Ст.Лем как зеркало подросткового кризиса и его особенностей на примере современной Польши

В связи со столетием родившегося во Львове Станислава Лема, «Збруч» перепечатывает сочинение польского пропагандиста о жизни Лемов при «первых Советах» — в 1939-41 годах. А жизнь эта была страшной — автор смакует «монгольские физиономии» русских, первый раз в жизни увидевших проточную воду, магазины и рестораны. Бедного Лема, как и других львовян, оккупанты бесплатно учили и платили стипендию. А что случилось бы, если еврей по происхождению Лем попал на запад Польши — молчок.

-------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Автор: Войцех Орлинский,  ИноСМИ,   22.09.2021 "Zbruč (Украина): первые Советы глазами Станислава Лема"

Во Львовском издательстве репортажной и документальной литературы «Лодка» выходит в свет книга польского журналиста Войцеха Орлинского «Лем. Жизнь на другой Земле» — первая в Польше биография великого фантаста и футуролога, и первая со времен независимости Украины биография на украинском языке родившегося во Львове Станислава Лема.

В книге подробно говорится о том, как Лем пережил Холокост во Львове; его отношение к коммунистической идее, мотивы выезда в Польшу в 1945 году; почему Лем не стал врачом, хотя окончил полный курс медицинской академии; как происходило становление молодого писателя в годы сталинщины в Польше; почему Анджей Вайда так и не экранизировал «Солярис»; историю доноса Филипа Дика в ФБР на Лема, будто тот агент КГБ; отношения Лема с краковским епископом Каролем Войтылой; многолетнее творчество; частная жизнь на фоне эпохи.

«Лем. Жизнь на другой Земле» — это не только биография Станислава Лема, но и драматический и честный рассказ о сложной истории Центрально-Восточной Европы, в которой одно из главных мест занимает Львов первой половины двадцатого столетия.

Восемнадцатого сентября 1939 года в окрестностях Львова появились первые советские войска. Горожане и защитники не знали, как это понимать. Кое-кто считал, что СССР вошел на территорию Польши, чтобы помочь ей воевать с Германией: пакт Молотова-Риббентропа, согласно которому два сумасшедших диктатора разделили между собой Восточную Европу от Румынии до Финляндии, тогда еще оставался тайной. К удивлению польских защитников, двадцатого сентября немцы начали передавать свои позиции русским, которые имели здесь значительное превосходство. Немцы атаковали Львов силами одной горной дивизии, русские ввели на эту территорию Восточную группу войск, состоявшую из трех кавалерийских и двух пехотных дивизий и трех танковых бригад в придачу. Дальше защищать город не имело смысла.

Львов капитулировал двадцать второго сентября — перед русскими, а не перед немцами, что имело трагические последствия для офицеров и солдат, которых взяли в плен русские. Формально это называлось не пленом, а интернированием, поскольку СССР и Польша не находились в состоянии войны. Русские пообещали полякам, которые сдавались в плен, что освободят их после капитуляции, и в некотором смысле освободили, хотя потом пытались всех изловить. Тех, кто сразу же не сбежал, когда это было еще возможно, уничтожили в Катынской бойне.

Восемнадцатилетний Станислав Лем наблюдал за капитуляцией из квартиры тети и дяди на Сикстуской. Он описывал это Фиалковскому, как «свой самый ужасный опыт»: удивительно сильно сказано на фоне того, что Лем уже успел пережить в течение первых трех недель войны (и того, что его ожидало впоследствии). Ведь в самой этой сцене ничего особенного не произошло. Русские, которые, по воспоминаниям Лема, имели поразительные «монгольские физиономии»*, просто разоружили польских солдат и сказали им: «Пошли вон». Поэтому те покинули Цитадель (к которой от центра города вела улица Коперника, параллельная Сикстуской) беспорядочной колонной.

Лем вспоминал: «Они приказали нашим солдатам снять ремни, оставить ящики [с патронами], пушки — и все, идти прочь. Это было страшно: видеть, как гибнет Польша, видеть это на самом деле. Страшнее, чем проигранная битва, ибо все происходило в какой-то кладбищенской тишине: мы все стояли молча и плакали, я тоже — в воротах двадцать девятого [дома]».

