Из истории цветных революций. ТАЙНЫ ПУГАЧЕВСКОГО БУНТА

Всю правду о Пугачевском восстании нам уже, наверное, не узнать никогда. А то, что известно официально, о чем нам говорили в школах и на гуманитарных факультетах вузов, есть только наполовину правда, ее надводная часть, к тому же, весьма искаженная. Ведь история – это, скорее, не наука, а точка зрения на те или иные события и явления в определенный отрезок текущего времени.

 Это Стенька Разин был казаком и разбойником. Пугачев был государственным преступником.

Почему он стал выдавать себя за якобы спасшегося императора Петра III? Кто его надоумил?

Почему так разнятся Емельян Иванович Пугачев до заключения его в казанский каземат и Пугачев Емельян Иванович после побега из оного?

Что сопутствовало его успехам, ведь мятеж охватывал край от Яика до Волги, Камы, Вятки и Тобола? А, как известно, из нескольких десятков самозванцев, бывших на Руси, успехов добивались только те, за кем кто-либо стоял.  Кто стоял за Пугачевым?

Почему Екатерина II, пусть и с издевкой, называла Пугачева «маркизом»?

Как объяснить череду скоропостижных и «странных» смертей Бибиков –Голицын  – Михаил Потемкин – Павел Потемкин?

Чего «испугался» генерал Кар?

Что делали в войске Пугачева поляки, французы, немцы и пастор-протестант?

Что было в сундуках в доме «императрицы» Устиньи?

Чем так привязала к себе Пугачева дворянская вдова Лизавета Харлова?

Почему признанные невиновными обе жены Пугачева, его дети и теща были заключены  в Кексгольмскую крепость пожизненно?

Почему до сих пор не открыты все материалы по Пугачевскому бунту, в частности протоколы допросов его ближайших сподвижников?

Вопросы, вопросы…

ОТВЕТ, НЕ ПОДЛЕЖАЩИЙ СОМНЕНИЮ

На последний вопрос можно ответить сразу. Без версий и предположений. Сходу. Итак: почему некоторые материалы по Пугачевскому бунту недоступны? Да потому, что там содержатся ответы на все поставленные выше вопросы. Или на почти все. А это коренным образом изменит наши представления о таком масштабном явлении, как Пугачевщина. И в достаточной степени разрушит официально навязываемую нам схему исторического развития России. Тогда многое придется переписывать заново, а многочисленные труды по «Пугачевскому восстанию» закинуть куда подальше. Поколеблются ученые авторитеты, кормившиеся от этой темы десятилетиями. Рухнет целое направление исторической науки, связанное с так называемыми крестьянскими войнами. Кому это надо? Власти? У нее и так сегодня под ногами весьма зыбкая почва. Ученым? Да кто же рубит сук, на котором сидит? Пусть уж лучше остается все, как есть: «Крестьянская война 1773-1775 гг. в России охватила Приуралье, Зауралье,  Среднее и Нижнее Поволжье. Возглавлялась Е. И. Пугачевым…» Так пишут сегодня энциклопедические словари.

Кроме того, открытие доступа ко всем имеющимся материалам может обидеть некоторые зарубежные правительства. Франции, например, или Польши. С Францией мы дружим – зачем бросать тень на такие теплые отношения? А полякам и так от нас доставалось на протяжении последних трех веков не мало – зачем усугублять? Словом, пусть покуда будет все так, как есть. Посему мы попробуем сами разобраться с поставленными выше вопросами. Имея на руках те материалы, что имеем.

КЕКСГОЛЬМСКИЕ СИДЕЛЬЦЫ

После смерти Екатерины II ее сын, Павел Петрович, в начале своего царствования делал многое принципиально наперекор деяниям своей великой матери. Он менял существующие порядки, законы и уставы, возвращал из ссылок опальных царедворцев и даже освобождал из тюрем преступников, посаженных по специальным указам императрицы. С целью проведения ревизий тюремных сидельцев, в том числе и на предмет освобождения, по крепостям и острогам были командированы чиновники, должные по возвращении предоставить полные отчеты по имеющимся заключенным. В крепости Кексгольмскую и Нейшлотскую был отправлен в 1797 году служивший при Тайной Экспедиции коллежский советник Макаров. В его отчете, частично цитируемом в журнале «Исторический вестник» за 1884 год, содержится следующие строки:

«В Кексгольмской крепости: Софья и Устинья, женки бывшаго самозванца Емельяна Пугачева, две дочери, девки Аграфена и Христина от первой и сын Трофим.

С 1775 года содержатся в замке, в особливом покое, а парень на гауптвахте, в особливой (же) комнате.

Содержание имеют от казны по 15 копеек в день, живут порядочно.

Женка Софья 55 лет, Устинья – около 36 лет (в документе, должно быть, описка: 39 лет – Л.Д.)…

Присланы все вместе, из Правительствующаго Сената…

Имеют свободу ходить по крепости для работы, но из оной не выпускаются; читать и писать не умеют».

Вне всякого сомнения, император Павел читал сей отчет коллежского советника Макарова. Но в отличие от государственного преступника Н. И. Новикова, коему Павел открыл ворота из Шлиссельбургского централа, и А. Н. Радищева, того самого, про которого Екатерина II сказала «бунтовщик хуже Пугачева» и коего Павел Петрович вернул из сибирской ссылки, жены и дети Пугачева в крепости БЫЛИ ОСТАВЛЕНЫ еще на неопределенный срок. Очевидно, там они и кончили свои дни, не получив свободу ни при Александре I, ни при Николае I.

Чего же так боялись целых четыре царственные особы, начиная с Екатерины II и кончая Николаем I?

Почему, признав, согласно пункта 10 правительственной «сентенции», что «ни в каких преступлениях не участвовали обе жены самозванцевы, первая Софья, дочь донскаго казака Дмитрия Никифорова (Недюжина) вторая Устинья, дочь яицкого казака Петра Кузнецова, и малолетние от первой жены сын и две дочери», их указом Сената все же «закрыли» пожизненно в Кексгольмской крепости? Это тоже ясно. Чтобы они не сболтнули чего лишнего там, где не надо, ибо они, в большей степени Софья с детьми, знали нечто такое, что не стыковалось с официальной версией пугачевского бунта. Версия сия была утверждена высочайше и сомнению не подлежала. Устинья это «нечто такое» могла знать, могла не знать, хотя, кое чем Пугачев, конечно, мог с ней поделиться в минуты откровений.

Что же такого могли знать кексгольмские сидельцы, из-за чего их до самой смерти держали в крепости? Что могли сболтнуть Софья Дмитриевна и ее дети, чего слышать не дозволялось никому? Полагаю, то, что казненный 10 января 1775 года в Москве государственный преступник Емельян Пугачев таковым вовсе не являлся, имел совершенно другое имя и мужем Софьи, а, стало быть, и отцом ее детям никогда не был. Но об этом – позже.

СОФЬЯ

Поначалу для Софьи, дочери служилого казака Дмитрия Недюжина станицы Есауловской все вроде бы складывалось ладно: двадцати годов вышла она замуж за служилого казака войска Донского Емельяна Иванова сына Пугачева и жила с ним «своим домом» в станице Зимовейской. Родила от него пятерых детей, из коих двое померли, что в тогдашние времена было делом обычным, и десять лет прожила мирно и покойно. Правда, муженек ее был довольно буйным и не единожды был бит плетьми «за говорение возмутительных и вредных слов», время от времени впадал в бродяжничество и «по казацким дворам шатался, – писал А. С. Пушкин в своей «Истории Пугачева», – нанимаясь в работники то к одному хозяину, то к другому и принимаясь за всякие ремесла». А в 1772 году, по собственным ее показаниям, муж «оставивши ее с детьми, неведомо куда бежал». По станице пошли слухи, что Емелька «замотался, разстроился, был в колодках и бежал» (А. В. Арсеньев. Женщины Пугачевскаго возстания.//Исторический вестник. СПб., 1884, т. XVI, стр. 612). Где его носило, она не ведала. Только однажды ночью в окно ее избы робко постучали. Софья глянула и обомлела: за окном стоял ее муж. Не сразу она впустила его.

– В бегах я, – ответил Емельян на ее немой вопрос. – Хлеба дай.

Для Софьи это был счастливый случай отомстить сбежавшему от нее и детей муженьку, о чем она, верно, мечтала со дня его побега. И она – женская месть не знает жалости – как-то изловчившись, смогла на время покинуть дом и донести о сем визите станичному начальству. Пугачев был «пойман и отправлен под караулом… в Черкасск. С дороги он бежал… и с тех пор уже на Дону не являлся». (А.С. Пушкин. Собрание сочинений. М., 1962, т. 7., стр. 53). Зато после очередного побега в мае 1773 года уже из казанского каземата, помещавшегося в подвалах старого здания Гостиного двора, Пугачев в сентябре явился на хуторах близ Яицкого городка уже под именем государя Петра III, мужа «неверной жены», как славил самозванец императрицу Екатерину II, у которой шел отнимать престол.

Военные успехи самозванца, распространение невыгодных для императрицы слухов, необходимость «уличения личности Пугачева и несходства его с погибшим Петром III» вызвали арест Софьи Дмитриевны с детьми и брата Пугачева Дементия в начале октября 1773 года. Их всех привезли в Казань, как было велено императрицей «без всякаго оскорбления» для уличения самозванца в случае его поимки. Начальник военных действий против бунтовщиков генерал-аншеф Александр Ильич Бибиков, во исполнение распоряжений Екатерины, писал в Казань начальнику Секретной Комиссии А. М. Лунину:

«Привезенную к вам прямую жену Пугачева извольте приказать содержать на пристойной квартире под присмотром, однако без всякаго огорчения, и давайте ей пропитание порядочное ибо так ко мне указ. А между тем не худо, чтобы пускать ее ходить, и чтоб она в народе, а паче черни, могла рассказывать, кто Пугачев, и что она его жена. Сие однако ж надлежит сделать с манерою, чтоб не могло показаться с нашей стороны ложным уверением; паче ж, думаю, в базарные дни, чтоб она, ходя, будто сама собою, рассказывала об нем, кому можно или кстати будет».

