Иран. Страна воинов, поэтов, мучеников (15)

... Теперь я прислан сообщить вам последние условия, помимо которых не приступят ни к каким переговорам... При окончании каждой войны, несправедливо начатой с нами, ...  мы отдаляем наши пределы, и вместе с тем и неприятеля, который отважился переступить их... О глубоких корнях российской стратегии принуждения соседей к миру, в реализации которой в Персии участвовал  и Грибоедов, поговорим чуть позже, а пока вспомним, как начиналась дипломатическая стезя поэта. 

 «... Вот год с несколькими днями, как я сел на лошадь, из Тифлиса пустился в Иран, секретарь бродящей миссии... Человек по 70-ти верст верхом скачет каждый день, весь день разумеется, и скачет по два месяца сряду, под знойным персидским небом, по снегам в Кавказе, и промежутки отдохновения, недели две, много три, на одном месте!»...

Дипломатическая служба в Персии была сложной и трудной. Такой ее делали не только интриги соперничавших с Россией держав. Европеец, очутившийся в Персии тех лет, нередко чувствовал себя перенесенным в средневековье. «Я в течение целого дня должен был выдерживать диалектику XIII столетия», – заметил как-то Грибоедов о своих переговорах с персами...

Такого Грибоедова, - скачущего на коне по грязным дорогам (а это не в мерсе с кондеем рассекать по хайвеям), частенько под дождем, или снегом, ночующего в хижинах, где донимают блохи, то и дело вынужденного переноситься из XIX века в век XIII,  - мы почти не знаем. Так как стараниями «доброхотов» разных мастей и национальностей он, - во множестве книг и статей – предстает перед нами маменькиным сынком, капризным и сумасбродным светским щеголем. Способным выделяться среди дипломатической братии разве что цветом панталон.

Изощрялись в нападках на Грибоедова и его современники, и люди, лично поэта-дипломата не знавшие, но нападкам некоторых из современников поэта верившие.

Вот, к примеру, то, что поведал в своей эпиграмме «На А.С. Грибоедова» в 1824 г. М.А. Дмитриев:

--- Как он на демона похож! Глаза, черты лица — в точь Фаустов учитель! Одно лишь обнаружит ложь: В стихах-то он не соблазнитель...

А вот привет уже из века XX:

--- „Горе от ума“ есть страшная комедия. Это именно комедия, шутовство, фарс… Она есть гнусность и вышла из гнусной души — из души мелкого самодовольного чиновника министерства иностранных дел... (1915 г., Василий Розанов).

--- Неласковый человек, с лицом холодным и тонким ядовитого насмешника и скептика»; „Горе от ума“… я думаю, — гениальнейшая русская драма; но как поразительно случайна она! И родилась она в какой-то сказочной обстановке: среди грибоедовских пьесок, совсем незначительных; в мозгу петербургского чиновника с лермонтовской желчью и злостью в душе и с лицом неподвижным, в котором „жизни нет“... (Александр Блок)...

А вот люди, знавшие Грибоедова лично и имевшие возможность объективно оценивать, его достоинства и заслуги, говорили совершенно другое.

 ---   Грибоедов при жизни трудился для славы и вполне достиг ее. Но что в моих глазах ставит Грибоедова даже выше всех его литературных заслуг, как велики они ни были, это та настойчивость и неустрашимость, с которою он умел поддерживать достоинство русского имени на Востоке… (К.К. Боде)

--- Кровь сердца всегда играла на его лице...  (А.А. Бестужев)

 --- Грибоедов имел удивительную способность влюблять в себя все его окружающее. Можно сказать смело, что все, что только было около него, любило его. И немудрено: это был такой высокий, чистый, человечественный характер (Д.А. Смирнов)

--- Я видел в нем человека необыкновенного во всех отношениях, и это было тем драгоценней, что он никогда не думал блистать… Главными отличительными его свойствами были… большая сила воли и независимость в суждениях и образе жизни… Искренность, простота и благородство его характера привязывали к нему неразрывною цепью уважения, и я уверен, что всякий, кто был к нему близок, любил его искренно  (К.А. Полевой)

Н.Н. Муравьев-Карский, в своих «Записках 1828 года» конечно, как и многие его современники, выражал некоторое недоумение  по поводу невероятных кульбитов судьбы нашего героя:

--- Грибоедов съездил курьером к государю с донесением о заключении мира с Персиею, получил вдруг чин статского советника, Анну с бриллиантами на шею и 4000 червонцев. Человек сей, за несколько времени перед сим едва только выпутавшийся из неволи, в которую он был взят по делу заговорщиков 14 декабря и в чем он, кажется, имел участие (за что и был отвезен с фельдъегерем в Петербург к допросу), достижением столь блистательных выгод показал редкое умение свое. Сего было мало: он получил еще в Петербурге место генерального консула в Персии с 7000 червонцами жалованья, присвоенными к сему месту. Грибоедов вмиг сделался и знатен, и богат...

Тем не менее, некоторый этот негатив не помешал будущему кавказскому наместнику воздать Грибоедову должное:

--- Правда, что на сие место государь не мог сделать лучшего назначения; ибо Грибоедов, живший долгое время в Персии, знал и хорошо обучился персидскому языку, был боек, умен, ловок и смел, как должно, в обхождении с азиатцами. Притом же, по редким способностям и уму, он пользовался всеобщим уважением и лучше кого-либо умел поддерживать в настоящей славе звание сие как между персиянами, так и между англичанами, имевшими сильное влияние на политические дела Персии...

Муравьев, в отличие от многих диванных экспертов, хорошо знал, сколько времени были знакомы, - Грибоедов и Персия. И как много сил на благо России там Грибоедов потратил.

... В 1816 году в Персию было отправлено посольство. Выехало 203 человека во главе со знаменитым героем Отечественной войны, "проконсулом Кавказа" генералом Ермоловым, которому было поручено выяснить обстановку, посмотреть, что можно уступить Персии.

В 1818 году в Петербурге с почетом был принят посланец шаха, который просил официально признать Аббаса-Мирзу наследником престола. Просьбу удовлетворили.

Дело было в том, что на трон, в случае смерти шаха, могли претендовать два его старших брата, но шах хотел видеть своим наследником Аббаса-Мирзу, который обладал более решительным характером, трезвым умом и энергией.

С официальным письмом о его признании наследником в Иран была отправлена русская дипломатическая миссия из 25 человек во главе с Семеном Ивановичем Мазаровичем, южным славянином, родом из Дубровника.

Секретарем миссии был Александр Сергеевич Грибоедов.

Познакомившийся с Персией через год после начала своей дипломатической карьеры: в Государственную Коллегию иностранных дел Грибоедова приняли после увольнения из армии летом 1817 года. В этой же Коллегии, кстати, числились Кюхельбекер и Пушкин, на которого он указал своему товарищу по университету Чаадаеву, как на поэта с большим будущим.

Деятельность русской миссии в 1819-1821 годы заключалась прежде всего в осуществлении Гюлистанского трактата. С этой точки зрения весьма интересным и показательным представляется вывод из Ирана в Грузию русских перебежчиков, осуществленный А. С. Грибоедовым (трактат предусматривал свободное возвращение русских пленных из Ирана в Россию).

«Голову мою положу за несчастных моих соотечественников». Вывод пленных солдат

... У шаха был "русский батальон", сформированный из солдат, которые либо попали в плен во время военных действий и были соблазнены посулами, либо дезертировали из своих частей, совершив такие поступки, что без серьезного наказания не обошлось бы. Служили там и польские солдаты и даже офицеры, не питавшие к России особой любви. Однако командовал батальоном не офицер, а беглый вахмистр Самсон Яковлевич Макинцев или Самсон-хан, давно прижившийся в Персии, женатый на ассирийке, обзаведшийся хозяйством не хуже ханского и чернявыми чадами.

