Ресурсное проклятие: миф или реальность?

Когда, при описании какой-нибудь проблемы, на нее вешаются яркие ярлыки и звучат громкие трескучие фразы, то скорее всего дело тут не чисто и проблема имеет большое влияние на экономику и политику. Видимо, кому-то важно создать негативный образ в умах электората в ее отношении. Потому когда я слышу фразы: "Голландская болезнь", "Ресурсное проклятие", то внутренне морщусь, ибо чувствую в них подспудную манипуляцию. Раньше я не особо задумывался об этом, но прочитав нижеприведенную статью многое понял. Фактически автор вербализировал мои собственные смутные мысли по этому поводу.

Докладывает Константин Симонов основатель и генеральный директор ФНЭБ (Фонда национальной энергетической безопасности) России:

"Перейдем к делу.
Я выдвину только один, зато провокационный тезис — пожалуйста, не надо линчевать меня сразу. Возможно, это и не понадобится.
На самом деле «сырьевое» — или «ресурсное» — проклятие, конечно, существует. Только в очень специальном смысле. В шекспировском «Генрихе IV» есть иронический диалог:
«— Я духов вызывать из тьмы умею.— И я, как, впрочем, всякий человек. Все дело в том лишь, явятся ли духи».
В случае с «сырьевым проклятием» ситуация сходная. Проклинать может кто угодно и кого угодно; результат будет зависеть от того, как реагирует проклинаемый. В большинстве случаев злых духов призывает он сам — и происходит с ним по вере его.

Черные кошки перебегают дорогу всем. Но один пожмет плечами и пойдет дальше, а другой начнет метаться, паниковать и расшибет себе голову о стену.
Мы прекрасно знаем, что такие страны, как Габон, Либерия, Мавритания, Нигерия, Сьерра-Леоне, — не лучшие на земле места для жизни.

Мало того, мы прекрасно знаем (это подтверждено мощными массивами фактов), что их многочисленные непорядки и даже бедствия — и экономические, и социальные, и политические — прямо связаны с их ресурсным изобилием и, главное, с тем, как они им распорядились.
Но мы знаем также, что есть страны, которые распорядились им иначе, которые сделали иной выбор. И этот субъективный момент выбора гораздо важнее и объясняет гораздо больше, чем все объективные обстоятельства, вместе взятые.

В России в целом сторонников этой теории очень много, причем не только среди экспертов-теоретиков, но даже среди представителей правительственных структур. Их тезисы воспроизводятся снова и снова, и я считаю большой ошибкой нефтегазовых компаний и регионов то, что они никак на них не реагируют, замыкаясь в своем мире.
В России постоянно рассуждают о нефтегазовой промышленности в медицинских и мистических терминах: «игла», «болезнь»... Я попытался выделить четыре аргумента  сторонников этого стереотипа, как бы сформулировать позицию «обвинения».
1. Сырьевая зависимость консервирует экономическую и технологическую отсталость страны, парализует стремление к инновациям.

Парадоксально, что в умах «проклятистов», как я их называю, нефтегазовый комплекс и инновации заведомо противопоставлены; чем именно нефтегаз хуже других отраслей экономики, никак не объясняется.
2. Сырьевая зависимость приводит к «голландской болезни»:

Развитость нефтегазового комплекса подрывает несырьевой сектор. Следовательно, если мы хотим иметь диверсифицированную экономику, необходимо сокращать долю нефтегазового комплекса, а не развивать его наряду с другими секторами. То есть, чтобы построить диверсифицированную экономику, надо уничтожать некоторые ее отрасли. Станет ли она в этом случае более диверсифицированной?
3. Сырьевая зависимость генерирует риски экономических кризисов из-за возможного падения цен на нефть.

Как будто на другие товары цены не колеблются!
4. Сырьевая зависимость препятствует развитию демократии. 

Как говорил Егор Гайдар, пока есть такая зависимость, «у властей предержащих нет необходимости налаживать современный диалог с обществом. Тот исторический диалог, который только и прокладывает русло для формирования набора институтов, ограничивающих произвол власти, обеспечивающих гарантии прав и свобод граждан». Замечу только, что само недавнее появление в России «креативного класса» стало возможно лишь благодаря нефтегазовым ресурсам.

