым словарем новояза набора разрешенных к мышлению понятий. Именно к этому пришла за два десятилетия нового века цивилизация «Свободного мира».

Фактически отменен базовый либеральный принцип Rule of Law (правление права). Теперь обвинения в неполиткорректном поведении (к которому относятся и действия, и публичные высказывания, и вырванные из контекста фразы в соцсетях) без всякого суда, следствия и судебной защиты, без права на апелляцию к Первой поправке сразу же ведут к принятию бессудных репрессивных мер: человека могут попросту забанить в оффлайне, запретив ему работать по профессии, заниматься политикой, печь в своей частной пекарне тортики (если ты при этом отказался испечь такой тортик для гомосексуальной «свадьбы») – да и вообще, общаться с «нормальными людьми» и зарабатывать деньги своим трудом. Сроков давности для преступлений против либерализма нет: недоказуемые митушечные1 обвинения в преступлениях, якобы имевших место сорок лет назад, принимаются к рассмотрению во внесудебном порядке в любой момент без малейшей возможности оспорить и доказать свою невиновность (да, презумпция невиновности отброшена либералами намного более откровенно, чем Андреем Вышинским во времена «московских процессов» 1936–1938 годов).

Пошли побоку все главные либеральные скрепы – от Habeаs Corpus до Билля о правах. Свобода слова оказалась извращена и фактически уничтожена – опять же в бессудном порядке, исподтишка, но полностью – установлением тоталитарной цензуры (публицист Сергей Худиев назвал ее тоталерантностью). Можно резюмировать: радикально изменилось сама суть понимания либеральных принципов. Классическую французскую marque déposée2 «Свобода – Равенство – Братство» заменила новая триада – DIE (diversity, inclusion и equity). Принцип Diversity ультимативно требует от любого пространства, связанного с постоянным присутствием людей (государственной власти, бизнес-структуры, общественной организации, политического движения и пр.), обеспечивать справедливую представленность всех угнетенных разными образами меньшинств. Теснейшим образом связан с Diversity принцип Inclusion, требующий защиты всего спектра угнетенных от травмирующих переживаний, возникающих вследствие давления белых угнетателей и их расистско-сексистской культуры, включая сюда пьесы Шекспира, мультфильм «Белоснежка» и нотную грамоту (то есть своего рода «позитивной сегрегации»). Завершает триаду важнейший принцип Equity (не путать с Equality, равенством возможностей, это понятие криминализовано) – принцип обеспечения равных результатов. Смысл состоит в том, что неравенство в способностях, знаниях и навыках – результат угнетения со стороны режима «белых привилегий» – должно быть преодолено созданием системы небелых привилегий (и, соответственно, самой жесткой дискриминацией белых угнетателей).

Сегодня под лозунгами либерализма и демократии попран важнейший из провозглашенных принципов либерального мироустройства – примат процедуры. Законно избранный президент США не способен противостоять деперсонифицированной и не определенной законом либеральной клаке, контролирующей и медиа, и значительную часть политического класса, и «силовиков». Результаты народного голосования избирателей Италии, Венгрии, Франции, Германии, Австрии, наконец, США (где законно избранный президент буквально с первых дней своего правления становится жертвой публичной травли, преследований и цензуры в СМИ и соцсетях) и других стран, а также народные протесты против «беженского» бандитизма и террора (в том числе сексуального) – все эти публичные действия свободных людей не признаются, шельмуются, все более жестко выталкиваются в пространство криминала, стигматизируются как фашизм, расизм, гомофобия и прочие, по мнению либералов, «преступления против человечества». Оруэлловский прогноз не просто сбылся, он оказался превзойден, расширен. Мир «1984» пронизан ложью и террором, но ложь и террор авторизованы: это Партия (внешняя и внутренняя), полиция мысли, министерство любви и прочие институты диктатуры. В общем, это – разросшееся тоталитарное государство. Потому что именно государство как субъект политики и экономики стало считаться по итогам XX века главным врагом экономической свободы и причиной людских бедствий: бедности и политического насилия. А единственным средством реального улучшения жизни людей либеральные идеологи – да и в целом прогрессивное общественное мнение – провозгласили добрую «невидимую руку рынка», которая обеспечивает людям намного лучшие условия для жизни, чем любое, даже с самыми добрыми намерениями, вмешательство государства.