Так началась первая из трех оккупаций в жизни Станислава Лема. Он описывал ее как смесь ужаса и гротеска. Советские оккупанты культурно были ниже львовских горожан. Впервые в жизни они увидели собственными глазами капиталистические магазины, изысканные рестораны или даже ванные комнаты с проточной водой, но коммунистическая идеология не позволяла им в этом признаться.

Популярным развлечением во Львове в те времена было втягивание русских в качестве развлечения в разговоры о том, как в Советском Союзе все есть — и, конечно, оно больше, лучше и замечательнее, чем во Львове. Лем вспоминает это в такой версии: «а прииски Гаруса у вас есть?» — на что каждый русский автоматически отвечал: «Конечно, есть».

Ванда Оссовская и Каролина Лянцкоронская ту же шутку описывают в версии: «А есть у вас Копенгаген?» — «Да, канешна, у нас многа капенгагена». Зато Барбара Менкарская-Козловская цитирует более длинный диалог, в котором львовянин от относительно содержательных вопросов вроде: «А цитрины у вас есть?» — переходил, смеясь с русского, до: «А холера у вас есть? А внезапная смерть со бурячками?» — на что тот автоматически давал тот же ответ: «Да есть!».

Русские набросились на львовские лавки. Офицеры старались вести себя вежливо и платили за себя, однако случались также регулярные грабежи. Однако общим для всех оккупантов было то, что их поражали товары, которые они увидели впервые в жизни, и не знали, для чего те нужны.

Лем, посмеиваясь, вспоминал, как русские пытались есть косметику или нафталиновые шарики, потому что те были аппетитными на вид, а иногда даже приятно пахли, поэтому они считали их сладостями. В других воспоминаниях я читал о том, как красноармейцы впервые увидели детские погремушки, зубные щетки или сантехнику. Львовян смешили жены советских командиров, дефилировавших по городу в шелковых ночных рубашках, которые они считали вечерними платьями.

Русские также были заинтересованы в услугах польских врачей, что оказалось очень существенным для семьи Лемов. Медицина в СССР была, как и почти все на низком уровне. Приехав во Львов, оккупанты, принадлежавшие к администрации, армии или спецслужбам, хотели лечиться и лечить свои семьи у польских врачей, поэтому относились к ним как к привилегированной группе. Хотя поляков часто насильно выселяли из привлекательных помещений, чтобы освободить их для высокопоставленных функционеров, но «жилище врачей были неприкосновенным», вспоминает Лянцкоронская. Самое большее, кого-то можно было «уплотнить», однако на относительно цивилизованных условиях.

Так случилось с Лемами. К ним подселили энкаведешника по фамилии Смирнов, который не относился к своим хозяевам как оккупант. Когда он впервые появился на Браеровской, Сабина Лем вышвырнула его за дверь. Вместо того, чтобы силой ворваться в квартиру, Смирнов просто вежливо подождал, пока доктор Самуил Лем вернется с работы и объяснит жене недоразумения.

До конца сентября новые жильцы, подобные Смирнову, появились в тысяче четырех помещениях, переданных в распоряжение Красной армии и НКВД. Обычно предыдущих владельцев гнали в шею, тем более, если у них было привлекательное жилье, то они по определению принадлежали к «классовым врагам». В середине декабря состоялась массовая национализация львовских камениц (название каменного дома — прим. перев.).

Вместе с недвижимостью у жителей также отбирали движимое имущество, большое и малое, от бижутерии до фортепиано. Жертвы конфискаций иногда ссылались на советскую конституцию, которая защищала по крайней мере такие формы собственности. Им отвечали, что конституция может действовать только на тех территориях, где царит порядок, а поскольку его во Львове еще не навели, то и конституции нет.

Поэтому Лемам очень повезло с «их» энкаведешником, который довольствовался тем, что занял лучший покой на Браеровской — комнату для забав, где еще не так давно малый Сташек строил манекены из отцовских нарядов и конструировал экспериментальные машины. Когда Смирнов бежал из Львова после наступления немецких войск, Лемы вошли в комнату и нашли там множество листов с рукописными стихами, которые Станислав, впрочем, не успел прочитать. Тогда у него уже были насущные хлопоты.