Постоянно воспроизводится и постулат, гласящий, что не стоит усиливать ресурсную зависимость через создание новых проектов на российской территории: лучше заняться, например, энергоэффективностью. Сторонники «ресурсного проклятия» не считают нужным менять налоговую систему, развивать нефтегазовые провинции и проекты.
Довольно странно, что в ответ приходится оправдываться. Попробую привести ряд аргументов, опровергающих изложенные выше установки.
Если «сырьевое проклятие» имеет статус объективно установленного факта, то его жертвой должны быть все страны, живущие за счет нефтегазового комплекса. Удивительно, но во многих странах мира «сырьевое проклятье» почему-то не действует; оно как-то обходит их стороной. В качестве примера назову Норвегию, Канаду, Австралию.
В Норвегии доля сырьевого комплекса в структуре экономики значительно выше, чем в России, но там, за малым исключением, никто не говорит, что «нефть не нужна, давайте с ней завязывать». Вспомним, что именно благодаря нефтегазовой промышленности эта страна пере стала быть захолустьем Европы, именно благодаря ей был создан внутренний плацдарм для реформ и инноваций.
Особенно показателен пример США — ведь их сырьевой комплекс является мощнейшим в мире по объемам производства. Почему все мы знаем об iPod, iPad, Кремниевой долине, о Facebook, создатель которого приезжает в Россию словно гуру (кстати, в некоторые моменты эта компания стоила дороже «Газпрома»)? Почему на самую мощную сырьевую экономику не действует «сырьевое проклятие»?

В конце XIX в. основу экономики США составляло производство нефти, алюминия и хлопка, что никак не помешало стране со временем создать эффективную диверсифицированную экономику, сочетающую инновационность с бурным развитием ресурсного сектора, причем в рамках демократического политического устройства.
Один из тезисов сторонников «ресурсного проклятия» гласит, что расширение ресурсного сектора экономики допустимо лишь после становления и консолидации институтов демократии.

Получается, что в России надо сначала свернуть добычу нефти и газа, затем каким-то образом построить нормальные демократические институты, а затем добычу возобновить (якобы таким путем и шли все мировые державы).
Однако давайте задумаемся, как возникала сама американская демократия. Первая коммерческая скважина была пробурена в Пенсильвании в 1858 г., а через три года началась Гражданская война. Институты демократии консолидировались не до, а после нефтяного бума! Пример Штатов и других демократических государств показывает, что деление на заведомо «плохие» и заведомо «хорошие» сырьевые страны необоснованно.
Если у страны нет сырья, само по себе это совершенно не значит, что у нее появится современная экономика. Япония не является контрпримером: далеко не каждая страна при отсутствии нефти и газа (что для Японии, кстати, серьезная головная боль, никем не рассматриваемая как конкурентное преимущество) начинает в большом количестве производить компьютеры и автомобили. Есть множество государств, у которых нет ни сырья, ни элементарных демократических институтов.
Возьмем близкую для нас Украину, на примере которой можно сделать определенные выводы о последних 20 годах раздельного развития наших государств. С точки зрения ресурсной базы Украину трудно сравнивать с Россией, хотя у нее и имеются некие запасы, — следовательно, ее не должно касаться «ресурсное проклятие», следовательно, она должна была уже стать современным государством, в котором про изводится продукция, вытесняющая японцев и американцев с глобальных рынков.

Между тем ведущая отрасль украинской промышленности, сталелитейная, по всем показателям проигрывает российской, куда в последнее время привлечено несравнимо больше инвестиций. Да и с демократией там дело обстоит не слишком здорово. Так что не стоит думать, что путь к хорошим политическим институтам лежит через нищету, что уничтожение нефтегазового комплекса является обязательной предпосылкой для бурного развития несырьевых отраслей и демократических институтов.
Насколько справедливо то суждение, что «когда цена на продукцию сырьевого сектора увеличивается, растущие зарплаты начинают перетягивать работников из торгуемого сектора в ресурсный» (Константин Сонин)?