Известные идеологи и пропагандисты либеральных ценностей Милтон Фридман и Фридрих Хайек примерно сорок лет назад спрогнозировали перспективы развития общественной мысли Запада (более того, они говорили об уже свершившихся процессах). «Идея равенства перед Богом, как и идея равенства возможностей, не вступали в конфликт со свободой каждого человека строить собственную жизнь по своему усмотрению, – утверждал Фридман [15, с. 72–73]. – Как раз наоборот – равенство и свобода отражали два дополняющих друг друга аспекта одной и той же основополагающей идеи: что каждый индивидуум должен рассматриваться как самоценность и самоцель. Совершенно иное понимание термина «равенство» возникло в Соединенных Штатах в последние десятилетия: оно стало интерпретироваться как равенство конечных результатов… Различные системы ценностей, разные возможности и вкусы приводят к тому, что люди будут хотеть жить совершенно по-разному. Равенство их как личностей требует, чтобы другие уважали это их право, а не навязывали бы им свои принципы и суждения». «Неверно думать, – продолжал Хайек, – что выбор, перед которым мы стоим, – это выбор между системой, где каждый получает по заслугам в соответствии с некими абсолютными и универсальными критериями, и системой, где судьба человека в какой-то мере определяется случайностью или везением. В действительности это выбор между системой, при которой решать, кому что причитается, будут несколько человек, и системой, при которой это зависит, хотя бы отчасти, от способностей и предприимчивости самого человека, а отчасти – от непредсказуемых обстоятельств».

Эти формулировки похожи на пророчества, но у них есть важное расхождение с современной реальностью. Потому что всякий раз, когда они (Фридман, Хайек, Джонсон, Туск и прочие приверженцы либерализма) говорят о «немногих», берущих на себя право «решать, кому что причитается», они имеют в виду авторитарные, несвободные государства и их социально-экономическую политику. Современная же либеральная диктатура тоталитарна как государство, но анонимна и конспиративна, ее либеральный террор правит исподтишка, а любые догадки о «реальном либерализме» объявляются особо опасными мыслепреступлениями. Это – анонимная диктатура, надгосударственная, своего рода сетевой тоталитаризм, действующий на уровне горизонтальных связей при децентрализованной координации, тоталитарное общественное мнение. Это система всепроникающего насилия, базирующаяся на том, что намного важнее экономического базиса: на душевном строе, на коллективном бессознательном, на психологическом манипулировании массами.

Либерализм как убийца либерализма

Собственно, это не ново – точно так же добивался своих целей либерализм в XIX веке. Французская революция продолжила многолетний непрерывный процесс эскалации недовольства в общественном мнении образованной части всех сословий и, можно сказать, стала грязным кровавым воплощением в реальности прекраснодушных мечтаний «друзей народа». Диктатура общественного мнения, которое очень быстро суживается до примитива и становится единственно верным, первоначально провозглашает себя восстанием против тиранов, и очень скоро, на гребне безграничного негодования против старого режима, перехлестывает своей тиранией самые мрачные проявления предыдущей. Раскачка Российской Империи, начавшаяся – в слабой форме, без организационных возможностей, в исключительно узком кругу – в первой половине XIX века, подошла к реформам Александра II в хорошей степени готовности. Начавшаяся «перестройка» подстегнула либеральные настроения в дворянско-интеллигентской среде и постеанно они стали доминировать, и тут же проявились и вышли на первый план «новые люди» – революционеры, поспешившие обвинить либералов в слабости и отступничестве от идеалов. На смену профессорам пришли вдохновленные ими радикалы (и даже террористы), на смену Белинскому и Грановскому – Нечаев и «первомартовцы».

Первомартовцев повесили, Нечаева посадили и пока – оставалось еще время до конца века – на стороне Государства Российского и его традиций твердо стоял мощный политический блок – власть, Церковь, спецслужбы, армия, высшие сословия, православный русский люд. Но вовсе не анекдотичный «унутренний враг»1 , а токсичное либеральное общественное мнение, поселившееся в головах у хороших (без шуток) лиц русской общественности, установило над умами и душами большинства образованных людей жесточайший контроль, попав под который, Николай Лесков назвал происходящее «клеветническим террором в либеральном вкусе».

