Очень любопытная статья об истории построения русской и советской национальной идеи,  а так же о перспективах и возможностях строительства новой российской идеи (на основе статистических исследований),  как продолжение разговора о будущем "Русской цивилизации" ("Русского мира").

***

В своей статье я хочу обратить внимание на некоторые тонкости национальных отношений, которые стали ясны мне как исследователю-этнокультурологу, уже почти три десятка лет исследовавшему проблемы империи и национальных проектов. Эти этнокультурологические нюансы нужны и в практике национальных отношений, если стремиться не оперировать упрощенными схемами, которые не учитывают реальность. Если ее учитывать, то, полагаю, для имперского по истории и природе своей народа, каковым я, безусловно, считаю русских (вне зависимости от того, стремятся ли они сейчас к строительству империи или нет), само противопоставление имперства  и  национализма операционально, может быть, и удобно, но ложно и ведет к очень значительным упрощениям.

С. Лурье.

***

Но начну с того, что скажу несколько слов о национальных проектах как таковых. Я покажу, какие национальные проекты были в России, какова была их взаимосвязь с народными низовыми спонтанными сценариями межнациональных отношений и какую пользу мы можем извлечь из анализа опыта прошлого для оценки перспектив национальных отношений сегодня. А потом представлю некоторые выводы по данным моего недавнего опроса о самоидентификации русских и нерусских жителей России.

Первый внятный эксплицитный (явный, открытый) национальный проект был сформулирован в революционной Франции в контексте борьбы с  монархическим принципом легитимности за суверенитет нации, понимаемой как объединение граждан. Проект был нацелен на планомерное продуманное создание французской политической нации через ассимиляцию многообразной периферии. Его характерной чертой был акцент на настоящем и будущем, прошлое понималось как то, от чего необходимо уйти. Это явление в научной литературе известно как французский тип национализма или «национализм центра».

Ему противопоставляется, как это хорошо известно, германский тип национализма, он же «восточный национализм», он же «национализм окраин» или периферии. В «национализме периферии» сильный акцент делается на прошлом, которое подвергается инструментальной интерпретации и формулируется миф о «золотом веке» в прошлом народа, а уже на его основании — создается образ «идеального» отечества в будущем как отдаленной цели. Эти ключевые элементы не связаны напрямую с решением практических, политических и экономических задач, но нагружены высоким эмоциональным содержанием. Нация в этом случае понимается как сообщество, построенное на неформализуемых парадигмах традиционной культуры.

Со временем произошло неожиданное: и та, и другая модели национализма трансформировались, от «западной» модели осталась форма, то есть ее проективная составляющая, а содержание в значительной мере сблизилось с содержанием «восточного» национализма. Во Франции, где возникла сама мысль о возможности национализма как проекта, произошла его идеологическая корректировка. В других странах национализм осуществлялся как своего рода культурно-политический проект, но в основании этого проекта изначально лежали элементы частично заимствованные из немецкой системы, частично выработанные местными интеллектуалами и выдаваемые ими за исконные для каждой данной культуры. Таким образом, в каждом случае  мы имеем дело с политическим проектом, сознательно основанном на мифологеме и сконструированном искусственно.

Из многочисленных определений нации наиболее адекватным представляется  концепция Кэтрин Вердери, которая понимает нацию как символ (или миф), использование которого само творит реальность. Национализм предстает в этой трактовке как оболочка для различных психологических и идеологических конструкций, которые облекаются в эту оболочку, постольку поскольку она оказывается самым эффективным средством их адаптации для массового сознания. Можно предложить такую формулировку: нация — это сформировавшаяся под влиянием идеологии национализма форма существования культуры. Это верно, поскольку национализм разных народов имеет множество общих черт, присущих самому национализму как проекту, но проявляющихся у каждого народа по-разному, в зависимости от особенностей его культуры. Причем под культурой может пониматься и этническая культура, присущая одному этносу, и полиэтническое общество, представляющее собой совокупность этносов и этнических групп, живущих в постоянном взаимодействии и имеющих совместимые или пересекающиеся обобщенные культурные сценарии.

Таким образом, следует отрицать возможность реализации национального проекта как головной схемы, на практике проект двоится. С одной стороны, есть более или менее эксплицитный проект (например, в случае с практически универсальной для разных народов идеологией национализма), который, однако, адаптируется разными народами с учетом их истории, с другой стороны, есть народный низовой спонтанный сценарий, в котором идеология преломляется в сознании народа, на основании его культурных констант, и порой такой сценарий весьма далек от идеологии, которая изначально как будто бы лежала в его основе.

А теперь рассмотрим национальную политику и практику в Российской империи и в Советском Союзе. И подчеркнем: очень часто национальный проект касается не просто самоконцепции одного народа, но и формулирует его отношения с другими народами (то, что в Российской империи называлось туземной политикой). В России – Российской империи, Советском Союзе, Российской Федерации самовосприятие ключевого, государствообразующего народа – русских – всегда было, есть и будет в значительной мере восприятием себя в отношении к народам, собранным ими в Российское государство. Так было заложено еще в идеологеме собирания земель, сначала русских, а потом и всех, какие можно было собрать, собирания народов в Россию. По существу, любая империя имеет имплицитно (не явно, скрыто) в своей основе принцип, который можно выразить словами пророка Исайи:

«С нами Бог, разумейте, языки, и покоряйтеся, яко с нами Бог».

То есть – с нами Истина, и в ней наша сила, с помощью которой мы просветим народы и соберем их воедино.