По Гулистанскому трактату русскому поверенному в делах надлежало бы возвращать в Россию пленных и дезертиров. Мазарович уклонялся от этой щекотливой обязанности. Взвалил ее на себя Грибоедов, в котором крепло убеждение, что изучать свет (или мир, как его называл Лев Толстой) в качестве простого зрителя нелепо. Что пользы от наблюдений, если ты не участвуешь в делах лично?

Еще в Тегеране при всяком удобном случае Грибоедов (в качестве секретаря миссии) встречался на улице с солдатами батальона и говорил им, что они поступили подло, изменив присяге и отечеству, убеждал их вернуться на родину.

Солдаты лучшей в персидской армии части в свободное от службы время крепко пили, чтобы заглушить тоску по родине, но они все же спрашивали, не накажут ли их по возвращении. Грибоедов отвечал, что ручаться не может, но сделает все, что в его силах, чтобы их радушно приняли и устроили на кавказской земле в качестве свободных землепашцев. Тут он надеялся на Ермолова.

Его уговоры имели успех еще и потому, что, во-первых, в батальоне уже год, как не платили жалования, а во вторых, знавшие Грибоедова отмечали его "удивительную, необыкновенную, почти невероятную способность привлекать к себе людей, заставлять их любить себя".

Одновременно с этой работой, Грибоедов постоянно давил на Аббаса-мирзу, который в итоге сдался и повелел семидесяти приведенным Грибоедовым солдатам, чтобы они верою и правдою служили своему государю, как служили ему. Он выразил заботу об их будущности. Тогда Грибоедов напомнил ему, что солдатам давно не платили жалованья, и просил выдать им, сколько следует.

- Нет, нет, нет! - запротестовал наследник престола. - Раз они меня покидают, пусть платит Мазарович.

- Поверенный в делах ваш долг заплатит, - сказал Грибоедов, - но я ожидаю, что ваше высочество сдержит слово и велит привести прочих солдат, желающих идти в родину. Список я имел честь вам подать.

И тут случился скандал. Так как Аббас-мирза позвал бывшего вахмистра Самсона Макинцева. Реакция Грибоедова была мгновенной..

- Как вы вообще можете иметь этого шельму в своем окружении! Стыдно! И еще стыднее показывать его благородному русскому офицеру! И что бы, ваше высочество, сказали вы, если бы наш государь прислал сюда на переговоры беглого из Персии армянина!

- Он мой нукер, - возразил принц.

- Да будь он хоть вашим генералом, для меня он подлец, каналья...

Слово за слово, и началась такая перепалка, что принц больше не захотел иметь с Грибоедовым дела. Но прошли годы, и пришлось...

А пока... 4 сентября 1819 года Грибоедов во главе партии в 168 человек вышел из ворот Тавриза и направился в сторону Нахичевани. Шли ущельями, горными тропами и с высокой горы увидели серые воды громадного соленого озера Урмии. На третий день партия к вечеру добралась до города Маранда. Там ее уже ждали не с добром.

Грибоедов писал оттуда Мазаровичу, что пристав-мехмендар Мухаммед-бек, согласно указу начальства, контрибуцию с местных жителей собирал, но почти все присваивал, держа солдат впроголодь, А когда один больной отстал, и Грибоедов попросил мула, чтобы привезти его, пристав возразил:

- Боже меня сохрани! Если я буду вам помогать подбирать ваших отставших людей, шах-заде мне голову отрубит!

Грибоедов дал себе слово по прибытии на границу выпороть его и продолжал трогательно заботиться о больных и отставших. В Нахичевани их встретили и того хуже. Персы задирали нос, армяне же подпаивали солдат, и показалось Грибоедову, что это неспроста.  Он построил солдат и сказал, что если хоть кто-нибудь хлебнет каплю водки, он всех свяжет и передаст персидскому правительству. На другой день никто на базар за водкой не отпрашивался.

Перед Карабахом, который славился разбойным людом он велел сделать железные наконечники для полсотни пик. Попался по пути армянский караван, шедший в Тавриз. Грибоедов попросил отвезти письмо Мазаровичу, и за этот пустяк с него запросили стоимость 50 телят. Он записал имя армянина в журнал и разразился негодованием на бумаге.

"Что за подлое отродье эти армяне! Никто из них и знать меня не хотел, а при этом всегда на ухо шепчут, что мы их будущие покровители. Хороши протеже! Они продают нас тем самым персам, которые готовы их распинать и варить под любым соусом, еще недавно они сожгли двоих армян в Нахичевани" (И тем не менее, в 1928 году, во исполнение составленного в основном им же Туркманчайского договора,  Грибоедов способствовал восстановлению армянской государственности, о чем будет чуть ниже - shed)

Из Маранда выступили вечером. До ближайшего русского поста оставалось часов десять ходу. "Шум, брань, деньги. Отправляемся; камнями в нас швыряют, трех человек зашибли!" - записал Грибоедов.

Когда встретилась каменистая плоскость, солдаты запели: "Как за реченькой слободушка..." Потом разохотились, спели ладно "Не одна-то во поле дороженька..." и строевую "Солдатская душечка, задушевный друг".

- Спевались ли вы в батальоне? - спросил он солдат.

- Какие, ваше благородие, песни? - ответил один. - Бывало, пьяные без голоса, трезвые о России тужат...

На следующее утро племя достигло русской заставы в Гергерах, где через десять лет  случится печальная встреча Пушкина с изувеченным телом Грибоедова...

Степан Бегичев рассказывал об одном его ощущении: "Однажды сказал он мне, что ему давно входит в голову мысль явиться в Персию пророком и сделать там совершенное преобразование, я улыбнулся и отвечал: "Бред поэта, любезный друг", - "Ты смеешься, - сказал он, - но ты не имеешь понятия о восприимчивости и пламенном воображении азиатцев. Магомет успел, отчего же я не успею?" И тут он заговорил таким вдохновенным языком, что я и начинал верить возможности осуществить эту мысль".

Скажут, эка хватил. Может быть, и жизнью своей за эту гордыню поплатился.

Как бы то ни было, судьба Грибоедова оказалась неразрывно связанной с Персией.

На Северном Кавказе Грибоедов проехал по всему фронту кавказской войны, был свидетелем кровавых стычек с горцами, встретился с Ермоловым и оказался в крепости Грозной в январе 1826 года.

Там его, секретаря генерала по дипломатической части, и арестовали...

Знакомство с декабристами не прошло для Грибоедова даром. 23 января 1826 года в станицу Екатериноградскую приехал фельдъегерь Уклонский с приказом арестовать его. Приказ был получен Ермоловым за ужином. Он вышел в другую комнату, позвал сейчас же Грибоедова и сказал:

–  Ступай домой и сожги все, что может тебя скомпрометировать. За тобой прислали, и я могу дать тебе только час времени.

Грибоедов ушел, и после назначенного срока Ермолов со всею толпою, с начальником штаба и адъютантами пришел арестовать его. Часть бумаг Грибоедова была в крепости Грозной. Ермолов дал предписание командиру взять их и вручить фельдъегерю. В секретном отношении же к барону Дибичу Ермолов заявил, что Грибоедов «взят таким образом, что не мог истребить находившихся у него бумаг; но таковых при нем не найдено, кроме весьма немногих, кои при сем препровождаются; если же впоследствии могли бы быть отысканы оные, то все таковые будут доставлены». В заключение Ермолов сообщил, что Грибоедов во время службы его в миссии при персидском дворе и потом при нем «как в нравственности своей, так и в правилах не был замечен развратным и имеет весьма многие хорошие качества».