Позже, когда над Казанью нависнет угроза захвата ее Пугачевым, «пристойной квартирой» ей будет служить тот же каземат Гостиного двора, откуда несколькими месяцами раньше был устроен побег ее мужу, весьма и весьма интересный, коему будет посвящена позже отдельная глава. Время от времени ее водили на дознание в Кремль, и Софья Дмитриевна, как на духу, рассказывала все и о себе, и о муже. Из ее показаний и был составлено «Описание известному злодею и самозванцу» о 14 пунктах, к которому мы еще вернемся. А затем, 12 июля 1774 года, когда самозванец возьмет Казань и даст команду своим «генералам» выпустить всех тюремных сидельцев на волю, последует встреча ее и детей, соответственно, с мужем и отцом. Весьма, надо сказать, любопытная…

«ИМПЕРАТРИЦА УСТИНЬЯ»

В 80-е годы XIX столетия по городам и селам Урала разъезжало несколько групп комедиантов, в репертуаре которых было действо, изображающее свадьбу Пугачева и Устиньи Кузнецовой, второй «законной» жены самозванца. Как писали «Оренбургские губернские ведомости» в 1884 году, невесту изображала молоденькая артистка, и представления эти всегда привлекали «толпу зрителей», с любопытством и сочувствием смотрящую на изображение своей «народной героини». Лично у меня, говоря об этой юной казачке, которой крайне не повезло в жизни из-за ее красоты и молодости, появляется образ круглолицей румяной девушки с поднятыми в непроходимом удивлении бровями, полуоткрытым ротиком с пухлыми губами и глазами, в которых застыл немой вопрос: за что? Наверное, она так до конца и не смогла понять, что же такое с ней произошло. И так прожила до скончания своих дней, уткнувшись куда-то внутрь себя и не видя ничего вокруг, измученная вопросом, который она каждый день задавала неизвестно кому: почему я? Вот уж судьба, про которую так и хочется воскликнуть – чур меня…

Она, действительно, была очень молода и красива, дочь Яицкого казака Петра Кузнецова. Было ей лет шестнадцать, когда «генералы» самозванного «Петра III» задумали женить на ней своего царя.

Собран был казачий круг, который постановил послать к «государю» выборных с этим предложением.

Послали. Послал выборных и Пугачев, заявив:

– У меня есть законная жена, императрица Екатерина Алексеевна (эх, слышала бы эти слова Екатерина II! – Л.Д.). Она хоть и повинна предо мной, но здравствует покуда, и от живой жены жениться, – мол, – никак не можно. Вот верну престол, тогда видно будет…

Конечно, Емельян Иванович был не прочь «жениться» на прекрасной казачке и хотел просто обойтись без венчания, жить с ней, так сказать, в гражданском браке, «но казачий круг, – как писал в позапрошлом веке автор очерка «Женщины Пугачевскаго возстания» А.В. Арсеньев, – решительно этому воспротивился, представил убедительные доводы насчет недействительности брака с Екатериной, и Пугачев согласился венчаться на Устинье Кузнецовой со всею возможною в Яицком городке роскошью, как подобает царской свадьбе».

Венчание совершилось в январе 1774 года в Яицком городке, что ныне есть город Уральск в Казахстане. «Молодым выстроили дом, называвшийся «царским дворцом», с почетным караулом и пушками у ворот. Устинья стала называться «государыней императрицей», была окружена роскошью, изобилием во всем и «фрейлинами», набранными из молодых казачек-подруг.

«В царском дворце пошли пиры горой и разливанное море, – писал журнал «Исторический Вестник». – На этих пирах «императрица Устинья Петровна» была украшением и принимала непривычныя ей почести и поклонение, от которых замирало ея сердце и кружилась голова. Ей, не разделявшей ни мыслей, ни планов Пугачева, не знавшей – ложь это или истина, должно было все казаться каким-то сном на-яву».

Самозванец велел поминать во времена богослужений Устинью Петровну рядом с именем Петра Федоровича как императрицу, что и делалось. Например, в городе Саранске Пензенской губернии, при торжественном въезде в него в конце июля 1774 года, Пугачев был встречен хлебом-солью не только простонародьем, но купечеством и духовенством с крестами и хоругвями, а «на богослужении архимандрит Александр, – писал А.В. Арсеньев, – помянул вместе с Петром Федоровичем и императрицу Устинью Петровну (вместо Екатерины II Алексеевны – Л.Д.)».

Но «Петр III» не любил свою «царицу», хоть и была она писаной красавицей. Ума она была недалекого, другом не стала, хорошей любовницей быть не умела. Пугачев же был мужик ума острого и кипел жизнью, и женщина ему была нужна другая. Похоже, женитьба на Устинье не отвлекла Емельяна Ивановича от воспоминаний о Елизавете Харловой, да и в сравнении с прекрасной и умной майоршей, хорошенькая казачка, несомненно, проигрывала по многим статьям.

Устинья Петровна по большей части жила с «фрейлинами» и матерью, и Пугачев ездил к ней из-под Оренбурга в Яицкий городок раз в неделю исполнять супружеские обязанности. Более приближать ее к себе «Петр Федорович» не собирался. Примечательно, что позднее, на вопрос следователей «сколько они жили с Пугачевым?» недалекая Устинья ответила буквально, подсчитав только количество его приездов к ней:

– Десять дней.

Ее взяли 17 апреля 1774 года, когда генерал-майор Павел Дмитриевич Мансуров со своим «деташементом» снял осаду крепости Яицкого городка. Мятежникам было не до «императрицы», «фрейлины» разбежались, и Устинья вместе с матерью была заключена в войсковую тюрьму.

26 апреля 1774 года их отправили в Оренбург, где заседала «секретная комиссия», проводившая следствие, и где их допрашивал сам ее председатель, коллежский советник Тимашев.

Летом 1774 года «императрица Устинья» посетила Казань. Визит этот, конечно, не был добровольным; ее с матерью привезли скованными и поместили в гостинодворский каземат, откуда 12 июля 1774 года была освобождена вольницей Пугачева настоящая жена самозванца, Софья, вместе с тремя их детьми и где год назад сидел сам Емельян Иванович. Так что, вся семейка Пугачева в полном составе, включая и его брата Дементия, побывала, а кое-кто и не единожды, в славном городе Казани.

Казанской «секретной комиссией» заведовал троюродный брат знаменитого фаворита Екатерины II Павел Сергеевич Потемкин. Он, гвардейский капитан Галахов и майор Рунич допрашивали Устинью. Помимо прочего, она рассказала о сундуках своего мужа в их доме в Яицком городке. За ними спешно был послан нарочный, и сундуки под надежным конвоем были препровождены в Казань. Что было в них, о том бумаги «секретной комиссии» накрепко молчат, но, очевидно, если бы в них находилось только награбленное за Уралом добро, комиссия об этом не преминула бы сообщить: вот, де, истинные цели преступника, назвавшегося государем Российским – грабеж и личное обогащение.

В августе 1774-го привезли в Казань и Софью с детьми. И с этого момента обе жены Пугачева были связаны единой судьбой и были вынуждены терпеть одну участь.

После ареста Пугачева, Устинью и Софью отослали в Москву для новых допросов. Показания снимал сам начальник московского отделения Тайной Экспедиции обер-секретарь Сената Степан Иванович Шешковский, одно имя которого наводило ужас на всех не совсем законопослушных граждан.

После казни Пугачева 10 января 1775 года и приговора «отдалить» Софью и Устинью «куда благоволит Правительствующий Сенат», Устинья была истребована в Петербург: императрица пожелала взглянуть на недолговременную «императрицу».

Когда Устинью привели во дворец, Екатерина Алексеевна очень внимательно осмотрела ее и сказала окружающим вельможам:

– А она вовсе не так красива, как мне говорили…

С этого времени более двадцати лет об Устинье не было никаких сведений. И только после вступления на престол в 1796 году Павла I и ревизии тюрем стало известно, что Устинья и Софья находятся в Кексгольмской крепости, получают от казны содержание по 15 копеек в день и покидать крепость не имеют права.

Устинья так и не вернулась в свой Яицкий городок. Да и селения теперь такого уже не было; специальным указом Екатерины он был переименован в город Уральск. Но именно об Устинье еще долго жила в народе, особенно на Урале, память и сочувствие к ее нескладной судьбе. Не случайно представления о свадьбе Пугачева и Устиньи Кузнецовой давало кочующим комедиантам в XIX веке самые большие сборы.

НЕКТО ЕМЕЛЬЯН ПУГАЧЕВ

«Пугачев был старший сын Ивана Измайлова, простаго Донскаго казака Зимовянской станицы, служившаго с отличным усердием, храбростию и благоразумием Петру Великому в войне против Карла XII и турок; он попался в плен к сим последним за несколько дней до заключения Прутскаго мира, но вскоре с двумя товарищами спасся, и, при великих опасностях, возвратился в отечество; и по верности и усердию своему искав всегда случая отличаться, пал с оружием в руках во время войны противу Турок при императрице Анне Ивановне, в 1734 годе. Сын его Емельян, родившийся в 1729 годе,… по распутству матери и безпечности опекуна и дяди… предался с самой молодости сварливому, буйному и неистовому поведению…»

Это писал сенатор А.А. Бибиков, сын генерал-аншефа А.И. Бибикова, младший современник Емельяна Пугачева. Прошу читатель обратить внимание на год рождения Пугачева – 1729-й.

Казак Емельян Пугачев участвовал в Семилетней войне с Пруссией и брал в 1769 году Бендеры у турок, за что получил младший офицерский чин хорунжего. Был на службе во 2-й армии. В 1771 году по причине болезни, называемой черной немочью, был отпущен для излечения.

А теперь вернемся к показаниям Софьи Дмитриевны от 1773 года, отправленным из Казани в Военную Коллегию. Название они имели следующее: «Описание известному злодею и самозванцу, какого он есть свойства и примет, учиненное по объявлению жены его Софьи Дмитриевой». И содержали 14 пунктов.

«3. Тому мужу ее ныне от роду будет лет сорок, лицом сухощав, во рту верхнего спереди зуба нет, который он выбил саласками, еще в малолетстве в игре, а от того времени и доныне не вырастает. На левом виску от болезни круглый белый признак, от лица совсем отменный величиною с двукопеечник; на обеих грудях, назад тому третий год, были провалы, отчего и мнит она, что быть надобно признакам же. На лице имеет желтые конопатины; сам собою смугловат, волосы на голове темно-русые по-казацки подстригал, росту среднего, борода была клином черная, небольшая.