В случае Российской империи, конечно, прежде всего, имелось ввиду Православие ее народа. Но уже в XIX веке все было гораздо более запутано и разные планы действий (часто цивилизаторский, прогрессистский план) сосуществовали. Собственно, проекта как такового еще не было, было только общее ощущение целостности, необходимости объединить народы самыми разными способами. Существовала некая довольно формальная национально-политическая идея, которая в рамках официальной политической практики подвергалась ряду перетолкований, по разному соотносящихся с практикой народной колонизации.

Российской империи, казалось, был свойственен, если так можно выразиться, «индивидуальный подход» к разным народам и регионам . Причем за этой индивидуальностью далеко не всегда стояла какая-либо идеологическая программа. Лояльные или казавшиеся лояльными народы  поощрялись,  народы слишком активные или непокорные — усмирялись. По границам стремились расселить народы, имевшие с русскими что-то общее в понимании внешнеполитических целей, но не стоило и им быть слишком инициативными! Нехристианские финно-угорские народы Поволжья и северной части России стремились обратить в Православие и ассимилировать. Целостность региона, как говорили, достигалась под восьмиконечным православным крестом. Народы Туркестана надеялись прилепить к себе на основе прогресса, а главное, гражданственности (как говаривал Туркестанский генерал-губернатор фон Кауфман, «честный мусульманин для государства ценнее плута христианина»). С другой стороны, немец фон Кауфман завещал похоронить себя в Туркестане, утверждая, что «и здесь русская земля, и здесь не стыдно лежать русскому человеку».

Землю эту считали до того русской, что как-то уверили себя, что она отделена непроходимой пропастью от всего мусульманского мира. Пока не поднялось в регионе в самом конце XIX  века крупное общемусульманское восстание. В Закавказье народам с древней государственностью отказывали даже в самоуправлении. Порой считали, что грузины и армяне представляют собой «региональную народность», как писал один чиновник, «этнографическую силу» очень жизнеспособную, что «отнюдь не стыдно для нее самой», но стыдно для русских, которые не могут с ней управиться. С другой стороны жило твердое убеждение, что «христианские народы, кровью которых, а не только кровью русских, куплен для России Кавказ, имеют права равные с русскими». Но чаще русские под влиянием европейского империализма порой смотрели на себя как на цивилизаторов, что было во многих регионах совершенно верно, но для такого народа, как русские, недостаточно.

В Российской империи сосуществовали, дополняли друг друга, а очень часто боролись между собой религиозная и этатистская (государственническая) составляющая. Часто преобладала именно этатистская – стремление к унификации и русификации. Она закономерна и в целом, кажется, должна была бы быть плодотворна для государственного единства и для самоутверждения русского народа, но на деле такая унификация для самих русских нередко была конфликтогенна, как в практическом, так и в психологическом плане, и часто не способствовало благу и прочности империи. Что касается религиозного мотива интеграции окраин империи, в официальной политике он был не явен и слабо выражен, но подспудно в сознании многих русских имперских деятелей и русских колонистов на окраинах присутствовал, порой этатистское и религиозное начала вступали в такой серьезный конфликт и приводили к временному параличу имперского управления. Кстати, в тех регионах, где этатизм выражался наиболее ярко и, скажем, русская крестьянская колонизация сопровождалась особыми административными мерами и бралась государством под защиту, порой интеграция регионов в общеимперское целое происходила значительно слабее, чем там, где крестьяне были вынуждены действовать на свой страх и риск и сами, полагаясь на свои инстинкт, искать способов уживаться с местным населением. Наверное, не следовало русских колонистов бросать на произвол судьбы, но было правильно доверять инстинкту самих колонистов и позволять свободно реализовывать стихийно формирующиеся сценарии освоения территории империи и интеграции ее разноплеменного населения.

Не свидетельствует ли это о том, что помимо общегосударственного проекта, который исполняется официальными лицами, всегда имеется и низовой народный сценарий, который спонтанно воплощается в жизнь простыми представителями народа?

Особенно заметно противоречие официального национального проекта и спонтанного народного сценария национальных отношений в случае советской «дружбы народов». Этот проект из антирусского и антиимперского, начавшегося с политики коренизации 1920-х годов., превратился в низовой имперский сценарий с русским народом в центре, и давший русским открытые формы самовыражения себя как старшего брата и покровителя многих народов империи.

Добавим, что, в своих формальных характеристиках проект «дружбы народов» (сам термин «дружба народов» вошел оборот только в середине 1950-х годов.) в чем-то очень схож с французской моделью национализма. В нем ярко выражена предумышленность цели и средств его реализации, и он строится на алгоритмах отношения граждан и общества и граждан между собой. И советский, и французский проекты замышлялись как инструменты построения общества принципиально нового типа, оба были открыто нацелены на решения задач настоящего и будущего, и оба отвергали прошлое, выстраивая суверенитет общества на основании отказа от монархической легитимности. Тут важно отметить еще и то, что ряд схожих черт был и в имперских моделях российских и французских, так что ту модель империализма, которая была присуща Российской империи, в литературе XIX века называли то русской, то французской, рассматривая эти определения как синонимичные. Причем главная черта, которая сближает русский или французский типы империализма – это склонность к ассимиляции окраин или колоний, к превращению всего населения империй в русских или, соответственно, французов.

Но советская модель в данном случае от французской отличается, ибо ассимиляция идет не к национальной культуре народа центра, а к фантомному поначалу вненациональному, казалось бы, образу «советского человека». Если бы речь в советском проекте «дружбы народов»  шла об ассимиляции граждан, то мы имели бы дело (по крайне мере частично) с клоном французского проекта. Но советский проект, в отличие от последнего, не предполагал полной ассимиляции – и это была его принципиальная черта. С идеологической стороны он предполагал осуществление идеала интернационализма.