По приезде в Петербург курьер привез его в Главный штаб и сдал с пакетом дежурному офицеру… Имя Грибоедова было так громко, что по городу сейчас же пошли слухи: «Грибоедова взяли! Грибоедова взяли!..»

Известна фраза, якобы произнесенная Грибоедовым, о том, что "сто прапорщиков хотят изменить весь государственный быт России" и суждение из письма Ермолова: "Мне не нравится и самый способ секретного общества, ибо я имею глупость не верить, чтобы дела добрые требовали тайны".

Но в ходе следствия неудавшийся диктатор князь Трубецкой показал, будто знает со слов Рылеева, что тот принял в тайное общество Грибоедова, который состоял при генерале Ермолове. Хотя Рылеев отрицал это, поэта решили арестовать.

Следствие выявило необоснованные слухи среди декабристов, что Ермолов мог взять с Кавказа дивизию пехоты, две батареи артиллерии, две тысячи казаков и пойти на Петербург.  Это была чистая фантастика. Среди кавказских офицеров членов тайных обществ не обнаружили, но государь все же не доверял Ермолову, хотя управляющий сыскным отделением фон Фок докладывал ему сообщение Талызина, адъютанта проконсула:

"Сам Грибоедов признавался мне, что Сардарь-Ермулу, как азиатцы называют Ермолова, упрям, как камень, что ему невозможно вложить какую-нибудь идею". И там же: "Более всех Ермолов любит Грибоедова за его необыкновенный ум, фанатическую честность, разнообразность знаний и любезность в обращении".

Допрашивать его водили в крепость. На первом же допросе Грибоедов начал, письменно отвечая на данные ему вопросные пункты, распространяться о заговорщиках: «Я их знаю всех» и пр. В эту минуту к его столу подошло одно влиятельное лицо (вроде бы - Любимов) и взглянуло на бумагу.

– Александр Сергеевич! Что вы пишете! – сказал подошедший. – Пишите: «Знать не знаю, ведать не ведаю».

Грибоедов так и сделал, да еще написал ответ довольно резкий. «За что меня взяли – не понимаю; у меня старуха-мать, которую это убьет, и пр.». По прочтении этого отзыва заключили, что не только против него нет никаких улик, но что человек должен быть прав, потому что чуть-чуть не ругается».

Четыре месяца пришлось Грибоедову провести в заключении, находя утешение лишь в чтении и занятиях, о чем свидетельствуют его записочки друзьям, исполненные просьб прислать то «Чайльд Гарольда», то стихотворения Пушкина, то карту Греции, то какую-то «Тавриду» Боброва, то «Дифференциальное исчисление» Франкёра.

В первых числах июня 1826 года Грибоедов, совершенно оправданный, был освобожден из-под ареста. Его признали непричастным к тайному обществу Император написал на деле: "Выпустить с очистительным аттестатом", велел произвести в надворные советники, выдать годовое жалование не в зачет.

Грибоедов не был ни карьеристом ("рожден для другого поприща"), ни маменькиным сынком, боявшимся нарушить свою клятву, просто были иные времена, а он считал себя дельным человеком, обязанным выполнять свой долг по отношению к Отечеству, что не мешало ему хлопотать за разжалованных декабристов, появившихся во множестве в кавказском войске.

Сыграло роль, разумеется, и "честолюбие, равное его дарованиям". Он знал, что при Паскевиче будет деятелем, от которого зависят важные дела, а не умником, которого Ермолов снисходительно удостаивал своих бесед. "Как ни люблю Алексея Петровича, но, по совести сказать, на что я ему надобен?"

И в апреле 1827 года Паскевич уже просит высочайшего соизволения впредь находится при нем иностранной коллегии надворному советнику Грибоедову для заграничных сношений, а также получать жалование, что было положено отбывшему Мазаровичу.

Весной 1827 года персидская война дала Грибоедову несколько случаев участвовать в военных действиях. Он был во всех важнейших делах того времени, выказывая пыл и горячность бывалого наездника. Гусарская кровь не раз заговаривала в молодом дипломате, и он с каким-то фатализмом приучал себя переносить опасности.

Вот что впоследствии, - у князя В.Ф. Одоевского, в присутствии Кс. Полевого, - рассказывал Грибоедов о своих ощущениях, испытанных им тогда под градом неприятельского огня.

«... в последнюю персидскую кампанию во время одного сражения мне случилось быть вместе с князем Суворовым. Ядро с неприятельской батареи ударилось подле князя, осыпало его землей, и в первый миг я подумал, что он убит.

Это разлило во мне такое содрогание, что я задрожал. Князя только оконтузило, но я чувствовал невольный трепет и не мог прогнать гадкого чувства робости. Это ужасно оскорбило меня самого. Стало быть, я трус в душе? Мысль нестерпимая для порядочного человека, и я решился, чего бы то ни стоило, вылечить себя от робости, которую, пожалуй, припишете физическому составу, организму, врожденному чувству. Но я хотел не дрожать перед ядрами, в виду смерти, и при случае стал в таком месте, куда доставали выстрелы с неприятельской батареи. Там сосчитал я назначенное мною самим число выстрелов и потом тихо поворотил лошадь и спокойно отъехал прочь. Знаете ли, что это прогнало мою робость? После я не робел ни от какой военной опасности. Но поддайся чувству страха – оно усилится и утвердится».

После этого Грибоедов выказывал такую неустрашимость в продолжение всей дальнейшей кампании, что обратил своею храбростью внимание Паскевича, который в письме к матери Грибоедова извещал ее: «Наш слепой (т. е. близорукий) совсем меня не слушается: разъезжает себе под пулями, да и только!».

Война окончилась Туркманчайским миром, следствием которого было и присоединение к России северо-восточной Армении. В переговорах о мире Грибоедов принимал деятельное участие.

Джеванбулакская победа и взятие Аббас-Абада послужили Паскевичу предлогом сделать неприятелю предложение о мире, так как император Николай желал воспользоваться для этой цели первыми же успехами русского оружия.

Завязались переговоры, 13 июля (1827 года) к Паскевичу приехал Мирза-Салех, уполномоченный от Аббаса-Мирзы. Паскевич принял его в тот же день и объявил ему прямо, что территориальные требования России ограничиваются берегами Аракса, но вознаграждение за все убытки, понесенные ею от войны, должно быть заплачено персидским правительством немедленно и безоговорочно. Мирза-Салех ответил, что шах едва ли согласится на эти условия. “А я советовал бы ему согласиться,– резко возразил Паскевич,– иначе, чем дальше пойдем мы, тем больше возрастут требования: ваше вероломство должно быть наказано, дабы все знали, что значит объявить войну России”.

В ходе таких косвенных переговоров, Паскевич понял, что персидские посредники не смели писать наследному принцу со всей необходимой откровенностью и что, таким образом, персияне никогда не узнают ни истинного положения дел, ни средств, которыми располагает Россия для ведения войны, ни опасностей, грозящих Персии в том случае, если мир не будет заключен немедленно.

Это обстоятельство побудило Паскевича совершенно отстранить персидского сановника от участия в переговорах и отправить от себя доверенное лицо, которое могло бы лично внушить Аббасу-Мирзе серьезность требований России и что изменены они уже не будут.