4. Веру содержал истинно православную; в церковь божию ходил, исповедывался и святых тайн приобщался, на что и имел отца духовного, Зимовейской станицы священника Федора Тихонова, а крест ко изображению совокуплял большой с двумя последними пальцами.

5. Женился тот муж ее на ней, и она шла, оба первобрачные, назад тому лет десять, и с которым и прижили детей пятерых, из коих двое померли, а трое и теперь в живых. Первый сын Трофим десяти лет, да дочери вторая Аграфена по седьмому году, а треть Христина по четвертому году…

7. В октябре месяце 772 года он, оставивши ее с детьми, неведомо куда бежал…»

Из показаний жены Пугачева следует запомнить, что ему на 1773-й год «от роду будет лет сорок и «росту он «среднего».

Для полноты картины я буду вынужден повториться: муж у Софьи был человеком довольно буйным, на язык невоздержанным, за что не единожды был бит плетьми, имел привычку впадать в бродяжничество и, вообще, не отличался большим умом. Показателем сему может служить его глупая авантюра, когда Пугачев в 1772 году пришел в Яицкий городок и стал подговаривать казаков уйти за Кубань «к турецкому султану, обещал по 12 рублей жалованья на человека, объявлял, что у него на границе оставлено до 200 тысяч рублей да товару на 70 тысяч, а по приходе их паша-де даст им до 5 миллионов». (А.С. Пушкин. Собрание сочинений, М., 1962, т.7, Примечания, стр. 122). Когда Пугачев уже сидел в 1773 году в казанском каземате и приводился на допросы в губернскую канцелярию, казанский губернатор генерал-аншеф Яков Ларионович фон Брант назвал его «вралем», о чем и отписал Сенату в своем рапорте от 21 марта 1773 года.

Кроме того, похоже, Емельян Иванович был еще и вороват. Атаман Зимовейской станицы Трофим Фомин показывал на дознании, что, отбыв в феврале 1771 года на излечение в Черкасск, Пугачев вернулся через месяц обратно «на карей лошади», будто бы купленной у одного казака в Таганроге. Но казаки на станичном сходе «не поверили ему», и Пугачев бежал.

Емельян Иванович вообще почитался на станице человеком беспутным. Мог ли такой человек поднять семь губерний против дворян, правительства и самой государыни императрицы? Мог ли он стоять во главе столь масштабного движения, названного «крестьянской войной»? Да, причем, в одиночку. Или, пусть даже и со сподвижниками, мало чем отличающимися от него по характеру и способностям. Явно не мог. Запомним и это.

Кстати, идея назваться императором Петром III не была оригинальной. Слухи о том, что «государю Петру Федоровичу» чудом удалось избежать смерти, ползли по России с самого года его гибели – 1762-го. В конце 60-х годов они усилились, а в начале 1772 года некто Богомолов, из крестьян господ Воронцовых, беглый солдат 22-й полевой команды «явился близь Царицынской крепости под именем императора Петра III; но быв пойман и посажен в крепостную тюрьму, над коим и произведено было строгое следствие, которое комендант, полковник Иван Еремьев Циплетов с нарочным сопроводил к Астраханскому губернатору Бекетову, от коего получил предписание, отправить арестанта сего за воинским караулом к нему, губернатору, в Астрахань, что комендант и исполнил. Но между получения о том предписания, через неделю времени после следствия над сим злодеем, в самую полночь сделался в крепости бунт и народ собрался у тюрьмы, чтоб оную разломать и самозванца освободить; но расторопный и благоразумный комендант своим присутствием не допустил бунтовщиков разломать тюрьму, разсыпал оных и многих захватил; но во время сего действия брошенным в него кирпичом ранен в голову, о чем также донес г. губернатору.

Доставленный от коменданта арестант в Астрахань судился там несколько недель, и определено было возвратить самозванца в Царицинскую крепость для наказания на месте преступления, и быв в оную отправлен. Умер в дороге за 250 верст от Царицына. Неизвестность, куда давался самозванец, возродила в народе мысль, что он точно признан за настоящаго Петра III; после чего, месяцев через семь, явился новый император Петр III в дворцовой волости, села Малыковке – донской казак Емелька Пугачев». («Русская старина», СПб., 1870, т. II, стр. 124-125).

Знал об этом своем предшественнике Пугачев, или не знал – не важно. Важно, что об этом знали люди, стоявшие за ним (а что таковые были, я вполне допускаю и попробую объясниться об этом ниже) и вложившие в голову Пугачева № 2 (отныне Пугачев до побега из Казанской тюрьмы в середине 1773 года будет зваться номером первым, а после побега – номером вторым) идею назваться императором Петром III.

Конечно, утверждение о том, что вот за Богомоловым никто не стоял, потому-де, он и не состоялся, как самозванец, а Пугачев-де, был успешен потому, что за ним была некая сила, хоть и вполне логично, но всего лишь слова. Нужны факты. И они есть.

РАСКОЛЬНИЧИЙ СЛЕД

Итак, в октябре 1772 года Емельян Иванович бросает семью, а в середине декабря арестовывается в селе Малыковке за те самые разговоры бежать к турецкому султану. При нем обнаруживается «ложный письменный вид (паспорт – Л.Д.) из-за польской границы». Оказалось, что Пугачев №1 бежал за границу в Польшу и жил там какое-то время в раскольничьем монастыре близ слободы Ветка. Паспорт был ему дан на Добрянском форпосте для определения на жительство по реке Иргизу «посреди тамошних раскольников». Записан был в бумагах Емельян Иванович как раскольник.

Он показался подозрительным, был бит кнутом и «пересылаемый для допросов по инстанциям», попал в Симбирск, а оттуда «был отправлен в Казань, куда и приведен 4-го января 1773 года… Через несколько дней губернаторский секретарь Адриан Абрамов потребовал Пугачева в канцелярию и прочитал ему допрос, снятый с него в Малыкове; а когда Пугачев отрекся от взведенных на него показаний, то секретарь, не делая никакого письменнаго допроса, только плюнул и приказал с рук сбить железа. Вообще на этого арестанта не было обращено большаго внимания…» («Журнал министерства народного просвещения. СПб., 1874, ч. CLXXVI, стр.2).

Что его понесло в Польшу к раскольникам? Кто выправил ему подложный паспорт? Почему в нем он был именован раскольником? Что за поручение он выполнял, собираясь, как он сам показывал на дознании, «явиться в Симбирскую провинциальную канцелярию для определения к жительству на реке Иргизе»? Может, раскольники уже имели на него виды?

Стало быть, версия первая. Пугачев – ставленник старообрядцев-раскольников. Находясь в оппозиции официальной Церкви и правительству, они замыслили поднять в России мятеж с целью ослабить центральную власть, показать свою силу и затем потребовать прекращения гонений и разрешения свободно исправлять их веру. Центр старообрядческой эмиграции близ местности Ветка в Литве на территории Речи Посполитой, вероятно, обладал в России собственной агентурной сетью, одной из точек которой были раскольничьи поселения на Иргизе.

Пугачев был выбран как один из подстрекателей или (и) вожаков раскольничьего мятежа, и на Иргизе, скорее всего, должен был получить поддержку деньгами и людьми. Что за ним могли стоять весьма могущественные силы, доказывает побег, устроенный Пугачеву из казанского каземата.

После того, как с Пугачева сняли колодки, он был помещен в общий каземат, где содержался вместе с другими арестантами без особых предосторожностей. Его не только посылали на всякого рода казенные работы, но под охраной одного-двух гарнизонных солдат выпускали на казанские улицы да церковные паперти просить милостыню себе на пропитание, а так же, как писал в своих «Записках о Пугачевском бунте» сенатор П.С. Рунич, «посещать в домах купцов и прочих… граждан». Павел Степанович Рунич знал, о чем говорит, ибо в начале 1774 года, будучи майором, был включен в состав особой Секретной Комиссии по делу Пугачева. Знал, о чем говорит и сенатор А.А.Бибиков. «19-го июля, за три дня до получения приговора, утвержденнаго в С.Петербурге, – писал он, – по безпечности и слабому присмотру, с помощью раскольничьяго попа подговорив стоящаго у него на карауле часового Пугачев месте с ним бежал».

Историк и бытописатель Казани А.И. Артемьев, служивший библиотекарем Императорского Казанского университета и имевший доступ ко многим материалам, коего не имел А.А. Бибиков, писал совершенно независимо от него следующее:

«Пугачева… не только посылали на разныя казенныя работы наравне с простыми колодниками, но выпускали также ходить по городу для сбора милостыни и к разным благодетелям. Благодетелей же он приобрел себе довольно, потому что, как говорил впоследствии, «вел порядочную жизнь, вина тогда не пил и временем молился Богу, почему прочие колодники, также и солдаты, почитали его добрым человеком». От этого и подаяния ему делались значительные: некоторые вдруг по рублю и больше, спрашивали при подаче именно: кто, де, здесь Емельян Пугачев? – вот, де, ему рубль. Таким образом у него постоянно водились и порядочныя деньги. Особенным благотворителем для него был зажиточный казанский купец Василий Григорьев Щелоков, ревностный раскольник приятель Иргизскаго игумена Филарета… Щелоков не только присылал ему неоднократно милостыню, но хлопотал за него у губернатора и давал взятки секретарю. Чрез Щелокова он подбился в милость к другому важному раскольнику, Московскому купцу Ивану Иванову Хлебникову, который также обещал ходатайствовать об его освобождении. Секретарь губернаторской канцелярии даже положительно обнадеживал в этом Пугачева: «Будет, мой друг время» – говорил он ему. Законнаго освобождения не последовало; но льготы и послабления в содержании открыли Пугачеву возможность побега.