В 1920-е годы в национальной сфере проводится политика «коренизации». Это время создания не только национальных республик, но и национальных районов и сельсоветов. В школе поощрялось преподавание на национальном языке, русский в национальных школах был необязателен. Широко создаются национальные письменности на основе латиницы. Стимулируется рост национальных кадров, прежде всего управленческих и культурных. В армии создаются национальные подразделения. Вместе с тем усиливается борьба с национальной традиционной культурой и интеллигентами коренных национальностей. Понятие «патриотизм», которое должно было бы объединять жителей страны, отвергалось, — все было подчинено интересам «мировой революции». Русские обвиняются в угнетении нерусских народов в Российской империи, и им предлагается во искупление вины бескорыстно помогать другим народам, не ожидая от них за это никакой благодарности.

Политика «коренизации» помогла подняться многим малым народам СССР, но в целом она влияла на национальную политику страны деструктивно, разъединяла страну. Неоткуда было взяться культурному сценарию, общему для живущих вместе народов.

1930-е годы начинается пропаганда «советского патриотизма» взамен интернациональной классовой идеологии. Происходит постепенный переход к русскоцентрированной политике. На русский язык переводится армия и вводится обязательное преподавание русского языка в школах. Про русских говорят, что они возглавили борьбу народов за свободу и помогают в развитии всем советским народам и за это им все должны быть благодарны. Признаются герои русской государственной истории, а также русская «дворянская» литература. Национальные письменности переводятся с латиницы на кириллицу.

Но вряд ли русская культура — сильно усеченная в сталинской трактовке — в тех условиях могла объединить разноплеменных жителей СССР. Требовалось породить ее новое имперское преломление, нужен был сценарий, в котором бы понятие национального вводилось бы в определенные рамки, предполагающие взаимодействие между национальностями. Без этого даже появление понятия «советский патриотизм» было недостаточно для новой общей для народов СССР самоидентификации.

Кроме того, и это чрезвычайно важно, формирование нового культурного сценария связано с готовностью общества к новой самоорганизации, для чего требуется определенный эмоционально положительный заряд, энергетический толчок, экзистенциальный совместный опыт разных представителей этого нового «мы». Для многонациональной страны — это опыт того, что можно назвать «этническим подключением». Культурные сценарии разных народов совмещаются настолько, что разные этнические культурные системы начинают действовать по закономерностям функционирования единой культуры (даже если имеются и конфликтующие друг с другом) так, что в своем взаимодействии они поддерживают существование и процветание общего. Каждая из этнических культур, в нашем случае, культур народов СССР, должна была по-своему преломить общий сценарий и взаимодействовать как части единой культуры, порождающей общие или взаимно согласуемые модели поведения.

Представляется, что таким общим экзистенциальным опытом была тяжелейшая Великая Отечественная война, а энергетическим положительным толчком для формирования нового общесоветского сценария была победа в ней. Война в развитие наметившейся идеологии провозглашается уже не классовой, а Отечественной, народной. Акцент в пропаганде делается на русскую историю и русских героев. Начинает поддерживаться Церковь. Предполагается, что другие народы помогают русским. Русский патриотизм и советский патриотизм сливаются. Хотя нередки случаи, когда солдаты нерусских национальностей отказываются воевать именно потому, что это русская война, их не касающаяся, большинство принимает войну как свою и солидаризируется с русскими. Возникает ощущение боевого единства, из которого рождается (впервые!) общее «мы».

В послевоенные годы И.В. Сталин продолжает поддерживать «русское», не отменяет до конца послаблений Церкви, хотя и разочаровывается в возможности ее политического использования. Однако «русское» начинает все более пониматься как внеэтническое, русский народ понимается как народ-цемент, скрепляющий Союз.

Н.С. Хрущев в первые годы своего правления говорит о грядущем слиянии советских наций в одну. Но затем он меняет программу, заявляя всего лишь о «сближении социалистических наций при одновременном расцвете каждой». Теперь предполагается, что при коммунизме еще долгое время будут существовать нации, и слияние их – долгий процесс. И вот в середине 1950-х появляется термин «дружба народов». Апелляция к русскому прекращается, «русское» вновь начинает преследоваться, возобновляются гонения на Церковь. Но роль русского языка в государстве возрастает, его преподавание в национальных школах увеличивается.

Идеологема «дружба народов» постфактум определила феномен взаимодействия народов СССР в Великой Отечественной войне. Она предполагала также взаимопомощь народов СССР, не была столь явно центрирована на русскую культуру и историю, хотя именно русский народ, в соответствии с ней, первый оказывает помощь и поддержку другим народам. Но «главное слово» было сказано. На основе общности опыта военного братства начал формироваться низовой сценарий «дружба народов». Теперь миграция на крупные стройки и промышленные объекты воспринимается как проявление «дружбы народов», и отношения на стройках складывались в соответствии с новым народным культурным сценарием. В его рамках становились все более возможными браки представителей разных национальностей.

Л.И. Брежнев продолжает национальную политику Хрущева. Говорится о сближении социалистических наций при их расцвете. Активно начинает эксплуатироваться идеологема «дружба народов». В самом начале 1970-х появляется и к 50-летию СССР официально распространяется термин «советский народ», который понимается как формация более высокая, чем нация, и которая включает в себя советские социалистические нации. РСФСР играет роль донора по отношению к советским республикам, о русском народе говорят, как о старшем брате, который призван оказывать бескорыстную помощь. Но апелляции к русским традициям не наблюдается. В республиках де-факто происходит возврат к «коренизации», появляются «национальные квоты». Призыв к стабильности кадров уничтожает почву для репрессий, но создаются национальные номенклатуры и кланы.

Идеологема «советский народ» дала основу для открытой общей самоидентификации народов СССР. В конце 1970-х и начале 1980-х низовой сценарий «дружба народов» становится все менее идеологическим.