Грибоедов уже с 1817 года был секретарем при персидской миссии, долго занимался изучением восточных языков и вообще прекрасно освоился с краем. Поэтому Паскевич и остановил свой выбор на нем. Грибоедову приказано было отправляться в персидский стан и представить на усмотрение персидского принца:

1) что Эриванская и Нахичеванская провинции уже принадлежат России фактически, так как заняты русскими войсками: две крепости в них продержатся не долго, и, следовательно, уступить эти области все равно придется теперь или позже;

2) что чем дольше продлится война, тем более будет потрачено на нее денег персиянами, и, стало быть, если они решатся уплатить известную сумму, то тем избегнут будущих военных расходов, которые далеко превзойдут цифру, оспариваемую ими теперь; что, наконец, по мере успехов будут возрастать и требования России, в сравнении с которыми нынешние покажутся уже умеренными.

Снабженный такой инструкцией, Грибоедов 20 июля выехал из Аббас-Абада и в тот же день вечером прибыл в деревню Каразиадин, лежащую верстах в двадцати восьми от поля знаменитой Джеванбулакской победы. Здесь он должен был остановиться и ожидать приглашения Аббаса-Мирзы, находившегося в то время в горах, и лишь на другой день намеревавшегося спуститься или к Каразиадину, или в Чорсскую долину. К палатке Грибоедова поставлен был почетный караул, и все условия вежливости были соблюдены “даже до излишества”.

21 июля, поутру, подошва гор, к югу от Каразиадина, запестрела вооруженными толпами конных и пеших сарбазов. На огромном пространстве разбит был там обширный лагерь, а в час пополудни Грибоедов был приглашен к наследному принцу.

 

Аббас-Мирза принял его в своей палатке, окруженный некоторыми из своих приближенных. Он был одет очень просто, и только золотой кушак с бриллиантовой застежкой охватывал его стройную фигуру, да на боку висела сабля в бархатных ножнах с золотой оправой и с рукоятью, унизанной алмазами. Несмотря на смуглый цвет лица и длинные черные усы, в чертах наследного принца проглядывали изнеженность и женственность.

Он начал беседу с того, что много и горько жаловался на Ермолова, Мазаровича и Северсамидзе как на главных, по его мнению, зачинщиков войны. Грибоедов возразил на это, что неудовольствия, по случаю спора о границах, были обоюдные, но что военные действия никогда бы не начались, если бы шах-заде сам не вторгся в русские пределы.

– Во всяком случае,– заключил он,– если бы это было и так, то вы имели законный путь обратиться с жалобой, и государь, конечно, не оставил бы ее без внимания. Между тем ваше высочество поставили себя судьей в собственном деле и предпочли решить его оружием. Но тот, кто первый начинает войну, никогда не может сказать, чем она окончится.

– Да, это правда,– отвечал принц,– военное счастье так переменчиво...

– В прошлом году,– продолжал Грибоедов,– персидские войска внезапно и довольно далеко проникли в наши владения; нынче мы прошли Эриванскую и Нахичеванскую области, стали на Араксе и овладели Аббас-Абадом.

– Овладели!.. Взяли! – с живостью заговорил Аббас-Мирза.– Вам сдал ее зять мой... Трус... женщина... хуже женщины!..

– Сделайте против какой-нибудь крепости то, что мы сделали, и она сдастся вашему высочеству,– спокойно сказал Грибоедов.

– Нет! Вы умрете на стенах, ни один живой не останется. Мои не умели этого сделать, иначе вам никогда бы не овладеть Аббас-Абадом.

– Как бы то ни было,– возразил Грибоедов,– но при настоящем положении вы уже третий раз начинаете говорить о мире. Теперь я прислан сообщить вам последние условия, помимо которых не приступят ни к каким переговорам: такова воля нашего государя.

– Послушаем,– сказал принц,– но разве должно непременно толковать о мире, наступая на горло, и нельзя рассуждать о том, что было прежде?

Тут Аббас-Мирза распространился о безуспешности своих желаний жить в добром согласии с русскими, под сенью благорасположения к нему императора. Обвинения пограничных начальников, и русских и своих, и потом неистощимые уверения в преданности к государю,– все это настолько быстро следовало у него одно за другим, что Грибоедов не мог возражать, и молчал. Из некоторых слов он заметил, однако, что личный характер императора Николая, его твердость и настойчивость во всех предприятиях сильно действуют на воображение принца.

– Я знаю решительные свойства великого императора,– говорил между прочим Аббас-Мирза,– и не один я: об этом свидетельствуют теперь все сыновья и братья европейских государей и их послы, приезжавшие поздравить его со вступлением на престол.

– Как же, имея такое представление о нашем государе,– сказал Грибоедов принцу,– вы решились оскорбить его в лице посланника, которого задержали против самых священных прав, признаваемых всеми государствами? И вот, кроме убытков, понесенных нами при вашем нападении, кроме нарушения границ, теперь оскорблена и личность самого императора, а у нас честь государя – есть честь народная.

“При таких словах,– рассказывает Грибоедов,– Аббас-Мирза был как бы поражен какой-то мыслью, и так непринужденно, громко и красноречиво раскаялся в своем поведении, что мне самому уже ничего не оставалось прибавить”.

После этого Аббас-Мирза приказал всем выйти из палатки; остались в ней только принц, Грибоедов с переводчиком, да спрятанный за занавесью человек, в котором Грибоедов скоро узнал Аллаяр-хана. Аббас-Мирза приготовился слушать условия.

Но едва Грибоедов подробно объяснил ему, чего требовало русское правительство, как шах-заде поднялся с места в порыве сильнейшего раздражения.

– Так вот ваши условия! – воскликнул он.– Вы их предписываете шаху Персидскому, как своему подданному! Уступку двух областей, дань деньгами!.. Но когда вы слышали, чтобы шах персидский делался подданным другого государя? Он сам раздает короны... Персия еще не погибла... И она имела свои дни счастья и славы...

– Но я осмелюсь напомнить вам,– возразил Грибоедов,– о Гуссейн-шахе Сефеви, который лишился престола, побежденный афганцами. Представляю собственному просвещенному уму вашему судить, насколько русские сильнее афганцев.

– Кто же хвалит за это шаха Гуссейна! – воскликнул принц в негодовании.– Он поступил подло. Разве и нам последовать его примеру?..

– Я вам назову другого великого человека, императора Наполеона, который внес войну в русские пределы и заплатил за это утратой престола.

– И был истинным героем! – воскликнул Аббас-Мирза.– Он защищался до самой последней крайности. А вы, как всемирные завоеватели, вы хотите захватить все и требуете от нас и областей, и денег...

– При окончании каждой войны, несправедливо начатой с нами,– говорил Грибоедов,– мы отдаляем наши пределы, и вместе с тем и неприятеля, который отважился переступить их. Вот почему в настоящем случае требуется уступка областей Эриванской и Нахичеванской. Деньги также есть род оружия, без которого нельзя вести войну. Это не торг, ваше высочество, даже не вознаграждение за причиненные убытки. Требуя денег, мы только лишаем неприятеля способность вредить нам долгое время.

После шестичасовой беседы Грибоедов возвратился, наконец, домой и ночью занялся составлением условий перемирия.

Эти условия должны были рассматриваться вечером, но Грибоедов внезапно заболел и слег в постель со всеми признаками горячки – действие губительного местного климата,  и его бросало то в сильнейший жар, то в холод.

Аббас-Мирза воспользовался болезнью Грибоедова, чтобы составить свой проект перемирия, который и был одобрен шахом. Курьеры к нему и от него скакали беспрестанно. Шах ставил непременным условием, чтобы на время перемирия русские отступили к Карабагу, а Аббас-Мирза к Тавризу, и, таким образом, Нахичеванская область осталась бы нейтральной. Соглашаясь на то, чтобы в Аббас-Абаде остался русский гарнизон и даже принимая на себя его продовольствие, он требовал, чтобы Эчмиадзин был очищен, а для охраны Божьего храма предлагал назначить туда двух приставов, персидского и русского.