Опасность и непреодолимость либерального террора вовсе не в тоне, ярости и агрессии. Лесков, рассуждая о либеральной аксиоме: «Если ты не с нами, то ты подлец!.. – А если вы обидитесь, что вас назовут подлецом, ну, так вдобавок вы еще “тупоумный глупец и дрянной пошляк”», – фиксирует: именно под воздействием таких воззрений «слагаются репутации многих или почти всех общественных деятелей» [9, с. 77]. Добавим: далеко за пределами собственно либеральной клаки, в том числе в сообществе людей, не придерживающихся либеральных взглядов. Характерен, кстати, тон Лескова в процитированной статье «Деспотизм либералов» – тон немного оправдывающийся, тон обороны, а не нападения, обороны, которая так и не смогла защитить Лескова от сокрушительного действия либерального террора и его влияния на литературную судьбу и репутацию великого писателя.

Поразительным свидетельством действенности либерального террора даже в кругу «вождей» русского антилиберального дискурса может служить зарисовка из дневника Александра Суворина. Вскоре после теракта в Зимнем дворце (февраль 1880 года), когда бомба Степана Халтурина, заложенная для цареубийства, уничтожила 11 героев русскотурецкой войны, несших караул во дворце, Суворин зашел в гости к Достоевскому и между ними произошел следующий разговор. «Представьте себе, – начал Достоевский, – что мы с вами стоим у окон магазина... Около нас стоит человек… Вдруг поспешно подходит к нему другой человек и говорит: “Сейчас Зимний дворец будет взорван. Я завел машину”… Представьте себе, что мы это слышим… Пошли ли бы мы в Зимний дворец предупредить о взрыве или обратились ли к полиции, к городовому, чтоб он арестовал этих людей? Вы пошли бы?

– Нет, не пошел бы.

– И я бы не пошел. Почему? Ведь это ужас… Я… обдумал причины, которые мне не позволяли бы это сделать. Эти причины прямо ничтожные. Просто – боязнь прослыть доносчиком. Я представлял себе, как я приду, как на меня посмотрят, как меня станут расспрашивать, делать очные ставки, пожалуй, предложат награду, а то заподозрят в сообщничестве. Напечатают: Достоевский указал на преступников… Мне бы либералы не простили. Они измучили бы меня, довели бы до отчаяния. Разве это нормально? У нас все ненормально… и никто не знает, как ему поступить не только в самых трудных обстоятельствах, но и в самых простых».

Еще раз заметим – и Достоевский в 1880 году, и Лесков в начале 1860-х говорят именно о либералах, хотя уже вовсю бушуют «народники», названные впоследствии революционными демократами. Массовое сознание не имеет внутренних границ, и удобренная либерализмом информационная почва дала силу для бурного роста радикальных настроений. Буквально с первых дней последнего русского царствования либеральный дискурс превратился в доминирующий (хотя и не разделялся большинством). За семнадцать лет XX века в российском обществе воцарилась идеологическая монополия «левизны», в рамках которой чистый либерализм был вытеснен на задворки, и к началу революции 1917 года правые силы в России полностью утратили политическую инициативу. Когда большевики пришли к власти, слово «либерализм» они употребляли исключительно как ругательство или уголовное обвинение. Система взглядов большевиков – радикальная тоталитарная секта с марксистским словарем – хотя и вырастала из либеральной идеологической почвы, но ушла очень далеко. Но что осталось неизменным, так это деспотия правоты, клеветнический терроризм фанатиков «добра и правды против зла и тиранов», их твердый и прямой путь от Вольтера до Вольтера – от «Я не разделяю ваши убеждения, но готов жизнь отдать за то, чтобы вы могли их свободно высказывать» до «Раздавите гадину!»1 . И очень скоро недавняя моральная диктатура превратилась в обычную кровавую тиранию государственной (точнее, номенклатурно-партийной) власти, которая оставила за собой с романтических времен гласности функцию полиции мысли (а также эмоций, морали и бытового поведения), превзойдя при этом в государственном насилии всех предшествовавших ей «псов и палачей». По подобному пути, только на совершенно новом уровне, широко шагает сейчас западный либерализм. Хотя слова могут быть разные – неолиберализм, постлиберализм, гуманизм, трансгуманизм, wokeism и пр., – суть одна, и к этой сути слово «либерализм» прилеплено клеем «текущий момент».