Еще в 1990-е годы один мой респондент-армянин определил роль русских в «советской империи» так:

«Образ русских в глазах других народов чисто харизматический… “Нация” не везде означает одно и то же. В кругу российских народов “нация” это стереотип бытования в поле зрения русского народа. Под его взглядом. Межнациональные отношения складываются так, а не иначе, с учетом наличия “всевидящего ока” русского народа. Не путать с “оком власти”. Русский народ, культура, язык служат образцом, в рамки которого хочет укладываться национальное поведение»…

Не всё, конечно, было столь идеально, но в позднесоветские годы в национальных сценариях в СССР спонтанная стихийная русскоцентричность так или иначе проявлялась.

«Дружба народов» одновременно была и идеологической формулой, содержательно довольно слабо разработанной, и реальным сценарием межчеловеческих отношений, богатым содержанием и полным нюансов, который развивался не всегда в соответствии с советской национальной политикой. Конечно, определенное влияние на его формирование советская национальная политика, когда она апеллировала к единству народов СССР, имела — давала почву для формирования единого образа «мы». Но поведенческие модели, из которых, собственно, и состоял сценарий, возникли в результате народного творчества.

«Дружба народов» — это форма взаимоотношений между представителями разных народов, основанная на избегании конфликтов, придание противоборству игровых форм, культивирование искусства компромиссов, того, что в национальных отношениях называли тактичностью, а по существу это формирование наднациональной культурной общности, которую пронизывают общие поведенческие образцы и, что особенно важно, образцы межкультурного диалогового взаимодействия. Его участники — люди, в значительной мере утратившие народные традиции, но сохранившие свое национальное самосознание.

Таковы, в первую очередь, инонациональные мигранты-колонисты в национальные республики (на большие стройки и промышленные предприятия) и примыкающая к ним часть коренного населения республик, во многом оторванная от народной культуры, не превратившаяся, однако, в люмпенов, а ставшая материалом для нового культурогенеза. Почти все представители народов СССР, в силу обстоятельств оказавшиеся в инонациональном окружении (например, в командировках) тоже, импровизируя, реализуют тот же сценарий. Так что, он по праву может быть назван низовым общесоветским сценарием межнационального взаимодействия. И национальность, воспринимаемая в рамках этого сценария как роль, позволяла человеку легко, как бы по накатанной, встраиваться в диалог с другим человеком с иной национальностью-ролью и быть ему понятным.

«Дружба народов» — сценарий общения, сценарий отношений. Центральное в нем – умение понимать другого, чему способствовало то, что другой представал в заранее ожидаемой роли, различия между людьми разных национальностей касались как будто бы строго определенных сфер и нарочито демонстрировались. Взаимодействие строилось на взаимных компромиссах, которые были возможны именно в силу того, что позиции субъектов компромиссов были уже определены ролью в сценарии. Народы, традиционно соперничающие и даже враждовавшие, должны были сублимировать свою враждебность, представлять ее только в игровой форме. Общество, в котором реализовывался сценарий «дружба народов», было обществом бесконечных взаимных компромиссов, которых так много, что они превращаются в сам смысл общественной жизни, оттачиваются до уровня искусства. В обществе вырабатывался особый «политес», ценилась тактичность, сглаживание острых углов. Безусловно, это было в большой мере игрой. Но игра проникала столь глубоко, что становилась жизнью.

Межнациональное единство, вытекающее из советского сценария, было не столько идеалом, сколько навыком, моделью поведения. Тот, кто участвует в сценарии «дружба народов», – «советский человек». Вместе с тем, «советский человек» – это и смыслополагающая идеологема. Образ «советского человека» ассимилируется сценарием «дружба народов» и придает последнему внутренний смысл, делает всю «игру» идеально значимой, разворачивающейся во множестве других сценариев, смысл которых быть «впереди планеты всей». Хотя понятия «советский человек» и «дружба народов» вовсе не были обязательно идеологизированы, как показали наши интервью 1999 года. Тогда наши респонденты чаще определяли «советского человека» как «хорошего человека», «порядочного человека», «тактичного человека», «трудолюбивого человека», «довольствовавшегося малым человеком», а вовсе не как «строителя коммунизма». «Советский человек» тот, кто готов довольствоваться тарелкой супа ради того, чтобы летали в космос его ракеты. Это действительно «творчество масс», обездоленных, лишенных, казалось бы, всякой внутренней и внешней опоры, обокраденных, униженных людей, которые хотели не просто выжить в «тоталитарном государстве», но и запустить первый спутник, стать самыми сильными.

Какова роль русских в сценарии «дружбы народов»? Этот сценарий — одна из форм выражения русского имперского комплекса, в том числе, в его низовом выражении. Задача русских в культурном сценарии «дружба народов» – центральная, именно они вкладывали идейный смысл в сценарий, соединяли через свою национальную культуру два сценария – «дружба народов» и «впереди планеты всей».

Культурным эталоном «дружбы народов» была отнюдь не русская этническая культура, а русская имперская, государственническая культура, как она представала в советскую эпоху, основываясь на идее первенства в достижениях, во многом как на самоцели («Мы рождены, чтоб сказку сделать былью»). Эта культура преломлялась в общесоветскую, имевшую также различные национально-региональные преломления в республиках. При этом русская национальность часто воспринималась как отсутствие национальности, русская культура воспринималась не как национальная, а как общегосударственный «цемент». Это в какой-то мере укрепилось и в сознании русских людей. Поэтому возможно, с русскими легко вступали в межнациональные браки: они не выглядят межкультурными.