Грибоедов еще был в постели, когда Мирза-Мамед-Али вручил ему этот проект перемирия. Статьи об оставлении Эчмиадзина и Нахичеванской области он тотчас же вычеркнул. Персияне не прекословили, но, за всем тем, в этот день ничего не было окончено.

24 числа переговоры возобновились. “И я,– рассказывает Грибоедов,– в течение целого дня должен был выдерживать диалектику XIII столетия”.  (То есть, в отношении него, - больного, с высоченной температурой - делали то же, что и потом Грибоедов в Тегеране (и за что его осуждали доброхоты), когда долго держал шаха в тяжелой короне и парадном облачении на переговорах: «В силу этого убеждения Грибоедов с первых же дней пребывания в Тегеране нимало не заботился о соблюдении персидского этикета и на каждом шагу нарушал его. Так, во время первой же аудиенции он просидел час перед шахом, восседавшим в короне и тяжелой одежде, унизанной драгоценными камнями, и шах был очень утомлен столь долгим визитом. Во время второй аудиенции Грибоедов опять просидел очень долго, так что шах в утомлении прекратил аудиенцию, произнеся: «Мураххас» (отпускаю)».)

“Мы не имеем надобности в прекращении военных действий,– говорил Грибоедов.– Мысль об этом принадлежит шах-заде. Я представил ему условия, на которых оно с нашей стороны может быть допущено. Вольны принять их или нет, но мой усердный совет, чтобы успокоить край и особу шаха в его преклонных летах, да наконец для собственной безопасности и Аббаса-Мирзы,– принять просто мир, который даруется им на известных условиях”. Говорили очень долго.

Посторонних разговоров было много, Грибоедов оставался у шах-заде еще дольше, чем в первый раз. Аббас-Мирза коснулся, между прочим, опять и ненавистного ему Ермолова. Сравнивая действия двух главнокомандующих, он говорил, что самым опасным оружием Паскевича считает то человеколюбие и справедливость, которые он оказывает всем мусульманам. “Мы знаем,– говорил Аббас-Мирза,– как он вел себя против кочевых племен на пути к Нахичевани: солдаты никого не обижали, Паскевич принимал всех дружелюбно. Этот способ приобретал доверие в чужом народе и мне известен; жаль, что я один во всей Персии понимаю его. Так действовал я против турок, так поступал и в Карабаге в кампанию прошлого года. Гассан-хан, напротив, ожесточил против себя всю Грузию, и в этом отношении усердствовал вам, сколько мог. Ермолов, как новый Чингис-хан, отомстил бы мне опустошением несчастных областей, велел бы умерщвлять всякого, кто попадет к нему в руки,– и тогда, об эту пору, две трети Азербайджана уже стояли бы у меня под ружьем, не требуя от казны ни жалования, ни продовольствия”.

Грибоедов ответил, что генерал Ермолов так же, как и нынешний главнокомандующий, наблюдал пользу государства и что можно к одной и той же цели идти различными путями.

Аудиенция кончилась в три часа пополудни, и Грибоедов, приняв от Аббаса-Мирзы письмо на имя Паскевича, в тот же день выехал из персидского лагеря...

Так, ни шатко, ни валко и тянули персы времечко, надеясь выторговать для себя более благоприятные условия.  Пока в феврале 1828 года не пришло время подписывать мирный договор. На условиях России.

... В сорока трех верстах от Миане, на пути из Тавриза, расположена небольшая деревня Туркманчай. Этому ничтожному селению, едва известному во времена Паскевича в ближайших центрах Персии, суждено было оставить свое имя в истории.

Получив известие, что Аббас-Мирза, по повелению шаха, едет навстречу русским войскам для подписания мирного договора, Паскевич тотчас послал нарочного, чтобы просить наследного принца остановиться в деревне Туркманчае. Место это было выбрано, по словам самого Паскевича, потому, что в окрестностях находится много деревень, которые могли достаточно обеспечить продовольствие войск

Паскевич приехал в Туркманчай только шестого февраля. Его встретили уланы и батальон пехоты за деревней. Он обошел войска, приветливо здоровался с солдатами и остался ими чрезвычайно доволен. “Я нашел их,– говорит он,– в исправности, и даже одежду – порядочной. А не надо терять из виду, что эти роты стояли в Уджане бивуаком при двадцатиградусных морозах, а летом, под Аббас-Абадом, выдерживали пятидесятишестиградусный зной”.

Квартира для Паскевича была отведена в доме деревенского старосты. Домик этот, любопытный для каждого русского, и поныне сохраняется в том виде, в каком он был во времена персидской войны; он весьма невелик, одноэтажный и состоит всего из двух комнат, разделенных между собой коридором; в каждой комнате по одному окну, и так как стекла в них разноцветные, то в комнатах всегда царствует полусвет; наверху – бельведер с маленьким помещением, на дворе – прекрасный цветник, также маленький,– и все это обнесено, по восточным обычаям, высокой глиняной стеной. Паскевич занял в доме только одну комнату, оставив другую для Аббаса-Мирзы. Здесь и решилась судьба Персии, а в лавровый венок России вплелась новая ветвь славы.

Местные жители долго помнили и хранили предание о том, как жили в доме туркменчайского старосты Паскевич и наследник Персидского царства. “Велик наш падишах,– говорил впоследствии хозяин домика одному русскому путешественнику, посетившему Туркменчай в 1839 году,– но ваш еще больше! Когда жил здесь Паскевич, наш Аббас-Мирза, бывало, все ходит за ним, все просит его,– такой смирный стал... А на дворе, бывало, целый день музыка гремит, а за деревней сотни пушек стояли”...

При данных обстоятельствах переговоры, конечно, затянуться надолго не могли, да притом и все пункты уже были уже рассмотрены и утверждены Аббасом-Мирзой. Русское правительство, нужно добавить, и само склонялось уже на уступки, готово было ограничить контрибуцию всего пятью курурами. Паскевич, однако, скрыл это решение,– и Аббас-Мирза согласился на все.

С девятого на десятое февраля (1828 года), ровно в полночь, в момент, объявленный персидским астрологом самым благоприятнейшим,– мир был подписан. Сто один пушечный выстрел немедленно возвестил об этом событии войскам и народу. В лагере прогремело “ура”, персияне сами изъявляли живейшую радость, поздравляли и обнимали друг друга.

По туркменчайскому трактату Персия уступала России Эриванское и Нихичеванское ханства, причем обязывалась не препятствовать переселению в русские пределы армян, предоставить России исключительное право плавания по Каспийскому морю и заплатить десять куруров, или двадцать миллионов рублей серебром, контрибуции.

Когда трактат был подписан, Аббас-Мирза предложил снять с края постоянную угрозу военной бури, которая заключалась в стоящих друг против друга враждебных войсках. Предложение было принято. Персидские войска, занимавшие Зангам, отступили к Тегерану, русский авангард, стоявший в Миане, отошел к Тавризу, а графу Сухтелену послано было приказание очистить Ардебиль, город, в котором Аббас-Мирза должен был иметь свою временную резиденцию до окончательного выступления русских войск из Азербайджана. Но когда именно русские должны будут очистить Азербайджан, долго оставалось нерешенным вопросом.