Понятие «голландская болезнь» вошло в экономическую науку в связи с очень конкретной и очень локальной ситуацией 1962 г., когда начало добычи газа в Гронингене действительно повлекло за собой переток рабочей силы из несырьевого комплекса в сырьевой. На самом же деле впервые подобный феномен возник еще в XVI в., когда голландцы увлеклись экспортом тюльпановых луковиц, действительно ставших на некоторое время монотоваром. Но сегодня «голландской болезни» уже давно нет ни в Голландии, ни в России. По официальным данным Росстата, в добыче полезных ископаемых (всех вместе, не только нефти и газа) в России занято меньше 1 млн. человек. А в обрабатывающем производстве — 11 млн. человек; в образовании — 6 млн.
Судя по этим цифрам, наша экономика имеет вполне постиндустриальную структуру. Никто особенно не бежит в ресурсный сектор. Благодаря таким технологиям, как добыча на глубоководном шельфе, подводные комплексы бесплатформенной добычи, добыча сырья может быть инновационной.
В России нефтегазовый комплекс — одна из немногих отраслей, сохранивших способность к генерированию настоящих, а не псевдоинновационных решений, поскольку является важнейшим мультипликатором спроса в других отраслях. Один из примеров — прокладка газопровода «Бованенково-Ухта» под Байдарацкой губой. Потребовалось создать трубу беспрецедентного, соответствующего экстремальным условиям качества, что стало новой задачей для сталелитейной промышленности.

Особенно странно, что для сторонников теории «ресурсного проклятия» сами углеводороды делятся на «хорошие» и «плохие»: добытые нетрадиционными способами нефть и газ (например, сланцевый) при знаются полезными и «правильными». Но они же остаются при этом нефтью и газом!

Такой подход хорошо прочитывается, например, в словах директора Центра макроэкономических исследований Сбербанка Ксении Юдаевой: «Можно выделить несколько вызовов, которые ведут к смене модели роста. Один из них — технологический. Важный тренд — это изменения в энергетическом секторе. Прежде всего, это развитие технологий добычи сланцевого газа, во-вторых, развитие альтернатив ной энергетики и зеленых технологий». И что, мы должны строить в Тюмени электростанции на солнечных батареях? 

Статистика показывает, что США опережают нас и по объему, и по темпам роста добычи сырья: по углю показатели вообще несоизмеримы; по нефти мы их несколько опережаем, но по газу уступаем — и надо учитывать, что американская газодобыча растет на 20—30 млрд. кубометров ежегодно, для чего имеются значительные потенциальные резервы. А есть ведь еще и Канада, которую часто называют 51м штатом. И тогда возникает вопрос: кто же на самом деле является сырьевой сверхдержавой?

В американской нефтегазовой индустрии занято более 9 млн. человек (по сравнению, как мы помним, с 1 млн. во всей добывающей промышленности России). И государство обоснованно гордится этим.
В последнее время мы часто говорим о рейтинге «Doing Business», в котором Россия по состоянию на 2011 г. находится на 120 месте. Спору нет, надо подниматься; но в первой десятке этого рейтинга находятся, между прочим, Норвегия, Австралия, Канада, Саудовская Аравия, то есть классические сырьевые страны. Почему же мы уверены, что для прорыва в десятку нам непременно нужно придушить наш сырьевой сектор?
Другой пример: в рейтинге, где само население оценивает, как ему живется («Better Life Index», май 2012), первую строчку занимает классическая сырьевая страна — Австралия, главным стимулом развития которой сейчас является сжиженный газ.
Сегодня ровно половина доходной части бюджета нашей страны приходится на прямые сборы и налоги с нефтегазовых компаний (без учета косвенных поступлений). И как выглядела бы Россия без этих денег? Да, основа нашего экспорта — минеральные продукты. Но как это мешает развиваться, например, машиностроению? Проблема не в сырьевиках, а в машиностроителях. Всякое замедление темпов роста в нефтегазовой отрасли приводит к аналогичным процессам в других отраслях. Разве от этого выигрывает экономика в целом?
Сегодня нефтегазовый комплекс проигрывает интеллектуальную борьбу: лагерь противников весьма многочислен и имеет четкую программную стратегию, направленную на его дискредитацию. За 2011 г. термин «нефтяная игла» был упомянут в центральной и региональной прессе 2 тыс. раз, «голландская болезнь» — 500 раз, то есть по нескольку раз в день. Один из наших видных публицистов Дмитрий Быков пишет,
например: «России, кажется, давно уже пора попробовать выживать без нефти: от нее одно зло. Нефть — кровь Земли — приливает обычно, как крови и положено, к самым неблагополучным регионам: нефтяное процветание не спасло Россию, а затормозило ее развитие». Звучит смешно, но говорится-то всерьез!
Можно посмеяться и над высказываниями Денниса Медоуза (одного из авторов знаменитого доклада «Римского клуба» «Пределы роста»), опубликованными в журнале «Эксперт»: «Россия, великая страна, которая существует как минимум на протяжении 1100 лет, бóльшую часть своей истории утилизировала возобновляемые источники энергии — дрова. Почему же вас сегодня так страшит идея, что в будущем
Россия может вернуться к использованию возобновляемых источников, откуда такая странная привязанность к невозобновляемым нефти и газу?