Весь каркас советской культуры держался на специфическом преломлении русской культуры. Для части народов русская высокая культура заполнила отсутствующий или слишком тонкий пласт собственной высокой культуры. Для народов, имевших свою высокую культуру, русская дополнила и обогатила ее. Кстати, относительная легкость приятия русского объяснялась тем, что русские (в качестве русских, а не власти), не посягали на бытовую культуру других народов, они часто сами усваивали бытовую культуру местного населения: кухню, стиль одежды, элементы поведения, некоторые обычаи. Систему «дружбы народов» можно представить себе как одну из форм выражения русского имперского комплекса, в том числе, в его природно-низовом выражении.

И вот в чем тут было дело. Русский «образ себя» как носителя добра существует как бы в трех ипостасях: 

- хранители-возделыватели добра – крестьянская община, созидатели «великих строек» и творцы космических ракет и т.п.; 

- миссионеры-просветители, готовые всегда нести «свет миру», в чем бы он ни заключался; 

- воины-защитники добра, борцы со «злодеями» и покровители народов, которым зло угрожает. Осознание себя в образе покровителей и защитников очень четкое: «И Божья благодать сошла / На Грузию. / Она цвела, / Не опасаяся врагов, / Под сенью дружеских штыков».

Любые вошедшие в сферу Российской империи или СССР народы, даже завоеванные, считаются освобожденными. Русских невозможно обидеть сильнее, нежели пренебречь их покровительством. Значимыми в картине мира русских являются места поселения народов, нуждающихся в защите от чего бы то ни было. Отсюда «матрешечная» геополитическая иерархия зрелого «соцлагеря», строившаяся именно по «степеням защиты».

Россия и вокруг — «пятнадцать республик – пятнадцать сестер» — это центр пространства. Следующая зона — «социалистическое содружество», это уже не «Союз нерушимый», но совокупность привилегированных подзащитных. Затем — страны «социалистического выбора», вроде Анголы, Мозамбика или Никарагуа, по отношению к которым формальных обязательств нет, зато есть моральные обязательства. И, наконец, миролюбивые и демократические страны, вроде Индии и ей подобных, — тоже подзащитные, но уже не по долгу, а по дружбе. Эта пространственная структура не закрыта, не имеет замкнутых контуров, поскольку к каждому из составных уровней может быть что-то «привинчено» и круг подзащитных может расшириться в любой момент.

Условием действия является защита себя и покровительство всех своих многочисленных подопечных. Любое внешнеполитическое действие является «вынужденной самозащитой», любое действие на чужеземной территории — «освобождением» или «помощью». Идея «интернационального долга» намного старше позднесоветской доктрины – вспомним русско-турецкую войну 1877–1878-го годов, истолковывавшуюся «образованным обществом» как помощь «братьям славянам», а простым народом — как заступление за «грека» (т.е. православных вообще, а не славян). Враг — это тот, от которого надо защищаться, или, в еще большей мере, тот, от кого надо защищать.

В империи русские приобретали массу подзащитных. Но в советское время, в конце 1920-х — начале 1930-х, когда в результате антирусской политики коренизации стремительными темпами бесписьменные народы СССР приобрели собственную национальную азбуку да еще театры и университеты, а имеющие письменность – просто театры, библиотеки и университеты — русские в итоге парадоксальным образом почувствовали себя именинниками: их окружила толпа спасенных ими от исчезновения, прозябания в бескультурии, и облагодетельствованных  народов, на которых они смотрели с гордостью и некоторой нежностью как на свое достижение. Народы, правда, «облагодетельствовали» еще и коммунизмом, но до поры до времени советские русские тоже ставили это себе в зачет. Вот основа «дружбы народов» для русских, фундамент ее спонтанного низового сценария, то, что задавало его этнокультурно через компоненту, специфически эмоционально положительную для русских!

Но этого недостаточно. Эти составляющие русского народного сознания необходимо учитывать, закладывая основания нового национального проекта — современного российского проекта. Конечно, ее основной субъект — русский народ, поскольку то, насколько удобно будет в Российской Федерации другим народам, зависит, прежде всего, от того, насколько в ней удобно русским. Если удобно, если русские чувствуют себя на своем месте, то найдется место и для других народов. Если нет — русские, беспокоясь в дискомфорте сами, будут способствовать и дискомфорту других, постоянно их тревожа. Важно осознать, что никакая теоретически правильная конструкция никогда не будет адекватно воплощена в жизнь, если русских, с точки зрения их психологических и этнокультурных особенностей, в этой конструкции будет что-то «царапать».

Национальная политика современной России должна быть психологически комфортна для русского народа, потому что без этого всё наше государство потихоньку пойдет в разнос. Но надо понимать, что то, что умозрительно кажется созданием для русских комфортной среды (включая систему государственной поддержки русским, ассимиляцию и русификацию нерусских народов), может способствовать психологической комфортности русских, а может ее и разрушать: все зависит от контекста. Взгляд на культуры малых народов, их защита, нередко, повторимся, вызывают у русских не просто даже чувство гордости, а делает твердой и точной их самоидентификацию, поскольку способствует ощущению в качестве покровителя и защитника, что коррелирует с этнокультурными доминантами русских. Собственно, включение представителями разных народов себя в «русский круг», порой даже вне зависимости от его нюансов, уже стимулирует русское самосознание. У русских, прежде всего у русских крестьян-колонистов, по крайней мере, в XVIII–XIX веках вовсе не всегда была потребность ассимилировать народы, но всегда была потребность оказывать покровительство и нести народам миссию.