Первую советскую оккупацию семья Лемов пережила относительно безболезненно, вероятно, именно из-за того, что Самуил Лем много лет назад избрал медицинскую карьеру, отказавшись от литературных устремлений. Он вроде бы поступил туда по настоянию родителей, по крайней мере, так об этом вспоминал впоследствии Станислав Лем. Если это так, то цикл повторился в следующем поколении.

Станислав Лем мечтал учиться во Львовском политехе, и война не изменила его планов. Однако в условиях советской оккупации эти планы стали еще более нереальными: ему отказали из-за буржуазного происхождения. Поэтому отец воспользовался своими знакомствами на медицинском факультете университета Яна Казимира, чтобы сын стал студентом первого курса.

Положение львовских вузов под советской оккупацией было сложным, поскольку, с одной стороны, новая власть ставила своей целью скорейшую советизацию и украинизацию Университета и Политеха. С другой стороны, она не хотели упустить возможности обучать врачей и инженеров в вузах, которые еще совсем недавно были одними из лучших в мире.

Поэтому, пока на гуманитарных направлениях продолжались грубые чистки в сталинском стиле, а теологический факультет просто ликвидировали, точные науки и медицина к концу первой советской оккупации оставались преимущественно под контролем поляков. Они даже получили дофинансирование и новое оборудование. Советская власть также провела многочисленные ремонты, которые в независимой Польше откладывали на неопределенное время из-за нехватки средств.

Это не значит, что точные науки совершенно избежали террора советизации. Конечно, он сказался и там, хотя и был немного мягче, если такие сравнения уместны. Всего на этих направлениях арестовали трех профессоров (Эдварда Гайслера, Станислава Фризе и Романа Ренцкого — последний стал жертвой расстрела гитлеровцами львовских профессоров, а первые двое пережили войну и развивали науку в ПНР). Между тем до апреля 1940 года только на юридическом факультете университета Яна Казимира во Львове арестовали семерых профессоров и четырех ассистентов.

Чтобы поощрить советских студентов учиться именно во Львове, им там выплачивали сравнительно высокие стипендии, а высшее образование оставили бесплатным (сегодня в это трудно поверить, однако обучение в вузах было во Второй Республике бесплатным, зато в СССР за него приходилось платить). Лем рассказывал Фиалковскому, что «все студенты первого курса получили стипендию в размере сто пятьдесят рублей». Историк Гжегож Грицюк пишет, что получали не все, лишь около семидесяти пяти процентов и что размер стипендии составлял сто тридцать рублей. Так или иначе, Лем за первую стипендию купил себе «трубки Гайслера» (примитивные неоновые лампы, светящиеся разными цветами), а это свидетельствует о том, что семья пока еще не чувствовала бедности.

О фиаско советизации вузов точных специальностей свидетельствует статистика кадров: в конце советской оккупации в медицинском институте работали тридцать польских профессоров и лишь пять советских. Одним из них был преподаватель физиологии Воробьев, с которым Лем-студент сотрудничал как ассистент-волонтер.

Лем рассказывал Фиалковскому о студентах со своего курса как о «дикой мешанине» поляков, украинцев и пришельцев из глубины России. В его воспоминаниях отличался «некто Синельников, увешанный значками вроде „Готов к труду и обороне"» и «однокурсница по фамилии Кауфман», которая «разговаривала на непонятном еврейском наречии» (то есть пользовалась почти мертвым ныне языком — еврейском наречии польского языка, от которого уцелели только отдельные обороты в специфическом еврейском юморе).

Статистически это выглядело так: на первом курсе медицины было триста сорок студентов (а не четыреста, как Лем рассказывал Фиалковскому). Сорок восемь процентов составляли украинцы, тридцать два процента — евреи, шестнадцать процентов — поляки, четыре процента — остальные, в основном «советские граждане». Мне трудно со всей определенностью сказать, к какой группе причисляли Станислава Лема, но, видимо, не к полякам.
________________

* Это согласуется с воспоминаниями других свидетелей вступления русских во Львов: как рефрен в этих описаниях звучит изумление жалким видом победителей и их чертами лица, охарактеризованными как «монгольские» или «калмыцкие».