Любая жизнь рано или поздно кончается, и с углеводородами точно такая же история». Но смеяться тут не над чем: дрова — зримый образ той самой якобы эффективной «зеленой энергетики», к которой нам предлагают перейти. Мы пытаемся заимствовать чужую повестку дня, отождествляя новые технологии с возобновляемыми ресурсами — и делая это в стране, две трети территории которой находятся в зоне вечной мерзлоты. И ведь люди ходят в правительство, выбивают деньги под этот мировой тренд! И получают их!
Подытоживая, повторюсь: нефтегазовые компании и регионы должны выйти из того «интеллектуального гетто», в котором они сейчас находятся, должны наконец-то начать сами формировать свою репутацию, а не жить с навязанной. Кроме того, конечно, надо обратить внимание и на проблемы самой нефтегазовой промышленности, в частности провести давно назревшую реформу ее налогообложения.
Переведу вопрос в практическую плоскость: как можно способствовать конвертации нефтегазовых доходов в развитие не только самой отрасли, но и смежных с ней отраслей?
Огромные природные ресурсы оказали существенное влияние на выработку промышленной политики государства в ХХ в. В обозримой перспективе, несмотря на декларации правительства о необходимости преодоления сырьевого характера экономики, нефть и газ сохранят важнейшую роль в народнохозяйственном комплексе страны, мировой экономике и геополитике.
Как отмечал один из крупнейших российских экономистов-географов Григорий Агранат, «историческое и природное наследство России таково, что благополучие страны опиралось и будет опираться в обозримом будущем на сырьевые ресурсы и территории». Разумеется, в промышленную политику государства необходимо вносить серьезные коррективы, исправлять сырьевой перекос в экономике. 
Следует заметить, что нефтегазовые ресурсы сами по себе не могут быть причиной ни ускорения, ни торможения страны. Все зависит от общего вектора социально-экономического развития государства.
Реформы 1990х годов подорвали не столько систему (видоизменившись, она в глубинных своих проявлениях сохранена и сегодня), сколько национально-государственную безопасность и сами цивилизационные основы российского общества. И только в конце 1990х разрушение промышленного потенциала стало рассматриваться как угроза национальной безопасности, а его сохранение, усиление практической отдачи — как важнейший фактор поступательного развития страны.
В 2000е годы в списке ведущих российских нефтяных компаний произошли изменения. Частные «Сибнефть» и «ЮКОС» исчезли, а их активы по большей части влились в государственные «Газпром» («Газпром нефть») и «Роснефть». Во многом в результате этого перераспределения активов «Газпром», занимавший в 2003 г. десятое место по добыче нефти, в 2008 г. вышел уже на пятое. Еще более впечатляющий скачок совершила в 2004—2008 гг. «Роснефть», переместившаяся с восьмого места по добыче на первое. Тогда конъюнктура цен на мировом нефтяном рынке была очень благоприятной для страны (до $160 за баррель перед мировым кризисом 2008 г. против, например, 8—12 в конце 1980х годов). Накопленный за счет нефтедолларов валютный запас позволял менее болезненно решать проблемы модернизации национальной промышленности в условиях мирового кризиса.
Россия страдает не от нефтегазового проклятия, а от проклятия неэффективного управления. Нефтегазовая отрасль при умелом руководстве — локомотив, который тянет за собой металлургию, машиностроение, транспорт, строительство, стимулирует развитие фундаментальной и прикладной науки, подпитывает социальную сферу.
Сегодня Россия по-прежнему располагает значительными запасами углеводородного сырья. Крупнейшим нефтегазодобывающим районом страны остается Тюменская область. Здесь, в частности на полуострове Ямал, сосредоточены гигантские неосвоенные месторождения нефти и газа (Бованенковское, Харасавэйское, Новопортовское и др.).

Решение любой крупной экономической задачи следует оценивать, взвешивая ее вклад в развитие не только собственно индустрии, но и (и это главное) общества. Ведь добыча газа, нефти, других полезных ископаемых, развитие промышленности в целом не могут быть самоцелью. Важно знать, как воспользоваться индустриальным ростом в общественных интересах. Сегодня же и на обозримую перспективу нефть и газ остаются главным ресурсом России."

Ссылка: http://www.politeia.ru/special_projects/14/19