Константой условия действия для русских является осознание себя как могущественной и самой правой (справедливой) силы. «Сила в Правде» — такова установка, проходящая от древней пословицы к киногерою Даниле Багрову. Напротив, блокирование этого условия, как то произошло в Афганистане и в «первой чеченской», автоматически лишает русских дееспособности, они теряются, поскольку утрачивается основание для действия. Без сознания русскими правоты, которую они несут народам, никакой национальный сценарий не оказывается жизнеспособным.

Так в случае советского сценария «дружба народов» русские имели особую функцию – они вкладывали в него смысл, соединять два сценария – «дружба народов» и «впереди планеты всей». Но наступил момент, когда понятие «быть впереди» начало нравственно опустошаться ввиду его безрелигиозности.

С потерей в позднесоветские и перестроечные годы своего идеального смысла сценарий «дружба народов» постепенно стал разрушаться. По мере того, как другим народам Советского Союза становилось всё комфортнее и удобнее при лишь поверхностно идеологическом, почти не давящем брежневском режиме, у русских назревал кризис их государственного сознания. Имперское действие не может быть сугубо прагматичным. Если представители других народов смотрели на войну в Афганистане как на еще одну возможность увеличить мощь государства (большинство нерусских именно так ее и понимали), то для русских это была война без смысла. У них не осталось ощущения, что они кого-то спасают.

Исчезала мифологема, без которой русские не могут. Или, правильно было бы сказать, не осталось культурной темы. В советский период она состояла, скажем, в том, что «на Марсе будут яблони цвести». И ради этих «марсианских яблок» в рамках стихийного сценария «дружба народов» народы русского круга учились сложному искусству компромисса, «сублимирования блага», общения и «хорошести» по отношению к «своим», коих  миллионы и миллионы.

***

Новый спонтанный национальный сценарий, который вновь зацементирует пространство культур и народов России, возникнет тогда, когда у русских – именно у русских – выкристаллизуетсяся новое, приемлемое для нынешнего русского общества понимание «русской миссии». На ее основе и стоит выстраивать национальный проект. Ибо адекватный национальный проект в принципе не может возникнуть в России, такой какой она является по современной конституции, где государство принципиально безъидеологично.

Думаю, он должен будет воспринять в себя черты имперского национального проекта с его «индивидуальным подходом» к народам  (в зависимости от лояльности народа России к русским), с одной стороны, с другой, — воспроизвести в себе черты «дружбы народов», но с безусловным отказом от унификации и усиленной ассимиляции. Но вряд ли Россия должна стать территорией просто союзных народов на основе некоего цивилизационного единства на манер евразийской доктрины. Что скажем общего у мордвы и якутов, которые якобы составляют единую евразийскую цивилизацию, какие у них единые взгляды на добро и зло, кроме тех, что являются следствием «естественного закона», известного и язычникам, и тех ценностей, которые они восприняли от русских или через русских, будучи народами русского круга? Вне этого русского круга они совершенно разные народы, не составляющие единой цивилизации. Такую общую для всех народов России (и, возможно, шире – бывшего СССР) цивилизацию они обретают через русских, становясь частями именно русской цивилизации. В определенной и немалой степени качество бытования этих народов зависит от того, какой национальный проект сложится у русских. Повторю, этот проект может включать ассимиляцию, но может быть основан на любовании ценностями другой культуры, охранения ее. Нет какой-то постоянно повторяющейся национальной политики, которая одна будто бы и свойственна русским.

Некоторая волна мессианского сознания возникла в России в связи с «крымским консенсусом», объединив на время не только русских представителей разных идеологий («белых» и «красных»), но захватив немало и нерусских соотечественников. Идея за «Крымнаш» стояла простая — восстановление былого величия державы. Собственно,  консенсуса, зачем надо восстанавливать величие, ради какой великой цели, не было: возможно он бы возник после, если бы «крымнашистская» общественная тенденция продолжала поступательно развиваться (если бы общество не разложилось механически на «белых» и «красных»). Но уже и того морального единства, включившего представителей разных народов России, достаточно было для того, чтобы проявились внутренние альтернативы русских и нерусских народов, населяющих нашу страну: за или против русской цивилизации. В целом естественно, что только часть из каждого народа России, большая или меньшая в зависимости от стремлений и намерений народа, включает себя в русскую цивилизацию. Это даст возможность не для национального проекта, основанного на общем знаменателе, но для «индивидуального подхода» к народам и присутствующим в них силам-альтернативам через стимуляцию желательных для русских альтернатив. Появится объект для апелляции в каждом из народов России, причем на современном этапе эти индивиды и группы в составе народов не будут всегда вполне адекватны повестке русских: они могут искать собственные ценностные обоснования таких, например, явлений как «крымнашизм». Для представителей тюркских народов, принявших доминанту большинства русского народа, России таким обоснованием может стать, например, евразийство. Своего рода — это эвфемизм «русской цивилизации», который представителю, например, татарского народа принять психологически легче, как тезис об их сродстве с русскими и неизбежной зависимости от них. На этапе становления это положительное явление, поскольку каждый, кто не против нас, сейчас с нами.

И идейный разнобой вполне естественен, поскольку четкой положительной доминанты и сами русские пока не предложили. Принятие «Крымнаш» — это первичная самоидентификация, в которую встраиваются разные идеологии, это рамка для тех, кто потенциально может стать носителем общего идеала, кто за русскую цивилизацию так или иначе, поскольку единства в понимании сути, в содержании ее и у самих русских сейчас нет.