Дело в том, что, по настояниям Паскевича, из числа десяти куруров семь – должны были быть внесены прежде, чем войска оставят Тавриз (по совету Грибоедова - shed); в обеспечение восьмого курура русские временно оставляли за собой Хойскую провинцию, а уплата остальных двух куруров была рассрочена персиянам на несколько лет...

Выступление русских войск из Тавриза началось 22 февраля, когда из города вышла первая колонна, и продолжалось до 8 марта.

И все это время население города провело в тревоге, усложнившей для русских войск и без того хлопотливое дело. Произошло это, между прочим, оттого, что вместе с войсками готовился уехать из Тавриза и глава мусульманского духовенства, тавризский “муджтехид” Ага-Мир-Феттах-Сеид, пожелавший переселиться в Россию.  И заявивший, что не деньги и почести влекут его в Россию, а исключительно привязанности к народу, который он имел случай узнать и среди которого решился окончить свою жизнь. Толпа, которой он о своем решении сообщил, отвечала воплями и рыданиями.

Когда дорожная коляска Феттах-Сеида, окруженная казачьим конвоем, выехала из ворот дома; за ней бросилась толпа. Многие кидались под лошадей, все – целовали руки его и просили на память куски его одежды. Верст пять за городскую заставу провожала его толпа; но вот экипаж понесся во всю прыть, и – народ отстал...

На следующий день, 8 марта, утром, выехал из Тавриза Паскевич, а в полдень Аббас-Мирза имел торжественный въезд в свой загородный дворец,– и торжественный и печальный в одно и то же время. Управляющий тогда Азербайджанской областью генерал-майор барон Остен-Сакен, еще оставшийся в городе, так рассказывает об этом в своих записках:

“Положение Аббаса-Мирзы, при возвращении в Тавриз, было самое неприятное, которое стеснило бы и умнейшего из умных. Но я был свидетелем забавной сцены, выразившей и находчивость его, и дерзость в высшей степени. Я оставался в Тавризе с последней колонной войск до приезда Аббаса-Мирзы, которому должен был передать управление Азербайджанским краем. Я ожидал его с почетным караулом в загородном дворце, вокруг которого толпились тысячи народа. После приветствия, обращенного к солдатам, Аббас-Мирза пригласил меня с собой в комнату. Войдя, мы подошли к окну, и я с возрастающим любопытством ожидал, что он скажет народу. Я приказал переводчику слушать со вниманием и передать мне все буквально. Вот вкратце слова его:

“Несчастье, ниспосланное нам Богом, да послужит для нас уроком. Взгляните на этот дворец; здесь зимовала казачья бригада. И что же? Прутика не тронуто, как будто бы я поручил мой дворец лучшему хозяину. А вас, негодяев, куда ни поведу,– вы везде грабите, жжете и убиваете. Вас встречают и провожают проклятиями. Может ли быть над вами благословение неба?”

Народ был ошеломлен такой речью,– но разразился знаками одобрения.

Как только Аббас-Мирза приехал в загородный дворец, последние русские войска, полки Херсонский и Грузинский, покинули Тавриз, чтобы дать ему возможность в тот же день торжественно вступить в свою резиденцию и уже в отсутствие гяуров встретить 9 марта, то есть навруз, новый мусульманский год.

Результаты войны были, в самом деле, необыкновенно богаты для России, и это умели оценить уже ближайшие ее современники.

“Многие,– говорит один из них - приписывали причины этой войны интригам самого Ермолова, из желания прославить себя. Что он бесцеремонно обращался с персидским двором, часто задирал его и всячески старался мешать влиянию англичан в Персии – это правда; что он завистливым оком смотрел на богатую Эриванскую провинцию, нужную нам, сверх того, для обуздания разбойнических кочевых татар, живших тогда на пограничной черте и имевших поддержку в эриванском хане,– это тоже несомненно.

Но в сравнении с лордом Клейвом или Гастингсом Ермолов был ангел чистоты. И если интрига его вывела персиян из терпения и понудила начать войну, самую счастливую для России по легкости завоеваний и полученной огромной контрибуции, втрое покрывавшей расходы,– то Ермолову за эту важную для наших польз интригу следует поставить памятник, с означением, впрочем, на пьедестале и услуги англичан тогдашней Ост-Индской компаний, как подстрекателей персиян к вторжению в русские пределы”.

Заключение мира праздновалось в Петербурге с особенной торжественностью. Признательный монарх щедро наградил вождя победоносных русских войск. За Аббас-Абад Паскевич получил орден св. Владимира 1-го класса, за взятие Эривани – Георгия 2-ой степени, за заключение мира – миллион рублей ассигнациями из взятой контрибуции, за присоединение к русским владениям Армянской области с главным городом Эриванью он возведен в графское достоинство, с титулом Эриванского.

3 июня 1828 года шах подписал мирный трактат, а 4 числа Фелькерзам и русский консул Амбургер были приняты им в торжественной аудиенции. Шах, видимо, уже примирился с понесенными потерями; он говорил Амбургеру, что война была даже полезна Персии в том отношении, что соединила ее с русским государством теснейшей дружбой.

Последний, заключительный акт Персидской войны совершился 29 июля 1928 года, под стенами только что покоренной тогда русскими турецкой крепости Ахалкалаки. Там произошел размен ратификаций мирного договора между Россией и Персией.

В этот день, когда спала жара, весь генералитет и все офицеры, находившиеся при главной квартире, собрались к ставке главнокомандующего; тут же выстроен был весь сорок второй егерский полк и дивизион сводного уланского полка в парадной форме. В семь часов вечера музыка возвестила приближение персидского посланника, Мирзы Джафара. Он нес в руках, под золотой парчой, ящик с мирным договором. Ему предшествовали комендант главной квартиры и несколько ассистентов, из офицеров разных полков. Войска отдавали честь, играла музыка. Паскевич, окруженный блестящей свитой, принял посланника в своем шатре, где перед ним на столике стоял обитый малиновым бархатом ящик, верхнюю крышку которого украшали пять золотых орлов, а края выложены были золотыми позументами. В этом-то ящике, обшитом внутри дорогим атласом, хранились три свитка туркменчайского договора на тонком белом пергаменте, подписанных собственноручно императором Николаем. К каждому из свитков привешена была, на золотом шнуре с кистями, государственная печать, сохранявшаяся в отдельном золоченом футлярчике.

Персидский трактат, за подписью Фет-Али-Шаха, уложен был в ящик, обшитый снаружи чистым золотом с вытесненными на нем цветами в азиатском вкусе. Самый трактат был вписан в книгу с богатым парчовым переплетом.

Такая роскошь трактатов, по сравнению с трактатами прошлых времен, была чрезвычайна; еще за сто лет перед этим мирные договоры европейских держав не имели и тени великолепия. Славный, например, Нейштадтский трактат был привезен к Петру в двух простых деревянных лубках, перевязанных простой бечевкой...

Московская Оружейная палата после этой войны пополнилась новым сокровищем. Это был драгоценный трон Аббаса-Мирзы, завоеванный в Тавризе и представляющий собой старинное кресло с резной раззолоченной работой, обитое малиновым бархатом.

Остальные трофеи, включая богатую Ардебильскую библиотеку с драгоценными манускриптами Персии, отправлены были в Петербург.

Государь должен обходиться с чиновниками вежливо, а чиновники должны служить ему с преданностью (Конфуций)

События, имевшие место до и после подписания Туркманчайского договора, показывают, что не все так было однозначно (с) при императорском дворе. Где, судя по всему, имели место свои терки.

Для подписания договора Нессельроде неожиданно присылает главным представителем от России  некоего Обрес(з?)кова. А Паскевич фрондирует:

- во-первых, он показывает, что не намерен следовать всем инструкциям Нессельроде в отношении Туркманчайского договора...