В числе арестантов был купец из пригорода Алата Парфен Дружинин, содержавшийся по каким-то казенным изысканиям, но ожидавший себе наказания кнутом и ссылки, отчего и поговаривал: «Бежал бы куда ни есть, только не знаю, где скрыться будет». С ним особенно сдружился Пугачев и поддержал в нем мысль о побеге, утешая: «Если бы, де, можно было отсель уйти, как бы я тебя вывел на Дон, а там бы верно нашли место, где прожить». Дело было полажено тем скорее, что содействовать побегу согласился еще один из солдат, в котором Пугачев заметил «малороссийскую наклонность к неудовольствию в его жизни». Дружинин поручил своему сыну приготовить лошадь и кибитку и в назначенное время поджидать их. Утром 28-го мая, Дружинин с Пугачевым отпросились у караульнаго офицера к одному знакомому попу для получения милостыни. Провожатыми их были два солдата, из которых один, как сказано, сам участвовал в замысле. Попа, однако, они не застали дома и потому возвратились в острог, а потом, часа через два, «в обед», опять отправились к нему. На этот раз поп оказался дома, радушно принял колодников и их конвойных и на данныя Дружинным деньги купил вина и меду. Заговорщики пили умеренно, «а более старались подпоить не согласнаго к побегу солдата», и вполне достигли своей цели. Тогда они распрощались с попом, сказав, что идут в острог; поп проводил их за ворота и хлопнул за ними калиткой. Как же скоро вышли, то сын Дружинина на одной лошади, запряженной в кибитку, едет на встречу, к которому Дружинин, хотя и знал, что сын его едет, но чтоб отвесть в смотрителях подозрение, закричал: «Ямщик, что возьмешь довезть до острогу?» А сын сказал: «Много ли вас?» А как ему сказано, что четверо, то запросил 5 копеек, за которую плату все четверо, а сын Дружинина пятый, и сели, и покрыл тот мнимый для других извозчик, привязанною к кибитке рогожкой, и так поехали, говоря несогласному солдату к побегу, что едут в острог. А как закрытые все рогожкою едут долго, то солдат спрашивал: «Что, де так долго едем?» На что ему Пугачев отвечал: «Видно, де, не в ту дорогу поехали». Когда же выехали на Арское поле, то рогожку открыли, и солдат удивился, что за чудо, и спрашивал, зачем выехали из Казани. «Оставайся, де, с благополучием!» А сами в путь поехали; онаго солдата отнюдь не били…

Такия подробности о побеге сообщил сам Пугачев, когда его допрашивали 16-го сентября 1774 года в отдельной секретной комиссии в Яицком городе».

Другой казанский летописец, Николай Яковлевич Агафонов, сообщал, что после побега Пугачев какое-то время скрывался в приказанских слободах Кирпичной и Суконной у опять-таки купцов-раскольников Крохина и Шолохова (может, Шолохов и Щелоков есть одно лицо?). У Шолохова он посещал мельницу на Казанке, где была тайная молельня, а у Ивана Крохина, имеющего собственный дом с садом прямо под Первой горой, на которую ведет ныне улица Ульяновых, какое-то время даже пожил. Дом Крохина стоял недалеко от Георгиевской церкви, и в его доме так же была тайная молельня раскольников, а в горе за домом купца – оборудованная для жилья пещера, в которой укрывали Пугачева. Отсюда же, смыв в баньке тюремный дух и одевшись в цивильное, Пугачев отправился – куда бы вы думали? – в раскольничий скит на реке Иргиз. Более того, он опять был снабжен письменным видом, сиречь паспортом, добытым, очевидно тем же Крохиным. И не просто отправился, а его отправили тайными отработанными тропами, переправив через Волгу и сдав с рук на руки настоятелю старообрядческого Средне-Николаевского монастыря Филарету. Об этом пишет в своих «Записках» П.С. Рунич. А вот из монастыря вышел уже иной человек, Пугачев №2.

Почему раскольники устроили побег Пугачеву? Чем обуславливалась такая забота о нем? Ответ напрашивается сам собой: на Пугачева была сделана ставка, возложена миссия. И он вскоре начал ее выполнять, для чего и были совершены раскольниками все действия, описанные в этой главе: в сентябре 1773 года он объявил себя императором Петром III.

Побегом и доставкой Емельяна Ивановича в «Филаретовский монастырь» не исчерпывались благодеяния раскольников. Их усилиями, а, точнее, подкупом должностных лиц, донесение о побеге было составлено лишь 21 июня. И еще семь дней пролежало не отправленным, что дало Емельяну Ивановичу месячную фору. Да и потом распоряжения о поимке беглецов «по ошибке» были разосланы по таким местам, где Пугачев ну никак не мог оказаться…

В августе 1773 года из Средне-Николаевского монастыря в сопровождении нескольких монахов тайно вышел человек, получивший напутствие от самого настоятеля Филарета. Вскоре он был переправлен через реку Иргиз в степь и взял путь на Яицкий городок. Был он быстроглаз, проворен, широк в плечах и чем-то походил на беглого донского казака Емельяна Пугачева. Только был человек сей пониже ростом и много моложе…

НЕКТО ЕМЕЛЬЯН ПУГАЧЕВ

(Продолжение)

Помните, я просил запомнить из показаний жены Пугачева: что росту он был среднего, а возрасту – «лет сорок»? И обратить внимание на год рождения Пугачева, которое совершенно конкретно дает сенатор А.А. Бибиков – 1729? Сын генерал-аншефа самостоятельно занимался изысканиями о Пугачеве (еще до А.С. Пушкина), и о номере первом написал еще кое-что: «Дерзкий же самозванец Пугачев был смугл, довольно велик ростом и весьма крепкаго сложения». А вот что написал академик Петр Иванович Рычков, лично видевший уже арестованного самозванца, то есть Пугачева №2:

«… Глаза у него чрезвычайно быстры, волосы и борода черные, росту небольшаго, но мирок в плечах…»

Согласитесь, данные Бибикова и Рычкова о Пугачеве совершенно не сходятся: «довольно велик ростом» и «росту небольшого» – совершенно разные вещи. Да и «средний» рост у Софьи и «небольшой» то, есть, малый, у Рычкова тоже не есть одно и тоже.

Еще замечание. Официальная версия гласит, что Пугачев родился в начале 40-х годов XVIII столетия. Сегодняшние энциклопедические словари, поддерживающие эту версию, пишут следующее: «Пугачев Ем. Ив. (1740 или 1742-1775)…» Выходит, в 1774 году, когда допрашивали Софью Пугачеву, ему было чуть за тридцать. А она заявила – «лет сорок», то есть, примерно, 38-43 года. Есть разница с возрастом 31-33 года? Есть! Это почти десять лет. Так ошибиться Софья Дмитриевна никак не могла.

Бибиков, докопавшийся до отца Емельяна Ивановича и весьма уважительно о нем написавший, сообщает, что казак Иван Измайлович убит турками в 1734 году. Как он мог народить сына в 1740-м?

Но главное, Бибиков дает нам точную дату рождения Емельяна Пугачева – 1729 год. Выходит, в 1773 году ему было 44 года, как, собственно, и следует из слов Софьи Дмитриевны.

Отсюда, версия вторая. Пугачев до побега из казанской тюрьмы и Пугачев после побега, а точнее, после его выхода из «Филаретовской обители» – разные люди. Пугачев №1, настоящий, довольно высокого роста, и ему за сорок лет. Пугачев № 2, подменный, роста небольшого, и ему чуть за тридцать.

Куда подевали настоящего Пугачева – не столь важно. Может, он в последний момент чем-то не устроил своих покровителей, ведь по своим качествам он мало подходил на роль вождя. А может, он уже исполнил свою миссию, и его ликвидировали за ненадобностью. Так или иначе, через три месяца самозванец, объявивший себя государем Петром III поднимает все Яицкое казачье войско, берет одну за другой крепости и города, осаждает Оренбург. Пугачев №2 разительно отличается от Пугачева №1 и по характеру. Это не прежний беспутный казак, а человек острого ума, сумевший заставить поверить в себя и казачьих старшин, и огромные массы народа, ведь в самое «короткое время мятежное брожение умов охватило… край, занимаемый нынешними губерниями Оренбургскою, Самарскою, Уфимскою, Казанскою, Вятскою, Пермскою, Тобольскою. Везде образовались шайки, предводители которых, титулуя себя атаманами, есаулами и полковниками «государя-батюшки Петра Федоровича», распространяли Пугачевские манифесты, захватывали казенное имущество, грабили и убивали всех остававшихся верными законному правительству», – писал «Журнал министерства народного просвещения». «Злодеев-дворян… противников нашей власти и возмутителей Империи, – гласил один из манифестов Пугачева, – ловить, казнить и вешать…»

Пугачев № 2 подозрительно легко разбивает посланные против него войска и создает собственные органы управления, наподобие штабов и Военной коллегии, обладающей к прочему еще и судебными правами. В его войске была железная дисциплина. (В «Оренбургских записках» Пушкина есть свидетельство, что «в Татищевой (крепости) Пугачев за пьянство повесил яицкого казака»).

Кто надоумил его в этом? Ведь не казацкие же старшины, не его сподвижники типа «генералов» Чики Зарубина, начальника всех яицких казаков хромоногого Овчинникова, Чумакова или Творогова с Федуловым, которые впоследствии и повязали Пугачева? Что они могли знать о структуре той же коллегии? Это могли ведать только профессиональные военные, и только они могли устроить в армии Пугачева нечто подобное. И таковые «советники» у «государя Петра Федоровича» были…

ПОЛЬСКИЙ СЛЕД

В ослаблении России больше, чем кто бы то ни было, была заинтересована Польша, Речь Посполитая – объединенное польско-литовское государство, подвергшееся разделу между Россией, Австрией и Пруссией в 1772 году.

Поэтому версия третья: за спиной Пугачева № 2 стояла родовитая польская шляхта, крайне желавшая устройства в России смуты для отвлечения внимания и сил от Речи Посполитой и, в конечном итоге, освобождения от ненавистного им короля Станислава Понятовского, ориентированного на Россию.

Все началось с сейма в Варшаве, на котором усилиями России был избран в 1768 году королем Речи Посполитой Станислав Понятовский. Оппозиционно настроенные польские вельможи составили в подольском городе Бару конфедерацию – вооруженный союз польской шляхты против короля и, соответственно, России.

«Императрица, – писал П.С. Рунич, – повелеть соизволила для усмирения и прекращения возникшей в Польше конфедерации (и волнения) вступить в оную своим войскам; ибо одни королевские не в силах были взволновавшиеся партии конфедераций низложить и прекратить; почему начались с обеих сторон военныя действия…»

Вначале успеха в русско-польской войне не было никакого, и императрица ввела в Речь Посполитую новые силы. Это заставило обеспокоиться многие зарубежные правительства, в том числе австрийское, французское, прусское и шведское, из коих «особливо первые два двора все употребляли интриги возбудить Порту, яко соседственную Польше державу, объявить России войну, чтобы тем подкрепить… в Польше конфедерацию». («Русская старина», СПб., 1870, т. II, примечания, стр. 127-128). И это им удалось: в ноябре месяце 1768 года Турция объявила России войну, окончившуюся 10(21) июля 1774 года подписанием выгодного для России Кучук-Кайнарджийского мира.