Все колоссальные достижения западной цивилизации, огромные деньги, сверхмощная экономика – все поставлено сегодня на службу современному либеральному криптототалитаризму, главной задачей которого становится перманентное и неограниченное управление личным пространством человека вплоть до полного упразднения этого личного пространства и тотального расчеловечивания. Резкие и кажущиеся чрезмерными обвинения либерального мейнстрима в содомском грехе и пропаганде извращений (Гейропа и т.д.) на самом деле не вполне адекватны. На деле всё намного хуже: под запрет попадают не абстрактные «духовные скрепы», но совершенно конкретные функции человеческой жизни, обусловленные биологией и историей, в том числе репродуктивная (прогноз писателя Мишеля Уэльбека: она сведется к сочетанию онанизма с ЭКО). Стигматизируются семья, общественные институты, традиции, опровергается само существование всякой половой разницы, более того, сама мысль о двуполости homo sapiens объявляется преступной. Западная цивилизация в лице своих интеллектуалов очень любила (в золотые времена XX века) именовать себя иудеохристианской. Сегодня религии «подавляющих меньшинств» – ислам, буддизм, нью-эйдж и пастафарианство – подлежат либеральной защите. В отношении иудаизма (религии) традиционная для либералов юдофилия уже почти не работает: западные либералы, в том числе и евреи, – это, как правило, пропалестински настроенные атеисты, и само понятие «религиозные евреи» для них звучит плохо. А уж христианство (настоящее, без гомосвященства и богоотступничества) – это полный харам: оно приравнено к расизму, сексизму, гетеросексуальности и прочим преступлениям против либеральной человечности, поставленным вне закона и заслуживающим бессудной расправы.

Цветистые словесныеформулы-обзывалки, напоминающие о советской пропаганде памятных тридцать седьмых годов (про «раздавите гадину», про право-левацких шпионотроцкистско-японских агентов гитлеровского фашизма), составляют суть современного глобального новояза. Сами по себе политические ругательства без цепочек истерических эпитетов как бы потеряли соль и требуют постоянной «досолки». Если фашизм, то чудовищный. Если сексизм, то шовинистический и свинский. Если популизм, то нацистский и расистский. А если Трамп, то отвратительный сексист, омерзительный ксенофоб и брутальный идиот. Иначе не считается. «Закон Годвина» становится чрезвычайным законом и приобретает обязательную силу: «к Гитлеру» теперь необходимо сводить любой разговор с тем, кто посмеет усомниться хотя бы в одной буквице либерального дискурса (Джоан Роулинг тому свидетель). Так что «фашизм», к которому можно свести что угодно, есть кому останавливать. Навстречу ему антифашизм шагает по планете. Только вот возникает дикий вопрос: а кто из них более фашизм?

В отличие от фашизма с его формальными – расистскими – критериями, разрешающими от совести, тоталитарный «антифашизм» XXI века отдает право отделять людей от недолюдей не Главному управлению СС по вопросам расы, как при Гитлере, а «коллективному бессознательному» цивилизованных гендерфлюидов с хорошими лицами. Пропуск в Освенцим выписывает не рейхсфюрер или имам, а любой идиот – тот, кто первым вскочил с безумным криком “Me too!” – да хотя бы просто «Ату!». А страшное, несмываемое клеймо «жид» (или «ниггер») заменяет визг толпы: «Это аморально! Они плохие!». А значит, для предстоящей «работы адовой» круг претендентов на окончательное решение своего вопроса становится все шире и шире. Их может быть больше, чем евреев. Больше, чем негров. Чем русских. Чем арабов. Чем китайцев. Потому что вопрос – открытый. Мало ли кто окажется белой нацистской гомофобной цисгендерной свиньей? Мало ли кто выйдет на улицы – как в европейских городах – огромной экстремистской толпой, расистским образом требуя зачем-то защитить себя от убийств и изнасилований, не имеющих ни религии, ни национальности? Поэтому кто угодно может оказаться. И вместо еврейского вопроса может быть поставлен вопрос о решении общечеловеческого вопроса. Здесь мы возвращаемся к сетевой моральной диктатуре. Остается ли она сетевой, морально-интеллектуальной, не институционализированной? Вряд ли. Объем работы растет неудержимо, романтического энтузиазма не хватает, а на смену комиссарам в пыльных шлемах (ленинской гвардии) пора уже прийти, как это бывало в истории, нормальным классово близким мясникам-исполнителям.