Что до народного низового сценария национальных отношений, то он еще совершенно не явлен. Ясно только, что это никак не сценарий полной ассимиляции. Посмотрим тут на результаты интервью, проведенного мною в течении 2017 года среди русских студентов в нескольких городах России – столицах автономий, областных и районных городах России: в Казани, Махачкале, Уфе, Красноярске, Мичуринске (Тамбовская обл.) и Лысьве (Пермский край) (выборка 97 человек), а так же в Махачкале среди студентов коренных национальностей Дагестана (выборка 43 человека). (Среди которых, кстати, 60% назвали себя соблюдающими мусульманами, 20% – мусульманами «в душе» и еще 20% не ответили на вопрос о религиозной принадлежности.) Русские студенты определили свою религиозную принадлежность так: 2% назвали себя атеистами, 40% неверующими, 9% сомневающимися, 26% ориентирующимися на Православие, 19% православными, 2% мусульманами, 2% приверженцами других религий.

Прежде всего, пресловутый вопрос о том, что такое российский народ. Выдумкой, идеологическим штампом его назвали только 8% опрошенных русских студентов. Термином для обозначения механической совокупности народов, населяющих Россию – еще 14%. А вот нарождающейся и даже существующей уже общностью народов России уже 26%. Более всего – 49% русских студентов – назвали российский народ общностью всех людей, населяющих Россию (подход с точки зрения не народов, а индивидов). Есть немного таких (3%), для которых выражение «российский народ» — эвфемизм для названия русского народа, чтобы другим народам не было обидно, что про них забыли. Таким образом, реальной, а не эфемерной, общностью для жителей России считают именно «российский народ» 75% опрошенных русских молодых людей.

Однако 33% опрошенных считают, что «российский народ» будет оставаться аморфным образованием, поскольку у него нет единых ценностей и целей, а 5% полагают даже, что со временем он и вовсе рассыплется на отдельные народы, имеющие между собой мало общего. То, что российский народ превратится в политическую нацию, живущую по единым гражданским законам и через это становящуюся все более сплоченной, считают 18% опрошенных русских студентов. А тех, кто полагает, что все углубляющееся единство российского народа основано на единых ценностях и целях — 32%, еще 8% верят в ассимиляцию и считают, что разнонациональные россияне будут все более сливаться с русским народом. Еще 4% затруднились ответить.

Сравнивая ответы русских студентов с ответами дагестанцев, получаем следующее. Как некую сплоченную общность признает российский народ 60% опрошенных студентов-дагестанцев (из этого числа 79% (от общего числа опрошенных это 48%) видят в российском народе общность народов России, а 21% (от общего числа опрошенных – 13%) видят в нем общность людей, проживающих в России. В отличие от русских студентов, у дагестанских подход скорее народоцентричный. Много тех (30% от общего числа), кто полагает, что под российским народом имеется в виду собственно русский народ. И только 2,5% от общего числа опрошенных полагает, что российским народом называют механическую совокупность народов России, столько же (2,5%) считает термин «российский народ» просто идеологическим штампом, а 4% затруднились ответить на вопрос.

77,5% опрошенных студентов-дагестанцев полагает, что российский народ будет становиться все более сплоченным, из них 32% (25% от общего числа опрошенных) полагает, что единство ему задает именно русский народ (однако эту цифру надо толковать осторожно, поскольку, напомним, целых 30% студентов-дагестанцев полагают, что под российским народам имеется ввиду русский народ). 52% из тех, кто считает, что российский народ будет становиться более сплоченным (40% от общего числа опрошенных), полагают, что единство российскому народу будут задавать общие цели и ценности, а 16% (12,5% от общего числа опрошенных), что причиной возрастающей степени единства российского народа является общность гражданской жизни. Полагают, что российский народ останется аморфной общностью или вовсе рассыплется на отдельные нации немного — всего 10% опрошенных; еще 12,5% затруднились ответить.

Таким образом, как у русских, так и у дагестанцев понятие «российский народ» в основном представляет собой способ самоидентификации в качестве членов населяющих Россию народов или просто ее граждан разных национальностей. Но эта идентификация далеко не всеобъемлющая. Последнее вовсе не связано с неприязнью к России, что показывают ответы студентов-дагестанцев на вопрос: «Гордитесь ли вы тем, что россиянин?» Положительно ответили 77% опрошенных, причем из них 36% (28% от общего числа опрошенных) объяснили это чувством искренней любви к русскому народу, 28% (21% от общего числа опрошенных) гордостью за державу на международной арене и еще 36% (28% от общего числа) сообщили, что гордость за то, что они живут в России, у них с младых ногтей, воспитана родителями. Добавим, что из опрошенных студентов-дагестанцев 80% считают, что граждане России обязаны быть ее патриотами, из них 21% (17% от общего числа опрошенных) уверены, что патриотом России необходимо быть потому, что это самая лучшая и справедливая страна. Что до того, что ждут русские от нерусских, то только 23% опрошенных русских студентов считают, что гражданин России нерусской национальности обязан быть патриотом России, еще 44% полагает, что возможно такое, чтобы нерусский российский гражданин был патриотом России, а 24% не допускаю возможности российского патриотизма у нерусского гражданина России. 2% затруднились ответить.

Но обратимся к вопросу о единстве «российского народа». Чуть больше половины дагестанских студентов (52%) полагает, что у народов России единая этическая система, из них 78% (19% от общего числа опрошенных) считает ее практически актуально единой (13%) или потенциально (65%), а 22% (12% от общего числа опрошенных) подчеркивает общие для народов России представления о справедливости. Тех кто считает естественным, что у каждого народа своя этическая система, — 35% от общего числа опрошенных. Никто не стал утверждать, что с русскими принципиально не может быть единой этической системы, а 13% затруднились ответить на вопрос.

Верят в дружбу народов (полагают, что «дружба народов» в СССР была реальной) 84% опрошенных русских и 88% опрошенных дагестанцев. 77% опрошенных русских и 81% опрошенных дагестанцев хотят, чтобы дружба народов возродилась. 41% русских и 51% дагестанцев уверены, что народы России дружат и сейчас, еще 26% русских и 8% дагестанцев полагает, что вектор развития национальных отношений в России направлен в сторону возрождения дружбы народов.