В 1772 году так называемая Барская Конфедерация сложила оружие. Но не сложили оружие конфедераты. Когда Турция объявила России войну, один из главных действующих лиц королевской оппозиции, старший из братьев Пулавских с отрядом «конфедерационнаго войска оставя свое отечество перешел с оным, – как писал П.С. Рунич, – к Порте, находясь при турецкой армии всю войну»; младший Пулавский, сосланный в Казань, как военноепленный в 1772 году, жил в губернаторском доме, был принят фон Брантом, как писал А.С. Пушкин в примечаниях к своей «Истории Пугачева», «как родной» и владел всей информацией по состоянию дел в Казани, очевидно, уже интригуя в пользу Пугачева, когда вдруг скоропостижно скончался 9 апреля 1774 года главнокомандующий военными действиями против самозванца генерал-аншеф Бибиков, и «возникло, – как писал его сын, – разногласие между начальниками и нерадивое исполнение между подчиненными». Пулавский-младший немедленно дал знать об этом Пугачеву и, вероятно, призывал его взять Казань, справедливо полагая это вполне возможным. И самозванец, захватив Троицк и Осу, переправился в июне 1774 года через Каму и, взяв Сарапул, Мензелинск, Заинск и Елабугу, стал подбираться к Казани. После ее взятия 12 июля, Пулавский-младший был принят с почестями в войско Пугачева, где уже находились в качестве советников пленные иностранные офицеры, объединенные ненавистью к России. (Ох, не спроста все таки бежал Пугачев именно в Речь Посполитую. Да и после, на Иргизе, он был привечен настоятелем монастыря Филаретом тоже не спроста, ибо был сей Филарет выходцем из Польши, как и кое-кто из монастырской братии. А не были ли связаны барские конфедераты с раскольниками на почве оппозиционности официальному православию и российскому правительству? Тогда в «деле Пугачева» это многое бы проясняло).

Так же другой виднейший конфедерат Потоцкий, разбитый русскими войсками, бежал в Венгрию, и австрийский двор предоставил ему полную возможность интриговать из-за границы в пользу Пугачева. А первый польский вельможа, магнат князь Радзивил, тоже плененный и содержавшийся «с величайшим уважением» под присмотром генерал-майора Кара в Калуге, мог вообще купить пол-России. Скорее всего, начал он с генерал-майора Кара. Этот умный и мужественный военачальник, уже «приобредший, – как писал А.И. Артемьев, – большую известность своими воинскими способностями», был отозван из Калуги и высочайшим указом от 14 октября 1774 года назначен командующим войсками, собранными против Пугачева из Петербурга, Новгорода и Москвы. И сразу же, растеряв вдруг свой воинский талант, повел себя против самозванца нерешительно, стал терпеть одно поражение за другим и в конечном итоге бросил свое войско, под предлогом «во всех костях нестерпимаго лома», вполне отдавая себе отчет, что ему впоследствии грозит. Как гласил Указ Военной коллегии от 30 ноября 1773 года, «в самое то время, когда предстал подвиг должному его к службе усердию и мужеству, … он, о болезненном себе сказавши припадке, оставил известной ему важности пост, сдал тотчас порученную ему команду и самовольно от оной удалился… Почему он из воинского стата и списка выключен».

Сбежав от войска, Кар препоручил оное генерал-майору Фрейману, но тот стал повторять все ошибки Кара. Удивляться тут особо было нечему, после Кара именно генерал Фрейман приглядывал за князем Радзивилом в Калуге.

Вообще, в главных очагах мятежа – Оренбургской и Казанской губерниях, было много высланных из Польши конфедератов. «Несомненно, – писал «Журнал министерства народного просвещения», – что некоторые из конфедератов чрезвычайно деятельно интриговали в Казани, а другие пристали к шайкам  Пугачева и явились ловкими их руководителями». Насколько большое влияние конфедераты имели на самозванца – остается невыясненным, но что таковое имело место, я не сомневаюсь совершенно. Правда, тогда у них получилось не очень, зато приобредшая опыт Польша попыталась повторить это в России в 1863 году, когда в Казани была совершена попытка вооруженного восстания в поддержку Польского восстания 1863-1864 годов. Кстати, тоже неудачная. Ну, не ладились заговоры у поляков, и не они дергали за веревочки Пугачева №2. Была еще одна сила, более мощная, о которой будет рассказано  в главе «Французский след». Что же касается командования военными силами, сражавшимися против самозванца, то после генерала Фреймана специальным рескриптом императрицы от 29 ноября 1773 года «начальником военных действий» против Пугачева был назначен Александр Ильич Бибиков, генерал-аншеф, купить коего было нельзя. А вот убить оказалось возможным…

«ОН БЫЛ ИСКУСНЫЙ ВОЖДЬ ВО БРАНЯХ»

Человек, о котором пойдет речь, принадлежал к самым выдающимся именам эпохи Екатерины Великой. В блеске деяний, знаменитости подвигов а, стало быть, и славе он уступал многим, но ни один из них не превосходил его в самоотверженности, бескорыстии и любви к Отчизне. Имя этому человеку Александр Ильич Бибиков.

Бибиковы происходили по линии мужской от крымских беков, родственных ханам из так называемой Синей Орды. Родоначальник фамилии Бибиковых Жадимир выехал из Орды в Россию еще в начале XIII века. А Иван Григорьевич Бибиков в 1555 году успешно бил шведов, будучи главным воеводой русского 30-тысячного войска.

Александр Ильич родился в Москве 30 мая 1729 года в семье инженер-генерал-поручика, который записал его в 1744 году кондуктором в Инженерный Корпус. Саша жил и воспитывался дома, служба шла, но в июле 1746 года он был произведен в инженер-прапорщики и переведен в Санкт-Петербург. «Здесь юность, пылкость нрава, праздность и отдаление от близких родственников, – писал в своей книге его сын сенатор А.А. Бибиков, – вовлекли его в опасныя общества. Он начал было посещать трактиры и картежные собрания…» Отец, узнав об этом, добился разрешения отозвать его в Москву, что и случилось в 1748 году. В 1749-м, после прочувствования им всей неблаговидности его прежнего поведения, он был командирован к строительству Кронштадского канала, в том же году получил подпоручика и был переведен в артиллерию, а в 1751 году был «пожалован порутчиком артиллерии и аудитором». Исполняя волю отца, Александр Ильич в 1751 году вступил в брак с дочерью его друга, княжной Анастасией Семеновной Козловской, которую со временем полюбил и «сохранил во всю жизнь свою, – по словам А.А. Бибикова, – нежнейшую к ней дружбу, доверенность и уважение».

С 1752 года он стал выполнять важные поручения за границей так успешно и расторопно, что чины и награды посыпались один за другим: обер-аудитор, обер-квартирмейстер, подполковник, «начальник» 3-го «мушкатерского полка». В таком качестве он и вступил в Семилетнюю войну весной 1758 года. Уже в августе Бибиков отличился со своим полком в знаменитом сражении под Цорндорфом, после которого прусский король Фридрих II изрек следующую фразу:

– Русского солдата убить можно, но способа победить и принудить его к отступлению я не нахожу.

Сражение под Цорндорфом вошло в историю Семилетней (1756-1763) войны как очень кровопролитное и жестокое. Полк Бибикова потерял убитыми и раненными 60 офицеров и более половины рядовых. Но стоял насмерть. Мужество полка было отмечено самой императрицей  Елизаветой Петровной, сам командир был в начале 1758 года пожалован чином полковника.

Вторично отличился полк Бибикова 1 августа 1759 года в сражении (победном) при Франкфурте: полк потерял около тысячи человек рядовых, то есть каждого пятого, сам Александр Ильич был ранен, а лошадь под ним убита. Несмотря на ранение, он принял поручение стать комендантом Франкфурта и за короткий срок исполнения этой должности заслужил уважение местного населения гуманностью и бескорыстием своего управления городом.

В 1760 году Бибиков командовал уже бригадой, с которой отличился в кампанию 1761 года, состоя под началом генерала графа Петра Александровича Румянцева, уже приобретшего славу знаменитого полководца сражениями под Ларгою и Кагулом. Александр Ильич с двумя батальонами егерей и отрядом кавалерии наголову разбил прусский корпус генерала Вернера, взяв его самого с остатками корпуса в плен.

В генерал-майоры его произвел уже Петр III в феврале 1762 года (Елизавета Петровна умерла 25 декабря 1761 года). А Екатерина II, став императрицей, пожаловала его в сентябре 1762 года орденом святой Анны…

В Казани, куда генерал-аншефу А.И. Бибикову надлежало прибыть для принятия командования над правительственными войсками после получения рескрипта императрицы, он уже бывал.

Первый приезд генерала Бибикова в Казань 4 января 1764 года, был связан с усмирением мятежа приписных к заводам крестьян в Казанской и Симбирской губерниях. Он не только блестяще справился с поставленной задачей, предпочитая увещевание непосредственно наказанию, но и выяснил причины возникновения беспорядков, часто связанные со злоупотреблением чиновников, о чем и было обстоятельнейшим образом доложено императрице.

Второй его приезд в Казань состоялся в мае 1767 года, ибо он находился в свите ее императорского величества во время ее путешествия по Волге.

Третий приезд Александра Ильича, уже кавалером ордена Александра Невского – первейшего из орденов, в чине генерал-аншефа, не носил характер «визитации», но являлся прямой государственной необходимостью: разбойные действия самозванца выросли до общероссийских масштабов и приобрели характер гражданской войны. Полномочия Бибикова, утвержденные императрицей, были весьма обширны.