- во-вторых, привезти договор в столицу России он доверяет не посланцу Нессельроде (подпись которого, - посланца) стоит под договором, а своему протеже, - Грибоедову, которого и приветствует в Питере артиллерийский салют (И.Ф.Паскевич, признавая его заслуги, докладывал императору: «Я осмеливаюсь рекомендовать его как человека, который был для меня по политическим делам весьма полезен. Ему обязан я мыслью не приступать к заключению трактата прежде получения вперед части денег; и последствия доказали, что без сего долго бы мы не достигли в деле сем желаемого успеха»).

- в-третьих, в эту игру вступает и силовик:  Обрес(з?)ков неожиданно заторопился к своей невесте, а шеф жандармов, Бенкендорф, вскоре сообщает честному народу, что подписант (Туркманчайского договора) находится, оказывается, «под полным польским влиянием».

... Что же касается дальнейшей судьбы Грибоедова... Казалось бы, государь чуть человека не упек в Сибирь, зачем же этому человеку служить такому государю ?

Тем более, если принять во внимание слова, сказанные Грибоедовым Бегичеву в Москве по пути в столицу:  «... Все, чем я до сих пор занимался, – для меня дела посторонние. Призвание мое – кабинетная жизнь. Голова моя полна, и я чувствую необходимую потребность писать».

Но, как уже отмечалось выше, - Грибоедов «считал себя дельным человеком, обязанным выполнять свой долг по отношению к Отечеству», и, несомненно, был честолюбив.

А после встречи с императором Грибоедов с удивлением отметил, насколько хорошо император знает и понимает ситуацию в Персии:

"К счастию, я нашел в особе моего государя такое быстрое понятие, кроме других качеств, что полслова достаточно в разговоре с ним, он уже наперед все постигает".

Отметил Грибоедов и отменную вежливость государя, сказавшего " что он очень доволен, что побыл со мною наедине".

На высочайшей аудиенции было объявлено, что Паскевич получил титул графа Эриванского и миллион рублей, Грибоедов - чин статского советника, орден св. Анны 2-й степени и четыре тысячи червонцев. Теперь, казалось бы, можно и в отставку.

Но не тут-то было. Мазарович давно покинул службу. Назревала война с Турцией, и в Персии нужен был опытный человек. Предложили ехать Грибоедову, но он отказался, сказав, что там нужен человек с чинами, полномочный посол, как у англичан, а не статский советник, штатский полковник, которых в России пруд пруди... Министр Нессельроде улыбался, полагая, что имеет дело с честолюбцем.

Его вроде бы оставили в покое, а через неделю объявили царскую волю о назначении.

Грибоедова после этого назначения явно обуревали двойственные чувства. Ведь с одной стороны, это честь. А с другой, - билет на смертную казнь. На свою казнь.

Действительно, Грибоедов сделал завидную служебную карьеру; но это назначение, которого Грибоедов отнюдь не добивался, только увеличило его грустное настроение. Мрачное предчувствие, видимо, тяготило его душу.

"Да и само назначение меня полномочным послом в моем чине, - писал он , - я должен считать за милость, но предчувствую, что живой я из Персии не возвращусь".

В апреле объявлена война с Турцией, а он назначен министром-резидентом в Персии. Он сам себе составляет инструкцию, но говорит многим, и Пушкину тоже, о неизбежности своей гибели. Как-то раз Пушкин начал утешать его, Грибоедов ответил: “Вы не знаете этого народа (персиян), увидите, что дело дойдет до ножей”. Еще определеннее выразился он А. А. Жандру, сказав: “Не поздравляйте меня с этим назначением: нас там всех перережут. Аллаяр-хан – мой личный враг и никогда не подарит он мне Туркменчайского договора”...

А о пользе этого назначения его сослуживец, а впоследствии наместник на Кавказе Н.Н. Муравьёв-Карский, сказал так:

«Грибоедов в Персии был совершенно на своём месте… он заменял нам там единым своим лицом двадцатитысячную армию, и не найдётся, может быть, в России человека столь способного к занятию его места. Он был настойчив, знал обхождение, которое нужно было иметь с персиянами… Поездка его в Тегеран для свидания с шахом вела его на ратоборство со всем царством персидским. Если б он возвратился благополучно в Тавриз, то влияние наше в Персии надолго бы утвердилось… И никто не признал ни заслуг его, ни преданности своим обязанностям, ни полного и глубокого знания своего дела!».

Переселение армян

Статье XV договора, касавшейся, в первую, армян Иранского государства и их имущества, Россия придавала большое значение. В частности, один из русских чиновников писал по этому поводу: «К числу бессмертных подвигов минувшей войны с Персией бесспорно принадлежит переселение из Персии армян в наши провинции».

Выше отмечено, что немаловажную роль в составлении именно этой статьи XV Туркменчайского договора сыграл именно Грибоедов.

В нынешних горячих спорах заинтересованных сторон по Нагорному Карабаху одна из них любит цитировать приведенные чуть выше слова Грибоедова: "Что за подлое отродье эти армяне!...». Утверждая при этом, что именно эти слова выражали истинное отношение дипломата к армянскому вопросу, а последующие его действия были, якобы, неискренними, вынужденными, идущими вразрез его убеждениям.

Вряд ли это так. Ведь те слова были сказаны начинающим дипломатом 24-25 лет от роду, - под впечатлением неприятного частного эпизода, имевшего место при выводе Грибоедовым в Россию пленных русских солдат.

А почти через 10 лет Грибоедов уже был опытным дипломатом-патриотом, действовавшим в интересах Отечества.  И знавшим к тому времени об активном участии многих армян и в боевых действиях на стороне русских войск, и в помощи нашим войскам продовольствием.

Как известно, Грибоедов добился включения в Туркменчайский договор специальной XV статьи, которая стала юридической базой для массового переселения армян из Персии на территории вновь захваченных азербайджанских ханств. К этому добавим, что именно Грибоедов остро обозначил вопрос о необходимости взятия Иреванского и Нахчыванского ханств, что в конечном итоге обеспечило армян территорией для их проживания. Историки свидетельствуют, что приказ, зачитанный в день взятия Иреванской крепости перед войсками, был составлен лично Грибоедовым.

Интересно, что позже Грибоедов был награжден учрежденной Николаем I медалью - "За взятие Эривана". Важный факт - он был награжден боевой медалью до заключения Туркменчайского мира, именно за участие в Иреванском походе. И об этом, в частности, свидетельствуют слова генерала А.П. Ермолова: "Видел награду Грибоедова до заключения мира, следовательно, за дела военные".

 

Литография К. Беггрова по картине В. И. Мошкова «Переселение 40 000 армян из Персии на родину, предпринятое при участии А. С. Грибоедова»

Уже через несколько месяцев после подписании договора, 26 июля 1828 года в письме к К.В. Нессельроде, Грибоедов рапортовал  о пребывании крупной партии армян, вступивших в новые границы империи:

"Армянский архиепископ Нерсес, прибывший из Эчмиадзина, говорил мне много насчёт переселения 8000 семейств армян, которые пришли из-за р. Аракс, чтобы поселиться в наших провинциях; вследствие этого Марага, Салмас и Урмия почти обезлюдели, что для Аббас-Мирзы, согласно финансовому вычислению персов, составляет потерю в 100.000 туманов ежегодного дохода, или 4 курура капитала; это его чрезвычайно огорчило". (то есть, Грибоедов этими действиями еще больше настроил против себя персов - shed  )

Из "Записок о переселении армян из Персии в наши области", составленных уже после заключения Туркменчайского договора в 1828 году, узнаем, что Грибоедов предлагал передать 30 тысячное поголовье скота Иреванского Сардара не армии и не казне, а новоприбывшим армянам, чтобы пополнить их хозяйство.