Предвестники огосударствления wokeism’а налицо в США, где моральное насилие над избирателями (расистами, сексистами и цисгендерными трампомразями) было мгновенно дополнено фальсификациями, на фоне которых меркнут любые наши 146 процентов, причем под эти демократические технологии уже подстраивают законодательство о выборах. Но, конечно, времена меняются, и сегодняшние технологии власти не нуждаются ни в публичной диктатуре с культом личности, ни в анонимной диктатуре (как с неизвестными отцами в «Обитаемом острове» Стругацких). Речь теперь может идти о криптотирании, о сетевой системе надгосударственной власти (привет, конспирологи!), отрицающей свое существование и создающей иллюзию стихийной саморегуляции общества (как в «Эдеме» Станислава Лема). И, возвращаясь к Оруэллу, этот гипотетический мир, если он реализуется, будет отличаться от самых жестоких существующих режимов. Но совпадать при этом с Оруэллом и с другими классическими антиутопиями XX века – «Дивным новым миром» Хаксли и «Мы» Замятина – в тотальной безысходности, в непреодолимости. Потому что у любого, даже самого жестокого и всевластного, диктатора, есть границы, потому что бороться – идя на победу или на смерть – можно с персонифицированным злом. Нельзя бороться с запрограммированными с помощью новояза мозгами, с внесудебными решениями, не подлежащими апелляции (еще один литературный аналог – «Процесс» Кафки), со всем тем, что не управляет твоей волей, а попросту подменяет ее пустотой. И еще – невозможно вообразить ничего, что бы до такой степени радикально противоречило главной либеральной идее – той «самоочевидной истине», провозглашенной в 1776 году отцами-основателями США, «что все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемым правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью».

Либерализм и реабилитация нацизма

Но вернемся к закону Годвина и нарушим его – а именно вспомним, собственно, о Гитлере и назовем Гитлером Гитлера (и только его). Какую песчинку спрятали в песке wokeist’ы всех стран, и о чем нас хотят заставить забыть не только в истории человечества (в их версии которой прибалтийские эсэсовцы, западенские бандеровцы и украинские полицаи оказываются в первую очередь борцами за независимость своих лимитрофов), но и в бытовой повседневности, называя фашизмом/нацизмом/расизмом все, что кому-либо чем-либо не нравится? Наверное, о том, что фашизм, ставший в XX веке главной причиной величайшей трагедии человечества, которая унесла более 70 миллионов жизней, зародился в глубине коллективной души Западного мира и до смерти перепугал прежде всего сам Запад, увидевший в зеркале фашизма одно из своих лиц, оказавшееся лицом гибели и кошмара. Из «насильственности» (термин Данилевского) и склонности к неограниченной экспансии (это уже Шпенглер) культуры Запада вдруг восстала идеология избавления от химеры совести. Идеология главного западного принципа – правления права – но распространенного не на тварей дрожащих, а только на право имеющих. О том, что фашизм стал почти удавшейся попыткой всемирного торжества чистого, дистиллированного зла, насилия тех, кто присвоил себе право на него, опираясь – как это принято в западной философии права – на формальные основания: полноценность или неполноценность биологической природы. Главным, прорывным результатом фашизма середины XX века по сравнению, например, с леопольдовским геноцидом в бельгийском Конго в начале века или с более ранней колониальной экономикой рабства в западном полушарии стал переход от конкретных (цвет кожи) к абстрактным критериям правоспособности дрожащих тварей. Своего рода апофеозом стала практика лучших учеников немецких учителей – «партии права» (так и называлась) поглавника Анте Павелича, вождя хорватских усташей, которые объявили недочеловеками этнически неотличимых и говорящих на том же языке, но православных сербов. Там еще было популярным предъявлять в ходе борьбы за Право «ведра сербских глаз». Да. Именно ведра. Именно глаз.