«Чем более интересует общее империи благо, безопасность, да и самую целость оной скорое и совершенное прекращение сего великаго зла до последних его источников, – гласил рескрипт Екатерины II, – тем надежнее избираем мы вас к тому, яко истиннаго патриота, коего усердие к особе нашей, любовь и верность к отечеству,… способности и дарования испытаны уже нами во многих случаях… Мы вам, с полною и неограниченною доверенностию, вверяем изыскание и употребление всяких средств и мер к прекращению возрастающих теперь безспокойств,… и во всем пространстве государственных наших военных и гражданских законов, уполномачиваем мы вас сверх того делать от себя и собственным вашим именем всякие письменныя и печатныя публикации, если вы когда в том нужду признаете для пользы и поспешествования порученнаго вам дела…»

В ночь на 25 декабря 1773 года Бибиков приехал в Казань и нашел ее, как он сам сообщал в своем письме супруге от 30 декабря 1773 года, «в трепете и ужасе: многие отсюда, или лучше сказать большая часть дворян и купцов с женами выехали, а женщины и чиновники здешние уезжали без изъятия…» С приездом в Казань Бибикова и, главное, приходом батальона гренадер и двух эскадронов гусар, «опустевший город… стал оживляться: начали съезжаться дворяне, воротился и губернатор». («Журнал министерства народнаго просвещения». СПб., 1874, ч. CLXXVI, стр. 11). Губернатор, генерал-аншеф Яков Ларионович фон Брант был уже плох и, по выражению самого Бибикова, «насилу уже таскается».

Александр Ильич принялся за порученное ему дело с огромной энергией. Его грамотными и точными указаниями без особых потерь была освобождена от бунтовщиков Самара, под его начальственным оком было сформировано казанское ополчение, он перекрыл дороги Пугачеву на Москву, Самару, Уфу и Яицкий городок, который вскоре был освобожден генерал-майором Мансуровым. Пугачев был вынужден топтаться на месте, теряя драгоценное время. «День и ночь работаю как каторжный, – писал Александр Ильич своему другу генералу Михаилу Михайловичу Философу в конце января 1774 года, – рвусь, надседаюсь и горю как в огне адском…»

Бибиков оставался в Казани до начала марта 1774 года. «Казань была успокоена, – писал «Журнал министерства народного просвещения», – и разосланные Бибиковым отряды везде действовали с успехом, так что все стали надеяться на близкое окончание дела». Была очень довольна императрица, слала Бибикову благодарственные письма и объявляла ему раз за разом свое «Высочайшее благоволение».

15 марта 1774 года, дабы ускорить военные действия против самозванца, Бибиков перенес свой штаб из Казани в Кучуевскую крепость (между Чистополем и Бугульмой), а затем в Бугульму. Здесь пришло к нему известие об успехах в Башкирии подполковника Ивана Ивановича Михельсона, и о поражении Пугачева под крепостью Татищевой от генерал-майора князя Петра Михайловича Голицына, следствием чего явилось снятие осады Оренбурга. «Богу благодарение! Оренбург освобожден, – писал Александр Ильич дражайшей супруге. – Правда, что и стоило мне это дельце! Много крови испортило…»

Об успехах было доложено императрице, и та пожаловала его званием сенатора и кавалером ордена святого Андрея Первозванного, служившего особой степенью награждения. Но Александр Ильич «не получил сих лестных изъявлений монаршей души, с служением его сопряженныя, к тому же небрежение разстроеннаго здоровья, произвели сильную горячку и апостему в груди, которая в несколько дней лишила Россию однаго из усерднейших ея сынов. Александр Ильич скончался 9-го апреля 1774 года на 44-м году, в малом и бедном татарском селении Бугульме». (А.А. Бибиков. Записки о жизни и службе Александра Ильича Бибикова. М., 1865, стр. 141).

Он умирал в твердом уме и доброй памяти. Сознавая всю опасность своего положения, он официально передал свои дела старшему после себя по званию генералу князю Ф.Ф. Щербатову. Известны и его последние слова:

– Милосердная государыня, конечно, их (его жену и детей – Л.Д.) призрит, но более всего жалею и стражду, оставляя в бедствии отечество…

Императрица, конечно, не забыла вдову и детей Александра Ильича: пожаловала им 2500 душ в Белоруссии, старшего сына произвела в полковники и свои флигель-адъютанты, второго сына, возрастом 10 лет пожаловала в гвардейские офицеры, а дочь Елизавету (будущую супругу М.И. Кутузова) сделала фрейлиной.

Державин оплакал его в своей оде, последняя строфа которой предлагалась им для надгробной надписи на могиле Бибикова в имении его вдовы, деревне Баршовке в 70 верстах от Казани…

Он был искусный вождь во бранях,

Совета муж, любитель Муз,

Отечества подпора тверда,

Блюститель Веры, правде друг;

Екатериной чтим за службу,

За здравый ум, за добродетель,

За искренность души его –

Он умер, трон обороняя:

Стой Путник! Стой благоговейно!

Здесь Бибикова прах сокрыт!

Но не все было так, как описал в своих «Записках» один из сыновей Александра Ильича. Раскрылась тайна смерти Бибикова, тщательным образом скрываемая – Александр Ильич был убит. Молва приписывала смерть его яду, будто бы данному одним из пленных конфедератов. Это раскопал пущенный в архивы Министерства иностранных дел Александр Сергеевич Пушкин. «Я прочел со вниманием все, что было напечатано о Пугачеве, – писал Пушкин, отвечая своим критикам, – и сверх того восемнадцать томов разных рукописей, указов, донесений и проч.» Почему замалчивалась возможная насильственная смерть выдающегося военного деятеля? Да потому, что это противоречило официальной доктрине появления самозванца. «Нет ни малейшего следа, чтобы он был орудием какого-либо государства или чтобы он последовал чьему бы то ни было внушению, – писала Екатерина II в своем письме  от 22 октября  1774 года Вольтеру, отвечая на его вопрос от себя ли действовал Пугачев «или кого другаго». – Должно предполагать, что г-н Пугачев сам хозяин-разбойник, а не чей-нибудь холоп».

О, как круто завирала государыня! Как ей не хотелось, чтобы за Пугачевым замаячили лица представителей иностранных дворов. Как она не хотела конфликтовать, например, с Францией, искавшей тогда союза с Турцией и раздраженной успехами России. Но не зря императрица называла Пугачева в своих письмах Вольтеру «господином маркизом». Резон хоть и с издевкой, но величать самозванца дворянским французским титулом все же был. Ведь помимо молвы об отравлении А.И. Бибикова, были по сему поводу и «историческия описания того времени, напечатанные в чужестранных землях», подтверждающие причиной «скорой кончины Александра Ильича отраву», причем «данную Французом из конфедератов». (См. примечание указанного сочинения А.А. Бибикова, стр. 141).

ФРАНЦУЗСКИЙ СЛЕД

Самым глубоким, на мой взгляд, следом, оставленным в «деле Пугачева», был французский. И версия четвертая звучит следующим образом: Пугачева вылепили французы и они же дергали его за ниточки, причем в данном случае за самозванцем стояли не отдельные лица типа князя Радзивила или младшего Пулавского, как в «польском следе», но целая государственная машина с ее специальными службами. Это был заговор одного государства против другого. И на одно из предположений Вольтера, звучащее в письме Екатерине II от 1773 года, как: «Вероятно, фарсу эту (бунт Пугачева) поставил кавалер Тотт», французский консул, я бы ответил:

– Вполне вероятно.

Пьеса, по которой был поставлен в России в 1773-1774 годах спектакль-трагедия, была написана во Франции. Первый акт спектакля, корректируемого по ходу действия, начался сразу, как только Петр Великий прорубил окно в Европу. В Россию хлынули толпы авантюристов. «Между ними, – писал «Журнал министерства народного просвещения», – являлись личности способныя и достойныя высокой карьеры, какой оне и достигали впоследствии: большинство же, само собой разумеется, состояло из всякого сброда людей, имевших одно призвание – удить в мутной воде». Особенно много таковых было из Франции, решившей, что наступил благоприятный момент сбросить мешающий ей людской балласт в варварскую страну. Кроме того, была великолепная возможность наводнить развивающуюся Россию разведчиками, ибо она начинала доставлять Франции беспокойство своими успехами. Сии секретные посланцы, используя массу своих соплеменников, осевших в России в качестве домашних учителей детей знатных вельмож и государственных деятелей, могли знать все, что происходит в России, без особых трудностей добывали секретные сведения, являющиеся государственной тайной и могли влиять на всю имперскую политику внутри страны и за ее пределами. Это явление было до того явным, что французское посольство, дабы упредить могущее возникнуть в отношении его недовольство российского правительства, предложило ему обратить внимание на поведение французских эмигрантов в России. В вышедших в Париже в 1803 году мемуарах, де-ла-Мессельер, бывший секретарь французского  посольства, прибывшего в Россию в июле 1757 года писал:

«Мы были осаждены тучею французов всякаго сорта, из которых большая часть, после разных столкновений с Парижскою полицией, отправилась промышлять в страны северные. Мы изумились и огорчились, встретив в домах многих вельмож дезертиров, банкротов, развратников и множество женщин того же рода, которые лишь потому, что были французы, занимались воспитанием детей в самых знатных семействах. Эта накипь нашего отечества, говорят, распространилась до пределов Китая: я встречал их везде. Господин посланник признал приличным предложить русскому правительству произвести розыски о поведении этих лиц и наиболее вредных из них выслать за границу».

Второй акт спектакля произошел уже в 60-е годы XVIII столетия, когда были схвачены французские «секретные посланцы», сиречь шпионы, пытавшиеся уничтожить на одной из российских верфей строящиеся корабли.

Французы помогали Турции в ее войне с Россией, и явление в третьем акте этой пьесы Пугачева преследовало несколько целей. Первая и, на мой взгляд, главная, это, собственно, развязывание гражданской войны в России, как для ее ослабления, так и для появления второго фронта уже внутри страны, который бы оттянул воинские части и умных военачальников на себя, тем самым не дав им участвовать на фронте турецком. В этой части имеющийся в «деле Пугачева» ТУРЕЦКИЙ СЛЕД след в след (извините за тавтологию) совпадал с ФРАНЦУЗСКИМ СЛЕДОМ, и проводником общих интересов Франции и Турции и служил вышеупомянутый барон Тотт, заклятый враг России. Венгр по происхождению, в 1757-1763 годах Тотт служил при французском посольстве в Константинополе, в 1767 году был французским консулом в Крыму, где помогал хану Керим Гирею против России. Потом служил (был командирован, как советник?) Мустафе III и улучшал турецкую артиллерию и инженерные части. Затем снова – французский консул в Турции. В «деле Пугачева» он, конечно, приложил руку, но были и более мощные силы, заинтересованные в успехах Пугачева. Прав был Вольтер, признававший Пугачева за орудие турецкой политики. Но прав был только в части совпадения турецких интересов с французскими. Когда же эти интересы расходились, было ясно видно, что Пугачев – французская кукла.