Поразительно, с какой настойчивостью Грибоедов следил за выполнением обязательств, взятых персидской стороной в отношении переселенцев. Вот что пишет Грибоедов 3 декабря 1828 г. из Тебриза в Петербург В.С.Миклашевичу: "К нам перешло до 8 тысяч армянских семейств, и я теперь, за оставшееся их имущество не имею ни днем, ни ночью покоя, однако охраняю их достояние и даже доходы, все кое-как делается по моему слову".

В другом письме, отправленном графу И. Ф. Паскевичу 23 августа 1828 г. из Тифлиса, Грибоедов пишет: "Я слышал, что перешедшие к нам армянские семейства будущею зимою будут лишены средств к пропитанию".

И вскоре Грибоедов добивается согласия графа Паскевича на выделение переселенцам хлеба на общую сумму 30000 туманов, в счет персидских контрибуций. Туркменчайский трактат обязывал Персию платить России четыре курура (крупная персидская денежная единица, равная в то время миллиону рублей серебром) за расходы, связанные с переселением армян.

В то же время в рапорте главнокомандующему российской армией на Кавказе графу Паскевичу Грибоедов резко критиковал проявленную, по его мнению, поспешность и некомпетентность властей, непосредственно осуществлявших переселение: "Вашему сиятельству угодно было узнать достовернее чрез меня о способах, которые были приняты к переселению армян из Адербейджана, и о нынешнем их водворении в наших областях. Армяне большею частью поселены на землях помещичьих мусульманских. Летом это еще можно было допустить. Хозяева, мусульмане, большею частью находились на кочевьях и мало имели случаев сообщаться с иноверными пришельцами. Не заготовлено ни леса и не отведено иных мест для прочного водворения переселенцев. Переселенцы находятся сами в тесноте и теснят мусульман, которые все ропщут и основательно"...

Замысел переселить этих восточных христиан на Кавказ возник у российских государственных деятелей еще до завоевания Северного Азербайджана. Вынашивая планы заселения его христианами, Российская империя начала переселенческую кампанию даже до заключения Гюлистанского мирного договора 1813 года с Иранским государством. Переселением занялся главнокомандующий на Кавказе генерал П.Д. Цицианов; начав это процесс в октябре1803 года, он указал на желание армян «видеть скорейшее и благоуспешное водворение в сих странах российского владычества».

Для осуществления целей России на Кавказе армяне подходили лучше других. Во-первых, потому, что армян было во много раз больше, нежели других восточных христиан, вместе взятых. Во-вторых, он проживали преимущественно в Иранском и, особенно много, в Османском государствах – то есть, на территории главных соперников Российской империи в борьбе за Кавказ. В-третьих, армяне могли стать полезными в последующем соперничестве России с этими конкурентами, так как, в-четвертых, знали Иранское и Османское государства изнутри, со всеми их слабыми и сильными сторонами.

Еще в период русско-иранской войны 1804-1813 годов Россия вела переговоры с армянами Османского Эрзерумского вилайета в малой Азии. Речь шла о переселении на Южный Кавказ, главным образом – на азербайджанские земли. Ответ гласил: «Когда милостью божьей занята будет Эривань российскими войсками, то непременно все армяне согласятся войти в покровительство России и на жительство в Эриванской провинции». В сентябре 1806 года представительство русской Кавказской армии было доложено, что около 10 тыс. армян Байазета желают перейти на территорию азербайджанского Иреванского ханства.

Одновременно они помогали русской армии при завоевании Северного Азербайджана. По свидетельству генерала Н.Сипягина, «армяне отличались своим бесстрашием и своей верностью России». Генерал Н.Ф.Ртищев также отмечал, что «армяне оказали значительные услуги, пребывая в примерном усердии и непоколебимой верности Российской империи, отличали всегда себя преданностью оной». Архиепископ Нерсес Аштаракский, находясь в действующей русской Кавказской Армении, способствовал, по свидетельству П.Д.Цицианова, весьма важной победе над азербайджанским Гянджинском ханством. Когда генерал И.В.Гудович в 1809 году осадил Иреван, тот же Нерсес, ставший католикосом, доставил русской армии «12 тыс. пудов пшеницы и муки, 25 пудов пороха» и тем самым вывел «из крайне затруднительного положения русские войска, за что был награжден бриллиантовой панагией».

Повторюсь еще раз: все хлопоты Грибоедова по выбиванию куруров из шаха, по переселению армян, по отстаиванию интересов России не могли не умножать число врагов Грибоедова, - как среди персов, так и среди англичан.

Грибоедов, именовавший себя «политическим агентом», чувствовал  это и писал:

«Если затаенное чувство злобы побежденных было бессильно по отношению к самой России, то для политических ее агентов оно не могло не обещать ряда серьезных опасностей». Перед последней поездкой в Тегеран он говорил А.А.Жандру, своему другу и русскому писателю: «Нас там все перережут. Аллаяр-хан  – мой личный враг, и никогда на простит он мне Туркменчайского договора».

Эти опасения, как мы видим, не были беспочвенными.

Он жаловался знакомым в письмах, что его жизнь в Персии - тьма кромешная. "Скучно, гадко, скверно". Тут бы надо побольше хладнокровия, а у него портится характер.

"Но мне остается одна надежда: Бог, Которому служу еще хуже, нежели Государю, и Который всегда и действительно мне покровительствовал".

Он думал, что зря согласился на это назначение, но у других получалось бы во много раз хуже. «Друзей я здесь не имею и не хочу... Всем я кажусь грозным и меня назвали «сахтиром – каменное сердце». [Они] должны прежде всего бояться России и исполнять то, что велит Государь Николай Павлович". ..

Продолжение следует...

ПыСы. Приветствуются люди умные и вежливые. И доброжелательные

================================

Использованные источники:

- http://www.nmosk-lib.ru/news/detail.php?ELEMENT_ID=1416

-  Дмитриев, Сергей, «Тегеранская трагедия К 185-летию со дня гибели Грибоедова», Литературная газета, № 4, 2014; http://lgz.ru/article/-4-6447-29-01-2014/tegeranskaya-tragediya/ 

- Дмитриев, Сергей, «Тайны смерти Вазир-мухтара»; http://mreadz.com/new/index.php?id=370957&pages=1

- Жуков, Дмитрий. "Иран глазами русского", - Издательство «Клуб 36’6», 2013, http://www.portal-credo.ru/site/?act=lib&id=2080,  http://www.portal-credo.ru/site/?act=lib&id=2085,

- Потто, Василий, «Кавказская война, Том 3. Персидская война 1826-1828 гг.», автор – обрусевший немец, генерал, участник войн того времени; http://www.k2x2.info/istorija/kavkazskaja_voina_tom_3_persidskaja_voina_1826_1828_gg/p21.php

- А. М. Скабичевский Александр Грибоедов. Его жизнь и литературная деятельность. Биографический очерк; http://coollib.com/b/95045/read 

- http://www.nkj.ru/archive/articles/3687/

- http://www.evpatori.ru/aleksandr-griboedov-oslepitelno-korotkaya-zhizn.html

- http://gulustan.info/2011/07/массовое-переселение-армян-в-северны/

- http://news.day.az/politics/709638.html

=============================

2  предыдущих материала из Грибоедовской серии Хроник:

- http://aftershock.news/?q=node/365168

- http://aftershock.news/?q=node/367207