Войцех Орлинский (род.1969 г.) — польский журналист, писатель.

По образованию химик, окончил Варшавский университет.

С 1997 года работает в Gazeta Wyborcza. Ведущий блогов «Экскурсии в дискурс» и радиопередач на радио TOK FM. Преподаватель факультета журналистики и новый медий коллегиума Цивитас в Варшаве, Высшей школы социальной психологии.

Сценарист фильма Станислава Лема «Автор Соляриса» (режиссер Борис Лянкош, 2016) и словарь «Что такое сепульки. Все о Леме» (2007), составитель многотомного издания произведений Лема в издательстве Agora.

Автор научно-фантастических романов, путевых заметок о странствиях США и Швецией, путеводителей Веной, Хорватией, Стокгольмом. Автор книги «Человек, изобретший интернет. Биография Поля Барана» (2019).

===========================================

Для полноты картины вспомним его русофобские пёрлы последних лет жизни:

 "В последние годы жизни Станислав Лем часто общался во сне с великими историческими личностями, учеными, политическими лидерами и философами. Сын писателя вспоминал, как отец по утрам пересказывал ему содержание бесед с Ангелой Меркель, Иосифом Сталиным, Максом Планком и Владимиром Путиным" (с) - взято отсюда:

 

Афиша Воздух: Что мы узнали из новой биографии Станислава Лема – Архив (afisha.ru)

Знаменитый польский писатель Станислав Лем незадолго до своей смерти в 2006 году фактически оправдывал террористические акты, которые устраивали Басаев и ему подобные.

"Ничего не могу с собой поделать, но я всей душой на стороне чеченцев, хотя, естественно, понимаю горе семей, которые оплакивали своих близких, оказавшихся в числе заложников. Слабые иногда имеют право прибегать к средствам, которые не предусмотрены международными конвенциями".

И там же, по отношению к русским, именно в этом контексте "федеральные войска против мирных чеченцев" заявлял:

"Если бы вдруг оказалось, что все атомное оружие ни к чему негодно, в мировой политике произошли бы великие перемены. Исчез бы страх перед атомными террористами, а Россию стали бы считать огромной помойкой…"

А ведь его так любили в России! А он вот о нас как:

«Это некрасиво прозвучит, но хаос в России был для нас более полезен, чем попытки более умелого управления этой страной».

В принципе, то, о чем здесь пишет Станислав Лем, в значительной мере отображает то, о чем стыдливо молчат большинство польских политиков. Ведь речь идет все о тех же «польских страхах» — фобиях, которые все еще живут в сознании значительной части и общества, и элиты.

При этом сам же Лем признает:

"В России я был несколько раз, еще в шестидесятые годы, когда моя первая книга - 'Астронавты' - пользовалась незаслуженной популярностью во всех странах бывшего восточного блока. Меня принимали с невероятными почестями, я имел возможность встретиться с множеством известных художников и ученых. Тогда же я познакомился с Высоцким; он пел мне хриплым голосом свои песни. Ужинал в компании космонавта Егорова. Меня тайно пригласили на пиршество в частной квартире, где собрался цвет российской науки. В поезде 'Красная стрела', на котором я ехал из Москвы в Ленинград, на завтрак подавали красную икру и грузинский коньяк."

"Мои книги в Америке почти неизвестны, хотя большая их часть была опубликована по-английски в очень хорошем переводе. Не знаю, исключительно ли в культурных различиях тут дело. В семидесятые годы меня выгнали из Science Fiction Writers of America за статью 'Science fiction: безнадежный случай с исключениями'. Этим исключением был Филип Дик (Philip K. Dick), чье творчество я безмерно ценю, несмотря на то, что он писал параноидальные письма в ФБР, в которых доказывал, что Лема в действительности не существует."

Вот вам и ответ на вопрос: что такое "польская благодарность". Взято отсюда:

 

Станислав Лем как зеркало польской русофобии - 20 Декабря 2010 - MEMORIZ (putc.org)