Екатерина II, как я уже писал, всячески замалчивала участие иностранных государств в «деле Пугачева». Это было в интересах российской политики. Так же и люди, следовавшие этой политике, умалчивали, а то и специально подчеркивали отсутствие какого бы то ни было влияния на Пугачевский бунт извне. Так генерал-аншеф Бибиков  в одном из донесений государыне писал то, что она и хотела слышать, а именно:

«Подозрение на чужестранных совсем необосновательно», хотя в одном из писем к Д.И. Фон-Визину и писал, что «Пугачев – чучело, которым… играют». Сенатор П.С. Рунич, оставивший «Записки о Пугачевском бунте», уже в «Преуведомлении» пишет:

«… Я со всею смелостью повторяю, утверждаю и доказываю самою истинною событий, что… иностранных дворов политические виды не имели никакого участия в яицком возмущении; ибо мне совершенно известно, что при Пугачеве и его сотоварищах их в какое время не находилось ни одной нации иностранцев…»

Таковое заявление, стоящее уже в «преуведомлении» сразу заставляет сомневаться в его искренности. Более правдоподобной было бы поместить его в тело основного повествования, снабдив доказательной базой. Начальник «Секретных комиссий» генерал-майор Потемкин, о котором будет рассказано ниже, подобных заявлений, например, никогда не делал. И участие иностранной политической интриги, и именно французской, в «деле Пугачева» было признаваемо некоторыми государственными мужами, правда, после смерти Екатерины II. Так в одном официальном документе Оренбургского губернатора князя Г.И. Волконского от 1805 года сказано про Пугачевский бунт следующее:

«Тогда хитрые Французы не упустили отправить в Уральск (так стал зваться после переименования его по указу Екатерины II Яицкий городок – Л.Д.) своих секретных посланцев, кои, может быть, имели ВЕЛИЧАЙШЕЕ ВЛИЯНИЕ (выделено мной – Л.Д.) на тогдашние кровопролитныя произшествия».

Как было уже написано, французский сценарий корректировался по ходу действия пьесы «Пугачев». Одной из таких корректировок было отравление генерал-аншефа А.И. Бибикова конфедератом из французов: талантливое руководство его действиями выделенных правительством войск для подавления мятежа могло раньше времени завершить кровавый спектакль!

ПОЛЬСКИЙ СЛЕД тоже какое-то время совпадал со СЛЕДОМ ФРАНЦУЗСКИМ: Франция посылала в ряды конфедератов своих офицеров, которые следили, чтобы действия антикоролевской и антироссийской оппозиции находились в рамках устроенного Францией спектакля в России.

Еще одной целью Пугачевского бунта была… репетиция Великой Французской революции 1789-1799 годов. Заговор во Франции зрел давно, и полигоном для отработки тактики и приемов будущей революции была выбрана Россия. Как увидим позже, многое из того, что происходило по ходу «крестьянской войны Е.И. Пугачева» было взято на вооружение силами, готовившими революцию во Франции.

Впервые это подметил еще в первой трети XIX века сенатор А.А. Бибиков. «Пугачев… обольстил великое множество народа совершенно непросвещеннаго, – писал он, – загрубевшаго в предразсудках, большею частию рудокопов, подлой черни, посланцев сего обширнаго края и разнаго роду бродяг, для воровства и грабительства готовых на все законопротивные поступки. Начальствуя сею сволочью, он возбуждал к мятежу крестьян против господ, подчиненных против начальников, обещая первым вольность…, поселяя везде неповиновение и ненависть к законным властям; словом употреблял те же меры и шел той же дорогою, коими в последствии времени успевали в действиях своих к пагубе и несчастию своего отечества и ко всеобщему ужасу Мараты и Робеспиеры (выделено мной – Л.Д.)».

Как началась Великая Французская революция? Штурмом парижской тюрьмы Бастилии 14 июля 1879 года. Для этого нужны были люди и, как показывал опыт Пугачевского бунта, лучше всего «из подлой черни и разного роду бродяг, для воровства и грабительства готовых на законопротивные поступки.» В Париже таковых было из 800 тысяч едва тысяча. Маловато. И тогда на юге Франции руководители заговора наняли разное отребье, разбойников, бродяг, ту самую «подлую чернь», в том числе искавших во Франции теплого местечка всякого рода авантюристов и уголовников из Италии и Германии. Об этом писала в своей книге «Французская революция», изданной в Лондоне в 1919 году Неста Уэбстер.

Но одних только готовых на все бродяг было мало. Чтобы случилась революция, необходимы были определенные условия, то есть, по науке, революционная ситуация.

В России таковые условия были: совсем недавно, в 1770-м году по стране прошло, кося людей тысячами моровое поветрие – чума; в связи с Польской и Турецкой воинами подорожали продукты, что вызвало обнищание масс и народное недовольство, плюс слух о чудесно спасшемся от убийц Петре III.

Словом, момент для появления Пугачева был выбран крайне удачно.

Во Франции таковых условий не было, и именно опыт Пугачевского бунта подсказал решение: надо такие условия создать.

Для начала заговорщики спровоцировали обнищание масс, дабы создать народное недовольство и тем самым присоединить достаточное количество людей к уже нанятым  головорезам. « За непродолжительное время было напечатано 35 миллионов ассигнатов… В ответ правительство ввело нормирование продуктов и этим далее продолжало вызывать раздражение народа». (Р. Эпперсон. Невидимая рука. СПб.,1996, стр.117).

Затем герцог Орлеанский, один из заговорщиков, скупил огромные запасы зерна и спрятал его или вывез за границу, чем и породил дефицит и дороговизну зерновых продуктов. А адепты заговорщиков создали в народе мнение, что это король своими ошибочными действиями (или даже намеренно) создал этот дефицит. Те же адепты на всех углах клеймили «жестокое» правление короля Людовика, замалчивая, естественно, о том, что Франция являлась в то время самой процветающей страной в Европе. Неправда о Людовике была сродни лжи о том, что Пугачев – Петр III.

Народ стал роптать. И явился готовым для принятия революции.

Так родилась классическая схема революционного заговора, тактика коего зиждилась на примере Пугачевского бунта. Потом эта схема подготовки революций, конечно, поданная здесь в очень упрощенном виде, будет не раз приносить плоды. В том числе и в нашей стране. Применялась она у нас и в 1917-м, и в так называемый перестроечный период прошлого столетия. С большим, надо сказать, успехом. Вот каким образом аукнулось нам Пугачевское восстание.

НЕКТО ЕМЕЛЬЯН ПУГАЧЕВ

(продолжение)

Есть еще один факт в «деле Пугачева», удивительный и загадочный. Он освещает некоторые личностные качества самозванца, и тоже дает некую пищу для размышлений. Его, оказывается, было за что любить даже женщине, у которой тот убил мужа, отца и мать.

Случилось это так. В конце сентября 1773 года Пугачев, двигая на Оренбург, подошел к крепости Нижне-Озерной, комендантом которой был Майор Харлов. Чувствуя, что от разбойных полчищ самозванца крепость ему не удержать, «Харлов, – как пишет А.В. Арсеньев, – заблаговременно отправил свою молоденькую и хорошенькую жену, на которой недавно женился, из своей крепости в следующую по направлению к Оренбургу, Татищеву крепость, к отцу ея, командиру той крепости, Елагину».

Пугачев Нижне-Озерскую взял, Харлова, с выбитым копьем глазом и еле живого «судили» и повесили вместе с двумя другими офицерами.

Следующей по направлению к Оренбургу была Татищева крепость. Пугачев осадил ее и к концу дня 27 сентября взял крепость штурмом. «Мятежники ворвались в дымящиеся развалины, – пишет А.С. Пушкин во второй главе своей «Истории Пугачева»: – Начальники были захвачены… С Елагина, человека тучного, содрали кожу; злодеи вынули из него сало и мазали им свои раны. Жену его изрубили. Дочь их, накануне овдовевшая Харлова, приведена была к победителю… Пугачев поражен был ее красотою и взял несчастную к себе в наложницы, пощадив для нее семилетнего ее брата».

Вскоре Емельян Иванович стал относиться к Харловой иначе, как к простой наложнице, воспылал к ней, красивой и умной дворянке, чем-то похожим на любовь, «и удостоил ее, – как писал журнал «Исторический Вестник» в 1884 году, – своей доверенности и даже принимал в иных случаях ея советы… Она имела право всегда, во всякое время, даже во время его сна, входить без доклада в его кибитку, – право, каким не пользовался ни один из сообщников… Харлова стала около Пугачева не только близким, но и любимым человеком…».

Где проводила время майорша Елизавета Федоровна Харлова, дворянка, полковничья дочь, не будучи рядом с Пугачевым? В компании с дворянами, бывшими в войске Пугачева. Но таковых было в армии самозванца раз, два – и обчелся. Больше было советников из французов, – для них появление Харловой было просто находкой, ибо, сдается мне, генералы Пугачева, в отличие от него самого, не жаловали иноземцев и смотрели в их сторону косо. Видя же расположение «государя Петра Федоровича» к наложнице, они, верно, роились вокруг нее, и когда Елизавета Федоровна была призываема к Пугачеву или сама шла к нему, то было ясно, что «советы» принимавшиеся от нее «государем», были нашептаны французами.

А вот удивительным было другое. Харлова тоже привязалась к Пугачеву и даже стала испытывать к нему «нечто другое, – как писал А.В. Арсеньев, – противуположное страху и отвращению». Словом, симпатия их была взаимной. Вряд ли красивая и умная дворянка смогла бы ею воспылать страстью к Пугачеву №1. А вот к Пугачеву №2 ее чувства были более оправданы.

Конечно, «генералы» самозванца ревновали его к ней. Стали требовать от Пугачева удаления от себя Харловой, но тот не соглашался. В конце концов, Елизавету Федоровну с ее малолетним братом нашли застреленными и брошенными в придорожных кустах Бердской слободы под Оребнургом, где находилась ставка Пугачева. «Пугачев, скрипя сердце, – писал А.В. Арсеньев, – покорился этой наглости своих сообщников и, вероятно, загоревал о потере любимой женщины, ибо мы видим, что вскоре после этого казаки принялись высватывать Пугачеву невесту настоящую, чтобы стала женою, как следует великому государю…» Таковой и стала бедная Устинья Петровна.