Но вот понимает ли молодежь русский народ как центральный в национальных отношениях в России? Тут интересный разворот! Если только 52% русских считает, что русские имеют в системе межнациональных отношений идеальные функции, а 37% полагает, что их функции только организационные, то среди дагестанцев признает идеальные функции русских уже 68%. Из них примерно поровну дагестанцев видит роль ведущую русских в целеполагании («Русские направляют и ведут народы России к великим целям»), в защите ценностей («Русские отстаивают перед лицом глобализации человеческие ценности и защищают другие народы России от безнравственности»), в ориентации («Русские помогают другим народам России не растеряться, не “утонуть” в современном мире»).

А что роль русских чисто организационная, считают только 20% опрошенных дагестанских студентов. И ни один из опрошенных дагестанцев не считает роль русских в межнациональных отношениях негативной. 61% студентов-дагестанцев ответили, что желают возрождения Российской империи, однозначно не желают этого всего 12% (среди них те, кто считает империю отжившей формой государства (3%), и те, кто считает, что Российская империя деспотична (9%)). Правда, 27% дагестанцев затруднились ответить на этот вопрос. Среди русских студентов считает желательным возрождение империи 27%, нежелательным 49% (18% от общего числа опрошенных считает это принципиально неверным путем для России, 35% видит в империи отжившую форму государства). 24% русских затруднились ответить на вопрос.

К проблеме ассимиляции. Ассимиляцию к русским считают возможной 36% опрошенных русских студентов, а 50% — невозможной (остальные затруднились ответить).

Но желательна ли она в глазах русских? Ни один из опрошенных русских студентов не согласился с желательностью того, чтобы «все народы стали, как русские». С тем, что «желательно, чтобы представление о морали и нравственности, принципы воспитания детей, образование, воспитание у всех народов России было, как у русских» согласились всего 4,5% опрошенных русских. То есть ассимиляционная парадигма в национальном сценарии современных русских, кажется, исключена. Правда, считают положительным явлением взаимную ассимиляцию народов России (т.е. приветствуют становление единого российского народа) уже 36%. Но все-таки больше всего тех, кто уверен, что каждый народ должен сохранить свои особенности, свою культуру, свою идентичность — таких 50%. Есть еще те, кто считает желательной ассимиляцию к глобальным наднациональным ценностям, но таких немного — 4,5%. И 4% затруднились ответить на этот вопрос.

Что до национального чувства, то его ощущают только 74% русских студентов, 5% говорят о краевом патриотизме, а 14% прямо утверждают, что с национальным чувством не знакомы (остальные затруднились ответить).

В заключение обзора ответов на некоторые из вопросов интервью, сравним степень идеализма в государственном строительстве русских и дагестанцев. Необходимость идеи в качестве основы многонационального государства полагают 81% русских и 78% дагестанцев, причем из них 43% русских (45% от общего числа опрошенных русских студентов) и 70% дагестанцев (55% от общего числа опрошенных студентов-дагестанцев) полагают, что нужна собственно идея, а прочее к этому приложится, тогда как остальные (35% от общего числа опрошенных русских и 23% опрошенных дагестанцев считают), что к идее, которая необходима, нужны еще экономические и политические основания. Тут надо отметить, что 13% русских и 10% дагестанцев считают достаточным, чтобы государственную идею имел только русский народ и сам строил государство. Экономику в качестве основы государства видят только 13% русских, причем 43% из них (6% из всех опрошенных) считают, что государственная идея недопустима, ибо ведет к фашизму), и 11% дагестанцев (среди них нет считающих государственную идею недопустимой). 6% русских и 11% дагестанцев затруднились ответить на вопрос.

Мы не можем предсказывать, какой низовой сценарий национальных отношений у нас в стране сложится в случае, если народ ее выйдет из затянувшегося состояния смуты, но точно, что это не будет модель ассимиляции к русскому этническому. И не потому даже, что это встретит сопротивление других народов России (а сопротивление c их стороны будет, и русские сейчас не в том состоянии, чтобы подавить его силой), а потому, что этого не хотят русские.

Никто не сможет заставить русских ассимилировать народы, потому что они сейчас так (как этого требует ассимиляционная модель) мир не видят. И тому, кто думает над русским национальном проектом, надо это учитывать, хочет он того или не хочет. Русские сами могут стать первым препятствием для националистического проекта. Полагаем, что в основе нового национального проекта должно лежать переосмысление модели «дружбы народов» с определенной акцентуацией в ней роли русских, как народа-вожака, задающего парадигму существования другим народам России и с допущением старого имперского избирательного подхода к народам. При том, конечно, условии, что у русских появится направляющая идея-цель или хотя бы усеченная форма «миссии». А не появится идея — русские просто не смогут организовать свои народы, что бы теоретики для них ни насочиняли.

В этом случае национальные отношения будут строиться по логике не понятной на поверхностный взгляд и объясняемой какими-то особенностями этнопсихологической конституцией народов. Подчеркнем, что этнопсихологическая конституция, включает комплекс психологически комфортных действий, вне зависимости от их идеального значения, а этнокультурная — предполагает ценностное осмысление сценариев действия. Пока именно это мы видим в результатах, полученных нами в интервью, данные которого я приводила выше – наряду с до некоторой степени выраженной мечтой – причем у нерусских в несколько большей степени – об идеальной подоплеке российской государственности.

С. Лурье - кандидат исторических наук, доктор культурологии. Ведущий научный сотрудник Социологического института РАН (Санкт-Петербург).