Так вот. Перепуганное человечество – прежде всего на Западе – вынесло из геенны Второй мировой войны аллергию на фашизм. Возник всеобщий антифашистский консенсус – очень простой: Гитлер не прав. Во всем. В расизме. В чудовищных военных преступлениях. В разделении людей на убер- и унтерменшей, а потом в убийстве евреев, цыган, психически больных, физически неполноценных, гомосексуалистов (если это не вожди НСДАП) и т.д. Этот консенсус сразу же немного расширился, человечество испытало отвращение ко всем формам дискриминации и признало мейнстримом все, что связано с борьбой против нее и борьбой за права бывших угнетенных, в том числе женщин и негров. В общем, этот консенсус возник на базе всеобщего признания преступности логики фашизма, всех его «доводов» в пользу разделения людей на сорта. «Нынешняя гротескная форма либеральной демократии, – пишет, между прочим, еще в 1973 году великий Конрад Лоренц, – находится в кульминационной точке колебания. – На противоположном конце, где маятник находился не так уж давно, были Эйхман и Освенцим, эвтаназия1 и расовая ненависть, уничтожение народов и суд Линча. Мы должны понять, что по обе стороны точки, где остановился бы маятник, если бы когда-нибудь пришел в равновесие, стоят подлинные ценности: “слева” – ценность свободного развития личности, “справа” – ценность общественного и культурного здоровья. Бесчеловечны лишь эксцессы в любую сторону. Колебание продолжается, и вот в Америке уже намечается опасность, что вполне оправданный сам по себе, но неумеренный мятеж молодежи и негров может вызвать столь же неумеренную реакцию праворадикальных элементов, дав им желанный повод навязывать обществу другую крайность. Хуже всего, однако, что эти идеологические колебания не только не затухают, но угрожают расшатать всю систему вплоть до катастрофы».

И расшатывают до катастрофы – этот самый антифашистский консенсус. А главное, разрушают антифашистский иммунитет – реабилитируя фашистские аргументы о нечеловеческой и враждебной сущности разных сортов людей, ставя под сомнение несомненные права меньшинств. По одной простой причине – от тех, кто выступает сейчас от имени меньшинств, чем дальше, тем больше нужно защищаться. Всякого рода позитивные дискриминации, система ценностей с говорящей аббревиатурой DIE (diversity, inclusion и equity), все это вместе взятое, загоняющее норму и большинство в гетто, из которого большинство по доброй воле и своими усилиями освобождало и освобождает меньшинства на протяжении всего минувшего века, создает иллюзию правоты фашистской аргументации. Можно (и нужно) не использовать для сексуальных девиаций термин «перверзии» и категорически нельзя создавать для людей с девиациями препятствий в работе и в жизни, да и вообще – как-то публичить эту сторону жизни людей. Но если от их имени придут в школы и потребуют – опираясь на чиновников и повесточку – для наших детей свободы выбора ориентации и «гендера» начиная с первого класса, то, наверное, вооруженное сопротивление пришедшим было бы естественным. Нас вырастили в ужасе от преступлений куклусклановцев, и само слово «негр» было для советских детей окрашено доброй музыкой колыбельной из фильма «Цирк». Но когда ты видишь бесчинства BLM в США и бешенцев в Европе, когда разноцветное (какого бы цвета оно ни было) зверье грабит магазины, бьет окна и издевается над людьми, презумпция сочувствия к угнетенным вытесняется сочувствием к Кайлу Риттенхаусу. Мы – за исключением очень малого числа невменяемых – преклоняемся перед женщинами и называем их «прекрасным» (то есть лучшим, чем мужчины) полом. Но припадочные радфемки пробуждают даже в самом нормальном человеке атавистические реакции.

А ведь повесточка вторгается в жизнь все большего числа людей, в том числе простодушных, невоспитанных, экзальтированных, а то и склонных ко всем этим неприятным измам и обиям – от сексизма до либералофобии. И эти люди в своем недовольстве и в своих попытках цивилизованного протеста тут же подпадают под действие чрезвычайных законов Годвина, объявляются фашистами, шельмуются в СМИ. И на этом фоне место нормальных консерваторов, а также национал-патриотов и правых радикалов, стремящихся играть в политическом поле по либеральным правилам, а потому отступающих под агрессивным напором постлиберального государства, легко могут занять те, кто по этим правилам играть не собирался и не собирается. Настоящие Гитлеры или хотя бы Тарренты, Брейвики и, кстати, бен Ладены. Такой инфернационал. Наследники тех, кто уже показал человечеству беспредельность своих возможностей, способные используя посевы постлиберального массового психоза, вывести печи Освенцима на новый, соответствующий современным техническим возможностям, режим горения. Эта смертельная угроза глобальной ренацификации не стала бы возможной, если бы реализация «либеральной идеи» в XXI веке не превратилась в технологию культурного раскодирования человечества. Так что утверждение «либеральная идея себя исчерпала» правдиво, но не полно. Современный постлиберализм — это не просто исчерпание либеральной идеи, но и исчерпание — а точнее, разрушение и уничтожение — изначальных либеральных идеалов, ставших ценностями всего человечества и основанных на принципе свободного развития личности. Исчерпание и конец свободы.