Кстати, весьма интересный факт: Пугачев приблизил к себе ее брата, «с коим, как писал в своих «Записках» П.С. Рунич, – повседневно переодевался потому, что никто не мог узнавать настоящаго Пугачева». Брат 16-17-летней Устиньи был не намного старше ее – как бы мог Пугачев №1 1729 года рождения, то есть человек 45 годов от роду подменяться с 20-летним (пусть и с 30-летним) парнем? А вот Пугачев № 2 1740-1742 годов рождения – мог. Да, все-таки версия вторая, что Пугачев до побега из казанской тюрьмы и Пугачев после него, точнее, после выхода из «Филаретовской обители» совершенно разные люди имеет больше, чем право на жизнь.

Вот еще один факт, работающий на эту версию. Когда 12 июля 1774 года была взята Казань, все колодники были выпущены из тюрем, в том числе и Софья Пугачева с детьми. Узнав об этом, он велел представить ее себе. Дело происходило на Арском поле, куда, спалив и разграбив Казань, отступил к вечеру с добычей самозванец. Ее привели и представили пред «государевы очи» вместе с детьми. (Помните, из показаний Софьи Дмитриевны: «Первый сын Трофим десяти лет, да дочери вторая Аграфена по седьмому году, а третья Христина по четвертому году…»?) Может, ставшие на год старше Трофим и Аграфена и понимали, что происходит; может, они до того были «проконсультированы» генералами и самой Софьей вести себя пред государем сдержанно и спокойно. Но как убедить в том четырехлетнего ребенка? Если бы Пугачев №2 был, действительно, их отцом, в любом случае реакция на это детей была бы заметна особенно у Христины. Что было бы вполне естественным. Но ничего подобного не произошло. София с детьми предстали перед Пугачевым, как другие освобожденные колодники – не больше, не меньше. И он повелел взять их в свой обоз, сказав при этом им и окружающим его «генералам»:

– Был у меня казак Пугачев, хороший мне слуга, И ОКАЗАЛ МНЕ ВЕЛИКУЮ УСЛУГУ. Для него и бабу его жалею… (См: «Исторический вестник», СПб., 1884, т. XVI, стр 622; «Журнал министерства народного просвещения», СПб., 1874, ч. CLXXVI, стр. 22).

Может, правду говорил самозванец про Емельяна Пугачева? А великой услугой Пугачева №1 тому, кто сидел в бархатных креслах на Арском поле, было то, что он передал свой образ Пугачеву №2, погибнув при этом? Историю про встречу с женой и детьми Пугачева №1 и многое другое Пугачев № 2 расскажет на допросах в сентябре-октябре 1774 года начальнику Секретных Комиссий генерал-майору Павлу Сергеевичу Потемкину…

НЕКТО ЕМЕЛЬЯН ПУГАЧЕВ

(окончание)

В сентябре 1774-го Пугачева обложили крепко: «к преследовавшим мятежника Михельсону, Меллину и Муфелю присоединился Суворов (тогда генерал-поручик – Л.Д.); они переправились за Пугачевским через Волгу и там осетили его со всех сторон, отрезав всякую возможность вырваться». («Исторический вестник», СПб., 1884, т. XVI, стр. 623). Ставка самозванца была на реке Узени близ урочища, именуемого Александров гай. Пугачев намеревался, переправившись через Узень, повернуть к Каспийскому морю, овладеть Астраханью, где, умножившись живой силой, соединиться в дальнейшем с яицкими, донскими, терекскими и гребенскими казаками, в чем Пугачев, по его собственным словам, немало не сомневался. Совет «генералов» согласился на это предложение Пугачева 13 сентября. В поход решено было выступить 15-го. «Но образумившиеся Чумаков, Творогов и Федулов, – писал П.С. Рунич, – видя, что они с Пугачевым погибнут, дабы спасти себя, сделали в ночь заговор: на 14-е число Пугачева схватить и предать в руки правосудия: положили нарядить в сей день на караул к ставке своего императора и в конвой к нему своих единомышленников, а к конвойному начальнику приказали, вместо соловаго его коня оседлать ему самую худшую лошадь…

Приехав сии три генерала рапортовать своего государя о благосостоянии армии, находят у ставки трех монахов из скитов, кои объявили, что пришли императору поклониться и поднести ему два арбуза, узнав что завтрашний день изволит его величество выступит в поход».

Монахов впустили, арбузы у них приняли, и Пугачев, «вынув нож свой, который всегда имел при своем поясе, подал оный Чумакову, сказав ему: «разрежь этого великана, мы его отведаем и поведем к лагерю».

Чумаков, приняв нож, мигнул Творогову и Федулову, а сам держа в руке нож, вдруг громким голосом закричал: «мы обманывались – ты не государь, а изменник и бунтовщик!»

Пугачев, словно ожидавший подобное, стрелой выскочил из шатра, крича:

– Лошадь мне! Измена, измена!

Казак  подвел ему лошадь худую, и самозванец, не заметив подмены, вскочил на нее и поскакал к лагерю. «Генералы» -заговорщики быстро догнали «государя» (с ними уже было человек сорок казаков) и, изрубив в куски брата «императрицы Устиньи», который бросился было с саблей отбивать родственника, окружили Пугачева.

Самозванец, увидев безнадежность своего положения протянул Творогову руки:

– Вяжи!

Самозванца повезли в Яицкий городок, у ворот коего их нагнал генерал-поручик Александр Васильевич Суворов и «взял Пугачева под свое ведение и распоряжение», приписав поимку самозванца себе. Потом, в деревянной клетке привез его в Симбирск и сдал его главнокомандующему правительственными войсками (После А.И. Бибикова) графу Петру Ивановичу Панину, после чего уже генерал-аншеф Панин приписал себе заслугу поимки Пугачева. Кстати, на ведущую роль в том, что с Пугачевым случилось так, как случилось, претендовали еще генерал-майор Потемкин и, отчасти, гвардии поручик Гавриил Романович Державин, крайне деятельно проявивший себя в подавлении Пугачевского бунта.

А потом начались допросы, на одном из которых Пугачев и раскрыл перед Потемкиным тайну своего явления «императором Петром Федоровичем». Кстати, на одном из допросов, он поведал уже графу Панину свое происхождение: родом он был, как и Пугачев №1 донской казак, тоже был женат на казачке, но вот детей у него не было. Об этом граф Панин доложил Екатерине, а императрица не замедлила сообщить Вольтеру (см. письмо Екатерины II Вольтеру от 22 октября 1774 года).

Из Симбирска Пугачева 5 ноября повезли в Москву. На 8 или 9-е число, по приезду в Арзамас, случилась попытка отравить Пугачева. Почему – было ясно: самозванец на допросах рассказал не все, что знал. А кто-то из его охранения был уже подкуплен. Странным было и то, что отправляя Пугачева из Симбирска, было нарушено (и ясно почему) предписание иметь в подобных случаях при сторожевой команде лекаря. Кому-то было очень нужно, чтобы Пугачев не доехал до Москвы и замолчал навеки. Когда к самозванцу вызвали Рунича, Пугачев был очень плох («сильно и отчаянно сделался болен») и, увидев Рунича, едва выговорил:

– Я умираю.

Потом он сказал:

– Велите выйти всем вон из избы, я вам одному открыть должен важнейший секрет.

«Приказав выйти всем из избы, – вспоминал Рунич, – я приказал позвать к себе гренадера Дибулина; велел ему, как можно скорее, нагреть чайник воды, остался с Пугачевым один, который прерывчивым голосом со вздохом сказал мне: «если не умру в сию ночь или в дороге, то объявляю вам, чтобы доведено было до ея величества государыни императрицы, что имею ей одной открыть такия тайныя дела, кои, кроме ея величества, никто другой ведать не должен; но чтобы был к ней представлен в приличном одеянии донскаго казака, а не так, как теперь одет».

Что хотел сообщить Пугачев императрице? Что он – не Емельян Пугачев? Но таковая версия уже официально существовала, и менять ее Екатерина не собиралась. Что он – марионетка в руках французов? Об этом государыне, верно, было известно из докладной записки генерал-майора Потемкина. Что в деле Пугачева замешан ее сын Павел? (Имелось несколько интересных совпадений, могущих подвигнуть Екатерину к сей мысли). Но у Императрицы с сыном и так была взаимная неприязнь, и если бы даже Пугачев представил неопровержимые доказательства участия Павла Петровича в смуте, Екатерина не обнародовала бы их и уж, конечно, не поступила со своим сыном так, как поступили со своими Иван Грозный и Петр I. Посему донесение Рунича о «тайных делах», что упоминал в разговоре с ним Пугачев, ее не заинтересовали, и желание Пугачева было «оставлено без внимания».

А потом, когда Дибулин принес горячий чайник, Рунич из кипятка, сахара, чая и французской водки сделал «добрый пунш» и поил Пугачева, промывая желудок до тех пор, пока на лице самозванца не показался «крупный пот». Дав «императору» еще стакан пуншу (кажется, четвертый), Рунич ушел, велев поить Пугачева до тех пор, пока тот не заснет.

Очевидно, некто Емельян Пугачев все же рассчитывал на помилование его императрицей. Ведь он все рассказал его превосходительству начальнику Секретных Комиссий Потемкину. Он ведь только исполнитель, чучело, кукла. А главные в этом деле – те, кто все придумал и всем руководил! Они должны быть наказаны. И сильнее его, исполнителя, как всегда и бывало. Но помилования не последовало. Разуверившись в его возможности, самозванец так ослаб, «что принуждены были, – как писала Екатерина II Вольтеру в одном из писем, – с осторожностью подготовить его к приговору из опасения, чтобы он не умер на месте от страха…»

Казнь Пугачева и его «генералов» состоялась 10 января 1775 года в Москве на Лобном месте. Пугачева привезли на санях и привели на высокий эшафот. Затем зачитали царский манифест, и экзекутор дал знак палачам. Те бросились раздевать его: сорвали белый бараний тулуп, содрали, разорвав, малиновый полукафтан. Пугачев вдруг всплеснул руками, будто собираясь взлететь, но его опрокинули навзничь, и через мгновение окровавленная голова, схваченная палачом за волосы, уже висела над толпой москвичей. Глаза самозванца были полуоткрыты и смотрели на толпу сверху вниз, как будто ему все же удалось взлететь…

Полная версия - http://www.srpkzn.ru/Devyatyh_tajny.htm